Становление исторической антропологии

Историческая наука на рубеже веков.

Новые методологические направления

Мамонтова Н. А.

Становление исторической антропологии

В последние два десятилетия в исторической науке происходят качественные перемены, связанные с возникновением и утверждением нового социокультурного подхода к изучению нашего прошлого, с формированием принципов “новой исторической науки” как социальной истории, в основе которой лежит междисциплинарная методология, тенденция к сближению истории с общественными науками, к заимствованию их теорий, методов и приемов исследований. “В рамках современной “новой” историографии выделяются структурно-функциональный, социально-культурный (антропологический) и социально-психологический подходы”. “В 80-90-е годы новая социальная история … обращается к разработке иных исследовательских парадигм целостной, компаративистской, глобальной истории и к микроанализу как конкретному историческому методу систематического изучения социальных идентичностей, производства и репроизводства социального, к уяснению природы и механизмов внутренней (“неаприорной”) казуальности в истории”. В рамках этого качественного поворота развиваются новые направления исторической науки, среди которых важное место занимает историческая антропология.

Существует целый спектр точек зрения по поводу возникновения исторической антропологии. А. Бюргьер истоками этого направления считает “Историю частной жизни французов” Леграна д’Осси, историка конца XVIII века, позднее Жюля Мишле и естественно школу “Анналов”. Однако, историческая антропология возникла не только во Франции, но и в других странах (Англии, Германии, США, России). В частности, если говорить о российской традиции, то предпосылки историко-антропологического подхода можно найти в трудах Ф.И. Буслаева, А.Н. Веселовского, А.С. Лаппо-Данилевского и других ученых середины – второй половины XIX в. Таким образом, в каждой стране обнаруживается целая плеяда исследований, чьи идеи оказываются созвучными новому направлению. Однако, это не означает, что они принадлежали к одному научному направлению, может быть, даже и не осознавали антропологическую направленность их исследований, ведь ни один из названных ученых не использовал термина “историческая антропология”.

Впервые же “историческая антропология” как особая научная дисциплина заявила о себе как раз на страницах статьи самого А. Бюргьера, опубликованной в 1978 г. в энциклопедическом справочнике “Новая историческая наука”.

В развитии исторической науки на протяжении последних ста лет можно заметить определенную цикличность. К концу XIX в. в мировой историографии господствовал позитивизм; преобладающей формой историописания был рассказ о великих событиях и великих людях; в центре внимания находилось государство и его правители. В первые десятилетия ХХ в. К. Лампрехт в Германии, Л. Февр и М. Блок во Франции, А.С. Лаппо-Данилевский в России вели борьбу со сторонниками старой, событийной “ранкеанской” истории. К 50-м гг. победила “новая история”: история структур, а не событий, история экономическая и социальная, история “большой длительности”. Большое распространение в послевоенное десятилетие получили количественные, математические методы (клиометрия). И вот, когда уже казалось, что новая парадигма прочно утвердилась в мировой исторической науке, стали раздаваться голоса о том, что история, изучая “массы”, потеряла из виду реального, живого человека, стала обезличенной.

В 60-е гг. французские историки, разочаровавшись “в возможностях экономической истории”, обратились к изучению истории ментальностей. Одновременно об этом направлении заговорили в нескольких странах (Англия, США). Уже с начала 70-х гг. историки заговорили о “возвращении события” и политической истории в проблематику исследований, а с конца 80-х гг. “в моду” снова вошел жанр научной биографии: уникальное и индивидуальное в истории вновь привлекло к себе повышенное внимание исследователей. В этой перспективе историческая антропология предстает как закономерная стадия в длительной эволюции нашей науки. В возникновении “исторической антропологии” особое значение имеет и междисциплинарный аспект. Само название “историческая антропология” было сконструировано по образцу французской и британской “социальной антропологии” и американской “культур-антропологии”. Однако, Историческая антропология возникла не путем простого заимствования из смежных дисциплин. Она возникла вследствие внутренней потребности в обновлении методики и проблематики исторической дисциплины. Сама же междисциплинарность не была новостью для науки. О бращение к опыту смежных дисциплин практиковали еще отдельные исследователи конца XIX в. Разница заключается в масштабах такого междисциплинарного диалога. До середины ХХ века полидисциплинарный подход применяли лишь отдельные выдающиеся историки-энтузиасты, в послевоенный период этот подход получает массовое распространение, постепенно становится “нормой” (парадигмой) серьезного исторического исследования.

Диалог с антропологами помог историкам существенно расширить проблематику исследований, включив в нее такие темы, как отношение людей прошлого к жизни и смерти, болезням, возрастным периодам (детство, молодость, старость), праздники и будни, ритуалы, церемонии и т.д. “Встреча” истории и антропологии способствовала освобождению первой от европоцентризма, от представления исторического процесса как универсального, однолинейного. Постепенно утверждается новая парадигма, признающая альтернативность в истории, множественность форм исторического развития.

Историческая антропология зародилась в недрах истории ментальностей, начало которой было дано трудами М.Блока (“Короли-чудотворцы”) и Л. Февра (“Проблемы неверия в XVI в. Религия Рабле”). Труднопереводимый термин “ментальность” (mentalite) получил распространение во Франции на рубеже XIX – XX вв. Первоначально его можно было считать синонимом “мировоззрения”, но с некоторым оттенком примитивности, что характерно было для рефлективного сознания. В своей дальнейшей эволюции этот термин теряет уничижительный оттенок, но противопоставление массового сознания и культуры элитарной культуре и идеологии остается навсегда.

Основоположниками и истории ментальностей и исторической антропологии считают М.Блока и Л. Фквра, но в их трудах отмечается разное прочтение истории ментальностей, разные подходы. Так, в работах М.Блока (особенно в “Королях-чудотворцах”) более заметна антропологическая направленность истории ментальностей, у Л.Февра история ментальности изучалась в содружестве преимущественно с психологией, а не с антропологией.

В первые послевоенные десятилетия интерес к “очеловечиванию” предмета своих занятий испытывали некоторые историки-аграрники (Ж.Дюби, Э.Леруа Ладюри). В 50-60-е гг. шла подспудная “антропологизация” аграрной истории, хотя до 70-х гг. лозунг “исторической антропологии” как нового направления прямо не выдвигался: новые подходы ассоциировались тогда преимущественно с “историей ментальностей”.

Знаком академического признания этого нового направления стало появление программной статьи Ж.Дюби “История ментальностей” (1961 г. в энциклопедическом справочнике “История и ее методы”). В 60-70-е гг. история ментальностей стала лидирующим направлением во французской историографии.

“Ментальная” проблематика вторгается в демографическую историю. На смену цифр, статистики рождаемости, смертности, брачности пришли качественные характеристики: как люди минувших эпох относились к рождению и смерти, болезням и старости, детям и женщинам? Пример: книга Филиппа Арьеса “Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке” (1960, 2-е изд. 1973 г.)

Автор впервые сделал восприятие детства в разные эпохи предметом исторического исследования и привлек для этой цели разнообразные источники: литературные тексты, иконографический материал и даже надгробные изваяния. К каким выводам пришел Арьес? По его мнению, средневековье не знало детства как особой возрастной и психологической категории: на ребенка смотрели как на маленького взрослого; не знало средневековье и семейных чувств; перемены становятся заметны с XIV в., и наконец, в XVII в. происходит “открытие” детства, и ребенок становится центром “новой” семьи.

Другой темой многолетних исследований этого французского историка стала эволюция отношения человека к смерти – от естественной неизбежности (“прирученная смерть”) в средневековую эпоху до страха самим ее упоминанием (“перевернутая смерть”) в наши дни.

С начала 70-х гг. французские историки заговорили об “исторической антропологии”, хотя трудно было предвидеть, что последняя вытеснит историю ментальностей. Одновременно о ней заговорили в нескольких странах. Историко-антропологическая традиция в Великобритании несколько моложе, чем во Франции. В Англии инициатива междисциплинарных исследований исходила от представителей социальных наук, прежде всего – антропологов. Может быть, поэтому история ментальностей не получила здесь заметного развития. Может быть, здесь сказался и скептицизм англичан к самому этому термину, изобретенному по другую сторону Ла-Манша. Так или иначе эти обстоятельства определили то, что историческая антропология довольно рано выступила здесь под собственным именем.

В 1970 г. британский историк и антрополог Алан Макфарлейн издал книгу “Семейная жизнь Ральфа Джосселина, священника XVII в.” с подзаголовком “Очерк исторической антропологии”. Это исследование, основанное на дневниках пуританина Р. Джосселина, представляет собой необычную биографию вполне обычного, заурядного человека. Автора интересует детали его повседневной жизни: хозяйственные заботы, родственные связи, мысли о Боге, о грехе и т.д.

Другой благодатной темой для историко-антропологических штудий стала история колдовства и магии. Здесь также можно упомянуть Макфарлейна. В его работе “Магистраты и колдуны” исследуется охота на ведьм на уровне деревни. Для своей работы он привлек более 500 протоколов ведовских процессов в Эссексе. Макфарлейна интересовало, кто был обвинителем, а кто – жертвой обвинения в колдовстве. Автор пришел к выводу, что ведовские процессы возникали на почве конфликтов между родственниками, но чаще всего между соседями; среди “ведьм” преобладали пожилые женщины, а среди “пострадавших” - более молодое поколение, т.е. имел место еще и конфликт поколений. Несколько корректирует выводы Макфарлейна другой британский историк – К. Томас. По его мнению, “ведьмами чаще всего оказывались социально незащищенные лица, изгои, находившиеся в конфликте с общиной” (обычно – бедные женщины); “черная” магия нередко была единственным оружием слабых. Автор связывает это явление с социально-экономическими процессами той эпохи, в частности, с упадком средневековой системы деревенской взаимопомощи.

В Германии об исторической антропологии заговорили во второй половине 60-х гг. Это произошло в обстановке поиска путей методологического обновления социальной истории и при повышенном внимании к достижениям французской школы “Анналов”. Здесь была выдвинута программа преобразования социальной истории в историческую антропологию. Историческая антропология была призвана изучать взаимоотношения личн6ости и общества в их динамике, в конкретном месте и в конкретную эпоху. Предложенная программа включала в себя изучение морального поведения, семьи, процесса воспитания и т.д. В 1975 г. во Фрайбурге был даже создан Институт исторической антропологии. Целью Института было “изучение человека в его целостности”.

Однако обсуждение проблем исторической антропологии в рамках данного направления не выходило за пределы чисто теоретической дискуссии. Лишь в 80-е гг. с поворотом к микроистории немецкие историки смогли предложить свой, оригинальный вариант антропологически ориентированной истории: он получил название “истории повседневности” (Alltagsgeschichte).

Еще в 1978 г. Андре Бюргьер пророчески заметил, что “антропология для историка – лишь мимолетное заболевание”. Похоже, к настоящему времени французские историки ею уже “переболели”: в 90-е гг. во Франции усилилась критика исторической антропологии. Это было связано во многом с ростом внимания к особенном и уникальному, с развитием микроистории. Однако, в ряде стран, наоборот, наблюдается повышенный интерес к этому направлению (Германия, Италия, Испания, Россия).

Тот этап развития, который переживает сейчас историческая антропология можно назвать экстенсивным. Она “осваивает” новые страны, новые темы исследования. Не везде это направление выступает под “собственным именем”. В частности, в США она выступает как “новая культурная история” (Р. Дарнтон, Л.Хант), в Италии как микроистория, В Германии – история повседневности.

Антропологический подход в отечественной историографии в отличие от социологии и истории науки лишь только в последнее время становится актуальным и привлекательным для современных историографов. Для российского историка знакомство с исторической антропологией произошло благодаря работам А.Я. Гуревича, Ю.Л. Бессмертного, а также журналам “Одиссей” и “Диалог со временем”. Занимаясь изучением исторического контекста, историческая антропология подчеркивает значение качественного подхода. “Она изучает не столько культурный символизм вообще, сколько роль символизма в повседневности, сосредоточиваясь на изучении быта”. Согласно рассматриваемому подходу предметом истории науки, а вслед за ней и истории исторической науки становится научный быт. В энциклопедических изданиях под “бытом” понимается “уклад повседневной жизни, включающий удовлетворение материальных и духовных потребностей людей, общение, отдых, развлечения”. В соответствии со сложившимися представлениями искусство и наука противопоставляются быту. Обращаясь к изучению генерации ученых, исследователей в основном интересует “научный быт”, т.е. “уклад жизни, совокупность обычаев, привычек и нравов ученых”. Историографы, выделяя среди всей генерации ученых историков, вводят в научный оборот иную категорию - “историографический быт”. “Историографический быт” - это внутренний мир науки, “неявно выраженные правила и процедуры научной жизнедеятельности, которые являются важными структурирующими элементами сообществ ученых”. Введение этого понятия позволяет реконструировать научную повседневность и расширить проблематику историографического исследования, в частности, - обратиться к изучению субъективного фактора в развитии науки. Историографы обращаются к изучению индивидуальности историка, его влияния на развитие исторической мысли. В качестве примера можно привести работы М.Г. Вандалковской, В.П. Корзун, В.М. Панеяха, С.О. Шмидта и др. Параллельно с рассмотрением индивидуальности ученого идет поиск образа русского историка. В отечественной историографии эта проблема была поставлена впервые на теоретическом уровне И.Л. Беленьким. Его доклад на III Зиминских чтениях в 2000 году назывался “Образ историка в русской культуре XIX - XX вв. (Предварительные соображения)”. Однако, к осознанию этой проблемы исследователь пришел через анализ биографии ученого, биографического жанра в целом. В его представлении “образ” - это сложнейший конструкт, аккумулирующий в себе ценностные ориентации историка, все многообразие представлений о мире историка, его статусе и роли, а также особую интеллектуальную напряженность коммуникативных процессов и персонологических отношений как среди современников, так и среди последующих поколений, что очень ярко выражается формулой “историк в глазах современников и последующих поколений”. Ценностные ориентации историков стали предметом исследования многих историографов. В частности, в монографии В.П. Корзун “Образы исторической науки на рубеже XIX - XXвв.” эта проблема рассматривается на примере творчества А.С. Лаппо-Данилевского и П.Н. Милюкова, к ней же обращается в своих статьях Е.А. Ростовцев, анализируя творческое наследие С.Ф. Платонова и А.С. Лаппо-Данилевского. Список таких исследований можно продолжить. Рефлексируя по поводу своих научных ценностей, историки выделяют черты, характерные для определенной группы исследователей, что позволяет говорить о существовании “научной школы”. Так называемому “школьному аспекту” в исторической науке посвящены работы Г.П. Мягкова, В.А. Муравьева, В.С. Брачева, А.Н. Цамутали, В.П. Корзун, Е.А. Ростовцева, Б.В. Ананьича, В.М. Панеяха, С.В. Чиркова и других исследователей.

Другой важной темой историографических исследований являются коммуникации русских историков, их личные взаимоотношения. Причем особый акцент делается на неформальных неинституализированных способах коммуникации. Здесь объектом исследования становятся кружки, салоны, журфиксы и другие неформальные объединения ученых. “Кружковая” организация повседневности создавала и воспроизводила стереотипы, которыми жили русские ученые. По мнению М.П. Мохначевой, кружки являлись своеобразными культурными порами, через которые происходило приобщение к научным ценностям, к особому миру науки. В это отношении особого внимания заслуживают статьи В.Г. Бухерта, Д.А. Александрова, монографии М.П. Мохначевой, В.С. Брачева и других исследователей. Участники кружка, как правило, репрезентовалиявно или неявно свои ценности и пристрастия, выходя не только на научный, но и на обыденный уровень. Совсем иная точка зрения представлена статьей Д.А. Александрова, в которой автор представляет кружок как замкнутую форму научного быта, в которой происходит общение только между его участниками.

Как мы видим, антропологический подход во многом способствовал изменению проблематики исследования в отечественной историографии. С изучения схем развития исторической мысли, исторических направлений историографы переключились на анализ творческой личности ученого, его исследовательской лаборатории, что позволило по-иному взглянуть на уже давно поставленные вопросы, среди которых раскрытие концепции историка как сложного интеллектуального явления, находящегося в постоянном развитии.

В конкретно-исторических исследованиях настоящий бум переживает история повседневности. В издательстве “Молодая гвардия” выходит целая серия книг “Повседневная жизнь человечества”, среди которых наибольший интерес представляют “Повседневная жизнь русского гусара в царствование Александра I”, “Повседневная жизнь русского средневекового монастыря”, “Повседневная жизнь Петербурга на рубеже XIX – XX веков: Записки очевидцев”. Однако, по мнению М.М. Крома, “эти работы описательны, эклектичны и могут быть полезны самое большее в качестве справочников”.