— Спасибо. — Язык не хочет слушаться меня, но я его принуждаю. — Мне без тебя была бы хана.
— Паки оборзели. — Он качает головой, уминая желтый пахучий рис. — Если бы я не встречал жену, — Радж кивает на Соню, — она тоже могла бы попасть...
— Как ты? — спрашивает Соня у Аннели, обнимая ее.
— Не знаю, — отвечает та.
— Мало ли, что сказал доктор? Один доктор говорит одно, другой — другое. Хочешь, мы найдем тебе кого-нибудь еще, пусть посмотрит тебя?
Аннели молчит.
— Эй, парень! Ешь давай! — кричит мне с другого конца стола старичина. — Что скажут люди? Девендра принимает гостей и не кормит их! Мы же не пакистанцы! Не позорь меня, ешь, прошу тебя!
Чтобы говорить, ему приходится каждые три слова останавливаться и набирать воздуху. Хрипу при этом столько, что ясно: легкие у него дырявые, как дуршлаг.
— Накладывай, не стесняйся! — подмигивает улыбчивый паренек в очках, явный зубрила и какой-нибудь будущий адвокат. — Как твое имя, друг?
— Я...
— Эжен! — отвечает за меня девочка Европа. — Его Эжен зовут! Удобно: мне больше не надо лгать самому, теперь за меня лгут другие.
— Что по жизни делаешь, Эжен?
— Безработный.
Они ведь тут все безработные; я просто хочу быть таким же, как они.
— А я — порнобарон! — гордо поправляет тот свою оправу. — Это моя жена Бимби. — Он ударяет первый слог, гладя пальцы сидящей рядом красавицы с гигантским животом. — Вот, жду появления наследника!
Я загребаю рис грязными пальцами — как все они, из общего корыта — и сую себе в рот. Зерна склеены меж собой желтой пастой; лучше не думать, что у них тут за секретные ингредиенты. Белок — это ведь не яичный белок, откуда им тут взять денег на яйца...
Вкусно.
Запускаю руку в чан еще раз. Набиваю полный рот.
|
|
— Попробуй! — чавкаю я, глядя на Аннели, но она не слушается.
— Поешь, пожалуйста, — просит ее Соня. — Не обижай деда.
Тогда Аннели мигает, очнувшись — и кладет рисовый комок себе в рот.
Мы ведь ничего не ели целый день, кроме этих треклятых кузнечиков, мороженого и бутафорского яблока. Жую, не могу остановиться. Тут и травы, и что-то морское... Как они это... Черпаю снова.
— Вот! — трудно смеется седобородый старик. — Другое дело! Откуда вы, дети?
— Я местная, из Эщампле, — говорит Аннели. — Из ливанского квартала.
— Совсем рядом, — кашляет старый Девендра.
— Арабы нас не любят, — смурнеет Радж. — Они ведь за паков, так? Муслим за муслима горой стоит...
Там, в переходе, я принял пакистанцев за индусов. Те, что плеснули мне в глаза реагентом — вся эта свора, — это были паки. Индусы — те, кто нас оттуда вытащил. Радж и его жена Соня, Европа и все остальные тут.
Ничего такого в том, что я их перепутал: с виду одних от других не отличить, но более непримиримых врагов нет. Индусы и пакистанцы воюют друг с другом уже третий век; обе страны давно обращены в пыль и пепел, но война не прекращается ни на минуту. Не стало государств и правительств, поголовно истреблены грозные армии, расплавлены города и сожжены заживо все их жители; теперь трудолюбивые китайцы постепенно подминают под себя радиоактивную пустыню, когда-то бывшую единой великой Индией. От двух многомиллиардных народов остались жалкие кучки беженцев, разбросанных по миру, которые вступают в остервенелую схватку друг с другом, как только оказываются рядом. Это мы думаем, что Барселона — часть Европы; где-то тут, на улице, по рассохшимся тротуарам, по застрявшим травелаторам, по лестницам с яруса на ярус пролегает невидимая нам граница между сгинувшей Индией и призраком Пакистана.
|
|
Бред собачий.
— Она не похожа на арабку, Радж, — трогает его за руку Соня.
— Я не арабка, — поднимает глаза Аннели. — Моя мать там работает в миссии. Красный Крест. Она врач.
— А ты откуда, говоришь? — Старикан прикладывает ладонь к волосатому уху. — А, мальчик?
У Аннели есть мать.
Ее мать работает в Красном Кресте. Лечит бесплатно нелегалов. Ее мать в нескольких кварталах отсюда. Она жива. Аннели была в интернате, но она знает, кто ее мать и где она живет. Ее мать не умерла. Тут ее дом.
Земля со скрежетом тормозит, надетая на несмазанную ось, останавливается, океаны выплескиваются из берегов, континенты собираются гармошкой, людишки летят кувырком. Меня знобит.
— Не ври! — лаю я. — Не смей!
— Я не вру, — спокойно отвечает Аннели.
— Эй, мальчик! Ты оглох? Соня, возьми у меня слуховой аппарат, подари мальчику...
— И ты не ври. — Аннели смотрит на меня.
— Я не отсюда! Я из Европы! Из настоящей Европы! — говорю так, чтобы он услышал это своими старыми волосатыми ушами.
— О как! И зачем ты полез в эту чертову дыру? — интересуется старик.
— Не мог оставить Аннели одну. — Я выдерживаю ее взгляд.
— Жених и невеста! Жених и невеста! — поет тоненький голосок под столом.
— И что же она за врач, твоя мама? Давай импровизируй! — клокочу я.
— Репродуктивная медицина.
— Какое совпадение! И почему же мы тогда не обратились к ней с нашей проблемой? Кому такое доверишь, как не мамуле?! — Я не слышу себя, но весь стол уже пялится на нас.
|
|
И тут она бьет меня наотмашь тыльной стороной ладони — по губам, по зубам. Сильно, остро, больно, так, что слезы брызжут из глаз.
— А ты своей такое доверил бы?! — произносит она тихо и яростно.
— Моя мать сдохла! Туда ей и дорога!
И вся комната затыкается, словно звуковой кабель им всем обрубили. Старый Девендра хмурится, Радж привстает, Соня встревоженно качает головой, дети под столом замирают, старухи на нарах перестают резаться в кости.
— Как ты можешь говорить так о своих родителях? — изумленно выдыхает Радж.
— Не твое дело, ясно?! — Я тоже вскакиваю. — Она меня бросила подыхать!
— У тебя кровь идет. — Соня передает мне салфетку. — Приложи.
— Не надо. — Я отталкиваю ее руку. — Нам пора.
— Ты у нас дома! — Радж ловит мое запястье; хватка у него стальная, голос треснувший. — Ты наш гость. Пожалуйста, веди себя достойно.
— Не хер...
Не хер было спасать меня. Не хер было приводить меня к себе домой. Не хер было кормить. Что, ждали, что я завиляю хвостом?!
— Эй, мальчик! — хрипит мне седобородый. — Погоди! Поди сюда! Да не злись ты так! Иди, у нас редко бывают гости! Расскажешь старику, как там ваша Европа... Видишь, мне скоро помирать, а я туда так и не попал!
— Дед! Хватит нести чушь! — кричит ему через стол Радж. — Как будто мы дадим тебе умереть!
Тот перхает глухим смехом.
— Сколько раз говорил тебе, малыш! Не хочу я жить вечно! Вот тошнота-то — вечность!
— Не слушай старого! — отмахивается от Девендры бабка, его жена. — Врет и кокетничает! Кто ж жить не хочет?!
Аннели разглядывает свою руку: на ней порезы от моих зубов. Я поднимаюсь и подхожу к Девендре.
— Ну-ка брысь! — Он гонит со стула хитрого пацаненка со свороченным набок носом.
Мальчишка сморкается непокорно, но старик отвешивает ему добродушный подзатыльник, и тот живо слетает со своего места.
— Садись.
Стул освободился композитный, грязно-белый; у самого Девендры не такой — древний, железный, притом никакой ценности не имеющий — весь ржавый насквозь, исцарапанный и колченогий, однако старый индус так сидит на нем, словно это трон. Он блестит мокрым — видно, Девендра облил его, пока наливал себе воды, и от него идет странный запах, знакомый мне откуда-то. Ржавчина, вспоминаю я. Так пахнет ржавчина.
— Цапаешься со своей подружкой, — дырявыми легкими смеется он. — Дело житейское. Приятно знать, что там, за прозрачной стеной, вы такие же люди, как и мы тут. Выпьешь со мной?
Под рукой у него маленькая бутылочка хитрой формы. Не дожидаясь моего ответа, Девендра цедит из нее что-то мутное в пустой стакан, пододвигает мне, потом наливает себе.
— Ты-то куда, старый? Что тебе доктор говорит?! — ахает его носатая жена.
— То нельзя, это нельзя... Чего жить-то тогда? А эти мне еще предлагают вечно кряхтеть! — Он кивает на Раджа, чокается со мной и одним махом опрокидывает полстакана своей бодяги. — Твое здоровье!
Несет от нее ужасно. Но старик, утерев вишневые губы, смотрит на меня с такой насмешкой, что я набираю воздуху и выливаю эту дрянь в себя, прижигая разбитые губы.
Словно кипятка глотнул; слышу, как отрава стекает по моему пищеводу, как на ее пути сворачиваются белки и умирают клетки эпителия.
— Семьдесят градусов! — гордо заявляет старик. — О де ви, живая вода!
— Самогон! — кричит Радж. — Живая вода у буржуев в Европе!
— Пусть сами и хлещут ее! — кричит ему в ответ Девендра. — Иди-ка сюда, внучок!
Радж подбирается к нам; на меня он, впрочем, не смотрит.
— Выпей-ка! — Старик ему плещет полстакана. — Посмотри, на чем я сижу.
— На железном стуле, дед, — скучно, словно все это уже было слышано им сто раз, тянет Радж; стакан он держит в левой руке.
— Точно. А ты знаешь, — Девендра оборачивается ко мне, — почему я сижу на этом стуле, а? Он колченогий, он скрежещет, как моя жена своими зубами, он весь ржавый насквозь, сыплется, а я сижу на нем.
Я пожимаю плечами; живая вода мешается с моими соками, испаряется, и ее пьяными парами надувается моя голова.
Аннели с Соней, та гладит ее руки, Аннели кивает ей; уверен, что она чувствует на себе мой взгляд, но не хочет встретить его.
— Я не люблю композит! — объясняет старик. — Композит не ржавеет. Сто тысяч лет пройдет — а ваши стулья будут все такими же. Империи разрушатся, человечество вымрет, но посреди пустыни будет стоять сраный стул! — Он качает головой по-особому, по-индийски — подбородок движется вправо и влево, а макушка остается на месте. — Давай еще выпьем.
— Остановись! — скрипит крючконосая старушенция.
Девендра только посылает жене воздушный поцелуй. Разливает нам с Раджем, последним наполняет свой стакан.
— Это для богов стулья, а не для человека, — рассуждает он. — Ваше здоровье!
Радж пьет — левой, но следит за дедом с беспокойством. А мне уже все равно.
— А мы не боги, мальчик! — Старик довольно кряхтит и жмурится. — Что бы мы там ни химичили со своей требухой, это все жульничество. Вечные пластиковые стулья — это не для наших задниц. Нам нужны стулья, которые будут напоминать нам кое о чем... Ржавое железо — вот хороший матерьяльчик!
— Мы все равно достанем тебе их воды, дед! — упрямится Радж. — Разбавлю ею твое пойло, помолодеешь лет на десять, и тогда уж болтай себе сколько влезет о том, как хорошо помирать.
— Это тебе вечно жить надо! — смеется Девендра. — Ты молодой, а тебе все не хватает!
— Надо! Почему только буржуям можно? Это же несправедливо! Посмотри на него! — Радж толкает меня в бок; но не обидно. — Он, может, тебя старше в два раза, а ты его все мальчиком зовешь!
— Он-то? Что я, мальчишку от старика не отличу? Нет, внучек, человек не снаружи стареет, а внутри! А я этого пацана вижу насквозь! — Девендра ерошит мне волосы.
У обычного меня от такого шерсть бы на загривке дыбом встала, но индийская отрава распарила мои мозги, разжижила мою кровь. Не могу злиться.
— Давай спорить! — азартно кричит Радж. — Тебе сколько лет, друг?
— Я не мальчишка, — говорю я.
— Сколько? Двадцать три? Двадцать шесть? — перебирает старик.
— Двадцать девять.
— Двадцать девять! Пацан! — смеется Девендра.
— Друг! А ты правда оттуда? Из большой Европы? — спрашивает меня кто-то. К нам поближе перетащил стул для своей беременной жены студент-очкарик.
Она сидит, обмахивается ресницами с бабочкино крыло размером, кокетливая, словно и нет при ней ее обузы.
— Правда, — нетвердо говорю я.
— Вообще круто! — потирает руки студент. — Слушай, есть дело! Мне нужен партнер там, у вас!
— Наркотики через границу возить? — шучу я.
— Не, наркотой у нас Радж занимается! Звездную пыль делает. Я кино снимаю. Он про бизнес, я про искусство.
— Я вообще-то хочу на контрабанду воды перейти! — оправдывается зачем-то Радж. — Но там все арабы держат, а они за паков горой, нас не пустят... Купить даже не дают.
— Не перебивай, брат! — Студент толкает его в плечо. — Короче. У вас же там в Европе у мужиков не стоит ни у кого, так? Ну, в плане ли-би-до?
— Почему это? — обижаюсь я.
— От хорошей жизни, наверное! Все, что мы тут снимаем, все к вам уходит! Короче, перспективы обалденные! Будем знакомы!
Он лезет во внутренний карман клубного пиджака — на ногах у него тренировочные штаны — и извлекает оттуда визитную карточку. Физическую, отпечатанную на бумаге, — и вручает мне ее с гордостью. Бумага тонкая, дрянная, но буквы позолочены. «Хему Тирак» значится на ней. «Порнобарон». Я уважительно убираю визитку в нагрудный карман.
— Дедуль, налей мне тоже! — просит Хему, порнобарон-отличник.
— Жена твоя не против? — подначивает Девендра. — А то моя вся изведется, пока я до кондиции дойду!
— Да потому что у тебя от всей поджелудочной одна четверть осталась, а ты и ее хочешь проспиртовать! — не выдерживает старуха.
— Цыц! — Девендра сводит вместе свои кустистые брови. — На то я и хозяин дома!
— У меня, например, все в порядке, — настаиваю я; в моей голове шумит теплое море.
— Вот еще одно доказательство — он пацан! — вмешивается в нашу беседу старый Девендра.
— Ну молодец, что тут можно сказать? — Очкарик хлопает меня по плечу. — Так держать! Но! Но почему-то все ваши хотят на наших глядеть. Может, потому что знают: у нас если телочка на семнадцать выглядит, то ей семнадцать и есть. А может, потому что у нас это с огоньком делают, как в последний раз...
Аннели отвернулась от меня, сгорбилась, занята чем-то. Мне хочется подойти к ней. Погладить по спине. Взять за руку. За что я на нее наорал?
— У нашего дяди Ганеша была опухоль, — говорит Радж. — Рак поджелудочной.
— Это брат мой, — поясняет Девендра. — Хороший был человек. С кишками у нас у всех не в порядке.
— Два года умирал, — продолжает Радж. — Ему было семьдесят. Доктора сказали, два месяца, а он два года тянул. И каждую ночь требовал, чтобы жена спала с ним. Тетя Аайюши. Его ровесница, между прочим. Спала, ты понимаешь? Такой силищи был человек. Тетя говорила, ей страшно каждый раз: вдруг, мол, он прямо на мне преставится? Но отказать не могла.
— Не могла? Не хотела! — громыхает Девендра. — Вот такой был мужик! — Он показывает мне большой палец.
— Вот и брал бы с него пример! — тычет узловатым пальцем деду в нос его седая жена.
— Вот и беру! — Старикан опрокидывает еще стакан.
— В общем, у нас это в крови. — Хему-очкарик протягивает ему чайную чашку. — Я про страсть.
— Немудрено с такой-то красавицей! — Девендра толкает старуху локтем в бок, кивает на беременную блондинку. — Ты у меня, правда, тоже ничего была...
— Я-то от воды их не отказывалась бы! — кивает старуха.
— Мы и тебе достанем, баба Чахна! — заверяет ее Радж.
— Хочу выпить за то, Хему, чтобы твоя Бимби родила тебе крепкого бутуза! — улыбается Девендра.
— Я тоже за это выпью! — подставляет стакан Радж. — За твоего сына, брат! И за тебя, Бимби! Нам нужны пацаны. Нашей семье, нашему народу...
Все пьют за напомаженную Бимби; та хихикает осторожно, чтобы случайно не родить.
— Пойду-ка я продышусь! — Девендра встает со своего дряхлого стула. — Эй, старая, пойдешь на улицу?
— Так вот, друг! К нашему бизнесу! — дергает меня за рукав Хему. — Все говорят, что ваши там одурели уже от виртуальных партнеров и от симуляции... Но! У меня шикарная идея. Вербуем тут взвод юных дев, сажаем их перед камерами... Сечешь?
— Погоди! Сейчас я...
Я отмахиваюсь от него, поднимаюсь на своих травяных ногах, бреду к Аннели. Надо объяснить ей, почему я это сказал. Перед глазами — она, обнаженная, безумная, на яркой и нежной траве... И потом в этом чертовом кабинете, когда ей сказали...
— Послушай... — Я дотрагиваюсь до ее плеча. — Послушай! Ты меня извини, я... Она вздрагивает, будто я ее уколол. Раскрывается. В руках у нее чей-то коммуникатор.
— Взяла у Сони. Я позвонила ему. Вольфу.
— Что?..
— Он не отвечает. Я пять раз звонила, но он не отвечает. Я написала ему, дала адрес.
— Зачем?!
— Пусть он знает, где я. Пусть заберет меня. Бессмертные нас тут не достанут.
— Но если...
— Я больше не хочу ждать, — говорит Аннели. — Мне нужно, чтобы он забрал меня. Понимаешь?..
— Понимаю.
— Прости, что ударила тебя. У тебя все еще кровь идет. Я утираю рот. На моих руках красное.
— Не страшно, — улыбаюсь ей я. — Я продезинфицировал.
Вкус самогона проходит, вкус крови остается. Я проглатываю вязкую слюну. Выдыхаю через нос.
Моя кровь пахнет ржавым железом.
Глава XVI. ПЕРЕРОЖДЕНИЕ
Мы сидим на балконе, я и Аннели.
Под нами Рамблас, запруженные народом бульвары старой Барселоны. Миллион огоньков колышутся на дне мира, словно люди — мерцающий планктон. Солнце сюда не проникает: грязный потолок ангара обрезает старые дома по шестой этаж, и уличные фонари не работают; но все освещают себе дорогу сами — коммуникатором, карманным диодом, чем попало.
— Красиво. Как будто у каждого душу видно, — сдавленным голосом шепчет Аннели и протягивает мне самокрутку. — Будешь?
— Душ не бывает! — Я затягиваюсь ее дурманом, кашляю.
— Не говори за всех.
Внизу в огромных котлах варят мясо, на жаровнях дымят орехи и какие-то клубни, очереди бесконечные, смех и болтовня, угар и многосложный аромат еды со всех концов света. Мы просто сидим и ждем, пока за Аннели прискачет ее рыцарь на белом коне, посадит ее впереди себя, обнимет нежно и властно и умчит ее вдаль. Ожидание мучительное; чтобы промотать время вперед, мы используем волшебную траву Раджа.
— Единственное, что реально стоило генетически модифицировать, — выпуская клуб дыма, хвалит ее Аннели.
Она ждет своего гребаного спасителя, а я оттягиваю тот момент, когда мне придется отпустить ее навсегда. Я почти начал забывать, что держу Аннели на коротком поводке, и почти начал верить, что мы просто вместе. Но у нее память куда лучше моей.
— Эжен?
Вряд ли Рокамора придет за Аннели один; наверняка заподозрит ловушку и явится с охраной. Ребята с лоскутными лицами сдерут с меня мою масочку добряка вместе с кожей и отдадут меня на растерзание толпе. Так что мне бы надо сейчас встать, выйти по нужде и пропасть из жизни Аннели. Но я торчу с ней на этом балконе и курю чужую траву. Просто не могу встать. Хочу насмотреться на Аннели впрок, на память.
— Эжен!
Она зовет меня. Это мое имя. Я сам его себе придумал, так что надо отвечать.
— Что, прости?
— А ты как сбежал? — спрашивает Аннели. — Из интерната?
— Через окно. Там было окно, я отнял у доктора ствол и проплавил в нем дыру.
Эжен сбежал из интерната и стал активистом Партии Жизни. В его судьбе много общего с судьбой Аннели. Они могли бы стать друзьями или даже...
Мне уже пора исчезать, а я все продолжаю врать Аннели.
Мне ничего от нее не получить, я нужен ей только для того, чтобы скоротать время, чтобы сберечь ее, пока ее настоящий мужчина не придет за ней и, почесывая свое хозяйство, не заявит лениво на нее свои законные права. Я продолжаю ей врать, потому что правда окончит все тут же.
Кто придумал, что правду легко говорить? Вот уже ложь.
А от вранья единственная неловкость — оно требует хорошей памяти. Врать — как выстраивать карточный домик: каждую следующую карту надо класть все осторожней, глазу не спускать с ненадежной конструкции, на которую собираешься опираться. Малейшей детали из ранее нагроможденной лжи не учтешь — рухнет все. И уж есть такая особенность у вранья: одной картой дело никогда не обходится.
Правда не дала бы нам быть вместе ни секунды.
А на ложь я купил ей жизнь, а себе — романтическую поездку.
К чему мне быть Яном? Яну нельзя встречаться с женщиной больше одного раза. Ян давал обет безбрачия, и за нарушение этого обета Яна ждет трибунал. Ян командовал бригадой насильников. Ян разлучил Аннели с ее возлюбленным.
Мое настоящее имя короче; оно было удобно, если бы Аннели приходилось произносить его по сто раз на дню на протяжение вечности — если бы я мог с ней жить. А для одноразовой любви хорошо использовать одноразовое имя и презервативы. Так более гигиенично.
Хотя Рокаморе превосходно удавалось жить с ней и врать ей повседневно; вот талант. С Аннели, в общем, жил не он сам, а какая-то из его конспиративных легенд. И ее все устраивало...
— А ты? Как ты сбежала?
Аннели затягивается поглубже. Передает самокрутку мне. Вместо ответа:
— Ты их сразу начал искать?
— Кого?.. — Я не понимаю.
— Своих родителей. Ты ведь знаешь, что они умерли. Значит, ты их искал.
Я набираю полную грудь дыма; обычный воздух не вынет из моих связок нужных слов. Дым легче воздуха. Дым поднимает меня над землей.
— Отца не было. Только мать. Она была со мной, когда Бессмертные пришли. Ей вкололи акс.
— Ты сам видел?
Видел ли я это? Я уверен, что так было, потому что сам тысячу раз проделывал это с другими женщинами и их детьми. Эжен этого не знает, но я не могу быть Эженом всегда.
— Нет.
— А я не хотела ее искать, — говорит Аннели. — Мою маму. Зачем? Разве чтобы в лицо ей плюнуть. Я-то точно знала, что с ней все в порядке. Потому что папа сказал, чтобы кололи ему. Отлично все помню. Я сидела у мамы на руках, он заслонил нас собой, закатал рукав. Когда ему сделали укол, плюнул им под ноги. Папа был очень спокойный. Он не знал, что меня у него все равно отберут. А мать все это время визжала как резаная, хотя ее-то никто не трогал. Прямо мне в уши визжала.
— Ну а моя не знала даже, кто ей меня заделал, поэтому стрелки было не на кого перевести. Так что вкололи ей, без вариантов.
Я не смогу быть Эженом всегда.
— Ты не пробовал в базе ДНК посмотреть? Мотаю головой.
Даже после выпуска нам запрещено выискивать своих родственников — запрещено Кодексом Бессмертных. Но даже если бы за это и не преследовали, в базу я все равно не полез бы.
— Плевать я хотел, кто там кончил в мою мамашу.
— А я все ждала его звонка, знаешь? Звонка, ну. В интернат.
— Знаю. И... Он не позвонил?
— Позвонил. Когда мне было четырнадцать. Он был весь седой, в каталке сидел. Я ему сказала, что люблю его и что мы обязательно увидимся еще раз, что я к нему вернусь и вылечу его, и что мы будем жить вместе, как семья. Я это успела все за десять секунд сказать, а потом меня отрубили.
— Ты... Ты не прошла проверку?
— Что ты так вытаращился? Вертела я их проверки!
— Тебя же должны были...
— Я не стала выяснять. Сбежала. Когда отца увидела, поняла, что не смогу там сидеть и ждать, пока он умрет. Что мне этих десяти секунд с ним недостаточно. Готовилась долго... А решилась только после его звонка. Когда терять уже было нечего.
Она глядит на меня с усмешкой, высасывает из окурка последнее, обжигает себе пальцы — морщится, но тянет.
— А как ты свалила оттуда? — хочу выковырнуть из нее правду.
— Повезло. — И все; напрасно я жду продолжения.
— А... И что отец? Застала его? — Мне почему-то трудно спросить ее об этом.
— Нет. Зато мама была в отличной форме.
— Как ты отыскала ее? Говорила с ней?..
— В два хода. Сдала кровь на генные маркеры, потом пробила ее по базе. Аннели наконец выпускает уголек; растирает пепел.
— У отца инфаркт случился. После нашего разговора. Так что я зря бежала. Киваю; представляю себя на ее месте.
— А что мать?
— С ней все отлично, спасибо. Она сейчас выглядит так же, как в тот день, когда меня у нее забрали. Ни на минуту не постарела. Моложе меня.
— Ты нашла ее, — говорю я себе. — Как это... было? Она... удивилась? Аннели плюет с балкона вниз людям на головы. Кто-то внизу хватается за лысину, проклинает индийскую шпану. Аннели смеется.
— Она сказала, что случившееся стало для нее поворотным моментом. Так и сказала: поворотным моментом. Мол, потеряв меня, она решила посвятить свою жизнь тому, чтобы помогать другим людям заводить детей. Что так она борется с бесчеловечной системой, которая отняла у нее ребенка и мужа. Что она работает бесплатно, и что в этом году пятьсот женщин смогли забеременеть и родить благодаря ее помощи. Что она рада меня видеть, но не уверена, что я поступила правильно, сбежав из интерната.
Я тоже хочу многое рассказать тебе, Аннели. Рассказать о том, какой лицемерной сукой и какой набожной прошмандовкой была моя мать. Каким безмозглым и бессердечным кобелем был мой отец. Как они запихнули меня в интернат; как никогда не пытались меня найти. Почему я должен их искать?! Неужели мне это должно быть нужнее, чем им?! Я хочу рассказать об этом тебе, Аннели, потому что я устал плакаться об этом проституткам.
В самом конце бульвара в гуще электронных светлячков, душ наизнанку, вспыхивают оранжевые факелы, поднимаются над толпой — один, два, десять.
— Там какое-то шествие...
— Пятьсот женщин за год. Полтора ребенка в день, как она говорит. Вот кто хороший специалист, — отвечает Аннели. — Моя мама. Ты прав. Надо было сразу идти к ней.
— Слушай... Я ведь не знал...
— А с отцом она развелась. Лет через пять после укола. Он сказал ей, что не хочет быть ей обузой. И она не стала возражать. Это был его выбор, так она мне объяснила. Он ведь взрослый человек!
— Сколько народу там... Знамена какие-то... Парад, наверное? — докладываю я тупо; а что еще остается?
— А я ей говорю: это ты должна была сдохнуть, ма. Ты, а не папа. Все эти чужие дети в чужих бабах, все это твое отважное изучение чьих-то влагалищ — это все никакого отношения ко мне не имеет. И к папе тоже. Можешь копаться там дальше, ма, но лучше бы тогда ты закатала рукав, ты, а не папа, а я бы сегодня пришла к нему, а не к тебе.
Аннели проговаривает все это очень просто, будто в тысячный раз; будто у нее совсем не саднит горло от этих острых, угловатых слов.
А у меня нутро тянет: я завидую ей, мне тоже нужно облегчиться, нужно сорвать коросту и выдавить гной. Мне тесно в Эжене, я хочу побыть с Аннели самим собой — хотя бы напоследок. Но в мое горло такие слова не проходят.
— Я... На самом деле я так и не... Я не...
— Ладно. Ты извини, что я это вывалила на тебя. — Она поднимается. — Я пойду к Соне, проверю, вдруг Вольф ответил.
Так что я могу оставить свои откровения при себе.
Она протискивается мимо выставленного на балкон платяного шкафа, чуть прижимаясь ко мне бедрами, подзаводя мое сердце, и девается внутрь дома. Факельное шествие приближается; реют над головами зеленые знамена. Какой-то местный праздник, наверное.
Я думаю об Аннели. О том, что она не прошла проверку. О том, как ей удалось после этого вырваться из интерната. О том, что она разыскала свою мать. Как решилась вообще на это. Как нашла слова. Как ухитрилась остаться на свободе. Хочу понять, почему она стала всем тем, чем я не стал.
Я могу притворяться Эженом сколько влезет, и она не спорит со мной: просто тоскует по своему Вольфу, вот и все. Просто обманывает меня, при первой возможности вызывая его к себе. Я не замена Рокаморе, я ему не соперник — Аннели видит подделку, слышит, что я полый внутри.
Вот если бы я был Девятьсот Шестым... Все было бы иначе. Она поверила бы в меня и забыла о Рокаморе. Базиль ей бы наверняка понравился. Может быть, Аннели его полюбила бы.
Любила же Базиля какая-то женщина, а он любил ее.
И поплатился.
— Смерть! Смерть! Смерть! — раздается внизу чей-то гнусавый голос, умноженный мегафоном.
— Смерть! Смерть! Смерть! — отзывается толпа. Сотня пылающих факелов прямо подо мной.
— Смерть хинди! — орет мегафон.
— СМЕРТЬ ХИНДИ! — ревет толпа; и наконец я понимаю.
— Эй! — Я заскакиваю внутрь, зову хозяев. — Там эти черти пришли... Паки! Тьма народу, с факелами!
Радж — никелированный гангстерский ствол в левой руке — осторожно выглядывает с балкона. Зарево от факелов уже бьется в окна, от воя толпы стекла дрожат.
— Звони нашим! Их там сотня целая! Баррикадируй вход! — кричит Радж своим. — Хему, Фалак, Тамаль! С пушками на балконы! Тапендра! Уводи стариков!
Где дед?
— Вышел... — блеет тщедушный длинноволосый Тапендра. — На улице он...
— Эй! Собаки паршивые! — каркает под домом громкоговоритель. — Нам нужен тот, что загасил четверых наших в Гамма-Каппа! Бритый, с бородой! Давайте его сюда, или мы весь дом сожжем к шайтану!
— СМЕРТЬ ХИНДИ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ!
Они пришли за Раджем. Там, в переходе, в моей темноте, в схватке бесов, ничего не разрешилось и ничего не закончилось. Он ввязался из-за меня, из-за Аннели, и теперь паки хотят его голову.
— А мне что делать? — спрашиваю я у Раджа.
— Бери свою девчонку и беги. На чердаке есть черный ход...
— Нет, — говорю я.
— Вы тут ни при чем. Это между нами и паками, так что давай! — И он забывает про меня. — Дед точно на улице? Фалак, выгляни...
Я тут ни при чем. Черные муравьи грызутся с красными муравьями. Их насекомые войны начались тысячу лет назад и будут продолжаться еще тысячу, и человеку в них лезть незачем. Если бы Радж не пристрелил из-за Аннели тех павианов в переходе, он отыскал бы повод, чтобы убить других четверых неделей позже. Мы можем уходить с чистой совестью.