Раввин, как рассказывали, пробормотал то, что пробормотал, кашлянул так, как кашлянул, в растерянности разгладил свои усы, слегка взъерошил волосы, подергал себя за пейсы, возможно, даже прикусил кончик своей бороды, однако, в конце концов, вздохнул и постановил, что делать нечего: парень, действительно, не только умен, проницателен и знает законы, но и абсолютно прав — нет иного выхода, как следовать юной жене за этим парнем, и нет у нее иного выхода, как во всем слушаться своего мужа.
Разбудили, стало быть, малолетнюю невесту ровно в полночь, когда завершился спор юноши с раввином, и вынуждены были повезти молодых в дом родителей жениха. Всю дорогу плакала невеста от страха. Мама ее обнимала и плакала вместе с ней. И жених, со своей стороны, тоже плакал всю дорогу горькими слезами, перебирая в памяти насмешки и презрительные улыбки гостей. Что же до матери жениха и других членов его семейства, то и они плакали всю дорогу — от стыда.
Почти полтора часа двигалась эта невообразимая ночная процессия — то ли похороны, сопровождаемые плачем и слезами, то ли шумное шутовское пиршество: кое-кого из званых гостей, сопровождавших жениха и невесту, весьма забавляла скандальная ситуация, и они громко шутили над тем, как наш петушок потопчет свою курочку, и как втянется ниточка в игольное ушко… Гости веселили свое сердце водкой и всю дорогу орали и сквернословили.
Тем временем мужество маленького жениха растаяло, словно его и не бывало, и возможно, он даже пожалел о своей победе. И так их обоих, насмерть перепуганных, горько рыдающих, не выспавшихся, повели, как овечек на заклание, в импровизированный брачный чертог. Чуть ли не силой уже на заре окружающие втолкнули в спальню двух детей — потрясенную невесту Хаю-Добу и перепуганного жениха Эфраима, чтобы взошли они на ложе свое.
А дверь — так рассказывали — заперли за ними снаружи. После чего сопровождающие их удалились на цыпочках, и в надежде, что все утрясется, просидели остаток ночи в соседней комнате, пили чай стакан за стаканом, грызли остатки свадебного угощения, и пытались утешить друг друга.
А утром, кто знает, возможно, ринулись обе матери в спальню, вооруженные полотенцами и мисками для умывания: в тревоге жаждали они узнать, уцелели ли дети в этой борьбе и что они натворили друг с другом.
*
Но спустя несколько дней уже можно было видеть, как муж и жена, радостно носятся, играя, по двору, оба босоногие и шумные. Муж постарался и среди ветвей дерева соорудил для своей жены маленький кукольный домик, чтобы она играла там, а возможно, и сам вернулся к своим привычным играм — колесам и водным струям. Он изрыл весь двор, создавая всякие каналы, речки, озерца и даже маленькие водопады.
До шестнадцати лет родители, Герц и Сарра Мусман, содержали молодоженов Эфраима и Хаю — «кест-киндер» (дети, питающиеся за счет родителей) назывались на идише молодые пары, живущие в родительском доме. Повзрослев, Эфраим Мусман соединил два своих увлечения — колеса и водные потоки — и построил в деревне Тропе небольшую мельницу, колеса которой приводила в движение сила текущей воды.
Его предприятия никогда не бывали успешными: был он мечтательным, по-детски наивным, ленивым, расточительным, всегда готовым и поспорить и уступить. Пустопорожние разглагольствования, к которым он был склонен, продолжались с утра и до вечера.
Жизнь Хаи-Добы и Эфраима была жизнью бедняков. Маленькая невеста родила Эфраиму трех сыновей и двух дочерей. Она научилась быть акушеркой и домашней медсестрой. Нередко, оказывая услуги беднякам, она не брала с них денег. Умерла она совсем молодой от туберкулеза. Двадцать шесть лет было моей прабабушке со стороны матери, когда закончила она свои дни.
Очень быстро пришел в себя красавец Эфраим и взял в жены новую девочку. Было ей шестнадцать лет, и звали ее тоже Хая. Новая Хая Мусман поспешила выдворить из дома своих пасынков. Слабохарактерный муж даже не пытался остановить ее. Смелость и мужество, отпущенные ему на всю жизнь, похоже, истратил Эфраим Мусман в один присест: в тот вечер, когда постучался в дом раввина и потребовал именем Торы и всех еврейских мудрецов отдать ему невесту. После той бурной ночи и до конца своих дней в любом деле проявлял он малодушие: был ниже травы и тише воды, во всем подчинялся жене, легко уступал каждому, кто настаивал на своем. И вместе с тем, с течением времени, он усвоил особую манеру поведения: он вел себя как человек, окутанный тайной, черпающий силы из неких источников — сокрытых и окутанных святостью. Во всех его повадках ощущалась какая-то значительность, овеянная кротостью, — так мог бы выглядеть деревенский чудотворец или православный святой старец.
*
Когда деду моему Нафтали Герцу было двенадцать лет, его отдали в услужение в усадьбу Вилхов под городом Ровно. Имением Вилхов владела княжна Равзова, чудаковатая старая дева. В течение трех или четырех лет убедилась княжна, что еврейский подросток, доставшийся ей почти что даром, проворен, смышлен, обаятелен и забавен, а в дополнение ко всему в детские свои годы успел он усвоить на отцовской мельнице кое-какие основы мукомольного дела. А возможно, было в нем и еще нечто, некое свойство натуры, пробудившее в одинокой сморщенной княжне проблеск материнских чувств. Она решила купить участок на окраине Ровно, напротив кладбища, там, где кончается улица Дубинская, и построить там мельницу. Эту мельницу княжна отдала в руки инженеру Константину Семеновичу Стилецкому, одному из своих племянников-наследников.
Очень быстро проявились организаторские способности моего дедушки, его тонкий такт, очаровывающая доброжелательность, помогающая ему завоевывать симпатии всех окружающих, а также обостренная интуиция, которая в течение всей его жизни позволяла ему угадывать ход мыслей и настроения людей.
В семнадцать лет дед мой уже управлял мельницей. («У этой княжны он очень быстро выдвинулся! — рассказывала мне одна из тетушек. — Прямо как в той истории с Иосифом Праведником в Египте с этой… как ее там звали? Жена Потифара? Нет? Этот инженер Стилецкий… все, что ни установит на мельнице, сам же испортит и разрушит по пьянке. Горьким пьяницей был он!.. Я еще помню, как смертным боем бил он лошадь, плача при этом от жалости к животному: плакал огромными, как виноградины, слезами, но бить лошадь не переставал. Каждый день изобретал он новые механизмы, установки, зубчатые передачи, ну прямо Стивенсон. Была в нем искра гениальности. Но едва изобретет он что-нибудь, этот Стилецкий, как тут же в гневе, в приступе буйства сам же все и уничтожит, своими руками!»)
Так вот еврейский парень и приучился чинить и поддерживать в рабочем состоянии механизмы, вести переговоры с крестьянами, привозившими на помол пшеницу и ячмень, расплачиваться с рабочими, торговаться с купцами и разными клиентами. Так вот и стал он, как отец его Эфраим, мукомолом. Только в отличие от своего отца, ребячливого бездельника, мой дед Нафтали Герц был человеком трезвым, себе на уме, прилежным и проворным. И стремился достичь многого.
Что же до княжны Равзовой, то та к старости стала набожной до безумия: одевалась только в черное, постилась и давала обеты, дни и ночи проводила в глубокой скорби, шепталась с Иисусом, ездила из монастыря в монастырь, выпрашивая благословения, растратила все свое состояние на пожертвования церквям и скитам. («… А однажды она просто взяла большой молоток и вбила гвоздь в собственную ладонь — хотела в точности почувствовать то, что чувствовал распинаемый Иисус. И тогда пришли и связали ее, руку ей вылечили, голову обрили и заключили ее до самой смерти в какой-то монастырь под Тулой»).
Несчастный инженер, племянник княжны Равзовой Константин Стилецкий, видя, как угасает его тетушка, все больше погружался в пьянство. А вот жена Стилецкого, звали ее Ирина Матвеевна, в один прекрасный день сбежала от него с Антоном, сыном кучера Филиппа. («Она тоже была пьяницей, сильно выпивала. Но это он, Стилецкий, он сам сделал ее пьяницей! Бывало, что он проигрывал ее в карты. То есть каждый раз он проигрывал ее на одну ночь, утром получал ее обратно, а на следующую ночь — проигрывал снова!»)
Инженер Стилецкий топил свою тоску в водке и карточной игре. («А еще он писал стихи, такие красивые, удивительные стихи, полные раскаяния и сострадания! Он знал на память труды великих философов Аристотеля, Канта, Соловьева… Он даже сочинил философский трактат на латыни. Много времени проводил он в лесу, в полном одиночестве. Смиряя свою гордыню, он иногда переодевался в рванье и бродил на рассвете по улицам, роясь в мусоре и снегу, будто голодный нищий»).
Постепенно Стилецкий сделал Герца Мусмана своей правой рукой на мельнице, потом — своим партнером, потом — своим представителем и заместителем. Когда моему дедушке было двадцать три года, спустя десять лет после того, как был он «продан в рабство» княжне Равзовой, выкупил он у ее племянника Стилецкого остатки его прав на владение мельницей. Очень быстро дело Герца Мусмана расширилось и вобрало в себя, между прочим, и маленькую мельницу его отца.
Юный герой не таил зла на родительский дом, из которого его изгнали. Напротив, он простил своего отца, Эфраима, который к тому времени успел овдоветь во второй раз. Герц взял отца к себе, посадил его в комнате, которая называлась «контора», и даже платил ему до конца его дней вполне приличную месячную зарплату. Там, в «конторе», Эфраим-красавец просидел долгие годы, отрастил эффектную бороду, длинную и белую, как у святых старцев, и ничего не делал. Он проводил свои дни в праздности, никуда не спеша, попивая чай и ведя длинные, приятные беседы с торговцами и агентами, которые приезжали на мельницу. Ему нравилось пространно, многословно, не торопясь, посвящать их в тайны долголетия, сравнивать свойства русской души со свойствами души польской или украинской; толковать о сокровенных тайнах иудаизма, о сотворении мира, о необходимости помнить и хранить народные сказки; нравилось делиться своими собственными, весьма оригинальными идеями — как улучшить лесное хозяйство, как важен здоровый сон, как сохранить зрение, употребляя только натуральную растительную пищу.
*
Моя мама сохранила в памяти образ своего деда Эфраима Мусмана — этакого патриарха, производящего неизгладимое впечатление. Белоснежная, пышная, ниспадающая во всем своем великолепии на грудь борода пророка и белые-белые кустистые брови придавали его облику особую библейскую возвышенность. Из снежной глубины его густых волос, бороды и бровей глядели на тебя со счастливой детской смешинкой голубые, словно два чистейших озера, глаза: «Дедушка Эфраим выглядел в точности, как Господь Бог. То есть в точности так, как любой ребенок представляет себе Бога. Постепенно он и вправду привык выступать перед всем миром как славянский святой, как сельский чудотворец, являя собой нечто среднее между образом старика Толстого и Деда Мороза».
Годам примерно к пятидесяти обрел Эфраим Мусман впечатляющий облик благообразного старика. Но уже тогда его представления о мире были не совсем четкими. Уже в те годы для него, похоже, стала довольно расплывчатой грань между божьим человеком и самим Господом Богом: он начал читать мысли, предсказывать будущее, наставлять, истолковывать сны, прощать, жалеть и одаривать милостью. С утра и до вечера сидел он со стаканом чая за столом в конторе мельницы и жалел ближних. Кроме этого он почти ничего не делал целый день.
От него всегда исходил аромат дорогого одеколона, и руки его были мягкими и теплыми. («Но меня, — с едва сдерживаемым ликованием рассказывает восьмидесятипятилетняя тетя Соня, — меня дедушка Эфраим любил больше всех своих внуков! Я была самой-самой любимой! Это потому, что я была такой маленькой красавицей (это слово она произносит по-русски), такой кокеткой (снова по-русски), словно маленькая француженка. И я умела обвести его вокруг своего мизинца… Хотя, по правде говоря, любая могла с легкостью заморочить его красивую голову — он был не от мира сего, таким милым, таким ребячливым… И очень сентиментальным… Все вызывало у него слезы, глаза у него были на мокром месте… А я, бывало, часами сидела у него на коленях, расчесывала его белую прекрасную бороду, и у меня всегда хватало терпения выслушивать всю ту чепуху, что он нес. Кроме того, мне ведь дали имя его матери: я — Сарра, Сурка. Поэтому дедушка Эфраим любил меня больше всех и, бывало, называл меня «моя маленькая мамочка»).
Таким он был — тихим, добродушным, мягким, нежным, болтливым, возможно, несколько простоватым, но людям нравилось видеть его улыбку милого забавного ребенка — эта улыбка, почти постоянно озарявшая его морщинистое лицо, покоряла сердца. («Дедушка Эфраим был таким: едва взглянешь на него — и сам тут же начинаешь улыбаться! Любой — хочет он того или нет — немедленно начинал улыбаться, как только дедушка Эфраим входил в комнату. Даже портреты на стенах сразу же начинали улыбаться, едва дедушка Эфраим входил в комнату»).
К счастью, сын его, Нафтали Герц, любил отца без оглядки, прощал ему все, делал вид, что не подозревает о неспособности старика разобраться в том, кто и сколько должен, что не замечает, как без разрешения открывает он в конторе кассу и извлекает оттуда несколько купюр, чтобы, подобно святому старцу из хасидских притч, одарить благодарных бедняков, предсказав им предварительно светлое будущее, прочитав нравоучение, провозгласив прописные истины.
Целыми днями просиживал старик в конторе мельницы, принадлежавшей сыну, глядел в окно, и добрый его взгляд сопровождал все действия тех, кто трудился на мельнице. Быть может, потому, что выглядел он «в точности, как Господь Бог», он и в самом деле, казался самому себе в последние годы жизни чем-то вроде властителя мира: он держался скромно, но горделиво. Возможно, разум его в старости слегка помутился (это началось уже в пятидесятилетнем возрасте). Порой он начинал засыпать своего сына всякого рода советами, идеями, указаниями, планами наилучшего управления мельницей и ее расширения. Но на своем не настаивал: по большей части, спустя полчаса-час старик забывал все свои предложения и планы, уносясь на крыльях новых мечтаний. Пил он свой чай стакан за стаканом, рассеянным взглядом скользил по конторским книгам… А если появлялись незнакомые люди, которые по ошибке считали его хозяином, он не объяснял им их ошибки, а с удовольствием беседовал с ними об имуществе семейства Ротшильд и о невыносимых страданиях китайских кули. Беседы его нередко длились по семь, а то и десять часов.
Сын его, Герц Мусман, не отличался суровостью. Мудро, осторожно, с огромным терпением расширял и углублял он свое дело, открывал свои филиалы в разных местах, понемногу богател, выдал замуж свою сестру Сарру, которую у нас звали «Сурка», взял к себе сестру Женю, и сумел, в конце концов, и ее выдать замуж. («За одного столяра, Яшу! Отличный парень, правда, очень уж простой! Но что еще можно было сделать с этой Женей? Ведь ей было уже почти сорок лет!») У него работали, получая хорошую зарплату, и племянник Шимшон, и столяр Яша, муж Жени, под его покровительством были все братья и сестры, все родственники. Предприятия его разрастались, клиенты, украинские и русские крестьяне, стали звать его — почтительно, с легким поклоном, прижимая к груди свои шапки, — «Герц Ефремович». Даже русский помощник появился у него, молодой человек из обедневших дворян, страдающий язвой желудка. Пользуясь его советами, дед мой расширил торговлю мукой, открыл свои филиалы даже в Киеве, Москве и самом Петербурге.
*
В 1909 или 1910 году, когда ему был двадцать один год, Нафтали Герц Мусман женился на Ите Гедалиевне Шустер, капризной дочери Гедалии Шустера и Перл, урожденной Гибор. Перл, моя прабабушка, по рассказам тети Хаи, была женщиной весьма решительной, «умной, смышленой, как семеро купцов», наделенной острым чутьем по части интриг в местном деревенском обществе, резкой на язык, жадной до денег и почестей, и к тому же — скупой до умопомрачения. («Про нее рассказывали у нас, что всю жизнь она собирала во время стрижки каждый локон и каждый пучок волос, чтобы потом набить ими подушечки. Каждый кубик сахара она всегда очень точно делила с помощью ножа на четыре маленьких кубика»). Что же до Гедалии, отца моей бабушки Иты, то внучка Соня запомнила его, как ворчливого толстяка с хриплым голосом, черной развевающейся бородой, вечно обуреваемого разными страстями, крикливого и деспотичного. Говорили про него, что умел он так рыгнуть и икнуть, «что стекла дрожали в окнах», а когда возвышал он свой голос, то казалось, «катится пустая бочка» (при этом он смертельно боялся всяких животных — собак, домашних кошек и даже малых козлят и телят).
*
Дочь Перл и Гедалии, моя бабушка Ита, всегда вела себя как женщина, которую жизнь обделила нежностью, а она была этой нежности достойна: в юности она была красавицей, окруженной поклонниками, и, по-видимому, очень избалованной. Все годы она твердой рукой управляла тремя своими дочерьми и при этом как бы ожидала, что они будут вести себя с нею так, будто она — их младшая сестра или их маленькая прелестная дочь. Даже в старости не оставляла она своих детских попыток мелкого подкупа, кокетства, милого заигрывания со своими внуками: словно ожидала, что и мы будем баловать ее, восторгаться тем, как она обаятельна, ухаживать, добиваться ее расположения. Вместе с тем, были случаи, когда она оказывалась способной вести себя с вежливой жестокостью.
*
Ита и Герц Мусманы прожили в браке — стиснув зубы — почти шестьдесят пят лет: это были годы обид, оскорблений, унижений, примирений, позора, сдержанности, взаимной вежливости, зубовного скрежета… Мои дедушка и бабушка с материнской стороны были очень разными людьми, чьи души были до отчаяния далеки друг от друга. Но это отчаяние было навсегда заключено в стенах самой дальней комнаты, замкнуто там на семь запоров, об этом у нас никто не говорил, и я в годы моего детства мог, самое большее, лишь смутно догадываться об этом — как догадываешься по приглушенному запаху, что где-то за стеной медленно- медленно пригорает мясо.
Три их дочери, Хая, Фаня и Соня, видели всю глубину родительских страданий и пытались найти пути, чтобы облегчить муки их супружеской жизни. Все трое, как одна, всегда и без колебаний стояли на стороне отца против родной матери. Все трое питали к матери едва ли не отвращение, боялись ее и стыдились, считая вульгарной скандалисткой, властолюбивой, готовой унизить любого. Если, бывало, сестры ссорились, то с укором бросали друг дружке: «Ты только посмотри на себя! Ты становишься абсолютной копией мамы, ну, прямо, точь-в-точь!»
Только к старости родителей, когда она и сама постарела, тете Хае удалось, наконец, развести отца и мать по разным углам: отца она поместила в дом престарелых в Гиватаиме, а мать в одну из больниц для стариков, нуждающихся в уходе, в окрестностях Нес-Ционы. Тетя Хая сделала это наперекор тете Соне, считавшей подобное разделение самоуправством и великим грехом. Но в те дни раздор между тетей Хаей и тетей Соней был уже в самом разгаре: почти тридцать лет они не обмолвились между собой ни единым словечком — начиная с конца пятидесятых годов двадцатого века и до дня смерти тети Хаи. (Тетя Соня пришла на похороны сестры, несмотря ни на что, и там сказала нам с грустью: «Я уже прощаю ей все-все. И молюсь в сердце своем, чтобы и Господь Бог простил ей — а это Ему будет совсем нелегко, ибо придется ой как мно-о-го прощать!» Примерно за год до своей смерти тетя Хая сказала мне почти то же самое о своей сестре Соне).
*
По сути, все три сестры Мусман с самого детства были по уши влюблены в своего отца — каждая по-своему. Мой дедушка Нафтали Герц (которого и дочки, и зятья, и внуки называли «папа ») был человеком сердечным, по-отечески добрым, обладавшим особой притягательной силой. Очень смуглый, с теплым голосом, с глазами чистой голубизны, которые он, по-видимому, унаследовал от отца своего Эфраима. В глазах этих были ум, проницательность и скрытая улыбка. Когда он говорил с тобой, всегда казалось, что он без труда понимает всю глубину твоих чувств, читает между слов, мгновенно схватывает не только то, что ты говоришь, но и почему ты говоришь именно так. И вместе с тем, тебя не покидало ощущение, что он проникает и в суть того, что ты понапрасну пытался скрыть от него. Он иногда улыбался такой неожиданной улыбкой — улыбкой хитреца и проказника, и даже подмигивал: словно хотел тебя пристыдить, но и самому ему было стыдно за тебя. Однако при этом он всех полностью прощал, ибо, в конце концов, человек — он всего лишь только человек.
И в самом деле, в его глазах все люди были всего лишь неосторожными детьми, причиняющими друг другу (и каждый себе самому!) одни лишь несчастья и разочарования. Все находятся в замкнутом кругу какой-то вечной комедии, лишенной какого бы то ни было изящества, и, как правило, кончающейся довольно плохо. Поэтому в глазах папы все люди нуждались в милосердии и оправдании, и к большинству их поступков следовало, по его мнению, относиться снисходительно. Козни, ухищрения, обман, попытки выдать себя не за того, кто ты есть на самом деле, бахвальство, необоснованные претензии, лицедейство — все это он с готовностью прощал, улыбаясь своей тонкой и шаловливой улыбкой, словно произнося на идише: «Ну, вус…» (Ну, что там…)
Только видя жестокость, папа терял свое игривое добродушие. К проявлениям злобы он относился с омерзением. Его веселые голубые глаза тускнели, когда узнавал он о жестоком поступке: «Злое животное? Но что это вообще такое — злое животное? — размышлял он вслух на идише. — Ведь ни одно животное не бывает злым. Ни одно животное не способно быть злым. Животные вообще еще не открыли, что есть зло. Зло — это наша монополия. Зло — это мы, венец творения. Так, быть может, мы вкусили там, в райском саду, не то яблоко? Быть может, там, между Древом жизни и Древом познания, расцвело еще одно ядовитое дерево, о котором не написано в Торе — древо зла (он, бывало, называл его на идише — дерево «ришэс»). Неужели мы вкусили именно его плоды? Хитрый змей обманул Еву, пообещал ей, что вот оно, Древо познания, но привел-то ее прямиком к дереву «ришэс». Если бы мы и вправду вкусили только от деревьев жизни и знания, то, возможно, вообще не были бы изгнаны из рая?»
И тут глаза его вновь наполнялись голубизной, начинали искриться игривым весельем, и он продолжал неспешно, своим теплым голосом, четко и ясно формулируя на своем образном и четком идише то, что Жан-Поль Сартр откроет в будущем, спустя несколько лет: «Но что есть ад? Что есть рай? Ведь все это только внутри нас. В нашем доме. И ад, и рай можно найти в каждой комнате. За любой дверью. Под каждым семейным одеялом. Это так: чуть-чуть злости — и человек человеку ад. Немного милосердия, немного щедрости — и человек человеку рай…
Немного милосердия и щедрости, сказал я, но не сказал слово «любовь». Во всеобъемлющую любовь я не очень-то верю. Любовь всех ко всем — это, возможно, мы оставим Иисусу, ибо такая любовь — вообще нечто совершенно иное. Это совсем не похоже на щедрость и вовсе не похоже на милосердие. Напротив, любовь — это странная смесь полных противоположностей, смесь самого эгоистичного эгоизма с абсолютной преданностью и самоотверженностью. Парадокс! Кроме того, о любви весь мир говорит дни напролет: любовь, любовь… Но любовь не выбирают, любовью заражаются, она охватывает тебя, как болезнь, как несчастье. А что же все-таки выбирают? Между чем и чем люди все-таки обязаны выбирать чуть ли не ежесекундно? Либо великодушие — либо злодейство. Это и любой малый ребенок уже знает, и, тем не менее, зло не исчезает. Как это можно объяснить? Все это, видимо, пришло к нам от того яблока, что съели мы там: это было отравленное яблоко.
Г ород Ровно — важный железнодорожный узел — вырос среди дворцов и парков, окруженных озерами. Все это принадлежало семейству князей Любомирских. Река под названием Устье (по-украински «Устя») пересекала Ровно с юга на север. Между этой речкой и болотом возвышалась городская крепость. Еще в начале прошлого века сохранялось там прекрасное озеро, по которому плавали лебеди. На фоне ровненского неба вырисовывались силуэты крепости, дворца Любомирских, Успенской церкви, Воскресенского собора и нескольких костелов. Около шестидесяти тысяч человек жило в городе накануне первой мировой войны, в большинстве — евреи, а остальные — украинцы, поляки, русские, немного чехов, немного немцев. Еще несколько тысяч евреев жили в близлежащих местечках и селах, рассеянных по всей округе среди фруктовых садов, огородов, зеленых лугов и пастбищ, среди полей пшеницы и ржи, над которыми гулял ветер, рисуя легкую зыбь на их колышущихся просторах. Гудки паровозов время от времени разрывали тишину полей. А иногда можно было слышать пенье украинских крестьянок, доносившееся из садов. Издалека это пенье похоже было на рыданье.
На сколько хватало глаз, раскинулись тут бескрайние просторы — равнины, среди которых там и сям поднимались волнами мягкие очертания холмов, их обрамляли реки и ручьи, и темными пятнами выделялись болота и огромные лесные массивы.
В самом городе было три-четыре «европейские» улицы, и на них небольшое количество домов с нарядными фасадами в неоклассическом стиле, дома в которых проживали семейства, принадлежащие к среднему классу. Как правило, это были двухэтажные особняки с балконами, украшенными металлическими решетками. Ряд маленьких магазинчиков занимал нижние этажи домов, в которых жили их владельцы. Но большинство боковых улиц, примыкающих к центральным, были просто немощеными дорогами, с непролазной грязью зимой и клубящейся пылью летом. Вдоль некоторых из таких улиц кое-где были проложены шаткие деревянные тротуары. Стоило свернуть с центральной улицы на одну из боковых, как тебя сразу же окружали низкие домишки, грубо сработанные, с толстыми стенами и пологими крышами, с прилегающими к ним приусадебными участками, а также множество других строений, плохоньких, покосившихся, закопченных, некоторые из которых были крыты соломой и по самые оконца ушли в землю.
В 1919 году открылись в Ровно гимназия, народная школа и несколько детских садов, где преподавание и воспитание велось на иврите. Они находились в ведении еврейской культурно-просветительской организации «Тарбут». Именно в этих учебных заведениях и получили образование моя мама и ее сестры. В двадцатые — тридцатые годы в Ровно выходили газеты на иврите и на идише, десять или двенадцать политических партий вели между собой ожесточенную борьбу, процветали и различные ивритские общества — для тех. кто интересовался литературой, иудаизмом, наукой, образованием для взрослых. Чем больше усиливалась враждебность к евреям в Польше (а Ровно в двадцатые-тридцатые годы находилось под властью Польши), тем мощнее становились сионистские тенденции в еврейской жизни, набирало силу воспитание и просвещение на иврите. И в то же время — и в этом не было противоречия — укреплялись светские нерелигиозные тенденции, усиливалась тяга к мировой культуре.[14]
*
Каждый вечер, ровно в десять, от платформы железнодорожного вокзала Ровно отходил скорый ночной поезд на Варшаву, проходивший через Здолбунов, Львов, Люблин. По воскресеньям и в дни христианских праздников все церкви звонили в колокола. Зимы были пасмурными и снежными, а в летние дни шли теплые дожди. Кинотеатром в Ровно владел немец по фамилии Брандт. Одним из аптекарей был чех Махачек. Главным хирургом в больнице был еврей, доктор Сегал, которого недоброжелатели прозвали «Сумасшедший Сегал». Вместе с ним в больнице работал доктор Иосеф Копейка, который был страстным приверженцем Жаботинского и ревизионизма. Раввинами города были Моше Рутенберг и Симха-Герц Ма-Яфит. Евреи торговали лесом и пшеницей, одеждой и галантереей, владели мельницей, текстильными предприятиями, типографиями, занимались ювелирным ремеслом, кожевенным производством, мелочной торговлей, банковским делом. Кое-кто из молодых евреев сознательно пошел в пролетарии, став печатниками, подмастерьями, поденными рабочими. Семейство Писиюк были пивоварами. Члены семейства Твишор были прославленными мастерами-ремесленниками. Семейство Штраух производило мыло. Семейство Гандельберг арендовало лес. У семьи Штайнбер была спичечная фабрика…
В июне 1941 года немцы захватили Ровно, откуда отступили части Красной армии, занявшие город двумя годами прежде. В течение двух дней, седьмого и восьмого ноября 1941 года, немцы и их пособники убили более двадцати трех тысяч евреев Ровно. Оставшиеся пять тысяч евреев были убиты тринадцатого июля 1942 года.
Мама, бывало, говорила со мной о Ровно, о городе, оставшемся в прошлом, и тоска слышалась в ее негромком голосе, в том, как она чуть-чуть удлиняла окончания слов. Она умела шестью-семью фразами нарисовать для меня картину минувших дней.
Я вновь и вновь откладываю поездку в Ровно. Не хочу, чтобы картины, оставшиеся в памяти от маминых рассказов, были вытеснены.
*
Чудаковатый городской голова Лебедевский, правивший в Ровно во втором десятилетии двадцатого века, всю жизнь не имел своей семьи. Он занимал большой дом по улице Дубинской,14, к которому прилегало около половины гектара земли — там были и парк, и огород, и фруктовый сад. Жил он в этом доме с одной служанкой, немолодой женщиной, и ее маленькой дочерью, про которую клеветники сплетничали, что она, мол, дочь городского головы. Кроме того, жила там еще какая-то дальняя родственница Лебедевского, Любовь Никитична, обнищавшая дама самых благородных кровей, которая, по ее словам, связана дальним, не совсем ясным родством с императорской фамилией, с домом Романовых. Она жила в доме Лебедевского с двумя девочками, рожденными от двух разных мужей: Тася, она же Анастасия Сергеевна, и Нина, она же Антонина Болеславовна. Все трое ютились в маленькой комнатушке, бывшей, по сути, концом коридора, от которого они отгородились тяжелым занавесом. Кроме трех благородных созданий, половину комнаты занимал огромный буфет, старинный и великолепный — мебель восемнадцатого века, сработанная из темного красного дерева и украшенная венцами и искусной резьбой. В недрах этого буфета, за его стеклянными дверцами теснилось несметное количество всевозможных старинных предметов из серебра, фарфора и хрусталя. У обитательниц этого угла была еще широкая кровать, на которой громоздились вышитые подушки и подушечки, и на этой кровати, по всей видимости, они все вместе и спали.