Чувствую — кровь моя жарко бежит
По стали, что в сердце мое ты вонзил.
Скосив глаза, я увидел, как тварь, разинув в ухмылке зубастую пасть, жадно тянется к моему горлу. Понять его потаенные мысли было легко. Небезопасно доверять свое имя умирающему, ведь он может воспользоваться им, чтобы проклясть тебя. Мой ответ был осторожным и хитрым:
Меня прозывают Твердыней Морской.
Не ведаю я, кто родитель мой,
И матери не знаю родной.
По миру иду одинокой стезей.
Но демон ответил не менее хитроумно:
Коль у тебя родителя нет,
Что за чудо тебя явило на свет?
На это я, становясь все более самоуверенным, резко ответил:
Ты видел то чудо, знаю я, —
Там, у холодной волны морской
Владыка Керниу пал от копья,
Сраженный собственной рукой!
Тогда Дух Оленя заскрежетал зубами и, яростно глянув на меня, гневно спросил:
Воистину, некто Верной Рукой
Избавил тебя в час беды такой.
Уж не был ли то родитель твой?
Я увидел, что он знает, кто я такой, и что это последний приступ его гнева. И тут меня осенило, что тварь вцепилась в меня скорее для поддержки, чем для того, чтобы прикончить меня. Его щетинистые черные губы широко раскрылись, кровавая пена сочилась между оскаленными желтыми клыками, когда он попытался повернуть голову и удержать мой взгляд своими полными злобы глазами. Я чувствовал его косматую морду и горячее зловонное дыхание на своей щеке, когда он злорадно зашептал:
Ты думал, сокровища здесь найдешь —
Отраву нутра моего обретешь!
И тотчас же распахнулись его челюсти — широко, как Пещера Пени Нант Говуд на Севере, и в алой его глотке увидел я закипающий яд, пенистый, как сброженный мед в грязном чане. По тому, как давился, задыхался и кашлял мой враг, понял я, что он собирается свершить мою судьбу, к чему он и готовился с той самой минуты, как я безрассудно вступил в его королевство. Три ядовитых плевка собирались в его глотке — холодный, железный и жидкий. Они выжгли бы волосы с моей головы, сорвали бы плоть с моих костей и сплавили бы мои внутренности в хлебово для голодных псов.
Но я не стал покорно ждать этой худшей из судеб. Я тоже собрался с остатками своих сил и прокричал в вонючую морду чудовища заклятье пут, позора и боли. В душе я понимал, что это лишь крик отчаяния и зов о помощи, но, однако, молил, чтобы, несмотря ни на что, заклятье покрыло его позором, лишив шерсти, чтобы был он опутан узами и чтобы они натирали ему кожу. Последние слова которые я сумел выдавить, были просто стоном и раит пред эллилом холодной пещеры, где мы боролись, вставая и падая.
Яд закипает в глотке твоей,
Гнусный дух, гниющий мертвец!
Сгинешь сам от отравы своей
Гнусной твари — гнусный конец!
Когда я говорил эти слова, мне показалось, что в зале сверкнул ослепительно яркий луч света, вонзившись прямо в глаз Духа Оленя. При этом он так ослабел, что я прямо-таки 
чувствовал, как сила и отвага уходят из него. Он начал омерзительно содрогаться в приступах рвоты. Она хлынула потоком на его собственные подбородок и грудь, но я чуть не умер от тошнотворной ее вони.
Ужасен был пронзительный, устремленный на меня предсмертный взгляд моего врага, полный муки и ненависти. Ничто из того, что я видел в жизни, не повергало меня в такой страх. Я увидел его смертоносный взгляд в проблеске проникшего в зал света и услышал, как он, давясь, прохрипел:
— Ты проделал тяжкий путь, босым прошел по мечу-мосту, чтобы найти меня, Мирддин, но мне кажется, что ты не удивишься, когда узнаешь, что от меня большой выгоды ты не получишь. Вот что скажу я тебе: ты обрел лишь половину той силы, которую получил бы, если бы не искал меня. Я не могу теперь отнять у тебя ту силу, которой ты ныне обладаешь, но я могу устроить так, что ты никогда не станешь сильнее, чем сейчас. И все же ты обладаешь такой силой, за которую многие дорого бы дали. Ты уже прославлен мудростью и деяньями своими, но грядет время тумана битвы, резни и предательства, и многие твои деяния обернутся для тебя бедой, и гибель ждет тебя в конце. Ты станешь изгоем, будешь жить в одиночестве, тебя будут преследовать и ненавидеть. А сейчас я налагаю на тебя проклятье — перед тобой всегда будут мои глаза! И нерадостно будет тебе это видение в час одиночества, и может быть, именно это приведет тебя к гибели! Не могу отрицать, что этот злобный взгляд эллила, даже подернутый пеленой смерти, вселил мне в душу страшное предчувствие. Проклятье умирающего — человека или призрака — обладает злобной мощью, которой лишь немногие могут противостоять безнаказанно. И хотя смерть уже окутала его своим холодным плащом, сила и могущество демона еще не иссякли.
Он снова схватил меня за глотку — крепко, как Глеулвид Гаваэлваур. Я тщетно дергался, ничего не видя в темноте. Чем больше я рвался и изворачивался, тем сильнее становились душившие меня руки Мне показалось, что сила этой твари — это моя собственная сила и что через мое судорожное сопротивление пытается он одолеть меня. Я снова открыл глаза и еще мгновение сопротивлялся, не успев поверить в то, что сказал мне мой взгляд.
Я был один. Пещерной твари, что душила меня, больше не существовало. Он лежал у моих ног огромной гниющей тушей, в которой уже ползали черви и пировали личинки. Я видел только рукоять длинного широкого кинжала Карнвеннан, глубоко вошедшего в основание его шеи. На густом мехе вокруг нее стыла кровь, бившая из его становой жилы.
И когда я смотрел на тушу издохшей твари, вдалеке, в каменистых провалах, в бездне, мне слышались дрожащие вопли и стоны, эхом летевшие по Чертогам Аннона, чтобы умереть среди болот и застойных торфяных озер в самых дальних пределах продуваемого ветрами ледяного Ифферна.
И тут пришло мне в голову (не знаю, скоро ли), что сражался я вовсе не с Духом Оленя Аннона, а с самим собой! Ведь мое горло стискивала моя же левая рука, а правая пыталась оторвать ее! Чем сильнее моя левая рука выжимала воздух из моей глотки, тем сильнее моя правая пыталась оттащить ее. Левая сопротивлялась, правая все больше ярилась. Как утопающий, я слепо сражался со своим собственным бессилием, все погружаясь в мешанину элементов, что пытались поглотить меня.
Дурак! Я громко расхохотался:
— Ну, дружище Мирддин, и кто ты после этого? Люди зовут тебя свихнувшимся, смеются над твоим бормотанием и баснями о крылатых львах, сражающихся змеях и кабанах с лисьими хвостами. Разве молодежь двора Гвиддно не поет о тебе.
Мирддин-дурак на ветке сидит,
Глупую песенку под нос зудит.
Пой, коли хочешь, кустам и скотам.
Только, пожалуйста, Мирддин, не нам!
О, они думают, что я не слышу, но у меня слух острый, как у Мата маб Матонви! Да, но разве мои мучители не правы? Видели бы они меня сейчас — охваченного слепым ужасом, обмаравшегося от страха — и все от того, что сражался за свою драгоценную жизнь с самим собой! Левая рука против правой — Боже мой! И все это время враг лежал мертвым у моих ног.[18]
Я посмотрел на того, кто был моим врагом — или кого я принял за врага. Теперь я находился в таком замешательстве, что стал сомневаться — как же все случилось на самом деле? Что, если, назвав себя и рассмеявшись некстати, я вдруг увижу сейчас, как пещера и ее обитатель примут свой прежний облик — отвратительный, опасный и смертоносный? И уже совсем нелепым показалось мне зрелище самого себя, пляшущего вместе со зверями. Единственным облегчением было то, что никто меня не видел и что Дух Оленя действительно страшная тварь. Однако быстрого ума и искусного владения кинжалом хватило, чтобы уложить его.
Я смотрел на его огромное тело, ничком лежавшее у моих ног, почти с жалостью, если бы в нем еще оставалось жизни на то, чтобы пожалеть его. Одни лишь холодные глаза смотрели на меня пристально и злобно — тем самым взглядом, который, как он предвещал, всегда будет предо мной. Зачарованно смотрел я, как уходила его сила к животным, что таились за ним в темноте. Пес лизал кровь, что словно водопад извергалась из раны над его плечом, большая тупоголовая змея, которую он схватил, когда я впервые увидел его, пила жизненное семя, излившееся из его упавшего столба возрождения, краб стискивал его гениталии, чтобы выдавить теплую жидкость.
Из крови и семени возникало новое существо. Огромное тело раскинулось на полу святилища. Теперь оно лежало в озере крови, по которому, казалось, поплывет оно во мрак пустоты. Опавшая шкура висела на его костяке, словно поношенная одежда, вывешенная на просушку. Огромный череп, пустой и костистый, казался высоким, словно нагорья Придина. Гребень позвоночника тянулся с севера на юг костистой змеей, как горбатый Хребет Кеун Придайн, что разделяет Остров Могущества на восточную и западную половины. Ребра его были как долины, по которым текли ручьи крови и пота. Клочковатая шкура была буреломом и поломанными папоротниками, среди которых ползали орды паразитов — червей и насекомых, порожденных теплом его левой подмышки. Вскоре расползлись они по равнинам его плоти, холмам его костей, озерам его глаз. К северу от золотой гривны, охватывавшей шею скелета, насекомые, кишевшие, как злобные орды Кораниайд, разоряли пустоши ядовитых нарывов, прыщей и гноищ плоти, что еще оставалась на черепе.
Из мертвых губ павшего владыки послышался последний вздох побежденного эллила, заплатившего своей жизнью за отнятые жизни.
Взял вероломством ты жизнь мою —
От вероломства ты сам падешь,
Я погиб в смертельном бою —
Победивший, ты силу мою возьмешь.
Верно — силы быстро возвращаюсь ко мне. Но я увидел, что в теле и конечностях мертвого Оленя снова закипает жизнь. Вокруг твари обвилась змея и поднялась, чтобы дышать в провалы его рта, ноздрей и ушей. Бык — отец змеи, змея — мать быка. Где я стоял и как все это я мог увидеть, не могу сказать. Можешь считать это сном, о король, поскольку мне именно так и подумалось. Все, что могу сказать, так это то, что остров костей и кожи плавал передо мной в океане крови, что постоянно обегал тушу, и что вокруг нас во тьме встала стена мерцающего пламени — пламени, что всегда горит в Сердце Аннона.
Я ощутил такой смертельный страх, какого не испытывал даже тогда, когда еще живой Дух Оленя бросился на меня, ревя как бык. Я стоял один в бесконечном пространстве и тьме. И не было там доброй луны, которая протянула бы мне свой серебряный мостик, как случилось, когда я плыл в мешке по спокойным волнам моря Хаврен. Я висел в He-времени, в межвременье, на пересечении жизни и смерти, в черном кратком бесконечном промежутке, за который те, что понимают руны, могут обрести знание повешенного. 
Кинжалом Карнвеннан я высек опаляющий пламень, что разделяет небо и землю в конце каждого цикла и в начале нового. Веретено вращается, и нетрудно наметить точку, к которой оно вернется. Мой друг трибун Руфин, что тщетно пытался приспособить мир к своим желаниям, увидел на грязной стене казармы слова, написанные рукой невежественного солдата, желания которого зависят от того, как выпадут кости в пыли прокаленного солнцем двора. Солдат не понимает того, что пишет, трибун не понимает того, что читает, и все же в этом — все.
Я начертал руны на каменном выступе на подветренном склоне холма, и теперь их горящие знаки светились у меня в голове. Ведь череп — он как зерно орлиного камня, что кладут на чрево беременной женщины, маленькое яичко в большом яйце. То, что написано огромными буквами на хрустальной сфере, мой Ти Гвидр, под прозрачными водами океана, отражается в центре в лучах света:
Перемножь четыре согласных в центре RPPR, и что ты найдешь? Сумму ступеней, по которым Золотая Колесница Бели странствует весь год через Дома Неба. Через них можно провести круг, который есть золотая орбита Бели, и прежде всех стоит крест TENET, который есть Древо, на коем божественный Ллеу провисел трижды три ветреных ночи с копьем Ронгомиант в боку. Это жертвоприношение разбило для всего человечества вечную привязанность к колесу, которое ты видишь за крестом.
Это не конец, а начало. Я не могу доверить письменам то, что должно быть усвоено изустно за долгие годы учения, но моя задача — охранять границы сущего. В чудо можно войти, но не понять его. И если я подтолкну тебя к чуду, то труд мой должен хоть к чему-нибудь привести. Эти буквы представляют собой числа, и гармония чисел поддерживает равновесие вселенной. Перемножь углы квадрата SRSR и простертые концы креста — получишь шесть. Помножь, в свою очередь, эту сумму на TTTT (двенадцать) на концах креста, и ты получишь семьдесят два. Затем помножь эту сумму на величину RPPR на Солнечном Круге, что пылает за крестом, и в целом получишь 72x360=25920. Или прибавь гласные, исключенные из углов, и умножь их на то, что стоит в углах, — нетрудно ответить: (400 + 32)х60 — получишь снова 25920.
Итак, 25920 составляют Великий Год бытия, в конце которого придут потоп и пламень, которые мудрые друиды предвещают в конце мира. И упрекнут ли меня друиды и люди искусства и мастерства, лливирион, за то, что я пишу то, что должно оставаться ненаписанным, отвечу я, что само по себе это не та тайна, которую опасно раскрывать. Не я поведаю (если бы я сам знал!), где находится Мабон маб Модрон и жив он или мертв.
Но что такое ROTAS — SATOR, как не доска для гвиддвилла, в который люди играют во дворцах ради забавы? Посередине доски стоит король, ось вращающегося колеса, которое есть солнце во славе своей. Вокруг короля стоит крестом защита, а перекладины креста соединяют пределы с центром, в середине которого находятся единство и порядок. За ними, в четырех частях на границе сущего, разъединенная и беспорядочная, лежит угрожающая сила хаоса, орды Кораниайд.
Убийство Духа Оленя, Быка Тьмы, было концом мирового года. Кинжалом Карнвеннан я вскрыл ущелье, разделил новое и старое, и даже когда я смотрел на омерзительное тело, вонявшее тленом, лежавшее в невольно испущенных испражнениях, на его высыхающую шкуру и кишащих гнид и червей, я узрел чудесное превращение.
XI
УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА
Я стоял в лабиринте, не зная, где я и что со мной. Связь веков и очертания земли спиралью ушли из бытия, и мысли вихрем кружились в моей голове. Я шел по переходам, у которых не было ни начала, ни конца, в глазах у меня плыло, меня шатало как пьяного. Не спастись из Чертогов Аннона, если нет спасительной нити, но она выпала из моих рук, когда я схватился с Духом Оленя.
Шкура убитого быка раскинулась перед моим взором, как пустошь, безжизненная после того, как по ней прошли Три Красных Разорителя Острова Придайн, под ногами которых ни травинки, ни былинки не осталось и не вырастет ни через год, ни через семь лет. Эти пустоши населены — напастями, не менее жестокими, чем Кораниайд, гвиддил фихти и сэсоны.
Но теперь я увидел, как они покрылись зеленью, столь же пышной, как луга Поуиса и Гвента в Калан Май, когда дрозд-деряба и желтоклювый черный дрозд громко распевают на деревьях и в кустах, чайки слетаются на распаханные борозды, а солнце бросает ласковые лучи на яркие холмы, долины и морские острова. Эта пора — мать поэтов и влюбленных, кинтевин, а я всегда был поэтом и влюбленным. Девятью семь раз сердце мое бешено билось от любовной тоски и страсти при виде этого преображения, при виде зеленых побегов орешника, от звонкого зова кукушки на высоких ветвях, чей тоскливый плач пробуждает дорогие и мучительные воспоминания о любви и юности.
Я поднял взгляд, чтобы посмотреть, что вызвало такое преображение, и узрел перед собой — тебя, с веретеном в руке, золотую, как лютик в ясном свете дня. Гвенддидд, золотая дева моя! Твои очи не уступают блеском солнцу на веселых волнах морских, и твои уста не уступят им улыбкой своей, а зубы белизной не уступят летящим облакам и чистому небу. И самые бесстыдные страсти вызывает во мне изгиб твоей нежной щеки. Зеленым было твое платье, золотая гривна была на нежной шее твоей, и пряди волос твоих были легче, чем бабочка, садящаяся на сладостный бутон яблоневого цвета.
Зелень и золото была ты, милая моя, и иссохшая земля не могла не возродиться под твоими стопами, зеленые побеги повсюду пробивались сквозь грубую корку зимнего покрова. Но искала ты — меня, измученного душой и телом. Ко мне шла ты, пока не оказалась так близко, что я ощутил тепло груди твоей над своим колотящимся сердцем. Твое прекрасное лицо смотрело на меня, и никогда не видел и не увижу я более взгляда, полного такой любви, дружбы и сочувствия, как тот, что вспыхивая в твоих теплых карих глазах, сковывая мое сердце и разум цепью более крепкой, чем хватка Духа Оленя.
О, сестра моя Гвенддидд! И хотя я не знал тебя доныне, мы двинулись навстречу друг другу, словно прошли рука об руку по мириадам поворотов того пути, который познал я со времени моего спуска в Иной Мир. Ты пришла ко мне, встала, ожидая, передо мной, и прекрасные твои карие глаза смотрели на мое измученное лицо с таким доверием и любовью, что сердце мое ослабло, и я чуть не упал без чувств.
Я видел прекрасных женщин при дворах и в замках королей бриттов и в местах еще более высоких. Я видел Крайруи, дочь Керидвен, Арианрод, дочь Дон, и Гвен, дочь Киурида, сына Кридона. Они прекрасны, прекраснейшие изо всех дев Острова Придайн. С наслаждением взирал я на их красоту, поскольку я — поэт и влюбленный, влюбленный во все прекраснейшие создания. Я спал в постели юной жены Эльфина маб Гвиддно и знал истому и соблазн — и ласки тоже, — которые наполняли меня такой всепожирающей страстью, о которой я не скоро забуду.
И несмотря на жестокую мощь этого знания, которое сжигает и пожирает, как огонь, пред которым все сущее распадается на элементы, я ведал и силу любви. Но любовь та была как гора для озера или волна для берега. Это была встреча, не единение.
Но теперь, моя Гвенддидд (ты возвращаешься ко мне, даже когда я всего лишь произношу имя твое — Гвенддидд, Гвенддидд!), твои карие глаза, и ласковая улыбка, и твои щеки с ямочками завели меня в темный коридор, которому нет ни конца, ни начала. Во все мое «я» вкралась любовь — сильнее той, что испытывал Кинон маб Клиддно к Морвидд, дочери Уриена, Касваллаун — к Флур, дочери Угнаха, и даже Друстан к Эссилт среди стона волн на скалистом берегу Керниу. И я видел в твоих карих глазах, что и тебя с ног до головы переполняет такая же любовь. Я не ощущал ни боли, ни желания, которые чувствует мужчина, приближаясь к своей возлюбленной, просто нас обоих обволокло тепло, обернуло нас единым сияющим одеянием. Мы были едины плотью и духом — моя сестра Гвенддидд и я.
Так это было — помнишь ли, моя Гвенддидд, и будешь ли помнить? — как я привлек тебя к себе и поцеловал, а ты обнимала меня и целовала, и поцелуи твои были слаще сока яблок из садов Поуиса и теплее, чем лучи летнего солнца в зените, ласкающие их круглые розовые бока. И дерзко прошептал я в лабиринте Аннона в извилистую спираль твоего уха:
— Будем ли мы спать нынче ночью вместе, золотая моя?
Я не был так дерзок, как можно было бы судить по вопросу, поскольку я чувствовал, что ответ в нас обоих, стоявших, прижавшись друг к другу — двое в одиночестве бездны. Из далеких чертогов послышался шепот тех, кто живет в Анноне, но мы были только вдвоем, и ничто не могло потревожить нас. Ты не покраснела и не опустила взгляд, моя Гвенддидд, улыбнулась мне тепло и разумно и приподнялась на цыпочках, чтобы еще раз поцеловать меня.
— Почему я? — спросила ты сначала. А затем счастливо прошептала: — Да.
Затем — не то с укором, не то поддразнивая, посмотрела на меня так, что у меня дыхание перехватило, и добавила:
— Ты обещаешь не торопиться уйти от меня на рассвете?
Я прижал ее к себе и снова поцеловал. Трудно ли дать такое обещание!
— Я останусь с тобой и до зари, и после, милая моя. Я всю ночь напролет буду держать тебя в объятиях, и, думаю, ты первая устанешь от поцелуев. Я люблю тебя, Гвенддидд, арав эурвин.
— Ты не должен так говорить! — с упреком прошептала она. — Ты еще не знаешь меня. Но ты будешь спать со мной. Готовься же и приходи ко мне на ложе.
Я не ощущал ни тени стыда, ни страха того, что может принести нам утро, хотя такое часто чувствуют мужчины в ночи даже в головокружительный момент наивысшей страсти. Post coitum omnia animalia tristia sunt. После соития все живые существа печальны. Кто знает это лучше меня? Знание — моя дичь, но как часто в мгновения наивысшей истины похотливые образы и горячее желание врывались в мое сердце, с презрительной легкостью стирая всю мою драгоценную мудрость. Скажу тебе, что к стыду и, признаться, к тоске моей, я обнаружил, что все знания о звездах, и ручьях, и ветрах внезапно улетучились как раз тогда, когда я меньше всего этого ожидал или хотел. Все помыслы мои были только о ложе и спальне, вся мудрость моя была направлена на ласковую льстивую речь, из-за чего мое имя вошло в гнусную поговорку, и я летел с колотящимся сердцем быстро, как стрела Гвиауна Ллигада Ката, к нашему уютному гнездышку под желтым ракитником.
Затем (если я буду продолжать, то я забуду, о чем говорил) игриво и горячо задергалось распутство в моих штанах. И было ночное долгое странствие по гладким мягким равнинам, по двум округлым холмам с белыми склонами, и наконец невероятная теплая, влажная пещера с поросшим папоротником входом, ожидавшая ласкового прибытия тупоголовой крепкой змеи. Помнишь ли ты, что было потом, моя Ангхарат златокудрая, помнишь ли тот вечер, когда наши пальцы случайно встретились на кубке на пиру короля Риддерха? Долгие века земные пролегли между нами с той ночи, но мне не забыть ни единого движения, ни единого стона, ни шепота нашей краткой встречи.
Белые змеи сплетались в ночном уединении! Иногда это только один врезавшийся в память нежный изгиб тела или радостный шепот, от которого дыхание останавливается, а по сравнению с этим мои мысли — всего лишь дрожание змеиного язычка. Дородная Аван с блестящими волосами, племянница Брохваэля, — о, как ты посмотрела на меня, когда плащ соскользнул с твоих белых плеч! Ты стояла прямо, как копье у умирающего очага в приюте Майгена. Что подумали бы добрые монахи, увидев, что мы с тобой делаем? И Перуир, дочь друга моего Рина маб Мэлгона — о! Видно, от своего похотливого отца унаследовала ты бесстыжие выходки и скачки, и доброе это наследство оставил он тебе и мне на нашем утреннем ложе. Запахи твоих укромных мест чую я и доныне. Была ты бесстыдна, как Гвенхвивар, жена Артура, и не я, а ты каждую ночь исходила желанием и страстью, объятиями и ласками.
Теперь, в моем безнадежном изгнании, в снегу по бедра, с сосульками в волосах, чего бы не отдал я за одно-единственное такое чародейство, более губительное для моих чувств даже при мысли об этом, чем любое, что своим искусством вызвал Мену маб Таргваэдд? И все же — когда я сам мог продлить колдовство свадьбы или незаконной любви — что сделал я? Когда я проснулся рядом с тобой — теплой, сонной, услышал страстный полушепот из уст, с которых я без конца срывал поцелуи всего лишь три часа назад, увидел белую грудь, выскользнувшую из-под нашего смятого одеяла, о чем я думал? Я думал о книгах и учении, спорах друидов и советах королей. Я думал о том, что излилось из Котла Поэзии. Холодная и жестокая ясность ума заставила меня на бледном рассвете бежать с твоего ложа, трусливо заменив пламя, что всего несколько часов назад освещало наши утехи под покровом тьмы, жалкими огарками вины и жалости.
Может быть, это непрошеное озарение есть всего лишь одна из мук, которые терзают того, кто идет по трудному пути, что ведет через мысль и учение к освобождению духа из уз плоти, к достижению пророческого видения и ауэну темного бодрствования поэта. Нет у него своего собственного мгновения, но у него должна быть видимость самопознания: полного ненависти, разрушительного и прожорливого, как Кат Палуг.
Но почему говорю я теперь обо всем этом? Не одну ночь провел я в любви со своей сестрой Гвенддидд, и восторги нашей встречи в тайном чертоге Аннона были отнюдь не мимолетны. Ни сам Талиесин, ни Талхайарн, отец размышлений, не смогут описать словами той любви, обожания и единства тел, сердец и разумов, которые мы пережили в ту ночь. Но я должен описать все словами как могу, чтобы ты, слушающий меня, понял, что я, Мирддин маб Морврин, знал радости мира земного и подземного — но счастье этих радостей смертные познают лишь мельком, как отражение в спокойных водах озера, тенью ястреба в лучах солнца, прежде чем приходят они к стеклянным вратам Каэр Сиди.
Ты смеешься сейчас, король, над моим изнуренным старым телом, над моей жалкой бороденкой, над моей пустой сморщившейся глазницей. Я обречен скитаться под голыми ветвями Леса Келиддон среди заснеженной пустыни времени: ветер холоден, и темное небо низко нависает над болотами, тростники высохли, и сломанные их стебли торчат из замерзшего озера, холодно ложе рыб под ледяным щитом. Меня преследует злоба Риддерха Хэла, меня травят, как волка в горах, всадники Гвасауга, гнетет меня горе оттого, что виновен я в смерти сына Гвенддидд. Страстное сердце ведет к страданиям.
Смейся, ежели тебе угодно, дураки любят смеяться — некогда я носил золотую гривну и пурпурный плащ, и меня чтили превыше всех поэтов при дворе Гвенддолау, сына Кайдиау. И больше, больше, чем когда-либо за все то время, когда я еще был в здравом уме, лежал я под нежной моей яблонькой в алом цвету, что растет на речном берегу в зеленой долине Арклуйд. А рядом со мной была прекраснейшая из девушек, нежная, царственная и шаловливая. Была она для меня прекраснее, чем очаровательная Бранвен, дочь Ллира, которую приплыл в Аберврау вымаливать Матолх во главе всех воинов Иверддон, краше прекрасной Эссилт, по которой тосковал и ради которой умер Друстан за далеким бурным морем Удд. Ныне не любит и не привечает меня Гвенддидд, как прежде, когда поднимала она ко мне лицо для поцелуя в тени нежной яблоньки. И первоцветы, что были у нее под головой, под золотисто-каштановыми кудрями, не так сверкали, как ее глаза, смотревшие в мои.
В Чертогах Аннона встретились и поцеловались мы. И с мгновения первого нашего поцелуя понял я, что любовь, которую мы с Гвенддидд испытываем друг к другу, так же глубока, как хмельной напиток, что течет из Рога Брана Галеда, изобильна, как богатства Корзины Гвиддно Гаранхира, и неистощима, как еда на Блюде Ригеннидда Священника. Через все мои жизни во все времена — прошедшее, настоящее и грядущее — пронес я первый глоток весны — слаще белого вина, живительнее Источника Каэр Сиди. Из глубин моего существа бил этот темный, глубокий, зеленый, волнующийся океан чувств, отпечатком которых был наш первый нечаянный поцелуй. И этот поцелуй во тьме был для меня дороже всех Тринадцати Сокровищ Острова Придайн, о моя Гвенддидд!
Моя Гвенддидд пошла к своему ложу, и, когда я разделся и пришел к ней, я увидел, что она лежит в рубашке под одеялом. Ее прохладные руки тотчас обвились вокруг меня, и я увидел, как слезы набежали ей на глаза, когда ощутила она рваные раны, уродовавшие мое истерзанное тело, кости, обнаженные, как ребра верши для раков. Как мать, приподнялась она на локте, лаская мое изломанное тело, целуя каждую открытую рану и ласково шепча нежнейшие заклинания. Я чувствовал, как зарастают под ее мягкими прикосновениями раны, и, покрытый ее поцелуями от макушки до пят, я исцелился, ощутил, что снова становлюсь юным и здоровым, как в те дни, когда я блистал в золоте и пурпуре при дворе господина моего короля Гвенддолау.