Пусть Иван Николаевич о музыке совсем забыл. Варвара Федоровна села в классной за фортепиано в первый же вечер и, слегка поморщившись от дребезжащих его звуков, стала играть. Мишель, Поля, Наташа и даже Лиза чинно стояли вокруг фортепиано, предвкушая, как задаст музыка гувернантке на орехи Но сварливое фортепиано обнаружило невиданную кротость и вступило с Варварой Федоровной в долгий, задушевный разговор.
– Мишель, – сказала Варенька, – я думаю, что завтра, – она бы куда охотнее сказала «сегодня» и «сейчас», только было уже слишком поздно, – я думаю, что завтра мы начнем наши музыкальные уроки. – Потом сияющая Варенька обернулась к Поле: – Я хочу сказать, что мы начнем непременно завтра, мой друг!..
И уроки на фортепиано начались. Но и музыка не произвела никакого переполоха ни в птичьем царстве Мишеля, ни в его диктантах, ни даже в странствиях. Правда, легче разобраться в Сандвичевых островах или перемахнуть через тропик Рака, чем породниться с тобой, музыка, небесный дар! Стоит только тронуть твои пожелтевшие, потрескавшиеся косточки, и летишь ты, музыка, туда, куда песни за тобой не ходят. А только на песню оглянешься да не успеешь похвастать перед ней каким‑нибудь новым экзерсисом, как уже лезут тебе в уши скрипицы и дудки и бог знает кто. В уши по старой памяти так и лезут, но сами из Шмакова до сих пор не едут. И когда будут – неизвестно.
Мишель охотно рассказывает Варваре Федоровне о шмаковских музыкантах, но Варвара Федоровна опять понимает далеко не все. На первый план в этих рассказах выступает какая‑то Ильёва нога, за ней выскакивает Тишка‑кларнет, и все окончательно покрывается туманом, когда какой‑то Яков начинает дуть в трубу‑валторну, которая зовется кренделем. Однажды, садясь за фортепиано, Мишель опять начал было свои рассказы и вдруг оборвал их, улыбнувшись:
– А ведь я в Шмакове чуть было не утонул, Варвара Федоровна! – и начал бойко разыгрывать заданный урок.
Варвара Федоровна так перепугалась, что тут же решила никогда не отпускать питомца в ужасное Шмаково, где тонут дети!
– Держите счет, Мишель, – говорит Варвара Федоровна и даже стучит по фортепиано карандашом: – И раз!.. и два!..
И кажется Вареньке, что говорит она наистрожайше, но если прислушаться, все больше теплеет от урока к уроку голос суровой наставницы. Да и немудрено: ведь это ты, музыка, открываешь нам небо!
– И раз!.. и два!..
Глава пятая
Варвара Федоровна ощутила легкую тревогу, вернее даже не тревогу, а просто беспокойство в сердце, когда в Новоспасское заехал молодой московский архитектор, тот самый, что строил новый дом, а теперь прижился у Ивана Николаевича по разным делам. Этот веселый и размашистый человек, ничего не подозревая, с первого же шага наступил на священные права Варвары Федоровны. Ворвавшись в детскую, он стал немилосердно трепать Мишеля, а Мишель – не успела Варенька опомниться – оказался у него на закорках.
Все это Варвара Федоровна еще готова была претерпеть, потому что плохо воспитанные мужчины всегда отличаются грубостью нравов. Варвара Федоровна проявила, пожалуй, даже не свойственную ей снисходительность, только бы гость поскорее покинул детскую. Но вместо того, чтобы испариться, как испаряется, в конце концов, всякая неприятность, веселый архитектор вдруг вспомнил о былых уроках, которые он давал Мишелю. Варвара Федоровна насторожилась: бесшабашный молодой человек уже вынимал и раскладывал перед Мишелем какие‑то карандаши, мелки и картоны. В этих приготовлениях уже несомненно проявлялось свойственное мужскому полу коварство, но Варенька все еще только наблюдала. Полная впечатлений от музыкального часа, она была уверена в себе. Музыка, кто может тебе изменить?
Увы, не музыке и не Вареньке пришлось торжествовать победу в этот злосчастный день. Торжествовали мужское коварство и презренные карандаши.
Так явился в детской учитель рисования, а на картонах стали возникать одно за другим Мишелевы творения. Мишель попрежнему не был охоч ни до голов, ни до носов; зато с великим тщанием живописал тихую заводь и в ней водяного. На соседнем картоне расположились великолепные руины таинственного замка. С башни, увитой плющом, меланхолично взирал на Варвару Федоровну вещий филин.
– Видали? – спросил наставницу веселый учитель, щелкнув карандашом по тихой заводи, в которой обитал водяной. – Regardez ici, mademoiselle[5].
Варенька поморщилась от чудовищного прононса и бросила на картон рассеянный взгляд. Потом она посмотрела еще раз, и опытный сердцевед мог бы, пожалуй, назвать этот взгляд ревнивым, если бы Варенька не поторопилась отойти от картона чуть не к самому окну детской.
Положительно можно сказать, что сердце Вареньки теперь вовсе не было подобно тихой заводи. Оно походило скорее на увитые плющом руины, по которым снова щелкал карандашом бесшабашный зодчий:
– Здесь, здесь, сударыня, полюбопытствуйте, voila![6]– В избытке чувств этот вовсе не воспитанный человек нелепо размахивал руками и даже присвистывал. – Самую суть, сударыня, схватил! Пейзаж, а дышит! Руины, а живут! Чувствовать, шельма, умеет…
Глаза Варвары Федоровны сделались круглыми от гнева: «Боже, что за лексикон!»
– Pardonnez moi, mademoiselle![7]– спохватился веселый молодой человек. – Касательно шельмы действительно оступился! В дамских пасторалях, каюсь, не искушен, собачий сын!..
Глаза Варвары Федоровны округлились еще больше: «Боже, какой пример для Мишеля!»
– О, чорт, опять, кажется, оступился? – рисовальный учитель вопросительно глянул на Варвару Федоровну и, как утопающий, схватился за Мишелевы картоны. – Дайте срок, Варвара Федоровна, будет в Новоспасском свой Тициан, je vous assure![8]
Теперь, кажется, он и вовсе ни в чем не оступился, но что‑то царапнуло Вареньку по самому сердцу. Правда, о Тициане Варвара Федоровна знает смутно. Ну, жил, положим, где‑то когда‑то Тициан. А в детстве наверняка был он несносным мальчишкой и вечно бегал с перепачканными в красках руками. Подумаешь, невидаль?! А Мишель… Варвара Федоровна еще ничего не утверждает, но она готова допустить, что Мишель, может быть, способен к музыке… Вот именно к музыке!.. Музыка! Что же значат перед тобой все тицианы мира?
К тому же тицианы обладают отвратительной способностью насвистывать самые пошлые ритурнели. В глазах Вареньки появляются целые глетчеры, которых не замечает бесшабашный архитектор. Работая карандашом над Мишелевым картоном, он весело насвистывает и, страшно сказать, кажется, фальшивит. Бежать, куда глаза глядят, твердо решает Варвара Федоровна, но, прежде чем отступить, колеблется: может быть, погибающая в ритурнелях душа еще способна к раскаянию? А рисовальный учитель ставит перед Мишелем новый картон. Мишель, ее Мишель, как ни в чем не бывало, берет в руки мел, а погибшая навеки душа насвистывает новый мотив. Довольно! Варенька гордо удаляется и, удаляясь, прислушивается: он все еще свистит и пленькает, как овсянка, этот ужасный человек!
Мысли Варвары Федоровны, вспугнутые рисовальным учителем, все чаще кружились вокруг Мишеля. Варвара Федоровна ничего не собирается утверждать, – это было бы опрометчиво, а опрометчивость ведет к ошибкам, – но она думает, вернее готова предположить, что Мишель мог бы, пожалуй, стать… фортепианистом. Именно фортепианистом!.. Однако Варвара Федоровна вовсе не говорит этого наверняка. Не далее как вчера Мишель опять сбился в хроматических гаммах. Брови Варвары Федоровны сдвигаются, чтобы еще раз приструнить питомца, но улыбка, не спросясь, ложится около ее пухлых губ.
– Зато как Мишель разбирает ноты с листа! – шепчет Варвара Федоровна, и тогда ей кажется, что кое‑что она бы могла сказать почти с уверенностью – Да, Мишель, повидимому, способен к музыке. Только кому же нужна музыка в этих лесах! – горько усмехается Варвара Федоровна и после этого долго ходит по своей горенке с окнами на Десну.
А внизу попрежнему – чужая, непонятная Вареньке жизнь. Бывают дни, когда она чувствует себя такой же одинокой, как и тишнеровский рояль, который Иван Николаевич неведомо зачем вывез в Новоспасское из Петербурга. Рояль стоит в зале, и веницейская люстра приветливо бросает дрожащие лучи на лакированную крышку. Но крышка наглухо закрыта на ключ. Кому и для кого здесь играть? Варенька вопросительно сдвигает тонкие брови, и глаза ее холодеют. Идет уже третий месяц жизни Варвары Федоровны в Новоспасском, но ей все еще кажется, что она блуждает в дремучем лесу и нет на свете такой ландкарты, по которой она могла бы выбраться из этой чащи.
Впрочем, она бы никуда не стала выбираться отсюда. Правда, Мишель путается не только в хроматических гаммах, но хромает и в арпеджиях. Но разве этого нельзя простить? Разумеется, простить до поры. И хоть идет всего только третий месяц жизни Варвары Федоровны в ельнинских лесах, но давно решено: она никуда не уедет! Должно быть, во всем мире нет детской, похожей на ту, в которой скачут в клетках овсянки, а на полках топорщатся «Странствия».
Только слишком часто приходит в эту детскую рисовальный учитель, будто нет для него других комнат во всем доме. Да совсем зря едут в Новоспасское гости. Приедут, а потом сидят у самовара и ведут непонятные разговоры. Острый коготок снова царапает по Варенькиному сердцу, и страшны ей уже не тицианы, а другое: что, если вырастет Мишель да наденет халат и тоже сядет к самовару? Чуть заметная складка обиды бороздит нежный лоб Варвары Федоровны, а в пылком ее воображении рисуются ведерный самовар и засаленные узоры на ватном халате, а вокруг беспокойно шумит непроезжий, непрохожий лес. Сверкающим взором Варенька пепелит воображаемого Мишеля, а он бредет, зевая, к давно расстроенному тишнеровскому роялю и тычет пальцем в пыльную клавишу: «М‑да, – жирным голосом тянет воображаемый Мишель, – нешто ты дворянину карьера?»
– Федька, подай анисовой!.. – доносится из нижних комнат в Варенькину горницу, и мрачное видение мгновенно исчезает.
Кто‑то еще раз командует внизу насчет анисовой. Новая неминуемая опасность грозит Мишелю, и Варвара Федоровна стремглав бежит вниз.
Поздно! Чудовище уже облапило Мишеля и голосом своим перекрывает голоса гостей. В рассказах Дмитрия Николаевича мелькают леса и топи, озера и какие‑то бочаги. Но как дойдет Дмитрий Николаевич до бочагов, так задрожат подвески на люстре, застонут в рояле струны и на парадных чепцах у барынь пускаются в пляс лешевы дудки.
«Именно, лешевы дудки!» – думает, присматриваясь к лентам на чепцах, Варвара Федоровна и с ужасом ловит себя на том, что, обитая в лесах, она сама начинает говорить птичьим диалектом.
«Музыка! – мысленно взывает Варвара Федоровна. – Охрани хоть ты Мишеля, ведь он тебе предназначен!» – Варенька готова даже покривить душой, когда дело касается ее питомца. Ведь вовсе не может она сказать, чему «предназначен» Мишель. Правда, он делает быстрые, может быть, даже очень быстрые успехи на фортепиано. Но что значат эти первые успехи? Ровно ничего, особенно если иметь в виду хроматические гаммы! Но Варенька даже их готова забыть, если надо спасать Мишеля. Лавируя между гостей, она отважно идет прямо на Дмитрия Николаевича, но в это время сам Мишель вдребезги разбивает ее замысел. Вывернувшись из‑под рук дядюшки, он опрометью бросается вон из зала.
– Музыка едет, музыка едет! – пищат подле маменек девицы и одна за другой порхают к дверям на веранду.
– Mademoiselles! – снисходительно улыбается Варенька. – Я думаю, что едет оркестр, потому что музыка не может ехать!..
Девицы складывают губки сердечком и бегут па веранду: музыка уже едет по парку, что бы ни выдумывала петербургская цаца‑гувернантка.
Варвара Федоровна поглядывала в парк с явным любопытством. Но тревога не коснулась ее души. Если Мишелю суждено когда‑нибудь стать фортепианистом, то почему же ему не познакомиться поближе и с оркестром?
– Едут! – влетел в залу Мишель и снова исчез.
И теперь ревность не нашла еще пути к сердцу Варвары Федоровны: каков бы ни был шмаковский оркестр, он будет ее союзником.
Музыканты подъехали на нескольких подводах. Хоть и оставила война немалые дыры в хозяйстве дядюшки Афанасия Андреевича, но за музыку он взялся прежде всего.
Все так же встал перед оркестром в зале Илья со скрипкой в руках, все тот же был на нем зеленый фрак, и как будто прибыло в оркестре музыкантов. Не зря столько времени хлопотал Афанасий Андреевич.
– Мегюль! – замурлыкал, как прежде, дядюшка и взмахнул платком. Он привычно зажмурился и даже прослезился: ведь опять гремит оркестр в полном комплекте.
Музыканты играли из Мегюля и из Буальдье. Счет Афанасия Андреевича к Наполеону Бонапарту никак не касался его прочной дружбы с великими мастерами Франции. И Варвара Федоровна нескоро пришла в себя. Выходило, что музыка слетает с высот своих в леса и нисходит на бочаги? Кто бы мог этому поверить!
– Мишель, друг мой! – сияя и волнуясь, сказала Варвара Федоровна в перерыве между пьесами. – Музыка открывает нам небо! Слушайте и старайтесь не пропустить ни одного звука!..
Чтобы помочь питомцу в этом трудном деле, Варвара Федоровна сама села рядом с Мишелем и, наконец, завладела им единодержавно. О, если бы ревность была зрячей! Если бы могла она пробраться к неопытному девичьему сердцу через лес смычков! Но слепа, по счастью, ядовитая змея, завороженная музыкой; как все змеи, она мирно дремала где‑то, свившись в клубок. Варвара Федоровна не подозревала, что в эту минуту, как карточный домик, рушатся ее единодержавие и ее священные права.
Мишель сидел рядом с наставницей, привычно склонив голову набок. Но он не слыхал ее наставлений, силясь понять, каким образом может распоряжаться небесами Ильёва команда. Все его мысли и чувства устремились к оркестру. И хотя попрежнему манили его прелестницы‑скрипки, теперь не обманула ни одна обманщица. Ни одна коварная волна не подхватила его и никуда не унесла.
– Стой, муси́ка, пение сладкое! – приказал Мишель.
Но музыка не хотела стоять.
Тогда он побежал за нею вдогонку и, едва догнав, стал смаху рубить себе слуховое оконце. Он давно обдумал, как ему проникнуть в заколдованный замок. И уже было проник и даже заглянул, но оказалось, что вместо замка перед ним расстилался безбрежный океан.
Он поднял паруса и навалился на штурвал: не земля ли там, эй, рулевой? – никто не ответил. Только музыка, как вихрь, летела вперед и вперед, и Мишель, пристроившись, побежал с нею дальше… В это время Ильёва нога вдруг застыла на месте, и лес смычков расступился. Музыканты кончили играть, и, словно обрадовавшись, сразу зашумели гости.
Варвара Федоровна нехотя спускалась на землю.
– Мишель! – сказала она, сияя. – Вы поняли, что такое музыка, мой друг?
Он поглядел на нее рассеянно, не понимая, о чем его спрашивают, и ответил почти шопотом:
– Я очень устал… Я так устал, Варвара Федоровна, как никогда не уставал…
– Устать от музыки! – в глазах Варвары Федоровны, устремленных па Мишеля, впервые появились колючие льдинки. – Что вы говорите, Мишель?!
В эту минуту, как всегда незваный и непрошенный, перед Варенькой склонился рисовальный учитель.
– Je vous prie![9]
Она глянула на него с негодованием, но музыканты играли кадриль, пары начали фигуры, и девушка, воспитанная на институтских балах, никак не могла отказать даже такому ужасному кавалеру.
За кадрилью последовала полька, за полькой котильон…
Ночью августовские звезды равнодушно взирали с дальней синевы в Варенькину горницу, и не было им никакого дела до ее тревог. А мысли Варвары Федоровны, вспугнутые веселым архитектором, упорно возвращались к Мишелю: «Подумать только: он устал от музыки!..»
Варенька ничего не утверждает. Она не говорит «нет». Это, пожалуй, тоже было бы опрометчиво. Но кажется ей, что Мишель, может быть, и не будет фортепианистом.
Глава шестая
– Раз‑и! два‑и! Раз‑и! два‑и!.. – отбивает счет Варвара Федоровна, а Поля, красная и взъерошенная от трудов, никак не может угнаться за счетом. В «раз» попадает, в «и» угадает, а к «двум» непременно отстанет. А то вдруг начнут цепляться за пальцы противные клавиши – и, конечно, те самые, мимо которых нужно было проскочить.
– Раз‑и! два‑и! Раз‑и! два‑и!.. – все так же невозмутимо напевает Варвара Федоровна, а Поля удивленно хлопает ресницами и даже раскрывает от обиды рот. Еще вчера она знала все эти крючки и закорючки, а сегодня они смотрят на нее с нотного листа как незнакомцы и словно нарочно все по‑новому расселись…
Так проходит музыкальный час страданий и слез, и Варвара Федоровна усталая, но все такая же невозмутимая, наконец отпускает Полю. О музыка, и ты не всегда открываешь нам небо!..
Мишель встречает Полю – у нее еще не высохли на глазах слезы – и сразу догадывается: опять музыкальная беда.
– Ну, чего ты не понимаешь? – утешает он Полю. – Ведь это так просто! Только слушай и сразу все поймешь. Ноты, как птицы. Они тоже поют, понимаешь? Сидит нота на жердочке и поет. А потом возьмет да взлетит на другую жердочку, повыше, и голос у нее тоже выше. А прыгнет вниз – и голос у нее тоже вниз. Каждая нота на каждой жердочке своим голосом поет. Чего проще? Если ты голоса слышишь, никогда не ошибешься!
Поля смотрит на Мишеля мокрыми глазами: какие птицы, какие жердочки? И как это по нотам слышать?
– Да ты только голос их слушай! – выходит из себя Мишель. – Это же совсем просто!
– Ты просто сам дурак! – с холодным убеждением отвечает Поля. – Наслушался Варвары Федоровны, сам закорючкой стал!.. – Излив накопившуюся досаду, Поля оставляет за собой последнее слово: – По твоим нотам только дураки слышат!
А Мишель даже не обиделся: не бестолковые ли они, девчонки? Но времени для дальнейших объяснений нет. Варвара Федоровна не терпит опозданий. Мишель проходит в классную, садится за фортепиано, и голос Варвары Федоровны тотчас теплеет. А Мишель болезненно морщится: опять будет охать и стонать дряхлое фортепиано. То ли бы дело играть на новом рояле, который стоит в зале.
Мишель осторожно опускает руки на клавиатуру и вступает в единоборство с коварной развалиной: «Ну‑ка, рявкни, я тебе…» Он знает повадки каждой клавиши, ловко справляется с привередами и едва касается злющих недотрог. Он бойко проигрывает гаммы и арпеджии. Варвара Федоровна раскрывает нотную тетрадь. Мишелю можно дать пьесу потруднее. Она всматривается в неразборчивые, от руки написанные ноты. Ноты в самом деле сидят на линейках, как птицы, хвостатые и без хвостов, свернувшиеся в клубочки, белоперые и чернушки. Они сидят притихшими стаями, но стоит на них взглянуть – тотчас оживает и звучит в воображении весь птичий хор. Мишель смело и уверенно играет вариации Гесслера, а нотная грамота кажется ему еще чудеснее, чем буквы. Вот она, долгожданная книга, которая сама звучит. Даже «Странствия вообще» меркнут перед ней в своем великолепии. Перед звуками меркнет все, что не может звучать.
– Недурно, Мишель! – говорит Варвара Федоровна, когда он берет последний аккорд. – Право, недурно! – и вдруг спохватывается: от неумеренных похвал у питомца может развиться самомнение. А Варенька никогда не будет подражать безалаберному рисовальному учителю. – Я хотела сказать, – поправляется Варвара Федоровна, – что вы играли вариации недурно, но только для первою раза. Завтра мы повторим, и вы сыграете лучше. Вы должны играть гораздо лучше, Мишель!
Не мешало бы кое‑кому, и прежде всех рисовальному учителю, поучиться у Варвары Федоровны правилам воспитания. Варенька вовсе не хочет гордиться своим опытом: ведь гордыня открывает путь порокам. И можно добавить: искушения подстерегают нас на каждом шагу. Ведь Варенька внимательно прислушивалась к игре Мишеля и даже строго постукивала карандашом, а рисовальный учитель, никого не спросясь, опять спутал ее мысли. «Хоть бы строить что‑нибудь начал этот опасный человек! – думает Варвара Федоровна. – Да уехал бы подальше… от Мишеля. Вот именно от Мишеля!..»
– А теперь, мой друг… – Варенька долго смотрит на питомца, и ей опять хочется сказать, что он сыграл вариации отлично, нет, какое там отлично, он сыграл их просто удивительно; но вместо этого суровая наставница молча прилаживает над клавиатурой особую, придуманную ею доску. Надо просунуть руки под эту доску и играть, не видя клавиш.
Мишель усаживается поудобнее и снова играет. Не так быстро и не так уверенно, но попрежнему точно. Если сам не видишь клавиш, их видят и чувствуют за тебя твои пальцы.
Проходит урочный час и бежит второй, но ни наставница, ни ученик этого не замечают, пока Варвара Федоровна, наконец, сама не убеждается в том, что заведенный ею распорядок опять безжалостно нарушен. Но так случается почти всегда на музыкальных уроках с этим мальчуганом.
– Сегодня я очень довольна, Мишель! Очень! – кончает урок Варвара Федоровна. Но разве и умеренные похвалы не могут принести вреда?.. – Я почти довольна, – отступает Варвара Федоровна, – и я надеюсь, что завтра я буду довольна еще больше. Завтра мы будем разбирать новую сонатину Клементи, мой друг! – Варвара Федоровна смотрит на питомца, может быть, даже чересчур строгими глазами. – И я попрошу, чтобы нам разрешили заниматься на рояле. Вы заслужили это, Мишель!
Но куда же улетучились все правила воспитания? В голосе Вареньки звучит самое искреннее, ничем не прикрытое восхищение. Воистину искушения подстерегают нас на каждом шагу. Уж не этому ли вихрастому мальчугану, который так степенно прибирает ноты и так весело поглядывает на строгую наставницу, уж не ему ли суждено ниспровергнуть все основы назидательной педагогики? Но нет, не бывать тому, пока в классной властвует Варвара Федоровна.
– Постойте, Мишель!
Он вернулся от двери.
– Я хочу сказать, Мишель, – Варвара Федоровна усердно морщит лоб, – что вы не столько заслужили разрешение играть на рояле, сколько это будет поощрением вам на будущее. Вот именно это я и хотела сказать. Вы свободны, но до немецкого урока, конечно!..
Итак, правила торжествуют! Досадно только, что этого никто не видит. А в раскрытые окна классной доносится бойкий свист. По лугу бредет к Десне беззаботный архитектор. Варвара Федоровна подходит к окну. Что он насвистывает? Ну, конечно, все та же пошлая, уличная ритурнель! Музыка, ты никогда ему этого не простишь! Варвара Федоровна сжимает тонкие пальцы в священном негодовании. Она не пустит Мишеля в тицианы, она будет бороться! Кажется, – и это можно сказать почти без колебаний, – Мишель все‑таки мог бы стать изрядным фортепианистом…
А будущий фортепианист стоит в это время в детской перед птичьими клетками. Птицы и впрямь сидят на жердочках, как ноты. И с нотами в самом деле все просто. Но на этом и кончается вся простота. А вот дальше, задумывается Мишель и улыбается, как бы выпучила глаза Поля, если бы он рассказал ей… Впрочем, он и сам не мог бы толком рассказать, что с ним происходит. Он не мог бы объяснить этого не только Поле, но даже и Варваре Федоровне…
Заметив драку черноголовок, он просунул в клетку к разбойницам тонкий прутик. Черноголовки в страхе разлетелись.
Глава седьмая
«…Великий Колумб твердой рукой своей вел корабль в неведомое. Токмо он един мыслью предузнал бытие нового мира. Токмо он зрел через неизмеримые пространства манящий брег. Но спутники его, зря сияние новых светил небесных над собою и просторы неизвестных вод окрест себя, смутились духом. Не бури устрашили бесстрашных. Неведомое было страшно им, с юности познавшим бренность жизни на морских путях. Но великий духом Колумб ясно видел перед собою цель, предузнанную соображениями ума, и бестрепетно вел к ней корабль, не страшась ни бури человеческих страстей, ни вельми грозного волнения стихий…»
Мишель оторвался от книги. За окном детской тоже бушевали осенние стихии. Липы протягивали к небу намокшие ветви и размахивали ими, словно взывая о помощи. Ветер свирепел все больше и больше, крутясь меж оголенных деревьев. Небо придавило парк свинцовыми тучами и хлестало по нему дождем.
Унылая ворона неподвижно сидела на суку перед самым окном детской. Она давно промокла насквозь, но не шевелилась.
– Эх ты, – оказал, наблюдая за вороной, Мишель, – не была бы ты вороной, не отстала бы от перелетных птиц. Те, поди, уж до Африки долетели…
Но ворона и клювом не повела. Что ей до перелетных птиц? Ну, помокнет она, потерпит. Тем, перелетным, хуже: тем лететь туда да обратно… Нет, пусть другие летают; она, ворона, своим умом проживет!..
Чем дольше смотрел на ворону Мишель, тем становилось ему тоскливее.
В детской с утра топится печка. Мишель сжался в комочек, чтобы не забралась под теплую куртку ползучая сырость. Ей навстречу уже поднимаются забытые хвори. Обрадовались, блуждают по всему телу ломоты. Мишель еще больше ежится: надо поближе к печке, к огню.
Он переворачивает страницу. Книга лежит перед ним раскрытая, но он только бродит по ней глазами. Настает один из тех часов, когда домашние предпочитают оставить его в покое.
А Мишель поднимает паруса и плывет… Между двух миров. Да! На свете существуют два мира, две музыки: одна близкая, другая далекая, и каждая живет своим умом. Живут они бок о бок, тихо‑мирно, а вот перед ним столкнулись… Если в песне порядок, значит в музыке беспорядок; если в музыке порядок, тогда выходит… нет, как бы не так!
Пролетит ли песня соколом или лебедушкой пройдется, завьется метелицей или сверкнет в удалой присядке!, Мишель всякую ее поступь знает. А запечалится песня, начнет думу думать – он все эти думы, как свои, слышит. Куда бы песня ни пошла, в какие бы ходы‑переходы ни свернула, и он за ней. Каждый поворот угадает, на каждую стежку полюбуется. В каких узорчатых началах песня ни рассыпалась, Мишелю наперед известно: песня все свои начала к концам приберет и, уходя, ясной зорькой оглянется: «Так ли мне, песне, жить да тебя, Михайлушка, тешить?» Так, родимая!
А заиграешь с Варварой Федоровной на фортепиано или приедут шмаковские музыканты, все повадки, вся поступь у той музыки другие. Где песня в шаг шагнет, там музыка – в полшажка. Где песня чуть плечом поведет и, смотришь, на новую стежку выйдет, там музыка с ходу ступит, в свои переходы убежит. А в те ходы‑переходы ему не заглянуть.
Да! На свете живут две музыки, и тут опять кончается вся простота. И нет покоя новоспасскому наследнику: плывет и плывет между двух миров. От песенного царства отправится, а к неведомым странам музыки дороги не знает. А может быть, и вовсе нет такой дороги?
Дождь давно смыл ворону, бьет прямо в окно. Ветер проник в детскую. Мишель перебрался к печке, примерился, устроился: хорошо, жарко! Так жарко, как бывало разве только в бабушкиных горницах, под низкими потолками, за двойными рамами, за тройными дверьми. На печке в детской доживают век бабушкины бронзовые львы. Львы бессменно стоят при часах. А часы, как жили при Фекле Александровне, так и теперь по ее воле живут: не ходят. Все так же льется из львиной пасти стеклянным столбиком вода: бежит без движения, течет – ни с места. Должно быть, так и бабушкина жизнь текла.
Захотелось вернуться на минутку в ее покои, посмотреть на бабушку и на себя через плечо в былые годы глянуть.
Жил он тогда в нянькиных песнях и, в песни глядя, целый мир обошел. Живи бы бабушка, никогда бы музыку к себе не допустила и Мишеля к ней ни на час бы не уволила: «Ни к чему Михайле музыка, вырастет да захочет, сам музыкантов заведет, а пока жива, никуда внука не отпущу!» И не дожила, не видела, как отправился в странствия внук. А впрочем, и то сказать, не будь бы наследник такой слуховитый, никогда бы не столкнулись перед ним песня с музыкой…
Когда в зале по случаю гостей усердствовали дядюшкины музыканты, Мишель поймал Полю в буфетной.
– Слышишь? – спросил Мишель.
– Слышу, – ответила удивленно Поля. Не слышать было невозможно: оглох, что ли, Мишель?
– Нет, ты скажи, что ты слышишь?
– Музыку, вот пристал!
– Да какую музыку?
– Дядюшкину, отвяжись!..
На том музыкальный разговор и кончился, но не для Мишеля. С тех пор как батюшка Иван Николаевич разыскал ключ от тишнеровского рояля и передал его в полную власть Варваре Федоровне, она часто играла по вечерам для себя, именно для себя. Но так уже повелось, что Мишель всегда оказывался в это время в зале и умел быть таким незаметным, что Варвара Федоровна давно с этим свыклась. Однажды она играла особенно долго и, кончив, все еще сидела у рояля такая притихшая, какой никогда не бывала в классной.
– Варвара Федоровна, сколько бывает музык? – начал Мишель издалека.
– Как сколько музык? – не поняла Варвара Федоровна. – Музыкальных сочинений так много, что их нельзя сосчитать. Но музыка одна, Мишель. Она одна и единственная, ниспосланная людям, как высший дар!
– А песни?
– Музыка всегда одна, вечная и неисчерпаемая, во всех симфониях, увертюрах, во всех ариях и романсах…
– Я не про них, – решился перебить Мишель, – я про те песни, которые Авдотья поет…
– Ах, эти?! – голос Варвары Федоровны, который только что витал у божественных истоков музыки, стал равнодушным и будничным. – Эти песни, пожалуй, тоже относятся к музыке. Может быть… я допускаю, мой друг, но к какой?! Когда великие музыканты сочиняют музыку, она возвышает наши души! – голос Варвары Федоровны снова взлетел туда, где раскрываются перед музыкой небеса, и тотчас вернулся на землю. – Но пока народ лишен образованности и не знает истинной музыки, на его долю только и остаются что грубые, первобытные песни!