— Забудь о смерти! — кричу я.
И тысяча глоток трубно подхватывает мой клич.
Совать контакты шокера в живое, пока не иссякнет заряд, а потом бить, обдирая костяшки, кусать, царапать так, чтобы ногти ломались. И пусть меня тоже колотят, пинают, дробят мои кости, пусть вышибут из меня всю дурь, пусть я сдохну чистым, непорочным, пустым; тут, со своими, не страшно погибнуть.
Я хочу умереть в бою, хочу пролить на Барселону кипящую серу, хочу послать на нее столпы огня, истребить каждую душу, которую я тут полюбил и которая меня обманула.
Но я не бог, я металлическая пылинка, и небеса безоблачны и звездны.
— Аннели, — бубню я в фильтры противогаза.
Ничего не выходит наружу: фильтры задерживают грязь.
А потом широкие крылья бомбардировщиков заслоняют людям внизу свет звезд; они несутся стремительно, как архангелы-меченосцы, и куда пала их черная тень, там все умолкает. Отделяются и валятся вниз бомбы, рвутся, не достигнув земли, над головами. Каждая лопается, выбрасывая газ. Люди пригибаются, падают, обнимаются в страхе, готовясь умереть в пламени, — но только вдыхают невидимый и безвкусный газ и падают наземь.
Когда мы сходим на площадь — нас встречают миллионы недвижимых тел. Но никто не умирает: в прекрасной стране Утопии нет ведь ничего превыше закона и нравственности.
— Сонный газ! — объясняет мне черное лицо с непроницаемыми мушиными глазами.
Вот как мило. Все просто спят — и ждут, пока мы их разбудим.
Это просто волшебная сказка, просто какая-то блядская волшебная сказка.
На площади пятисот башен для нас нет места; все завалено телами. И мы идем по телам — сначала ступаем с оглядкой, а потом как придется. Они мягкие и неверные; идти по ним сложно — так, наверное, было ходить по болоту или по песку, пока мы не залили пустыни и топи эластичным цементом, как и всю прочую землю залили. Потому что земля слишком хлипка для наших небоскребов.
|
|
— Куда? — спрашивают у меня. — Веди нас к Рокаморе!
Над спящим королевством, как воронье над полем брани, кружат турболеты, тычут в тела толстенными прожекторными лучами — никто не шевелится? Все лежат тихо.
Прожектора рассматривают башни, и вместе с ними я вижу то, что не увидел бы в темноте: две греческие буквы «омега». Та башня, о которой говорили в толпе. Тот самый обелиск, который придавил грудь похороненной внизу старой площади Каталонии. Где-то там.
— Там! — Я указываю на обелиск. — Внизу!
Мой коммуникатор снова жив, заваливает меня сообщениями о том, как движется операция: в порт Барселоны входят пустые мегатанкеры — это их мы видели на горизонте. «Тут огромный порт и набережная — знаешь какая!», ее голос. Трясу головой: убирайся оттуда!
— Живей! — командую я своим командирам. — Пока газ действует! У них там Мендес, надо его вытащить!
У них там Аннели, имею в виду я. Ее надо... Надо... Черт разберет.
И мы скачем по спинам и животам, по ногам и по головам — к башне «Омега-Омега». Скорей, пока не поздно! А спину все свербит, все жжет и давит, и я не знаю, нет ли в нашем авангарде его, Пятьсот Третьего, не веду ли я его к Аннели — сам, опять...
Вот она: «Омега-Омега», вот вход, вот лестница; ядовитое облако опустилось на землю, просунуло свои пальцы в тараканьи щели, шерстит там, нащупывает, давит паразитов.
Мы шагаем по ступеням — на каждой лежат павшие боевики, по глаза замотанные арабскими платками, перепоясанные патронташами. Никто не сопротивляется нам. Так вот и смерти было прежде легко работать с людьми.
|
|
Мечта, а не работа, — но руки зудят, и нутро требует боя.
Вставайте! Деритесь! Какого хера вы тут разлеглись?!
Я пинаю бородатого моджахеда в скулу — голова отскакивает и гуттаперчево возвращается на место. Дерись! Дерись, сссука!
Меня оттаскивают от него, увлекся, науськивают: «Ищи! След!» — и я продолжаю спуск.
Площадь Каталонии — средневековый базар, застигнутый чумой. Модернистские шестиэтажные дома из уставшего стоять камня все в копоти, окаймленный ими загон — сама площадь — делает последний выдох. Все уснули; лежат на земле как придется, где застала их отрава. Догорают на жаровнях обугленные шашлыки, доигрывают мелодийки аккумуляторных игровых автоматов, ткнулись в стены электрокары и жужжат уныло. Мокрая брусчатка под ногами заставлена торговыми палатками, и в каждой палатке — тела. Темень стоит такая, будто вся Вселенная схлопнулась и нет ничего больше, кроме Земли, — про Землю-то нашу забыли. Такая темень, будто я в сам Аид спустился, к дохлым древним грекам.
— Ну и где тут?! Зажигают фонари. Ищи.
— Тут где-то. У каких-то наркобаронов... На базе... Тут...
— Ясно... — без выражения пялится на меня один из них. — Разделимся! Все дома обыскать! Мендес нам нужен! Остальных — опознавать, колоть, и на танкеры!
И мы разделяемся, и мы ищем.
Мне дают антисептик, чтобы мои раны не гноились, пластыри, чтобы я их больше не видел, и обезболивающее, чтобы я о них не вспоминал. И я о них больше не вспоминаю.
|
|
Аннели...
Я не нашел тебя в царстве живых, я хочу найти тебя в царстве мертвых. Дом за домом, квартира за квартирой, коридор за коридором, клетка за клеткой, ступень за ступенью, подвал за подвалом. Сколько тут людей. Сколько тут людей.
Мы решились войти в Барселону, зная, что на каждого нашего приходится по тысяче бунтарей. По тысяче озлобленных, отчаянных, орущих, вооруженных человек, которым нечего терять.
Сейчас они лежат, скованные, дышат еле заметно, их руки и ноги сделаны из податливой мягкой резины — и все равно их слишком много, чудовищно много; тысяча на одного! Теперь я понимаю, что значит это число.
У меня — мое дело, но я должен делать и другое, общее: каждому спящему ткнуть в запястье сканером, узнать его имя или присвоить ему номер, вколоть акселератор, надеть на руку бирку: оприходован, потом погрузить его на носилки, вынести наверх. Там пашут другие бригады: разбирают тела, освобождая дорогу для уже прибывших грузовиков, складывают живых мертвецов штабелями — голова свободна, лицом вниз, чтобы не захлебнулись рвотой, — и везут их в порт, где ждут мегатанкеры, супербаржи, все суда, какие Беринг смог реквизировать для нашей операции.
И я роюсь, роюсь в чужих домах, заглядываю в лица усыпленным старикам, мужчинам, женщинам; садятся батареи сканера — нам раздают новые. Кончается заряд инъектора — подвозят свежие. Спина болит жутко — работа в наклонку, усыпленные весят как мертвые, а мертвые втрое тяжелей живых. Усыпленные сопротивляются нам — своей тяжестью, своим безволием.
Я просил сражения, хотел воевать — но это похоже не на битву, а на нескончаемые похороны. Что делать? — я воюю с ними, как умею: ворочаю их, задираю рукава, заправляю вывалившиеся груди, утираю заметанные губы, лезу в глаза фонарем. Никто не очнется: химия шагнула далеко вперед. Что им снится? Может, им всем видится одно и то же? Пустота?
Проходит день, проходит ночь. Их остается девятьсот на одного.
Почему нам никто не помогает?
Аннели нет среди них. Нет Рокаморы. Нет Мендеса. Нет Марго. Нет Джеймса. Все — посторонние люди.
Я валюсь от усталости, засыпаю на усыпленных — кто-то другой разгребает их, пока я в забытьи. Нам устраивают герметичные палатки, в которых можно снять противогаз хотя бы на несколько минут, перекусить, напиться. Мы жуем молча, не разговариваем друг с другом: не о чем тут говорить.
Не о том же, что мы каждым уколом отвешиваем кому-то последние десять лет его жизни, не разбираясь, ничего не выясняя? Они не спорят с нами — и хорошо, и чудесно. Есть чрезвычайное законодательство, Беринг в новостях все исчерпывающе объяснил Европе и всему миру: если не уколоть каждого, они вернутся. Мы делаем это не для того, чтобы наказать их. Мы это делаем, чтобы их воспитать. Дабы избежать повторения подобного в будущем. Европа имеет право на будущее, говорит Беринг.
Я ищу Аннели и ищу, и ищу, разгребаю и разгребаю. Проходит еще ночь и еще день и еще ночь — я стараюсь работать техничнее, я перекидываю инъектор из кровящей правой руки в неумелую левую и обратно, я присаживаюсь на чьи-то спины, потому что сгибаться больше нет мочи, поясницу жжет, и ноги затекли, и воздуха мало, мы закончили с площадью Каталонии и движемся по бульварам Рамблас, и надо спешить, потому что они начнут просыпаться, и мы не успеваем, и снова падает на землю тяжелое облако и обволакивает всех, и уволакивает в черноту, и мы ворочаем жирных, кладем на носилки дряхлых, несем девушек-травинок, за руки и за ноги швыряем стариков, опознаем-колем-опознаем-колем-опознаем-колем-колем-колем, и давно переслащено с местью, я не могу больше ненавидеть тебя, Барселона, потому что не могу больше ничего чувствовать вообще, а их все еще пятьсот на каждого из нас, хоть бы они кончились, хоть бы они кончились, и чертовы танкеры подходят к порту один за одним, мы кормим их мясом, они набивают полное брюхо и отваливают, а мы скоблим потроха Барселоны, расселяем гребаный Аид, ад закрывается, мы тут теперь все выкрасим белой красочкой и выведем вонь от вашей звездной пыли и от вашей мочи, и от вашего карри, и от ваших прелых тел, отныне тут все будет благоухать синтетическими розами, а вы убирайтесь в Африку, пусть танкеры вываливают вас где угодно, не наше дело, только проваливайте отсюда, только закончитесь уже, пожалуйста, но они молчат, я говорю с ними от одурения, от измождения, а они молчат, словно воды в рот набрали, и я кидаю, перекладываю, колю, опознаю, колю, а Аннели все нет, и никого нет из моих знакомых, хотя я и не боюсь больше встречи с Раджем или с Бимби, не боюсь принимать решение, не боюсь их колоть — ничего не боюсь, кроме одного: когда тела иссякнут, когда я выйду отсюда наверх, когда меня отпустят из Барселоны, я так больше ничего никогда и не почувствую, потому что стер себе все нервы в кровь и вместо них наросла короста, а потом будет жирная непробиваемая мозоль, а когда остается всего сто человек на меня, на каждого из нас, я не боюсь уже и этого; и когда мы вскрываем христианский приют для сирот — двадцать девчонок от трех до десяти лет, морщинистые монашки еле дышат, дергают под веками выпуклыми зрачками, мы вызываем спецбригаду, все по протоколу, с детьми должны разбираться женщины, так уж создала нас природа, и через час они прибывают — женская десятка, жилистые бабы в черном, маски Афины Паллады вместо лиц, и мне нужно стоять в стороне и смотреть, как они оборотисто и споро разбираются с детскими тушками, и я не думаю о том, что вот эта с коротенькими курчавыми волосенками, ей три — чик! — умрет маленькой высохшей старушкой в тринадцать лет, эта черненькая, ей пять — чик! — доживет до пятнадцати, может, успеет влюбиться, а эта семилетняя красавица с длинной густой косой — почти попробует жизни, но ранняя старость переварит и съест всю ее красоту прежде, чем та успеет расцвести по-настоящему, а потом они утаскивают спящих девочек на руках, обнимая их по-матерински, куда-то в темноту.
Одна из монашек тревожно мычит, хватается за сердце и вдруг садится, таращась на меня подслеповато.
— Что?! Что?! — хрипло кричит она и крестит меня, крестит, будто я сейчас от этого завою, заверчусь волчком, загорюсь и сгину.
— Тсс... — я подхожу к ней и глажу ее по голове, прежде чем коротко приложить шокер. — Все хорошо. Спите. Спите.
Глава XXII. БОГИ
Пачка пустая.
Я открываю дверь, чтобы дойти до трейдомата, и ко мне вваливается курьер с приглашением. Настоящий живой курьер с руками и ногами.
Оно отпечатано на превосходном толстом пластике, черный фон, золотые буквы с завитками. Именное — чтобы я не сомневался; потому что я, разумеется, сомневаюсь. Через несколько часов на коммуникатор приходит еще и электронное извещение, подтверждающее, что это не розыгрыш.
Министр Беринг... Члены Совета... Имеют честь... Вас, многоуважаемый... Почетного гостя... Съезд Партии Бессмертия... Башня «Пантеон»... Такого-то числа... Ровно в... Не требуется...
Вот он, сюрприз, который мне обещал Шрейер.
Наслышан о твоих подвигах, сказал он мне.
Подвиги? Я не совершил ни единого.
Ничего такого, чего не делали бы остальные. Мы все вместе торчали на этом кладбище чуть не две недели. Грузили людей как мешки, а потом накачивали водой, чтобы, не дай бог, кто не помер не по плану. Все вместе. Но остальные удостоились похвалы Беринга в новостях («Решив барселонскую проблему, Фаланга доказала свою незаменимость!») и небольшой премии — а мне дали месяц на восстановление и обещали сюрприз.
Я не стал спорить. Использовал месяц как надо: каждый день ездил в Сады Эшера и смотрел, как люди играют во фрисби. Ждал, что меня кто-нибудь позовет присоединиться, но никто не звал.
Еще я жрал. И спал.
Мне не очень хотелось жрать, спать и играть во фрисби, но надо же чем-то заниматься. Да, и я сделал два открытия. Первое: когда один день похож на другой, часы идут быстрей. Второе: если пить одновременно таблетки счастья и успокоительное, скорость прокрутки времени умножается на четыре.
И конечно, я смотрел новости. Настроил их так, чтобы ко мне попадали любые сообщения с ключевыми словами «Рокамора» и «Партия Жизни». Все жду, когда эту мразь отыщут или убьют; но он сквозь землю провалился. Ни его, ни Аннели. Захвачен втайне и сидит в карцере? Не идентифицирован и как рядовой нелегал отправлен в Африку коротать оставшиеся десять лет в гуманитарной палатке? Случайно подох и был исключен из статистики?
Мендеса нашли — это да, это была топ-стори на целую неделю по всем каналам. Мендес жив, Мендес пришел в сознание, Мендес попросил воды, Мендес поел кашки, Мендес покакал, Мендес помахал ручкой, Мендес полетел домой.
Но это ведь не я нашел Мендеса, а кто-то другой.
Так что мне неизвестно, из-под чьих тел его доставали; неизвестно, не было ли рядом с ним самого разыскиваемого террориста планеты; неизвестно, лежала ли там девушка, обритая наголо, — а в новостях об этом ничего; я сто раз звонил Шрейеру, тот приказал мне успокоиться, дал месяц на восстановление и обещал сюрприз за мои подвиги.
Мои подвиги. О чем он, интересно? Я обещал привести наших к Рокаморе — и не привел.
Зато прикатил в Барселону с девчонкой, которую должен был ликвидировать. Зато эта девчонка сделала запрос о местонахождении моей матери, используя свое собственное имя. Зато я не отвечал на вызовы своего партийного куратора.
Нам говорят, что за нами не следят. Бросьте: не посадишь ведь пятьдесят тысяч человек, чтобы они круглые сутки следили за другими пятьюдесятью тысячами — из чьего кармана это оплачивать?
Но если один из пятидесяти тысяч вдруг особенно заинтересует кого-то...
Я открыл Бессмертным ворота в Барселону. Я сражался с сонными трупами, не отлынивая ни на секунду.
Я не думал, что это может искупить все, что я натворил, — просто делал что должно. Это и не искупит; поэтому когда Шрейер пообещал мне сюрприз, я решил, что он говорит о показательной казни.
Но у меня не было сил бежать. Не было — и нет. Нет сил — и нет убежища, где я мог бы укрыться. Нет места, которое я мог бы назвать своим. Нет людей, которые меня ждут. Я вколол им акселератор и вышвырнул их в Африку.
Нет сил воображать, нет веры этой девке, которая меня обманула, нет желания разыскивать мою мать в глючащих автоматах; ничего вообще не хочется.
Поэтому целый месяц я умножал антидепрессанты на успокоительные, спал и глядел, как играют во фрисби.
Это как подписка о невыезде. Как тиски, в которых зажимают гусей, чтобы они не дрыгались, пока их пичкают насильно и доводят их печень до цирроза. Потом их печень мажут на гренки и называют деликатесом «фуа-гра».
Вот какого-то такого сюрприза я и жду. Вроде этого фуа-гра.
Месяц пролетел быстро. Небезрезультатно: рука заросла, пальцы сгибаются, набрал шесть кило. Будем считать, восстановился. Задание выполнено.
И вот — оно. Почетный гость на съезде. Или козел отпущения, которому жрецы будут сегодня торжественно резать глотку.
Конечно, я принимаю приглашение и в назначенный час оказываюсь у подножия башни «Пантеон». Штаб-квартира Партии Бессмертия. Одно из величайших зданий континента.
Ответственный день, думаю я. Сегодня обойдемся без таблеток.
«Пантеон» — колонна беломраморного композита километром в обхвате, возносящаяся высоко над прочими небоскребами; гостей съезда встречают у парадного входа — почти у самой земли, на ничтожном десятом ярусе: восхождение на крышу мира нельзя начинать с полпути.
Огромный подъезд — турболет влететь может, а лестница такой ширины, что полсотни людей поднимутся в ряд, не толкаясь локтями. Даже каменные ступени шире и выше, чем нужно простому смертному; в том-то и затея. По лестнице расстелены тканые паласы, и на каждой второй ступени стоит Бессмертный в черном хитоне и маске.
Свет нежный и льется из недр самого псевдомрамора, которым тут устелено все.
Странный запах — древние храмовые благовония, забытые, открытые заново и синтезированные специально для «Пантеона». «Это мирра», — объясняет мне на первой остановке кудрявый божок, принимающий мою мрачную будничную одежду и вручающий мне белый хитон.
После — еще двести ступеней вверх, под пение свирелей, под почтительный шорох других гостей, одолевающих эту бесконечную неудобную лестницу вместе со мной.
Здесь и юноши, и девушки — юные, превосходно сложенные, прекрасные. В хитонах все; таковы правила. Это не прихоть и не карнавал, а скромная дань истории.
Партия Бессмертия возвращает нас в счастливейшую из эпох, прожитых человечеством с тех пор, как оно встало с четверенек, и по наши дни, говорит Шрейер.
Партия Бессмертия провозглашает новую античность.
Возрождается великая древность. Эра по-настоящему бессмертная, оказавшаяся моложе более поздних железных веков, которые давно проржавели и рассыпались прахом. Заразившая вирусом своей нетленной красоты все последующие цивилизации — и проявившаяся в них всех сотни поколений спустя. Гены сегодняшней Европы прошиты этим вирусом — и именно он сделал ее вечно юной. Мы все несем его в себе, мы его естественный резервуар. Это тоже из Шрейера. Умеет.
Лифты ожидают нас только на второй остановке — триста неловких ступеней, которые велики для людей, — от входа. Тут тоже почетный караул Бессмертных; возможно, среди них есть те, кто две недели бок о бок разгребал со мной Барселону — но как узнать их по Аполлонову лицу?
На мне самом маски нет. Без нее неловко, стыдно: как разглядывать бонз Партии, ее жертвователей, функционеров, ее влиятельных друзей, членов Совета. Мы видим их только в новостях — и далеко не всех; а ведь если и есть подлинные бессмертные, в чьих руках сегодня Европа, — это они.
Юнцы. Вечные юнцы.
Золотой лифт поднимается неспешно, за стеклянными дверьми сменяются ярусы: строгие холлы для построений, лабиринты для игр, амфитеатры на берегу Эгейского моря. Храмы Аполлона на скалах и храмы Афродиты в зеленых лесах — как дань эстетике, разумеется, потому что бессмертные не нуждаются в богах. Тайные купальни, Парфенон, увеличенный в трижды, возвращенный из небытия Колосс, и бессчетные залы — для собраний, для слушания симфонической музыки, для просмотра видео; оливковые рощи под ласковым солнцем; бассейны с живыми дельфинами; гимназиумы; музеи; а где-то за всем этим на каждом из двух тысяч ярусов — кабинеты, приемные, комнаты для конференций; и кто знает, что там еще. Где-то на самом верху расположен Великий Наос, циклопических размеров зал, где проходят сами съезды.
Шрейер назначил мне встречу в пиршественных комнатах на ярус ниже Наоса. При входе Бессмертные сличают приглашения гостей с базой данных.
Ну вот оно.
Жду, что мне заломят руки и отведут в пыточную где-нибудь под бассейном с дельфинами или вздернут на оливковом дереве — но мне кивают и пропускают внутрь.
Следует разуться. Под ногами — мягчайшие ковры с живым рисунком, на стенах — изображения обнаженных атлетов. За окнами — скалистые берега, будто птичьими гнездами покрытые округлыми белыми мазанками, и пыльная летняя зелень, и сонное море, крашенное в лазурь. Увешанные лимонами ветви гладят стекла.
Шрейера я нахожу в глубине помещения, у столов с яствами.
Сенатор окружен ухоженными молодыми людьми в цветастых хитонах с затейливым рисунком; об руку с ним — Эллен, волосы забраны на затылок, одета в простое белое, по щиколотки, но ткань скреплена небрежно, и в прореху выглядывает из тени ее нарочито-уязвимый бок, ниже выступает бедро — полированная медь.
Эллен скучает, Эрих увлечен. Но он замечает меня сразу — а она игнорирует. Когда я приближаюсь к ним, она отходит в сторону; ему на это плевать.
— Правда, Эрих, ну что ты все время таскаешь за собой эту клячу? — не дождавшись даже, пока Эллен окажется вне досягаемости, треплет Шрейера по плечу кудрявый Пан.
— Она моя жена, Филипп, — разводит руками Шрейер.
— Жена! Ты, наверное, последний человек в Партии, который до сих пор всегда спит с одной и той же бабой! — качает головой озорной Филипп.
— Я стар и сентиментален, — шутит Шрейер. — Ян! Наконец и ты. Господа, это Ян, мой молодой и подающий большие надежды друг.
— О! Наслышан, — улыбается мне породистый красавец с буйной гривой. — Наконец-то свежие лица! Вы не представляете, как это утомительно — на протяжение двухсот лет созерцать на съездах одни и те же физиономии! Я, наверное, смогу всех членов партии назвать по именам, да что там — сказать, кто с кем спал и в каком веке!
— Я знал, что ты тоскуешь по свежей крови! — смеется Шрейер. — Кровосос! Это Максимилиан, он в совете директоров «Клауд Констракшн», это они застроили половину континента и рвутся застроить вторую...
— Если вы прекратите ставить нам палки в колеса! — хохочет Максимилиан.
— Разумеется, я в курсе, — киваю я.
— А это Рик, — продолжает Шрейер, указывая на благородного героя, только что сбросившего доспехи гоплита и не успевшего побриться. — Поздоровайся, Рик! Рик у нас отвечает за связи с правительством в «ТермоАтомике»...
— Так в «ТермоАтомике» или у нас? — улыбаюсь я Рику.
— Да ты весельчак! — подмигивает мне Рик. Эллен смотрит в окно; в экран.
— Пойду поздороваюсь с вашей супругой, — сообщаю я Шрейеру.
— Бросьте! — отмахивается Рик. — Какой интерес?
— Эрих, клянусь, люди у тебя за спиной уже шепчутся... — поддерживает Максимилиан. — Женатый... Может, детей еще заведешь?
— Послушай, старик, но ты же держишь дома кошку? — смеется Шрейер.
— Мне, кстати, пришлось ее стерилизовать — столько было вони, воплей и шерсти, караул! Зато теперь у нас полная гармония.
— Я подумываю сделать со своей то же самое, — ослепительно улыбается Шрейер. — Но выбрасывать? Это жестоко!
— Позвольте, — кланяюсь я им. — Я все же поздороваюсь. Мне-то она женой не приходится.
Я подбираю на столе два бокала с вином и подхожу к Эллен.
— Начинаю вас понимать.
— Не думаю. — Она не оборачивается.
Пытаюсь сообразить, что сказать еще; Эллен и не думает мне помогать. В зале превосходная акустика: все, о чем беседует сейчас Шрейер со своими друзьями, ей отсюда слышно. И мне кажется, что подслушивать такое ей приходится не впервые.
— Говорят, сенатор Шрейер — последний женатый человек в Партии, — тяну я. — Наверное, это все же чего-то да стоит.
— Вы имеете в виду — чего это стоит мне?
Шрейер машет мне рукой — мол, хватит там, иди к нам, тут весело!
— Простите, что не отвечал вам, — говорю я. — У меня было трудное время.
— Представляю. А я вот не знаю, как со скукой бороться. Тоже беда.
— Смените обстановку, — предлагаю я. — Съездите куда-нибудь, развейтесь. В Россию.
— Что вы, — ровно произносит она, так и не поворачиваясь ко мне. — У меня поводка дальше трех метров не хватит.
Что тут сказать еще? Я кланяюсь ее восхитительному затылку и возвращаюсь к Шрейеру и его друзьям с двумя наполненными бокалами.
— Вижу, тебе она сегодня тоже не благоволит, — добродушно потешается надо мной Шрейер. — Гормональная буря! Всем в укрытие! Видишь, что бывает с людьми, которые отказываются принимать таблетки безмятежности? Рано или поздно их приходится переводить на успокоительное.
— Вы умеете убеждать, — улыбаюсь ему я.
— Ян! Ну что за «вы»? Мы же договаривались... — Он глядит на меня укоризненно. — Давай пройдемся. Простите нас, ребята... — И, забросив Эллен, мы плывем по бесконечной анфиладе комнат, как бы расположенных по одной стене некого несуществующего дворца в несуществующей Древней Греции. — «Клауд» требует смягчить меры по ограничению рождаемости, можешь вообразить? Говорят, для текущей популяции вопрос жилья решен, им некуда развиваться! И все клянчат, клянчат...
— Но ведь в жилье дело в последнюю очередь, — замечаю я. — А вода? А энергия? А пища?
— В следующий раз будешь моим адвокатом. — Шрейер показывает мне большой палец. — Но этих прохвостов интересуют только недополученные миллиарды. Говорю ему: мы с таким трудом загнали джинна в бутылку, не вздумайте даже поднимать этот вопрос! Хотите, я рекомендую вашу компанию нашим индийским коллегам? Отличный, перспективный рынок! Жаль, ты не видел, как он на меня уставился. И-индия? Разве там не радиоактивные джунгли? Именно, отвечаю я ему. Джунгли и пустыня там, где были Индия и Пакистан. Только потому что кто-то позволил людям размножаться бесконтрольно! Результат? Перенаселение, война с соседом за территории, освященная религией, что, кстати, характерно, а потом, разумеется, ядерный конфликт и сто миллиардов жертв. Теперь эти джунгли осваивает Китай, потому что в мудром Китае все население поголовно подвергли кастрации еще двести лет назад, и эти двести лет у них — эра стабильности. А последние живые индусы у нас, в Барселоне...
— Были.
— Что? Ну да. А он знаешь, что мне говорит? Говорит, зато Индии есть куда развиваться! — Сенатор смеется. — Ну разве не циничный подонок?
— Он деловой человек.
— Деловые люди совершенно бездушны, — сокрушенно качает головой Шрейер. — Миром правят не деньги. Миром правят эмоции. Поэтому, — подмигивает он мне, — будущее не за этими динозаврами, а за фармацевтикой. Из пяти новых членов, которых мы принимает в этом году в Партию, трое — акционеры крупных фармкомпаний. Будем получать антидепрессанты со скидкой. И кстати, таблетки безмятежности! — Он хлопает меня по плечу. — Послушай, — продолжает он тем же тоном, — ты ведь избавился от той девчонки, а?
— Избавился, — отвечаю я.
Холодею, понимая: он знает, что в измельчителе ее останков не было, и наверняка ему показывали записи с вокзальных камер, а может, и со шпионских устройств у меня дома.
— Избавился, но позже. Там были какие-то люди, мне пришлось отвезти ее в Барселону, потому что...
Вроде я не собирался врать и оправдываться — и начинаю именно оправдываться и врать. Все сразу выстраивается у меня в голове: убил, но не в Европе, я решил отвезти ее в Барселону, потому что таково было ее последнее желание, нет, глупость, потому что там проще было уничтожить тело, так чтобы ничего не осталось...
— Не надо деталей. — Он вздыхает. — Мне вполне достаточно твоего слова, Ян. Я тебе верю.
Мы молчим и просто мигрируем из комнаты в комнату — мимо прекрасных юношей и дев, смеющихся и счастливых, пирующих и любезничающих друг с другом.
— Рокамора, — как бы никому рассказывает Шрейер. — На него ведь работают исключительно талантливые взломщики. Стерли все его данные из базы... Теперь никто толком не может его опознать. А эта комедия с проектором Мендеса, с турболетами... — Сенатор качает головой. — Зато он нескучный противник. Мендес, кстати, собирается выступать в Лиге Наций. Будет обвинять Партию в бесчеловечности и требовать отменить Закон о Выборе. Ну разве не кремень мужчина?
— Будет голосование? Нам это ничем не угрожает?
— Мендес? Нам?
Он похохатывает: отличная шутка. Отвечать на этот вопрос, видимо, нет смысла.
— Ты слышал, что сказал Максимилиан, так ведь? Последний раз новые лица в Партии появлялись несколько десятков лет назад, Ян. И, поверь мне, для меня представить тебя этим людям — важное решение. Тебя ждет блестящее будущее.
Мне неловко от всего этого: от моего несоответствия этим людям, этому месту, этой роли.
— Чем же я обязан? — спрашиваю я.
Сенатор смотрит на меня странно — как тогда, при первой нашей встрече, когда с него впервые сползла маска. На мой вопрос он не отвечает; кажется, он его и не слышал даже, да и размышлял вовсе не о том, что произносил вслух.
— Знаешь, Ян... — Он кладет руку на мое плечо. — То, что я сейчас скажу — глупо, сентиментально и... И если кто-нибудь из Совета это услышит, может случиться скандал. Но...
Мы останавливаемся. Комната пуста. Смех еле доносится откуда-то издали. Воображаемый бриз шевелит рисованные ветви за фальшивыми окнами. Шрейер сощуривается, долго не решается договорить.
— Ты знаешь, что мы не заводим детей. Вам, Бессмертным, запрещены отношения с женщинами... В Партии таких ограничений нет, но детей нам не дозволено. Не разрешено ни иметь, ни даже желать... Но...
Он мнется, будто мальчишка.
И вдруг сверху, звуковым потопом переполняя всю многокилометровую башню, утробно зовут могучие трубы — и перебивают его.
— Ты... Ты тот сын, которого у меня нет, Ян, — сконфуженно комкает Эрих Шрейер. — Которого не может быть. Прости. Пойдем, нас ждут.
Нет, погоди... Постой... Что? Что он имел в виду?!
Но об этом больше ни слова; сенатор вихрем мчится вперед по переходам и помещениям, в которых я один непременно заплутал бы. Я не могу ничего понять; спешу за ним, хочу задержать, заставить договорить до конца!