Я всем живым с улыбкой шлю.
Я рад тому, что здесь живу я,
Что землю и тебя люблю…
Казаки подошли к егерю. И хотя мелодия была им знакома, слов они не знали, ждали, когда начнет другую, чтобы подхватить. Это была импровизация на стихи Семена Астрова, известные в Петербурге. Телеусов умолк, извинительно улыбнулся казакам и приятным тенорком запел казацкую песню о разлуке с невестой. Мы все подхватили, полковник тоже, песня вышла хорошая, за сердце берущая.
Ближе подтянулись кони. Их милые морды с влажными глазами, в которых плясало отраженное пламя, свесились, уши стояли торчком.
Кончили песню. Шильдер встал, и мы все встали. Хмельной, он подошел к Алексею Власовичу, молча похлопал его по плечу, словно отпуская грехи, молча отошел, снял кафтан и полез в свой шалаш.
Мы завернулись в бурки и мгновенно уснули.
Караван шел через густой туман. Влажный воздух ощущался лицом, руками. Одежда, оружие, лошадиная шерсть — все покрылось капельками воды. В тишине глухо цокали по камням копыта.
Справа гремел Лабёнок, но мы его не видели. Было часов пять, не больше. Позади осталась прекрасная долина. Впереди стояли высокие Балканы. Тропа стала отходить от реки, шум воды стихал. Подъем делался все круче. По лошадиным бокам хлестали ветки густого и мокрого жасмина. Трудно в такую погоду понять, какой начинается день — ветреный или дождливый.
Лишь когда поднялись достаточно высоко, воздух стал очищаться. Туман пошел хвостами, впереди в небе проглянула белокаменная, почти доверху одетая в зелень гора. Она уходила по левую руку в далекую бескрайность, тогда как в правой стороне твердь вдруг обрывалась отвесной стеной. А в сотне саженей от обрыва, уже на другом берегу реки, почти так же отвесно в небо подымалась другая гора. Весь ее бок редкими пятнами покрывали сосенки и густолистый боярышник. Знаменитое ущелье на Малой Лабе, зеленая вода которой клокотала в бездне, скрытой ползучим туманом.
На самом верху спешились, дали коням отдышаться после затяжного подъема. Шильдер смотрел по сторонам, лицо у него было задумчивое. Потом уставился на Телеусова. Хотел понять, что ли…
Алексей Власович тем временем осмотрел подковы у лошадей, покачал головой. Стерлись не только шипы. От толстой ободины остались лишь блестящие тонюсенькие полосочки.
Спускались, ведя лошадей в поводу, скользили по мокрому камню, хватались за кусты. Кони похрапывали, боялись. Наконец тропа подвела к самой реке и стала мягче.
Впереди послышались голоса, из-за поворота резво выскочили два всадника на легких, озорных лошадях.
— Вот они! — радостно закричал передний.
Это были казаки из лагеря, посланные искать нашу группу. Перебросившись десятком слов и убедившись, что в помощи мы не нуждаемся, разведчики развернулись на узкой тропе и поскакали назад.
Шильдер приосанился в седле: представил себе, как его встретят на княжеском бивуаке. Караван пошел быстрей.
Через какое-то время сделали привал, чтобы наскоро поесть и дать передышку коням.
Ополаскивая лицо у Лабенка, я обратил внимание на тонкую полосу вдали над рекой.
— Что там? — спросил я у Телеусова.
— Висячий мостик для перехода. Мы через него на Белую ходим. Одна такая переправа, считай, на полсотни верст. Счас мы с тобой сходим до этого мостика.
Он попросил разрешения у полковника.
— Зачем? — поинтересовался тот и вынул из кармана часы, чтобы напомнить о времени. Он хотел успеть до вечера.
— Барса надо глянуть, ваше превосходительство.
— Глянуть? Может, стрельнуть собираешься?
Он спрашивал с затаенной надеждой. Еще бы! К оленю — да красивую шкуру дикой кошки…
— Ни в коем разе! — как-то даже испуганно ответил Телеусов. — Мы их сберегаем, барсов-то. Полезный хичник, волков убивает. На этом мостике ихний переход, переправа, значит. Они плавать не охочи, как и все кошки, да еще в такой реке. А на другой берег нужда есть переправиться, вот по этому мостику и ходят, даже следа человеческого не боятся. Тут злодеи ухитряются на барса ловушки ставить. Я не один раз капканы сбрасывал. Не токмо барс — наш брат егерь попасть может. Думаю, и теперь что-нибудь есть, давно не проверял.
— Изволь. Но скорей!
Когда мы вдвоем подошли к мостику, в кустах на той стороне кто-то шибко завозился. Телеусов остро глянул на меня:
— Попался зверь…
Мостик был из тех, какие заставляют подумать, прежде чем ступить на него. Да еще если опасный зверь на самом сходе. Тонкие поперечные доски в шесть четвертей длины неплотно были привязаны к двум железным канатам, покрытым густой черной ржавью. Выше настила — в пояс человеку — тянулись два более тонких каната, редко сплетенных смоляными веревками с самим мостом, нечто вроде перильцев. А внизу, на расстоянии семи или восьми саженей, под шатким переходом бесилась пенная вода, плевалась на береговые камни. Попасть в нее — все равно что сигануть в могилу.
Похожий на длинную люльку мост тихонько покачивался.
— Вот что, браток, — сказал Телеусов. — Вставай к тому камню и бери на мушку самой куст, а я буду переходить. Ежели что — сам понимаешь…
— А кто там может быть?
— Не видать отсюдова, на земле лежит. Какой-то зверь. Ладно, если волк или лиса. А ну как барс? Да пусть кто хошь. Выручать надо.
Повесив винтовку под руку, плотнее нахлобучив картуз, он ступил на шаткое сооружение.
Куст снова задергался. Я взял его на прицел.
Телеусов двигался осторожно, все время сбивал шаг чтобы не очень раскачивать мост, и обеими руками держался за поручни. Куст шевелился непрестанно. Я увидел, как Телеусов остановился, снял винтовку, положил ее, ненужную помеху в ближней схватке, на доски моста, вынул кинжал и одним прыжком очутился на том берегу немного правее куста. Никто не выскочил, не напал на него. Егерь медленно выпрямился, так же медленно сделал два шага назад и за ствол потянул к себе винтовку.
Махнул мне: иди сюда.
Не без страха переходил я реку. Кружилась голова, мостик раскачивался и, казалось, вот сейчас рухнет в пропасть. Последние две или три сажени я шел зажмурившись, до боли сжимая в ладонях холодное железо гибких перильцев.
Телеусов взял меня за рукав. Я открыл глаза. Вот тогда и раздался низкий басовитый рев, закончившийся жалобно-грозным высоким мяуканьем.
В поломанном кусту боярышника, странно изогнувшись, лежал барс.
Зверь, которого я видел впервые.
— Капкан, — сказал Телеусов. — И сколько он здеся мучается, бедолага, никто того не ведает. Однако силенка еще есть, вишь, как голос подает. Вовремя мы с тобой заявились!
Он говорил, а сам уже готовился к действиям. Кинжалом срубил тесину в руку толщиной и аршина на два по длине. Потом свалил сосенку чуть тоньше, обрезал ветки, и получился шест еще более длинный.
Я стоял и смотрел на поверженного барса.
Железные зубья капкана, привязанного к пеньку прямо на сходе с моста, захватили левую переднюю лапу барса. Пытаясь вырваться, зверь кружился вокруг капкана, изломал и изгрыз все ветки, бесконечно падал, вставал и сейчас лежал свернутым комом, не спуская с нас круглых желтых, беспощадно ярких глаз, готовый достойно принять смерть, которая была, как он понимал, уже рядом.
Светло-желтая на брюхе и по горлу шерсть его, мягкая даже на вид, коричневела по бокам, на спине, на длинном и сильном хвосте, который резко ходил из стороны в сторону. И всюду по телу — где рядками, где безо всякого порядка — чернели кружочки, напоминая две толстенькие, сведенные вместе запятые. Мелкие и крупные пятна эти на коричневом фоне так удачно сливались с землей, покрытой листом, хвоей, мелкозёмом, что, лежи барс тихо, упрячь глаза, — и можно было пройти мимо, даже переступить.
Мускулистое, крепкое тело ощущалось под пятнистой шкурой. Короткие ноги казались толстыми и щетинились отполированными вершковыми когтями. Круглая, сверху приплюснутая голова с ощеренной пастью, в которой скалились два ряда разновеликих клыков, олицетворяла собой ярость, зло, готовность к бою, беспощадность. Звериное выражали и глаза и прижатые уши. Барс тяжело дышал, тело его напряженно подрагивало. Не дешево отдаст свою жизнь!
— Значит, так, — сказал Телеусов, передавая мне длинную сосновую жердь. — Заходи отселева, становись за кустом. Видишь ту железяку? Там сбоку в ней замок, во-он планочка долгонькая. Я буду отвлекать его, чтоб тебе не помешал, а ты упрись шестом в эту планочку и со всей силы нажми. Зубья разойдутся на момент, и зверь вытащит ногу.
— На тебя бросится…
— Ну и ладно. У меня тоже дрын. Закроюсь, не достанет. Ежели что, ты на подмогу ко мне с шестом. А там видно будет. Он все-таки ослабел, нога-то занемела, не больно прыток.
Телеусов крепче запахнул на себе кафтан, поплевал на ладошки, как перед работой, и далеко обошел зверя с другой стороны. Барс косил глазом на меня, полускрытого кустом, и в то же время пристально наблюдал за Телеусовым, щерил усатый рот и шипел по-змеиному.
Алексей Власович подошел ближе, протянул шест прямо к пасти. Барс цапнул по дереву свободной лапой и, вцепившись зубами, с остервенением начал грызть, брызгая слюной и давясь.
Я нащупывал планку замка. Шест скользил по ней. Пришлось подвинуться ближе. Барс вскинулся, ударил лапой по шесту, и я едва удержался.
— Спокойно, Андрей. — Телеусов опять отвлек барса, ширнув его по шее.
Острые зубы впились в дерево, полетели щепки.
Изо всей силы я нажал наконец на шест; почувствовал, как планка подалась, затем палка опять скользнула. Но в это мгновение зубья капкана все-таки ослабли, лапа барса выскочила. Зверь, привыкший тянуть ее, от неожиданности упал на спину, перевернулся и, ловко оттолкнувшись от земли, подскочил к Телеусову. Тот успел выставить палку перед лицом. Правая лапа зверя лишь слегка коснулась уха и щеки егеря. В следующую секунду барс и сам повалился на землю — больная лапа подвела его. И снова, уже лежа, он обратился к нам оскаленной пастью. Добивайте…
Прошло несколько безмолвных секунд. Мы не спускали взгляда с готового к броску зверя. Желтыми глазами он гипнотизировал нас.
— Царапнул все же, глупый, — тихонько сказал Телеусов и ладонью вытер кровь, закапавшую из разодранного уха. — Ну, беги, ловкач, никто тебя не держит. Беги куда хошь и помолись своему богу, что первыми сюда пришли не хозяева капкана.
Барс не трогался с места. И шипеть перестал. Телеусов сел на камень, достал из кармана платок и приложил к уху. Барс сообразил, что эта поза менее угрожающая, и лег поудобнее, скосив глаза на левую лапу, все еще чужую, непослушную.
— Ты глянь, уже догадался, что мы плохого ему не сделаем, — зашептал Телеусов. — Не торопится, бродяга.
Освобожденный зверь вдруг закрыл глаза. Морда его упала на лапы. Мгновение темноты, слабость. Он сейчас же очнулся, лизнул больную лапу, глянул на нас другими, не бешеными, а просто настороженными глазами и стал пятиться.
— Иди, гуляй шибче, милок. Не тронем, — спокойно промолвил Алексей Власович и засмеялся. — Вставай на лапы, не страшись. Чего брюхом землю скоблишь? Топай смелей!
Барс словно понял эти слова, осторожно встал, но левую переднюю тут же поджал. Болит. Или вывихнута. Посмотрел на нас выжидательно. Еще попятился, теперь только на трех ногах, ушел сажени на четыре, постоял, оценивая обстановку, и пошел на гору так, чтобы все время держать нас в поле зрения.
Мы смотрели на него и — ей-богу! — нам обоим показалось, что барс все понимает. Он несколько раз останавливался, как-то раздумчиво глядел в нашу сторону. Уж не собирался ли вернуться и лизнуть руку Алексея Власовича, поблагодарив за освобождение, а заодно и выразив сочувствие по поводу оцарапанных щеки и уха?.. Нет, не вернулся. Но ушел без боязни.
Телеусов хмыкнул:
— Теперь ляжет недалече зализывать рану. А заодно и нас высматривать, пока не уйдем за реку да с глаз долой. Но и тогда не перестанет следить.
— А как он смотрел, Алексей Власович!
— Понятие у зверя есть. Сперва решил, что убивать пришли, а оно вишь как обернулось.
— Только вот лапа у него…
— Да-а… Так и на трех могёт остаться. Ну, я думаю, и на трех не пропадет. Ловок в охоте. Он ведь не очень бегает за другим зверем. Все больше скрадывает, подкарауливает, чтоб наверняка. Заберется на дерево, вытянется над тропочкой, где косули ходят или волки бегают, и будет ждать хоть бы всю ночь. Молнией упадет сверху — и все. Конечно же, на трех-то хужее, но прожить проживет. Семью он не признает, сам себя кормит. Проще ему жить.
— Самец?
— Молодой еще, неопытный, вот и угодил в капкан. Видать, когда сигал с мостика.
Вспомнив о капкане, Алексей Власович вынул кинжал, обрубил связки, поднял его и, размахнувшись, бросил с обрыва в реку, приговаривая вслед:
— Туда тебе и дорога, порождение нечистого…
Мы пошли назад. Опять мостик, опасливое головокружение и возвращение на свой берег. Лишь на несколько минут остановились у реки. Алексей Власович смыл подсохшую кровь да заклеил царапины листочками чистотела, сорванными тут же.
Шильдер встретил нас недовольным, шумным сопением. Демонстративно вынул часы и долго вертел их на золотой цепочке.
Не промолвив ни слова, Телеусов шустро подтянул подпруги, осмотрел коней, поклажу, подвел полковнику лошадь:
— Пожалуйте, ваше превосходительство!
И тут Шильдер увидел поцарапанную щеку.
— Что это? Кто тебя?
— Барса, ваше превосходительство. Не остерегся.
— Бросился на тебя?
— Было такое.
— И ты не стрелял?
Телеусов виновато передернул плечом:
— Без ружья был, с дрыном.
— Не понимаю! Ну-ка, рассказывай толком.
Из всего услышанного Шильдер сделал для себя один вывод: барс сидел в капкане, можно сказать — в руках у охотников, а эти чудаки, вместо того чтобы взять зверя, отпустили его да еще оплеуху заработали.
— И поделом! — в сердцах закричал он. — Подумать только, ему шкура леопардова не нужна! Пять червонцев дал бы без слова! Или тебе, пантеисту, и червонцы но нужны? Чего ты торчишь в Охоте!
И еще множество самых обидных слов высказал рассерженный полковник. Вся ругань досталась Телеусову как старшему в нашей экспедиции. Упустить такую шкуру, такой сверхзамечательный трофей! Привези он леопарда на бивуак, качали бы, как триумфатора!..
Алексей Власович стоял молча, повторял, разводя руками:
— Виноват! Виноват, ваше превосходительство…
Наконец Шильдер выдохся, поостыл. Караван тронулся, пошел быстро. Телеусов впереди, нагоняя упущенный час.
В последний раз я обернулся, чтобы посмотреть на висячий мостик, с которым теперь была связана история освобождения кавказского леопарда или барса, одного из немногих еще уцелевших.
Едва мы перевалили вторые Балканы, как пошел злой, холодный дождь. Он сек лицо, заставлял отворачиваться. Закрылись кто буркой, кто накидкой. Лошади стали оскользаться: по мокрой глине да без шипов… Но оставалось совсем немного. Вот пологая горка, с полверсты за ней шли по ущелью, а дальше каменистой дорожкой поднялись на высоту, где разместился лагерь.
Залаял пес пастуха Пачо, вислоухий Гера. Кто-то протяжно и весело крикнул: «Еду-ут!..» Крик повторили дальше, еще дальше. Шильдер скинул за спину отяжелевшую бурку, что-то сказал через плечо денщику, тот бросился к казаку, который вез рогастую голову оленя. Казак отвязал трофей от вьючного седла, взял на руки и, репетируя, поднял над собой.
Встреча произошла весело и шумно.
У большого очага собралась, несмотря на дождь, вся охота, сотенная толпа. Впереди столбом возвышался великий князь, рядом стояли принц Ольденбургский, Ютнер, какой-то новый для охоты человек — большеголовый и толстоплечий, с выступающим животом, перетянутым широчайшим ремнем с патронташами. А за ними полукружьем на некотором расстоянии толкались казаки, слуги, егеря.
Телеусов пропустил вперед полковника и казака с оленьей головой.
— Ур-ра лейб-гвардии славному офицеру! Ур-ра господину полковнику! — выкрикивал есаул Улагай и, оборотившись к толпе, требовательно воздымал руки.
Казаки отвечали дружным «ур-ра!», кто-то пиликал на дудке, бухали в барабан — словом, шум подняли большой. Великий князь держал наготове бутылку шампанского, из горлышка ее сочилась белая пена, и камердинер князя уже протягивал бокалы.
Шильдер спешился, принял от казака оленью голову, тяжело поднял повыше и, подошедши к князю, положил ее на траву. Концы рогов почти доставали до пояса его высочества.
— Всех превзошел удалой лейб-гвардеец! — воскликнул князь, в то время как ему и Шильдеру уже подавали полные бокалы. — Такой трофей не хуже зубра. Измеряли?
— Двадцать три вершка, ваше императорское высочество! — сказал Ютнер, только что кончивший обмер.
— Ого! Прекрасный трофей, ваше превосходительство. Вам придется принять поздравления дважды.
Шильдер смутился. Когда казаки называли его, полковника, «ваше превосходительство», то есть как генерала, это было и простительно и приятно. Но когда сам великий князь…
— Господа! — Голос князя поднялся, как на торжественной церемонии. — Господа! Я только что получил известие из Петербурга. Лейб-гвардии полковнику, моему адъютанту Владимиру Алексеевичу Шильдеру высочайшим повелением присвоено звание генерал-майора! Виват генералу, самому удачливому в нашей охоте!..
Можете себе представить, как развивались события дальше! Объятия, крики, барабанный бой, песни казаков. Хлопали пробки, звенели бокалы, горели жаркие костры, резкий запах шашлыков плыл в воздухе. Пир отодвинул и холодную ночь и промозглый воздух осени, и продолжался он много часов, благо дождик поутих, а костры разгорелись еще ярче.
В этой приподнятой атмосфере Шильдер, конечно, запамятовал о неприятной для него истории с потерянным барсом. Забыл и про нас. Но он не забыл красоты Умпырской долины и с подъемом рассказывал о ней. Видно, он все-таки упомянул о встрече с зубром, а объясняя неудачу, свалил ее на егерей.
Мы с Алексеем Власовичем уже соорудили на скорую руку небольшой шалаш для себя, укрыли ветки плащом и совсем было собрались спать, как вдруг рядом с нашим приютом возникла фигура. Бесстрастный голос Улагая требовательно произнес:
— Егерь Телеусов и егерь Зарецкий — к его императорскому высочеству!
Мы вскочили, привели в порядок одежду. Улагай нетерпеливо ждал. И пошел следом, как конвоир.
Высокие охотники кучно сидели за складным столом меж двух бездымных и жарких костров, в которых горели пихтовые поленья. Все гости были навеселе, жаждали развлечений.
Ютнер склонился к князю: видимо, сказал, что прибыли.
— А-а, вот они!.. Ну, генерал, твоя власть — казнить или миловать. Отвечайте тотчас: почему не добыли зубра для его превосходительства? — Только тут он изволил глянуть на нас и признал меня. — Ты ведь отлично бьешь, студент! Тем более непростительно… Почему не стрелял зубра, когда генерал приказал?
Я проглотил горький комок в горле. Но все же сказал:
— Не мог, ваше императорское высочество.
— Тебе было приказано!
— Только после выстрела его превосходительства.
Грохнул смех. Видимо, Шильдер уже поведал об осечке своего маузера.
— Что скажешь, генерал? Студент оправдан…
Охотники загомонили, разговор перешел на другое, мы стояли, освещенные пламенем костров, но уже никто не обращал на нас внимания. Лишь Ютнер изредка посматривал в нашу сторону.
Чуть стихло за столом. И тогда управляющий охотой поднял бокал:
— Я пью за удачную вашу охоту, господа, теперь уже на Мастакане и Умпыре. За дальнейшее умножение дикого зверя на Кавказе, за наших помощников — егерей, за рачительного хозяина охоты, который с равной мудростью получает удовольствие на охоте и сберегает редкостных зверей!
Опять загремело, закружилось хмельное веселье за столом. Телеусов дернул меня за рукав, мы отступили в тень и, подождав немного, ушли.
Когда легли, Алексей Власович с сожалением сказал:
— Значит, охота переезжает на Умпырь. Я не ослышался, Андрей? Управляющий точно назвал место?
А мы-то ждали скорого отъезда гостей! Похоже, Шильдер подлил масла в огонь, раззадорив князя своими рассказами о прекрасной долине. К сожалению, именно там и на недалекой Кише сейчас основные стада зубров и оленей. Было отчего тревожиться.
— Вот скверно, вот скверно! — Эту фразу Алексей Власович повторил не менее пяти раз. И все ворочался, никак не мог уснуть.
Запись третья
Неожиданное расположение есаула Улагая. Сан-Донато. Большая охота на склонах Алоуса. Происшествие на леднике. Горы в снегу. Наказание Чебурнова. Мы провожаем высоких гостей. Почетное назначение.
Проснувшись, по привычке, до свету, мы не заметили поначалу никаких перемен. Казаки лениво подымались, зевали, уходили к ручью, хватались искать лошадей. Едкий запах махорки стоял в неподвижном, водой насыщенном воздухе. Самые торопливые уже сбились у артельного котла. Сыто булькала пшенная каша с говядиной, грели в ведрах чай. Генерал Косякин и псебайский урядник Павлов давали наказ командиру отряда, снаряженного в Псебай за провиантом и почтой. «Десять ведер водки», — послышался бас Косякина, и мы с Алексеем Власовичем переглянулись. Так много? Значит, охота будет продолжена еще на неопределенное время.
Лишь когда поднялся Ютнер и возле его шалаша побывали Улагай и Косякин, по лагерю словно судорога прошла. Всё заторопилось, забегало. В походной кузне зазвенел молот: там перековывали лошадей. Чистили винтовки, трясли одежду, чинили седла и сбрую. Оказалось, что еще ночью, при фонарях, в долину Умпыря отправилась команда плотников. Им поручили срубить домик для князя.
Сборы у казаков, которым походная жизнь привычна, не долги. Весь лагерь к рассвету был на лошадях. Старый Пачо прогнал свое поредевшее стадо. Высокие охотники тем временем завтракали, сбивали вином хмельное настроение.
Новый человек в охоте, замеченный нами вчера, дородный, барственно-важный, одетый куда более богато, нежели принц или великий князь, — в кафтане, расшитом блестящим шитьем, с серебряными бляхами на поясе, в шляпе с пером, — этот человек с самого утра был основательно пьян. Он приставал к офицерам, хохотал, как сытый Гаргантюа, держась толстыми руками за живот, и вызывал вокруг иронические улыбки. Вот кто настреляет дичи!
Телеусов, ходивший к Ютнеру узнавать, к кому мы направлены сегодня, но так и не узнавший, поведал мне:
— Знаешь, кто этот новый барин? Я слышал разговор управляющего с Шильдером. Зовут барина «его сиятельство», из графьев он. А кличут… дай вспомнить… кличут не по-русскому. Сан-Доната, вот как. Однако зовут вроде бы Петром Семеновичем. И, толкуют, богатый он до страсти. Вчера все упрашивал великого князя продать ему охоту… ну, как я считаю, уступить, значит, за большие деньги. Я, мол, тут дворец себе построю получше, чем в Италии.
— Не сторговались?
— Посмеялись, потешились. Мало ли что выпивший человек наговорит. От него спозаранку даже ружье спрятали, богатое, судачат, ружье, в каменьях-золоте. И зачем ружью украшения, ума не приложу!
Раздалась команда трогаться. Мы ехали недалеко от управляющего охотой, видели, как впереди около Сан-Донато юлой юлил Семен Чебурнов. Он и попонку графскую поправлял, и коня под узду вел на спусках, и все чего-то рассказывал, руки по сторонам раскидывал.
— Деньгу чует, — усмехнулся Телеусов. — Наизнанку готов вывернуться, собачий сын…
Пропустив почетных гостей, к нам неожиданно подъехал казенный лесничий. Мы поклонились друг другу. Телеусов отстал.
— Как себя чувствуете? — спросил Улагай.
Я сдержанно ответил, добавив «господин есаул».
— Вы можете меня называть проще: Керим, — разрешил он. — Мы оба молоды и можем позволить себе… К тому же родственные по профессии люди — лесники.
Он был красив, этот офицер. Сухолицый, спортивно-подтянутый, по-мужски строгий, чистый всем обликом своим, с гордым взглядом темных глаз под тонкими девичьими бровями. На коне сидел ловко, с горской небрежностью закинув назад бурку. Казачий чекмень подчеркивая тонкий стан. И лошадь у него выглядела отлично, призовой скакун. Рядом с ним мне было неловко за свой помятый охотничий костюм, за широкое, простецкое лицо, на котором в любую минуту мог вспыхнуть стыдливый румянец — моя беда.
— О вас хорошо отзывается Ютнер, друг мой, — покровительственно продолжал он. — Хвалит за ловкость, сметливость, за любовь к природе и зверю. Все это, как я понимаю, правда. Раз вы в Лесном институте, значит, пошли туда по призванию. Разве не так? Кстати, вы намерены заканчивать курс?
Я не знал, что ответить. Сказал первое, что подумал:
— Не волен распоряжаться своей судьбой, Керим. Как закружило меня с первого дня в охоте по воле великого князя, так до сих пор не знаю, что станет завтра. Хотел бы закончить учение.
— Верное суждение. При случае я подскажу эту мысль Ютнеру. Если, конечно, позволите.
— Я хотел сам просить его.
— Только перед окончанием охоты. Сейчас нельзя. У вас тут свое место, свои обязанности. Охотников прибыло. Вот изволил явиться, как снег на голову, граф Сан-Донато. Его сиятельство прямо из Италии.
В голосе Улагая звучала небрежная издевка. Я рискнул спросить:
— Кто он такой? На должности или так?
Улагай коротко засмеялся. Приблизив лошадь, доверительно сказал:
— Нувориш, понимаете? Он — нынешний отпрыск известных при Петре Великом и Екатерине Второй горнозаводчиков Демидовых, правнук или прапра… Графский титул жалован еще первому Демидову за развитие железоделательных заводов на Урале. Один из Демидовых организовал Зоологический музей в Москве. А что касается самого Сан-Донато… Он приказал именовать себя так, когда купил в Италии местечко с таким именем и построил замок. Звучит, не правда ли: граф Сан-Донато! Бретер, искатель удовольствий, денежный туз. Волка от лисицы не отличит. Никак не проживет дедовские миллионы. Мне он неприятен. Великий князь относится к нему со снисходительной усмешкой. Терпит. — И, презрительно поджав губы, умолк.
Сам Керим Улагай происходил, как я узнал позже, из древней княжеской семьи, известной в истории черкесов. Родился он в ауле на левом берегу Кубани, недалеко от Крымской.
После недолгого молчания он вдруг спросил:
— Я буду очень доволен, Зарецкий, если вы после института согласитесь работать со мной в казенных лесах Кавказа.
— А как же Охота?
— Охота вскоре прикажет долго жить. Станичные юрты настойчиво требуют арендованные князем леса и горы назад. Или другие, не менее богатые земли взамен этих. Наказной атаман таких земель не имеет, поддерживает станичников. Так что… Давление казачества великий князь долго не выдержит. Отдаст Охоту.
— Что-то тогда станет с диким зверем? — Я только представил себе заповедные леса во власти казаков, каждый из которых владеет винтовкой и считает за великое удовольствие пострелять по зверю, будь то медведь или барсук, зубр или горная индейка.
— Не знаю, не знаю. Но представляю себе… Так что вы подумайте о моем предложении. Мне нужны образованные и деловые лесничие. Я на вас, честно говоря, рассчитываю.
Он приложил руку в перчатке к своей щегольской синей кубанке и тронул повод. Конь вынес всадника далеко вперед.
Я очень расстроился. Неужели Охота с ее строгой охраной скоро перестанет существовать? Тогда, без сомнения, будут убиты последние зубры. От истребления не уйдут и олени. Разве в России не найдется силы, которая могла бы защитить последних диких зубров Кавказа? Это одно из немногих мест, где фауна по-первобытному разнообразна и многочисленна. И как на эту угрозу посмотрит научный мир Петербурга, наконец, сам атаман Войска Кубанского свитский генерал Бабыч?
— Чего голову повесил, Андрей? — Телеусов подъехал справа и пристроился голова к голове. — Аль невеселые новости поведал тебе казенный лесничий? По правде сказать, недолюбливаю я этого есаула. Гордыни в ём через край. Уж не обидел ли тебя?
— Новости впрямь не из веселых. — И я рассказал Алексею Власовичу о возможном закрытии Охоты.
К моему удивлению, Телеусов не помрачнел.
— Ты не больно грусти, парень, — сказал он. — Один хозяин уйдет, другой найдется. Ты майкопского лесничего не знаешь? Шапошников по фамилии. Так вот он, сказывают, уже питерским ученым отписывал насчет заповедника, и там теперь думают, как сделать, чтобы охранить зверя и дальше. Этакую красоту под топор и на разгульную стрельбу не отдадут. Да и сами мы… Ну, ежели война или какая беда — тогда другое дело. Тогда свои головы охраняют, а не зубриные. И лес могёт под пожар пойти, неприятеля чтоб выкурить. А в мирное-то время… Не-е, не верю я в улагаевские сказки. И ты не вешай головы. Давай загадаем, к какому охотнику нас с тобой подкинут.
Все заметили, что хозяин охоты спешит, чтобы добраться до Умпыря за один переход. Возле Малых Балкан сделали только короткую остановку. И часу не прошло, как снова раздалась команда: «По коням!» Опять вытянулись по знакомой тропе, но на подъеме застопорилось. Впереди упала вьючная лошадь, казаки сбежались. Со смехом, с незлобивой руганью подняли бедолагу, щелкнула нагайка, зачиркали по камням подковы. Подымались не в седлах, шагали позади лошадей, держась за хвосты.
День прошел — и не заметили. В сумерках спустились в знакомую долину и поскакали через лес к тому самому месту, где река Ачипста впадала в Малую Лабу. Там все еще стучали топоры: плотники ставили последний венец в уже поднятый сруб, ладили стропила, чтобы поскорее укрыть их брезентом.