— Нам нельзя. Тебе нельзя.
Тогда Аннели протягивается ко мне, берет меня за шею и молча притягивает к себе, пригибает вниз, вжимает меня между своих ног. Там она тоже голая, гладкая, чистая. Я ухожу в нее, пробую на вкус ее сок, целую самую мякоть; она вдыхает глубоко, тяжело. Аннели кислит у меня на языке, как контакты батарейки, и от ее слабого тока горит мой ум, обугливаются мои нервы.
— Вот теперь... Теперь...
Поспев, она отталкивает мое лицо, зовет мои губы к своим, ногтями врезается в мои ягодицы, тянется самым жарким ко мне, подает мне себя, умоляет, не утерпев, пока я найду ее, обнимает меня прохладными пальцами — и заправляет в себя, и просит, и сама задает такт: так, так, так, сильней, сильней, сильней, да, да, да, быстрей, быстрей, быстрей, быстрей, жестче, не жалей меня, рви, рви, еще, еще, мне не нужна твоя гребаная нежность, твоя гребаная пощада, сильней, давай, ну давай, ну ты же хотел этого, ты же хотел этого еще тогда, со всеми, с ними, давай, давай, получай, скотина, ублюдок, на, на, на!!!
Я хочу вырваться, но она не отпускает, и я не пойму — плачет она или стонет, стонет она от счастья или от боли, я рву ее — или она меня пожирает, слияние это или схватка. И слезы, и кровь, и пот, и сок — все соленое, все кислое. Она хватается за меня и сама скользит по мне — еще, еще, еще! — бьется о мои кости своими, душит меня, пихает мне пальцы в рот, вцепляется в волосы, материт меня, лижет мой лоб, мои закрытые глаза, кричит, и я тону в ней окончательно, плавлюсь в ней и разрываюсь, разрываюсь на части.
Меня не хватает на нее чуть; и тогда она садится мне на лицо всей моей, всей своей грязью, и расползается на нем, и елозит, и душит меня, пока я не освобождаю ее тоже. И только так между нами восстанавливается тонкий, как волоски на ее руке, мир.
|
|
Глава XIX. БАЗИЛЬ
— Что это за место? — Я настороженно озираюсь по сторонам. — И зачем было комм отключать? Нас же искать будут!
— Кино-Паласт! — Базиль берется за самый низ уходящей под далекий потолок портьеры, тянет ее. — Берлинский Дворец кино!
Занавес сопротивляется, угрожающе трещит, сыплет нам на головы килограммы пыли, но Базиль упирается, уводит его нижний конец далеко, к самому краю сцены, пока наконец вверху что-то не поддается со скрипом, и кулиса сразу отъезжает в сторону, обнажая половину грязно-белого киноэкрана.
— Думаю, нам этого хватит! — кричит мне Базиль.
— Для чего?
— Разговор есть!
И у меня тоже к тебе есть разговор.
Дворец разорен: кресла выломаны и унесены, паркет изодран, сквозь темно-синие стены проросли корневища огромных трещин, а в самой середине огромного кинозала на полу лежит рухнувшая люстра — бронзовая, громадная, многотонная, и все внизу теперь в хрустальных брызгах.
За стенами слышно низкое гудение и мерный грохот, от которого целый мир ходит ходуном. Землю сверлят насквозь и в высверленное дупло забивают костыль с Луну диаметром, вот на что это похоже. Старое здание не придется даже сносить: вот-вот оно само распадется, расшатанное могучими вибрациями.
— Это же стройплощадка! — говорю я Базилю. — За коим хером мы сюда полезли? Сюда нельзя входить!
— Как нельзя, если мы тут? — Он подходит ко мне, улыбка до ушей. — Через месяц тут будет фундамент башни «Новый Эверест», вот тогда сюда точно будет не попасть. А пока... — Базиль, гостеприимный хозяин, обводит свой дворец рукой.
|
|
— Слушай! Зря ты так с нашими, — возвращаюсь я к недоговоренному. — Мы же одно звено. Тебя зовут вместе со всеми оттянуться после работы, мозги прочистить, а ты берешь и...
— Это может показаться странным, — он строит рожу, — но мне не хочется глядеть, как Триста Десятый пользует наших суровых штатных проституток. Он это делает уныло до невозможности, просто чтобы все знали, что у него с половой жизнью все как положено. А все остальные стоят кружком и болеют за начальника.
— Хорош! — обрываю его я. — Ты же не обязан делать это с ними вместе, и там все в порядке с выбором! Там эта есть... Агния-акробатка. Джейн еще хорошая, с третьим стоячим.
— Очень аппетитно рассказываешь! — Базиль сует мне под нос кулак с оттопыренным большим пальцем. — Сразу видать мастера!
— Ты не понимаешь, что это подозрительно? — Я отталкиваю его руку. — Что они все спрашивают меня? Мы же звено! Нам нечего друг от друга скрывать!
— Мне — есть. У меня маленькая пиписька. Я ее стесняюсь. И я не хочу перебивать ее видом аппетит Сто Шестьдесят Третьему, когда он выкручивает руки какой-нибудь девчонке с замазанными синяками.
— Да пошел ты! Меня самого сейчас стошнит уже...
— Нет, правда, что за маразм — ходить к шлюхам строем и трахаться на раз-два, как будто на плацу отжимаешься? Задумайся! Это в Кодексе написано, что звеньевой должен протоколировать каждый мой оргазм?
— Они говорят, у тебя история.
— История?
— Что тебя видели с какой-то женщиной.
— А ты им скажи, что я сосу таблетки безмятежности вместо карамелек. Для фигуры хорошо и в духе устава. Все, хватит нудить! Глянь-ка лучше, что я откопал!
|
|
Он выставляет на пол какое-то карманное устройство на треноге, нацеливает его, выискивает что-то в своем коммуникаторе...
— Алле — оп!
Белый конус выхватывает стоящую в воздухе пыль, а на грязном экране вдруг появляется цветное окно. Только еще мелькает заставка — а я уже все понял. Потому что я знаю наизусть каждый кадр.
— Откуда?..
Мне делается неловко, стыдно; я чувствую себя виноватым уже за то, что поплелся за ним сюда; зачем ему «Глухие»? Сегодня? Здесь? Со мной? Напомнить мне обо всем? Унизить меня?
И все же я не двинусь с места. Жду, что будет.
Базиль не отвечает. Он по-турецки садится прямо на пол. Внимательно смотрит титры. Улыбается, оборачивается ко мне, хлопает по пыльному паркету рядом с собой.
— Садись давай! Кино же! Полная версия!
И вот... Дом, лужайка, кресла-коконы, медведь, велосипед, идеальная пара, образцовые родители. Сколько я их не видел? С тех самых пор, как...
— Папа! Па-па! Сгоняем на великах на станцию?
На экран заскакивает пятилетний аккуратист в шортах и рубашке поло, волосы пострижены стильным каре, ухоженные руки на руле — ногти ровные и чистые. Меня передергивает.
— Что это еще за слащавый писюн?
— Ты тоже не так себе его представлял, а? — хмыкает Базиль. — Не переживай, его грохнут через пару минут.
— Мы за этим на стройплощадку полезли? Базиль откликается не сразу.
— Ладно, остановимся тут. Жалко пацана.
Он ставит видео на паузу: нам выпадает кадр с видом из окна. Расчесанные холмы, часовни, виноградники, высокое небо, перья облаков.
Где-то снаружи с оглушительным воем раскручивается бур длиной с земную ось, погружается в зыбкую почву, на которой стоит старый дворец, и его стены прошибает конвульсия. Откалываются от потолка куски бетона, облетает штукатурка.
— Сейчас эта развалина рухнет! — кричу я ему.
— Не дрейфь! — командует Базиль. — На, дерни для храбрости!
И протягивает мне бутылку. Композитную, мягкую, черную. На этикетке — белые буквы: «КАРТЕЛЬ».
— Что это еще за отрава?
— Текила!
— Текила? В два часа дня?
— Да! Текила, парень! Текила в два часа дня!
Он приникает к горлышку, делает большой глоток и передает бутылку мне. Изучаю ее с недоверием: газированные коктейли, рисовое пиво — это я понимаю. Но текила?
Пробую осторожно. Кислая дрянь дерет язык и глотку, прогорклый привкус въедается в рецепторы. Текила окрашивает воздух, которым я дышу, коротко и зло дает мне по солнечному сплетению и еще по затылку наотмашь.
— Ну как?
— Гадость.
— Не будь таким педиком! — Он забирает у меня бутылку, прикладывается к ней еще раз, потом возвращает ее мне. — Давай еще! Как ты еще почувствуешь, что живешь вообще, а?
Я пью снова — и во второй раз текила не становится ни на грамм лучше; то же дешевое пойло из трейдоматов — для тех, кому рисовое пиво кажется слишком медленным.
Девятьсот Шестой устанавливает бутылку на пол и с колен обращается к ней, как к идолу.
— Мы в аквариумах существуем — и жрем планктон. В наших венах — черная рыбья кровь! — декламирует он. — Мы остыли давно. Без тебя мы не сможем ожить. Чтобы быть теплокровными снова — переливание нужно. И я переливаю — текилу.
Тут он падает перед черной бутылкой, и вправду похожей на какого-то грубого идола из каменного века, ниц.
— О, текила! По глотке моей наждаком! Ты расплавленный камень-янтарь! Ты огонь кисло-желтый! Я молюсь, и ты слышишь молитвы мои. Был я дохлою рыбой всегда, но с тобою — я стал человеком!
— Что это за ересь? — фыркаю я. — Ну-ка дай глотнуть.
Мне хочется тоже уже набрать в себя этой дряни, а потом снова передать бутылку ему и привести себя к общему знаменателю с Девятьсот Шестым. Понять его. Попытаться понять.
— Это поэзия! — Базиль оскорбляется. — Это мое признание в любви. Текилу-то любить мне не запретит никто.
— Клоун. Ни рифмы, ни ритма!
— Клоуны имеют право любить клоунесс, а те, что поотчаянней — замахиваются даже на воздушных гимнасток. Хотел бы я быть клоуном.
— Можешь хотеть что угодно, только не вздумай говорить об этом при Триста Десятом или Девятисотом...
— Или Седьмом, или Двести Двадцатом, или Девятьсот Девяносто Девятом. Лучше всего, парень, говори обо всем сам с собой. Только, знаешь, вслух не надо, потому что мало ли...
Не дожидаясь, пока он прекратит разглагольствовать, я свергаю бутылку с ее пыльного пьедестала и пью.
Базиль по-турецки садится на пол перед самым окном в Тоскану.
— Помнишь тот день, когда нас выпустили из интерната? Самый первый? Я был уверен, что сразу же рвану туда, в это место. Смотреть, как там все на самом деле. Холмы эти, небо...
Помню.
— Я еще тебе предлагал туда сгонять, — зачем-то напоминает мне Базиль. — Помнишь?
Помню, конечно.
— Нет.
— А ты такой: «Слушай, сейчас не до этого, у нас распределение кубов, надо нормальную хату выбрать, пока другие все приличное не расхватали! Успеется с этой твоей Тосканой сто раз еще!»
Так и было. Мой первый день на свободе.
— Ну а что? Зато у меня куб теперь в нормальном месте, в двух шагах от центрального хаба, а не в жопе, как у некоторых. Я на любом вызове первым быть могу!
— А, ну это-то да! А в Тоскану съездил хоть раз? В эту, нашу?
— Да ее нет там уже, наверное!
— Но ты проверял?
— А ты сам-то проверял, что ли? — Я злюсь на него; текила злится.
— Нет. — Базиль качает головой. — Нет. Сгоняем, может? Прямо сейчас, а?
— Ты с ума сошел? Завтра дежурство! Да и как это место искать вообще? Может, кино где-нибудь в Канаде снимали! То есть я не против, но... В другой раз, когда времени будет побольше...
— Не будет другого раза, — говорит мне Базиль.
— Это еще почему?
Он смотрит на меня внимательно, изучающе.
— Я уезжаю.
Не может быть большей бессмыслицы, чем эти слова. Он, конечно, шутит или издевается надо мной; проверяет мою реакцию.
— Куда уезжаешь?
— Эмигрирую. В Панам для начала.
— Что?!
Бессмертным запрещено пересекать границы Европы; у нас даже загранпаспортов нет.
— Мне тут нельзя оставаться, Семьсот Семнадцать. Нам тут нельзя. Дай глотнуть.
— Нам?
— Они ведь знают. Эл и остальные. Они тебя специально ко мне подослали. Ты — моя черная метка, Ян.
— Да пошел ты!
— История, так? Да, есть история. Есть.
— Какая еще история? — Меня покачивает, я расставляю руки в стороны, будто канатоходец.
— С корреспондентом новостей.
— Что за бред? Давай сюда бутылку.
— Она — корреспондент новостей. Ее зовут Кьяра. По-итальянски это значит — «светлая», — сообщает мне Базиль.
— Погоди! — Я с трудом навожу на него указательный палец. — Ты что, правда подцепил где-то бабу?! Ты встречаешься?!
— То есть репортером она была раньше. Сейчас ее вышвырнули с работы. Сказали, что она сдает. Морщины, вид усталый... Грудь не та.
— Она не проститутка?! Ты встречаешься с женщиной! Кретин! Псих!
— Я ей твержу: нету морщин в мире лучше. Я обожаю морщины твои. Каждую. Все. И особенно эти — у глаз. И нет эшафота желанней, чем эта ложбина между грудей твоих спелых. Для головы моей глупой — она подходит как раз. Ты лишь позволь к ней мне губами прижаться — и дожидаться ножа. Если любовь — гильотина, пусть рубит меня. Если умру — значит, жил.
— Базиль! Ты рехнулся?! Базиль!
— И она мне: «Ну что ты за дурак такой?» Вот и вся история, парень.
— Заткнись, ясно? Я не хочу это знать. Это трибунал! И если я не донесу на тебя — тоже трибунал! Это между тобой и этой... Зачем ты мне это рассказываешь?
— А кому мне еще об этом рассказать? Элу?
Я дышу, кусаю щеку изнутри, чтобы протрезветь, но текила пропитала уже все мои клетки.
— Почему у нее морщины?
— У нее морщины и очаровательный сынишка трех лет от роду. Его зовут Чезаре. Я научил его называть меня «дядя Базиль», но пару раз он оговорился и сказал: «Папа». Вот конфуз был.
— Ты спишь с уколотой? — Меня тошнит от ужаса; он словно только что признался мне в том, что у него рак в последней стадии.
— Кьяра. Я ее люблю. Ты же никому не скажешь?
— Нет. Нет, конечно, нет! Но... Я не хочу это знать!
— Тебе надо это знать, Семьсот Семнадцать. Извини.
— Зачем?!
— Без тебя мы с ней не сможем убежать. Мне нужно, чтобы ты меня прикрыл.
— Ты рехнулся, — повторяю я. — Куда бежать?! Ты никуда от них не убежишь! Не смей даже думать об этом!
— А что мне — смотреть, как она чахнет? Стареет? Сдать ее в резервацию? А в Панаме бессмертие, говорят, можно купить... Там на стариков хотя бы не смотрят, как на заразных...
— Да просто брось ее! Брось, и Эл, может, просто забудет об этом! Я с ним поговорю! Я его правая рука! Скажи ей, что больше никогда не увидитесь! Поменяй ай-ди!
— Я не могу. — Базиль мотает головой. — Не могу и все.
— Слабак!
— Ну да. — Он просто жмет плечами. — Я не супермен. Просто человек из плоти и крови. Живой. Могут у меня быть слабости?
— Заткнись!
Мне страшно за него — так страшно, как с интерната не бывало, с того самого дня, когда он спорил со стукачом Двести Двадцатым, отказывался клеймить свою мать, когда его забрали в склеп.
— Неужели они тебя ничему не научили?! Ты никуда от них не денешься, Девятьсот Шесть! Никуда! У тебя даже паспорта нет! Они тебя схватят на границе, и тебе хана! Ты же знаешь! Кастрация и измельчитель! И нас, нас же заставят с тобой это делать!
Базиль улыбается мне:
— Ну ты можешь и не делать этого. Послушай меня, я все придумал.
— Не хочу ничего слушать!
— В Гамбурге есть люди, которые возьмутся вытащить нас отсюда. Кьяра знает их. В Небесных Доках. Немного мутные люди, конечно, — перевозят сюда нелегалов из России, но это единственный вариант. Проблема одна...
— Заткнись!
— За мной будут следить. Уже следят. Все передвижения секут. Поэтому и комм я тебя просил выключить. Если они поймут, что Кьяра и Чезаре — со мной, что мы едем в Гамбург... Мы можем ничего не успеть. Надо, чтобы ты взял их и поехал первым.
— Я?!
— Если что-то случится... По пути или в Доках... Что она сможет сделать? Кто-то должен их защищать. Вдруг Эл попытается... Вы отправитесь первой лодкой, когда границу пройдете, Кьяра даст мне сигнал. В Доках вечный бардак, за тобой никто не смотрит, вы проскочите! Я просто хочу быть уверен, что с ней все в порядке, что она в безопасности, прежде чем двину сам. Через сутки буду с вами.
— С вами? С кем это — «с вами»?
Базиль протягивает мне бутыль — почти пустую.
— Давай уедем отсюда. Уедем, Ян. Уедем?
...Воет бур, уничтожая берлинский Кино-Паласт; через пару дней тут будет грандиозный котлован, в него установят опоры «Нового Эвереста», нальют озеро эластичного цемента. Но пока что все здесь — обнаженный наполовину тряпичный экран, уставшая бронзовая люстра, осколки хрусталя на покореженном паркете, стоп-кадр Тосканы и бутылка «Картеля» на нас двоих.
Качаю головой:
— Они тебя найдут. Будет трибунал. Ты не убежишь от них, Базиль. Они тебя не отпустят. Женщина... На это они еще могут закрыть глаза. Раз, другой... Но дезертирство...
— Ты ноешь, — отвечает он мне. — Давай поровну допьем, тут всего ничего осталось.
И мы осушаем черную бутылку. Я уже не чувствую вкуса.
— В Кодексе сказано, что служба в Фаланге — дело добровольное. Каждый имеет право...
— Работа у якудза — дело добровольное! Ты слышал, чтобы хоть кто-то уходил со службы?! Я не поеду. Нет. Я не поеду.
Базиль пьяно вздыхает:
— Значит, придется мне одному рискнуть, раз ты зассал.
— При чем тут «зассал»?! А?! При чем тут это?! Что я буду там делать, в твоем Панаме?! Тут у меня работа, дело, смысл! Карьера идет!
— Карьера! — хмыкает он.
— Да, карьера! Я, между прочим, зам звеньевого!
— Еще сто лет — и станешь звеньевым! И вместо куба два на два на два у тебя будет куб три на три на три!
— Почему это еще через сто?!
— Слушай, парень... Мне кажется, ты все это слишком всерьез воспринимаешь. Слишком веришь во все это.
— Что? Что — это?!
— Все! Бессмертных, Фалангу, Партию... — Он, не удержавшись, рыгает. Меня это оскорбляет.
— Если бы не Партия, перенаселение бы... Фаланга — единственный ее оплот. Все общество, вся идея вечной молодости... — Белый шум перекрывает мои мысли.
— Я же говорю, не надо к этому так серьезно относиться! Вечная молодость, перенаселение, вся эта пурга. Знаешь, система стоит, пока все в нее верят. Они больше всего боятся, что люди задумаются.
— Не о чем тут думать! Впервые за всю историю! Человечества! У нас есть вечная молодость!
— Тебе-то на хрена вечная молодость?
— Это благо!
— Это бла-бла-благо. Хочешь трудиться акушером всю жизнь? Достойная мужика работенка: бабам аборты делать. Мечта, а не работа!
— Это не работа, а служба. Мы служим обществу. Служим!
— Объездить мир. Воевать за латинских повстанцев, угнать одномоторный гидроплан, груженный оружием, вместе с единственной дочкой какого-нибудь диктатора, влюбиться в нее, бросить все и жить на острове в Тихом океане, где слыхом не слыхивали о перенаселении. Или осваивать вместе с китайскими чистильщиками радиоактивные джунгли Индии, отстреливать саблезубых тигров и спускать все свои сумасшедшие заработки на простую девчонку из Макао, которой врешь, что ты — иностранный принц! Или...
— Ты о чем вообще?
— У меня еще есть десятка три сценариев того, как тратить нашу молодость. Мы побыли уже акушерами, парень, может, хватит? Или тебе тут все на самом деле нравится? Как остальным ребятам?
— При чем тут — нравится или не нравится? У нас есть миссия!
— Да ну, брось! И какая?
— Мы защищаем право людей на вечную жизнь!
— Точно. Все время забываю. Отличная миссия.
Он берет бутылку и зашвыривает ее в глубину зала; чуть промахивается мимо упавшей люстры.
— Не понимаю, — Я сплевываю на пол. — Ради чего всем рисковать?! Жизнью ради чего рисковать?! Ради какой-то бабы! Ради клоунессы! Ради воздушной гимнастки?!
— Да потому что воздушные гимнастки вообще единственный смысл этой жизни! Какая без них жизнь — так, существование. Как у гриба или у инфузории какой-нибудь. Все остальные, парень, — от мухи до кита — только любовью и живут. Поиском и борьбой.
— Борьбой?
— Любовь, парень, — это борьба. Борьба двух созданий за то, чтобы стать одним!
— Ты пьян.
— Это ты пьян. Я как стекло.
— Я не хочу бороться. Я не хочу быть одним целым с другим созданием. Шеей своей ради этого рисковать?! Хера!
Базиль смотрит на меня сочувственно, треплет по плечу — и ставит диагноз:
— Значит, ты — гриб, парень. Значит, я гриб.
Обидно.
Мы немного молчим, потом я не удерживаюсь:
— Где ты ее вообще нашел-то?
— В купальнях познакомился.
— Нам же нельзя! Это же запрещено!
— Запрещено, — кивает он. — Ну и что?
— Ну и... И как там?
— Взгляд любопытный один девы прекрасной и юной стоит того, чтобы выговор в дело себе получить. Прикосновение втайне в чаше с бурлящей водою стоит всех штрафов на свете. А за ее поцелуй? С плеч моих рвите погоны. Под трибунал меня, сволочь. Лишь об одном сожалею — не нагрешил на расстрел.
Я сморкаюсь.
— А она... Кьяра твоя... Она правда такая... Особенная? Девятьсот Шестой улыбается:
— Кьяра любит длинные свободные платья — стесняется того, что полнеет. А у меня от ее живота, от бедер ее — голова кругом. И от ее историй — из Индокитая, из Панама, из Африки... Часами могу слушать. Что тебе еще о ней рассказать? Хочешь, познакомлю просто? У нее и подруги есть. Знаешь, там, в новостях, какие кадры встречаются!
— Изыди, сатана, — отвечаю я ему.
— Сам ты сатана! — обижается он.
— Это все всерьез, Базиль! Это все по-настоящему! Очнись! Это твоя жизнь!
— Вот! Жизнь! Жизнь, понимаешь? А не прозябание это. Лучше так — чиркнуть и сгореть, зато почувствовать что-то! Ну! Ты со мной?!
Я смотрю на Тоскану и понимаю: вот оно. Мой второй шанс. То, что я хотел сказать ему, когда нам было по двенадцать, он сейчас говорит мне: «Давай сбежим! Ты и я — вместе мы можем это сделать!»
— Не знаю, — мямлю я. — Не уверен. Мне надо подумать. Давай на следующей неделе выберемся куда-нибудь... Возьмешь текилу свою... Да хоть и эти холмы отыщем... Пикник... И все спокойно обсудим, а? Я не могу так. Не могу так быстро.
— А я не могу ждать. Еще чуть-чуть — и они меня прихлопнут. Надо сейчас. Если ты не поможешь вывезти Кьяру, мне самому придется. Одной я ей ехать не дам.
— Идиотский план!
— Извини, не было времени выдумать получше. Еле нашли этих типов в Доках...
— Ты не сможешь сбежать. У вас ничего не получится.
— С тобой...
— Нет. Нет. Я поговорю с Элом. Тебя простят, Базиль. Ничего тебе не сделают. Отправь свою бабу одну. Пусть едет в свой Панам. Останься с нами. Пожалуйста, Базиль. Я тебя прошу. Не делай этого. Не надо.
— Не могу. У меня выбора нет, — говорит он. — Я не могу без нее. Мне придется. Хотя бы не говори им ничего, ладно?
— Ладно.
Грохот и вой снаружи стихают — как будто Дворец кино передумали сносить.
— Жалко его будет, — говорю я. — Дворец. Ничего не останется ведь. И не вернешься уже сюда.
— Он уступит место прекрасной башне на тысячу ярусов, — возражает Базиль. — Да и потом, считай, мы его только что увековечили: мы-то с тобой его будем помнить всегда, так? А ведь мы бессмертные!
Может быть, если бы я помог ему бежать, он был бы сейчас жив. Купался бы со своей Кьярой в Тихом океане, играл бы в футбол с ее сыном или колесил с ними по всему Байкостал-Сити на кабрио. А может, расстался бы с ней и отправился в Южную Америку, воевать за каких-нибудь повстанцев, потому что влюбился бы в красавицу дочь вождя тамошней революции.
Нет, не может. Не может! Не может такого быть!
Никуда бы он не сбежал.
Никто никуда не может от них сбежать.
Все кончилось так, как и должно было кончиться.
В измельчителе.
От участия в казни Эл меня освободил.
Глава XX. МОРЕ
Не знаю, утро сейчас или вечер. Оконные шторы задернуты, но за шторами — просто стена, дешевые обои. В темноте светятся красные цифры поминутного счетчика оплаты за комнату. В часы проведенное тут нами время он не переводит; показывает «1276»; потом последняя цифра с тихим щелчком меняется на «7». Тысяча двести семьдесят семь минут с Аннели, которые я взял у Барселоны в кредит. Сколько это? Скоро сутки, кажется.
Я швыряю в счетчик подушку. Подушка придавливает красный свет, затыкает и душит тиканье. Вот так.
Становится темно и тихо. В соседних каморках никого — цены тут как в Европе, местным нищебродам такая любовь не по карману. А я могу себе позволить — и вряд ли можно придумать лучший способ растранжирить мое жалованье.
— Мы не можем тут оставаться бесконечно, — говорит мне Аннели. — Почему ты меня не слушаешь?
— Иди сюда, — отвечаю я ей.
Аннели на ощупь: сначала напружинена — ее тело спорит со мной; потом — когда я накрываю ее своими губами — смягчается, ее решимость встать, собраться, идти куда-то (Куда? Зачем?) проходит. Мои касания снимают спазм, она забывает, чего хотела только что, и начинает желать того, чего хочу я. Биология тут не может ничего объяснить; дело, наверное, в физике: или микрогравитация, или магнетизм, или статическое электричество — притягивает мои колени к ее коленям, мое лоно к ее лону, мои ладони к ее ладоням. Нам надо касаться друг друга всем, и разорвать это прикосновение больно. Физика учит: если поднести атомы разных тел достаточно близко друг к другу, они могут вступить во взаимодействие, и два тела станут одним. Я ложусь на Аннели — губы к губам, бедра к бедрам, соски к соскам — и прошусь в нее.
Она открывается мне сразу сверху и снизу, мы замыкаемся друг на друга и образуем бесконечность. И опять все иначе — не так, как в штормовой первый раз, не так, как в нескончаемый и изнурительный второй, не так, как в неспешный, осторожный третий. Сейчас мы сочетаемся, сливаемся. В темноте нет очертаний, и нам остаются одни касания, скольжения, щекотка, поглаживания и нарастающий зуд плоти, слепые облизывания, царапанье и укусы, трение и желанная боль. Лихорадка. Шепот — умоляющий, жалобный, подстегивающий. Нет ее и нет меня; мы кричим синхронно, мы дышим синхронно, наш пульс синхронизируется. Когда я делаю неловко и мы случайно распадаемся, Аннели паникует: «Нет-нет-нет-нет-нет!» — и сама скорее помогает мне вернуться в себя. Ее пальцы пытаются охватить мои ягодицы, вдавливают меня так глубоко, как я только могу, держат там — «Останься!» — и, не позволяя мне больше шевелиться, она распластывается, истирается об меня, подмахивает по-женски неумело. Она думает, что так сможет быть ближе ко мне. Потом ей становится мало такого, она хочет сцепиться со мной еще жестче, еще надежнее и отчаянней; перехватывает меня ловчее, ее палец нащупывает струящийся потом желоб между двумя моими половинами, гладит сначала и вдруг вонзается в меня, прямо внутрь; я дергаюсь — посаженный на крючок, — но другой рукой Аннели обнимает мой затылок, прижимает мое лицо к своему с внезапной силой и смеется сквозь стон. И чтобы наказать ее, я отвечаю ей тем же — но злее, настойчивей. Она неслышно вскрикивает. Хватаю ее обритую голову, сую ей пальцы в рот. И так, прорастая друг в друга корнями, лишенные уже подвижности, мы ерзаем, бьемся, раззуживаем один другого. Аннели кончает первая — и ей уже не надо, любовная чесотка отступила, теперь она чувствует все чрезмерно, — но я не оставлю ее, пока не получу своего. И я уже пытаю ее, пытаю — пока ее боль не сжигает наконец и меня.
Мы валяемся, контуженые или убитые, наши оторванные конечности разбросаны по черному полю, ночь — наше одеяло. Шуршит кондиционер, пот стынет и холодит истончившуюся кожу, перещелкивание оплаченных минут моей жизни не слышно за атласной бордельной подушкой, я понимаю, что остановил время.
Потом Аннели берет меня за руку, и мы засыпаем, и нам снится, как мы опять и опять занимаемся любовью, упрямо и бесплодно пытаясь стать одним существом.
Будит меня пульс счетчика; уже сквозь веки я вижу зарево цифр. Открываю глаза против воли. Аннели сидит в постели, смотрит на меня. Ее силуэт вычерчен красным. Прошло еще черт знает сколько минут.
— Живот от голода сводит, — говорит она.
— Ладно. — Я сдаюсь. — Пойдем прогуляемся.
Плачу по счетам: не важно, сколько. Выбегаем наружу.
И снова идем, взявшись за руки. Лавируем между телами — белыми, желтыми, черными — полуголыми и прикрытыми всевозможным тряпьем.
Когда я только попал в Барселону, меня всюду преследовала вонь передержанного пота. Теперь она исчезла. Я понял, что у толпы есть свой особый аромат, настоянный на пряностях, маслах и человеческих испарениях. Он терпкий и сильный, острый и непривычный для меня — в Европе не принято пахнуть, — но этот флер нельзя назвать неприятным или дурным. Он естественен — а значит, к нему привыкаешь. И я привыкаю быстро.
На ужин у нас пластиковое ведерко жареных креветок и пиво из водорослей.
— В Европе такие креветки целое состояние стоить будут! — Аннели неприлично чавкает, утирает текущий жир тыльной стороной ладони, улыбается. — А тут гроши! По вашим меркам, конечно...
— У вас все такое дешевое, потому что все ворованное, — сдержанно объясняю я. — Живут на наши пособия, да еще и тащат все, до чего дотянутся!
— Так вам и надо, буржуям! Наобещали людям красивой жизни, а сами заперли их в отстойнике!
— Мы ничего не обещали.
— Конечно! Только и слышишь: самое гуманное государство, самое справедливое общество, бессмертие для каждого, счастье на входе! Немудрено, что сюда со всего мира валом валят! Не врали бы, все эти люди сидели бы по своим домам!
— Ладно-ладно! Куда ты ведро забрала? Я тоже хочу!
В одну сторону через немыслимую давку протискивается китайское карнавальное шествие с огромным композитным драконом, который плывет над людьми, медленно поводя из стороны в сторону раскрашенной башкой и мигая зенками-лампами; его сопровождает какая-то рвань, бьющая в гонги и литавры. В другую, навстречу карнавалу, продирается похоронная процессия: покойника, обернутого в белое покрывало, несут на носилках, за телом шагает мулла, завывающий что-то унылое, жутковатое, дальше — эскорт рыдающих женщин в бурках и немые насупленные бородачи в халатах.