Еще какое-то время мы рассматривали в бинокли эти дикие места, но дымка не углядели. Не заметили и в той стороне ни одного животного на склонах или полянах. Зверь опасное место знает.
Часам к пяти спустились к лошадям и другим маршрутом поехали вниз, поближе к намеченной для встречи вершинке. Легкий день долгий, в семь солнце сияло еще вовсю. Спешились, повалялись в траве, ожидая Телеусова. Вскоре небо на западе покраснело, вечерняя заря разлилась. Алексей Власович явно припоздал.
— Мы сами отыщем зубриц, ежели что, — сказал Кожевников. — Идем?..
С конями в поводу мы зашагали к тому месту, где Василий Васильевич недавно обнаружил стадо с молодняком.
Неглубокий распадок, заросший березой и высокогорным кленом, выползал из дремучего леса к буграм с высокотравными лугами. Посредине распадка проглядывалась натоптанная многочисленными копытами тропа. Зубриная дорога выходила на луг, манящий сочной и густой травой.
Мы не стали пересекать эту годами натоптанную тропу, чтобы не смущать чуткого зверя запахами лошадей и железа, а удалились на высотку с густым и черным рододендроном, откуда хорошо проглядывался весь пологий луг.
Звери появились не так, как самцы, а с еще большей осторожностью, словно жизнь этих семейств оценивалась вдвойне дороже против жизни самцов. В сущности, так оно и было: ведь почти каждая зубрица вела за собой если не малыша, то второгодка, а кроме того, в стаде были и будущие матери и старые зубрицы, уже не способные рожать, но полезные своим опытом, навыками долгой жизни.
Они-то и возглавляли несколько семейств.
…Из лесного распадка сперва вышла старая зубрица, постояла, прислушалась, помахала хвостом с кистью на конце и спокойно пошла дальше. Только после этого на лугу появились еще две старые коровы, одна с обломанным рогом, другая припадающая на заднюю ногу. Это был осмотрительный, бесконечно опытный авангард, он обследовал и устанавливал безопасную зону.
Убедившись, что вокруг тихо и спокойно, коровы склонили морды к траве и тем дали знак основному стаду. Звери высыпали на луг.
По краям, спереди и сзади пошли зубрицы и прошлогодняя молодь. А в центре, словно кучка ребятишек, толкались зубрята этого года, телки и бычки. Им, конечно, не терпелось побегать, пободаться друг с другом, а тут такая теснота, что только-только проход вперед. Не разбежишься, когда по сторонам строгие мамки, пресекающие всякую попытку вырваться из окружения.
На просторе стадо понемногу рассыпалось. Но ведущая, та самая зубрица, что вышла первой, все время сердито оглядывалась и никому не давала опередить себя. Зато молодежь, похрустев травой первые десять — двадцать минут и выклянчив у мамок немного молока, с беспечностью сорванцов, хотя и были уже бородаты и проглядывали у них тупые черные рожки, начали беготню. Задрав хвост, они подкидывали зад, толкали друг друга, задевали старших и опрометью убегали от них, останавливались, хватая открытым ртом воздух, и снова принимались за игры. Где же еще, как не на просторном лугу! Дни проходят в густом лесу, ночью спать нужно, только зори и остаются для игрищ. Так уж наверстаем на заре!
Доставили они хлопот своим мамкам, старухам-охранительницам и сестрам!
Как только стадо разбрелось слишком уж просторно, старая зубрица приняла меры. Крупным шагом пошла она по кругу, словно бы очерчивая допустимые границы; коровы и подростки, оказавшиеся за пределами этих границ, отлично поняли, что от них требуется. Старуха поддала рогами одну ослушницу, сильно толкнула другую, а далее все уже шло по закону сильнейшего. Как только вожатая приближалась, все животные, забредшие дальше положенного, опрометью кидались к центру. Стадо уплотнилось. Теперь и телятам стало трудней бегать, пришлось пастись, как это делали старшие. Дисциплина как будто установилась. И в это время мы оказались свидетелями схватки за место вожатой.
Большая, по виду сильная корова неожиданно остановилась на пути хозяйки стада, раздула ноздри и угрожающе нагнула морду. Лишь на одно мгновение вожатая задержалась, пораженная неслыханной дерзостью. Уже в следующую секунду раздался сильный удар рогов. Все зубрицы и даже малыши повернули головы и внимательно следили за ходом схватки. А соперницы, как заправские бойцы, уперлись лбами и старались сдвинуть друг друга с места. Из-под копыт летела влажная земля. То одной, то другой удавалось загнуть шею противницы и достать рогами бок. Но все удары приходились вскользь, иначе кровоточащие раны уже покрыли бы шкуры зубриц. Трещали, ломались кусты березки и рододы, в глазах коров горела ярость. Шла борьба за власть, за главенствующее место в стаде, борьба, возникающая, по-видимому, время от времени между сильными зубрицами.
Наконец вожатая сумела с такой ловкостью ударить рогами по передней лопатке противницы, что та упала на колени и, если бы не увернулась, второй удар распалившейся победительницы уложил бы ее на месте. Вывернувшись, зубрица побежала что есть силы, но не в стадо, а через кусты в лес. Более сильная некоторое время преследовала ее, затем вернулась и, шумно дыша, темная от пота, продолжила прерванное шествие по кругу, замыкая в нем своих подчиненных. Зубрицы поспешно уступали ей место.
— Куда же убежала слабая? — тихо спросил я Кожевникова и опустил бинокль, чтобы дать отдых уставшим глазам.
— Походит одна до темной ночи, забоится и вернется. В одиночку им нету жизни.
— Снова для битвы?
— Нет. Драки больше не будет. Кто сильней, тот и вожак. Все стадо видело, как старуха победила. Она и останется у них главной. До схватки с какой-нибудь другой.
Быстро темнело. Зубрицы и малыши паслись теперь с жадностью, словно чувствовали, что скоро придется уходить. Уже не баловались маленькие, они всё чаще тыкались в ноги матерям, отыскивая вымя. Не получив разрешения, обиженно ложились. Авось пожалеют. Срезая траву, матери передвигались, и телята вставали, выбрасывая вперед слабые ножки, догоняли их и опять ложились.
Пала ночь. Стадо виделось в бинокль совсем смутно, но мы дважды успели пересчитать зверей: двадцать две мамки с телятами, шестнадцать двухлеток и семь старых, без телят. Всего шестьдесят семь голов. Значит, здесь, в нижнем и среднем течении Киши, проживало без малого сто голов. С быками.
— Одиночки бывают? — снова спрашиваю у егеря.
— Редко. Самцы за власть подерутся, слабый уходит иной раз насовсем, чтобы не сердить вожака. Но долго один не проживет. Или новое стадо отыщет, или погибнет.
— От пули охотника?
— Не токмо от пули. Сорвется с кручи. А то в реке утонет. Они отчаянные, идут в воду хоть бы что и не подумают, широко ли, глубоко. Ну, и случается, собьет течением и унесет. Весной в лавины попадают или опять же в реку. Ты, наверное, видел, как в снежную зиму наметает горой на лед, вроде мост получается из снега, а вода теплая, она лед подпарит, мост и повиснет еле живой. Зубр шагнет — и пропал. Когда в стаде, там без вожака не больно разбежишься, а вожак всегда осторожный, не пустит куда попало. Так что одиночкам у них жизнь недолгая.
Черная темь укрыла поляну и горы. Зубрицы ушли по своему распадку в лес, на солонец времени у них не хватило. Утром отыщут, конечно.
Мы подождали еще, не подаст ли голос Телеусов.
— Уж не беда ли какая? — Я начал беспокоиться.
Кожевников ответил:
— Не бойся. Беды нету. Когда опасность, он стрельнет, винтовка при ём. А звук в горах далеко идет. Просто ушел в сторону, это бывает. Или какое интересное дело задержало. Подождем на условленном месте до утра. Не заявится, тогда тронемся на кордон. Там он весточку нам оставит. А то сам объявится.
Чтобы не беспокоить близкое отсюда стадо зверей, мы взяли своих лошадей на потайки и прошли краем луга, стараясь держаться по-над ветром. Версты за две до зубриного выпаса спустились в пихтовый лес и устроили тут небольшой костерок. Попили чай да и легли спать, поплотней завернувшись в плащи. На верхотуре даже в разгар лета ночи холодные и мокрые.
Открываю утром глаза — приятеля моего нету. На костер свежие ветки набросаны, горят, и котелок подвешен. Посмотрел сквозь куст лещины — обе лошади мирно пасутся на взлобке. Где Кожевников?..
Накинув телогрейку на плечи, я поднялся к границе луга. Вижу, стоит мой друг, спиной к березе прислонясь, и ждет, когда из-за лесистого увала выйдет солнце. Такое мгновение… Яркий свет уже играл на высотах, искрил снега на трехтысячниках, а луга еще в предрассветной тени, стылые, отяжелевшие от холодной росы. Бородатое лицо егеря приподнято, руки за спиной. И так смотрит на близкие вершины, на небо, словно молитву творит. Не моргнет, губы полуоткрыты. Миг человеческого блаженства.
Солнце вывалилось из-за бугра, и вершины у черных пихт враз приобрели живую зеленую окраску. Оранжевое пламя загорелось на крупных шишках. Яркий до ослепления, немного сплюснутый шар солнца приподнялся над лесом, стараясь заглянуть во все ущелья. Вниз и в стороны с неба в мокром воздухе протянулись видимые лучи. Как многорукое чудо, солнце опиралось этими лучами на вершины деревьев, на скалы, приподымалось и скоро достигло лугов. Вот уж где вспыхнуло многоцветье! Ковер самых изысканных форм и цветов загорелся под косыми лучами ярко, пышно и весело. Сияли росинки, они алмазно вспыхивали на каждом лепестке. Мелюзга колокольчик, всего-то вершок от земли, а и тот стал похожим на отшлифованный лазурит — так светился, так играл в нем проворный лучик света!
Стою, молчу, наблюдаю за рождением прекрасного дня, за Василием Васильевичем. В голову мне приходит догадка, почему многие лесники и егеря так благоговейно чтут природу. Именно в такие вот мгновения рождается радость, способная вытеснить из головы всё наносное и злое. Мир прекрасен, и нет ничего лучше, радостней, чем природа, это создание завершенного царства живого. Понимаю, что не только на Кавказе можно поклоняться красоте. Она всюду. Только нужно ее видеть. И все же на Кавказе, где три великих начала — красота, целесообразность и мощь — как бы приподняты над обыденностью ближе к небу, это чувство поклонения совершенству особенно велико. Лишь тот, кто побывал здесь, мог написать «Демона», «Кавказского пленника» и «Хаджи Мурата». Единение с природой…
Но вот солнце осушило луг, росинки изошли паром, а красота, теперь уже новая, дневная, привычная, осталась с нами. Заметно потеплело. От скал и камней все еще шел пар. Я крикнул:
— Чаевать, Васильич!
Он вздрогнул, нахлобучил фуражку на непокорные свои космы и спустился к костру.
Сидел молчаливый, улыбался про себя и вздыхал. Еще не освободился от переполнявшего его восторга.
— Так что, на Кишу тронемся?
— Иде его носит, шалого? — Это он уже про Телеусова. — Смотри-ка, и на ночь не пришел. Теперь потопаем на кордон, какие там вести от него оставлены.
Вести на кордоне были. С внутренней стороны двери висел листок, приклеенный хлебным мякишем: «Ночевал здесь, утром подался к дому, потому как веду пленника».
И все. Какого такого пленника? Уж не самого ли Лабазана заарканил?
Настроение у нас поднялось. Главное, жив-здоров, шагает к поселку. Там, значит, и встретимся, а может, успеем догнать на полпути.
Мы посидели на порожке дома, Кожевников закурил и все смотрел, смотрел на лесное нагорье перед собой, а потом показал в ту сторону цигаркой, сказал:
— Вот так-то если итить, как раз на Гузерипль попадешь. Недалече отсюда, но тропа мерзкая, не то что по левому берегу. Однако и тут ходят, которым скорей надобно.
— Кто же?
— А Семен Чебурнов, к примеру. Его кордон на Гузерипле, а однажды смотрю, топает здеся с таким, значит, деловым видом. И вроде людей остерегается. Схоронился я, наблюдаю. Гляжу, обходит наш кордон стороной, лесом, и наверх подался. Туда где мы с тобой вчерась сидели.
— К Лабазану, что ли?
— Кто его знает! Надо бы хорошенько выследить эти самые кривые дорожки. Как ты полагаешь?
— Я так полагаю: егеря — это честные люди.
— Вот и я о том же думаю. На Кише пять годов назад было шестьдесят пять зубров. Ну ладно. Две зимы оказались плохими, снежными, могли сколько-то погибнуть. Но мы вчерась все ж таки насчитали с тобой девяносто шесть голов. Так? А вот на Молчепе пять годов назад было сорок пять по учету. А ноне сколько ты думаешь там встретить?
— Посчитаем.
— Смотри не прослезись.
Запись седьмая
Что мы нашли в Хамышках. Рассказ о зубренке. Письмо в Боржом. Надежда на встречу с женой. Таинственный выстрел у ручья. Убитые зубры в лесу. Ответ управляющего. Суд над егерем Чебурновым. Дальнейшая судьба зубренка Кавказа. В Беловежской пуще. Врублевский.
Двинулись к поселку. Заторопились.
По лесу виляла сравнительно хорошая тропа. Вправо подымался густо залесенный хребет, оттуда по ущельям и распадкам бежали ручьи и впадали в свирепую Кишу с зеленовато-белой, перевитой водой. Река прыгала по камням с такой настырностью, словно ей прямо-таки не терпелось побыстрей ворваться в Белую.
Путь занял не более трех часов. Вскоре мы оказались в широкой долине Белой, отыскали брод, где в сухое время года можно переехать реку верхом, подстраховывая себя длинным шестом, когда лошадь под напором воды начинала заваливаться вправо.
Отсюда до поселка оставалось совсем немного, и мы, согревая лошадей после купания в ледяной воде, пошли рысью.
Спешиваясь у ворот телеусовского двора, зазвенели стременами, заговорили. Хозяин услышал. Хлопнула дверь, и он вышел навстречу. Под усами егеря бродила загадочная и виноватая улыбка.
— Сказывай, отчего бросил в горах друзей-товарищей? — с напускной суровостью насел на него Кожевников. — Ишь ты, герой! Рази так можно?
Телеусов развел руками:
— Планида такая получилась…
— Ты планидой не отговаривайся! Какого еще пленника пымал?
Алексей Власович не ответил, пропустил нас вперед, взял коней, сам расседлал и поставил в тенечке. Вышла хозяйка, подала квасу. Мы сидели на ступеньках крыльца, попивали холодный квасок и сгорали от любопытства.
Наконец Телеусов поманил нас за собой к сараю и осторожно открыл скрипучую дверь:
— Ну, глядите.
На свежей подстилке из только что скошенной травы лежал зубренок. Усталый, сонный, безразличный ко всему.
Знал ли кто из нас в этот день, какая судьба уготована малышу, сыгравшему, в общем-то, видную роль в истории отечественной природы? Сейчас мы видели просто бычка, круглоголового малыша, недоуменно моргающего темными глазками. Он не боялся людей. А чего их бояться, если зла эти существа не делают, напротив, проявляют доброту и ласку, поглаживают, кормят из бутылки с соской да и говорят с ним нестрашными, приглушенными голосами.
— Ну и ну! — Мы с Кожевниковым переглянулись. — Отличился!
— По приказу его императорского высочества великого князя и по распоряжению управляющего охотой…
Алексей Власович завел было хитрую речь, но Василий Васильевич решительно оборвал его:
— Брось, брось, в Петербурге договоришь. Скажи, повезло.
— Сам не рад, как повезло!
— Что так?
— Да я с ним, братцы, так намучился, что месяц отдыху надо! Вся тела болит!
— Ты давай по порядку. Пойдем в дом, там расскажешь. Андрей Михайлович вынет свою книжечку и все как есть запишет в ей для истории.
Мы вышли из сарая, стащили с себя лишнее, хорошенько умылись и поднялись в горницу, где хозяйка как раз уже накрывала к стелу. Вот тогда-то, за обедом, мы я услышали рассказ Алексея Власовича о встрече с отбившейся от стада зубрицей.
— Я как раз к вам шел, веду коня под уздцы, а тут послушная моя лошадка вдруг заупрямилась. Винтовку снял: уж не медведь ли близко? К биноклю приложился, вижу — на поляне серые тени мелькнули. Волки. Гонятся за кем-то, бег у них нацеленный. «Не иначе за оленем», — подумал я, ну, и решил выручить бедолагу. Вернулся на кордон, коня пустил, а сам за волками подался. На Пшекиш. Бродил часа два, след потерял. Но что-то меня толкнуло пройти вверх по безлесной ложбине. Крадучись так, переходил от дерева к дереву, они там редко стояли. Добрался чуть ли не к самой голове распадка. В глаза бросилась большая пихта. Под ней густая тень. Пригляделся к тени, бинокль приладил. Батюшки мои, медведь! Уж я на всякий случай изготовился, а тут сбоку пихты камни посыпалась, вижу зубрицу, идет и шатается, но не в эту спасительную тень, а прочь, на крутую боковину. По ляжкам у ней кровь, бока мокрые от поту. Тут и понял я, что не медведь под пихтой, а зубренок. Вот за кем волки гонялись! Отбили, беднягу, от стада, а она с дитём, бой приняла, отогнала хищников, уложила маленького, а сама не знает, куда ей податься. Волки непременно где-нибудь рядом. А у ей уже сил нет, израненная вся. Как дошло до меня все это, указание вспомнил и подумал: другого такого случая не будет. Все одно: зверь обреченный. Словлю сам, чем волкам отдавать.
Открыто пошел на луг. Зубрица увидела — и ко мне. Храбрая. Я остановился. И она тоже. Стоим, ждем, у кого нервы крепче. Не выдержала, повернула круто — и ходу. Только ее и видели. Тут я к зубренку. Он поднялся, забубукал что-то. Подошел к нему ближе, руку протянул. «Миша, Миша!» — зову его, а он стоит, носом пошевеливает. Я ближе: он попятился, потом побежал, не бойко, но побежал.
И вот тут, братцы, началось! Какой ни есть маленький, а погонялся я за им добрый час, весь потом залился, пока наконец не загнал в узкий отвершек[2], полный камней и валежника. Застрял он там, стоит и трясется, ни с места. Я опять ласково так: «Миша, Миша!» Дал до себя дотронуться. Погладил я его, он и успокоился.
Ну, приласкал, страх у него пропал, а идти со мной не хочет. Я и так и этак, взял его в охапку, понес было, да разве ж такого донесешь! В нем верных три пуда. Вырывается. Отпустил на землю, ошейник сделал. Не нравится ему ошейник, с места не стронешь. Тогда обвязал ремнем через грудь, чтоб не делать ему больно. Тяну что есть силы, а он переступит три шага вперед, три в сторону и столько же назад. Мука мученическая!
Кое-как добрели до кордона, отдохнули, я записку вам написал да и заторопился: голодный он, траву только-только пробует, молока ему надо, а где тут молоко!
На счастье, лошадь помогла. Увидел он моего коня и резво пошел за ним, к ногам жмется: конь на мамку больше похожий, чем егерь в штанах. Так вот и пошли. Я коня веду, а зубренок на ремешке за конем семенит. А как только притомился, лег, хоть убей! Глаза закрыл, нижнюю губу отвесил, спит, в общем. Да и я спать хочу, вечер уже, после всех-то дневных мучений… Пришлось поднять, к седлу привязал. Неудобно, ремни его режут, но молчит. В таком виде и реку переехали — он на коне, а я по пояс в воде. И его держу и палкой дно щупаю. Спасибо, прирученный конь, дело знает. Вот так-то и домой прибыли.
Зубренок мой полежал, оклемался и есть запросил, все в ноги мне лбом ударяет. Тут сделали мы с женой бутылку с соской, как раз корову подоили, теплое, парное, так и всосался, зараз более полчетверти[3]выпил. Отяжелел, улегся, повозился маленько на траве, голову свалил и заснул.
Утром, только я зашел, он уже кричит мне: «Бу-у-у!» — и есть просит. Две бутылки выпил, повеселел. Травки зубриной я ему свеженькой принес, овсяницы. Пожевал, кое-что съел, но мало. Еще не привык. А в полдень опять две бутылки молока. И чтоб подогретое, холодное не берет. Чистый ребенок!
Пока хозяин рассказывал, мы отобедали и опять пошли смотреть бычка. Шерстка на нем еще не улеглась после трудной дороги, казалась неряшливой, и, когда хозяйка стала конской щеткой расчесывать ее, бычку это понравилось, свесил голову и моргал. Наверное, вот таким манером зубрица его вылизывала.
Цветом он напоминал молодого медвежонка, чисто коричневый, только на мордочке шерсть посветлее да на бородке. Такая смешная бородка! Копытца, как и глаза, черненькие, блестящие, а на лбу две круглые точечки, будущие рога показываются. Уши небольшие, твердые, губы черные, а головка вроде и телячья, но круглее. И хвостик с кисточкой. Уже веселенький, хвостиком туда-сюда, побегать ему, видать, охота.
Закрыли мы сарай, сели совет держать, как дальше с ним поступить.
— Увозить его сразу невозможно, — твердо вымолвил Алексей Власович. — Надо к траве приучить, к новым условиям. Пусть к людям поболее присмотрится. На это тоже время уйдет. Месяц, а то и два. Подрастет, приручится, вот тогда…
— А пока, — сказал я, — напишем письмо Ютнеру, что он посоветует. До Боржома, где живет управляющий, почта недели две ходит, обратно столько же, вот и месяц. Тогда и в дорогу, если приказ будет. А нет — отпустим, и дело с концом.
— Думаешь, все-таки повезем? — Телеусов, кажется, не был уверен.
— Неужели откажутся?
— Дак ведь забылось это. Прихоть. Время долгое прошло.
— Мы напомним. Так и так. Куда прикажете? Может, в какой зоопарк потребуется.
— Лишь бы дорогу выдержал. — Кожевников жалостливо вздохнул. — Дитё все же. А там вагоны, грохот, дым-гарь. — Это ж где, Петербург!..
Сердце у меня дрогнуло. Петербург!.. Если мне прикажут сопровождать вместе с Телеусовым нашего пленника, тогда непременная, незагаданная встреча с Данутой. Тройное «ура» Алексею Власовичу!
Сначала я хотел было заночевать у Телеусова, но нетерпеливая мысль погнала меня в дорогу. Скорее отправить письмо. Скорее получить ответ. Егеря уговаривали остаться, но я уже не мог. Алан мой, конечно, устал, да и мне не мешало бы провести здесь ночь, но решение уже окрепло. Я выехал из Хамышков, чтобы знакомой дорогой быстрее добраться до Псебая.
Такая заманчивая перспектива.
Письмо Ютнеру у меня никак не получалось.
«Уважаемый Эдуард Карлович», — начинал я и тут же комкал бумагу. Слишком фамильярно. «Его превосходительству Э.К.Ютнеру». А такое обращение казалось сухим, казенным. Никогда не приходилось мне писать подобные письма.
Отец прохаживался по комнате, постукивал палочкой. Он уже не раз останавливался у стола, наблюдая муки сыновнего творчества. И наконец не выдержал:
— Нуте-с, позволь мне. Попробую старомодно.
Через полчаса бумага была написана. Начиналась она так:
"Глубокоуважаемый Эдуард Карлович.
Уведомляю Вас, что приказ, отданный егерям охоты в сентябре прошлого года о поимке молодого зубра, выполнен. Этими днями в районе Киши егерь Охоты А.В.Телеусов добыл бычка, каковой находится сейчас в добром здравии на попечении вышеупомянутого егеря. Через месяц или полтора, необходимые для приручения бычка к новым условиям жизни, зверя можно отправить Его императорскому высочеству Великому князю Сергею Михайловичу.
Жду Ваших указаний о перевозке и месте назначения, куда должно направить бычка кавказского зубра.
С совершеннейшим к Вам уважением егерь Кубанской охоты хорунжий А.Зарецкий".
Прочитавши письмо, я вздохнул с облегчением. Пусть и по-старому, но ясно и уважительно.
В тот же день я отвез это послание в Лабинск. На конверте стоял четкий адрес: «Тифлисская губерния, Горийский уезд, Боржом».
Еще через день, поговорив с Никитой Ивановичем Щербаковым, который продолжал исполнять обязанности управляющего Охотой, мы пришли к решению отрядить в помощь Телеусову для ухода за зубренком человека, подобрать которого поручили самому егерю, и заплатить за месяц ухода пять рублей.
— Имя-то своему зверю дали? — поинтересовался Щербаков.
— Алексей Власович кличет его Мишей.
— Ну что за имя! Все ж таки дикий зверь, не простой бычок и не баран. Надоть как-нибудь покрасивше назвать. Царю повезете, а у него, слышь-ка, один из предков Михаилом прозывался. Как бы не осерчал.
Вскоре я еще раз навестил Телеусова.
Зубренок освоился, все больше переходил на травяное питание, но молока требовал по-прежнему и сердито стучал лбом по загородке, если долго не получал. Его дважды выводили гулять, только на привязи, и зубренок охотно щипал свежую траву. Уже при мне Телеусов вместе с женой выпустили зубренка в небольшое стадо телят. И тут, к удовольствию нашему, мы увидели, что ничего дикого в зубренке не замечается. Он не задирался с телятами, пасся спокойно и так же, как они, бегал, задрав хвост, пока не начинал дышать открытым ртом от усталости. Ребенок…
— Миша, Миша! — звала его хозяйка, и он уже вслушивался в это имя, привыкая к нему.
— Никита Иванович не согласен с такой кличкой, — сказал я Телеусову. — Придумаем другое прозвище. Первый, можно сказать, кавказский зубр поедет в далекие края, глядишь, судьба улыбнется ему, он возмужает, потомство даст, и пойдут от него в новом месте кавказские зубры.
— Ну, если так… Тогда пускай и зовется «Кавказец».
— Кликать неловко, длинно. Может, короче: «Кавказ»?
— Можно и «Кавказ».
— Значит, решаем. Ты — крестный отец.
— И ты, Андрей, тоже. Вдвоях отвечаем за него.
При отъезде я сказал, чтобы к телятам его больше не пускали. Вдруг болезнь какая или еще что. Лучше пасти отдельно.
— Я тут уже над клеткой мудрую, Михайлович. Чтоб заранее подготовиться. Хочу сочинить ее узкой, боковины сделать плотные, а переднюю и заднюю части из решеток. Кормить и чистить удобней. Лошадьми далеко везти придется, в вагон грузить. Ну, а в вагоне мы его выпустим.
Заботливый хозяин!
Возвращался я домой под вечер. Алан шел неспешно, дорогу знал, не в первый раз по ней едем. Теплое лето баюкало лес и травы, воздух был наполнен запахом цветов и смолистым духом пихтарников. Миновали свежую вырубку, где ничего за это время не изменилось, спустились к горному ручью, по берегам которого густо зеленела ольха. Алан потянулся к воде. Я соскочил с седла, поправил на плече винтовку, разнуздал коня и отпустил подпруги. Алан благодарно вздохнул и осторожно, как пьют все лошади, коснулся губами холодной воды.
Я стоял чуть сбоку, поддерживая провисший повод, чтобы не замочить. Вокруг мрачновато теснился лес, и было в нем что-то таинственное и опасное. Никогда еще не приходилось мне до такой степени чувствовать опасность, как в этот раз. Даже мурашки по спине. Что такое? Откуда страх?..
Безотчетно сделал я шаг назад и укрылся за крупом Алана. Прошло несколько секунд, я уже начал было посмеиваться над собой, конь все еще цедил сквозь зубы холодную воду, и только я хотел переступить ближе к ручью, как вдруг Алан резким рывком поднял голову и, повернувшись к вершине ручья, навострил уши.
Снова холодок по спине. Опасность!
— Ты что? — спросил я и в это мгновение почувствовал горячее прикосновение воздуха возле щеки. И резкий, короткий «цвик».
Звук выстрела пришел уже после того, как пуля пролетела, может быть, в двух вершках от моей головы. Эхо подхватило звук, рассеяло по сторонам, и поначалу я даже не понял, откуда стреляли.
В следующее мгновение я лежал за валуном с винтовкой в руках, а конь стоял надо мной, подрагивая кожей. Так вот он откуда, этот безотчетный страх! Кому-то потребовалась моя жизнь! Выследили, узнали, где я чаще всего проезжаю, устроили засаду. Там, в верховьях ручья. Осторожно высунувшись, я усмотрел в дальней стороне русла мшистые камни. Саженей семьдесят. Там?..
Гнев и жажда мести заставили меня вскочить. Я бросился через лес, лавируя меж стволов, камней, туда, где враг. К подозрительным камням я подходил с осторожностью лиса, готовый выстрелить по любому шороху. Конечно, за камнями никого не оказалось. Осмотрев редкий лес вокруг камней, я приметил следы. Вот слегка примятый мох. Здесь убийца стоял на коленях. А вот и стреляная гильза. Значит, перезаряжал, хотел еще… Новенькая, блестящая гильза. Приметная: вмятина от бойка чуть смещена от центра пистона. Это надо запомнить.
На черной подстилке под грабами медленно выпрямлялись легкие вмятины — не от сапога, а от черкесских или казацких поршней из кабаньей кожи. След от следа отстоял на два аршина. Значит, бежал. Преследовать разбойника? В одиночку это слишком большой риск. Да и найти в лесу почти невозможно.
В тревожном раздумье вернулся я на тропу. Умница Алан ждал меня. Как он обрадовался, как затряс головой! Понимал, что ли, какой опасности только что подвергся его хозяин?
Всю дальнейшую дорогу я мучительно раздумывал над положением, сразу ставшим серьезным. Кому я опасен, ненавистен? Да мало ли кому! Лабазану!.. Неужели он рискнул явиться даже сюда? Если браконьеру говорили обо мне, то он, скорее, будет поджидать гостя у себя, там легче со мной справиться. Любому из браконьеров, наконец, кому отбили дорогу в лес! Но тут и новая и страшная догадка пришла в голову: еще Улагаю. Разве он не хочет отомстить за Дануту? Способен ли есаул простить? Да, это, пожалуй, опаснейший из врагов. Что враг, я мог бы понять и раньше. Он явно избегает встреч. Ни в Псебае, ни в Лабинске я его давно не видел. Однако едва ли он сам решится на преступление. Черкесскому князю нетрудно найти среди своих приближенных наемного убийцу, пообещав хорошую награду. Вот положение!.. Отныне мне придется все время быть начеку, все время ждать нападения!
От подобной мысли сделалось не по себе. Опасность так близка. Ведь половину времени я в лесу, в походе. Как уберечься от недоброго человека на узких лесных тропах?
А вдруг Улагай ни при чем? Ведь мог же я встретиться просто с безвестным грабителем.
О выстреле у ручья мне пришлось сказать Никите Ивановичу. Он задумался, но никаких гипотез не высказал. Не любил пустого, но, как говорится, на ус себе намотал. Мы поговорили о зубренке, о возможной облаве на Лабазана, а вечером я сделал запись о происшествии в своем дневнике. И все.