Лицо его осветилось. Но он тут же остро посмотрел по сторонам. Привычка конспиратора, это так естественно.
— Я буду работать недалеко от тебя. В одном из черноморских лесничеств, как можно ближе к Новороссийску. Место условлено моими руководителями. Так что если…
— В любое время. Мой дом — твой дом.
Мы крепко и коротко обнялись. Глаза повлажнели. С этой минуты каждый пошел своей дорогой. Но дружба осталась.
Саша поцеловал руку моей невесте, что-то пробормотал, надвинул на глаза козырек фуражки и, очень расстроенный, быстро пошел от вагона. Высокую фигуру его мы видели в стороне, пока не тронулся поезд.
Прощай, Санкт-Петербург!
Уложились, закрыли дверь купе. Данута почувствовала себя дома. Она повисла на мне, подогнув ноги. Я усадил ее на диван.
— Господин хорунжий, будьте добры, закажите мне чаю, — капризным тоном светской дамы молвила она. И, счастливая, засмеялась.
На четвертый день поезд прошел по мосту через мутную после дождей Кубань. Совсем немного до Армавирской. Данута заставила меня надеть офицерскую форму. Можно было предполагать, что псебайцы обставят наш приезд как можно торжественней. Приедет папа, чего бы это ему ни стоило. И тетя Эмилия. И, может быть, господин урядник.
Последние двадцать минут мы не отходили от окна.
Молодое лето раскрывалось перед нами во всей цветистой красе своей. Днем раньше, а может быть, и ночью прошел дождь, он освежил белые акации вдоль дороги, подсолнухи и пшеницу в степи, прибил пыль на дорогах. Свежий, промытый воздух не туманил дали, и на горизонте, косо от железной дороги, синё и величественно, словно призрачное, таинственное царство, в небо подымались зубчатые горы. Кавказ представал перед нами. Что сулил он мне и Дануте? Чего он ждал от нас?
|
|
Поезд замедлил ход. Мы все еще стояли у окна. Вот и армавирский перрон, разноцветный от платьев встречающих.
— Тетя! — закричала Данута в закрытое окно и забарабанила кулачком в перчатке.
Эмилия увидела вас, прижала платок к глазам и, ускоряя шаг, двинулась за вагоном. Мой отец, с палочкой в руке, седой, сутулый, однако же в мундире, при боевых орденах и медалях, тоже засеменил за тетей.
Поодаль стоял урядник Павлов с десятком казаков. Фуражку он держал на согнутой руке. Чисто выбритая голова его масляно блестела на солнце.
Такое любопытное событие — свадьба!
Чуть ли не весь Псебай собрался около недавно покрашенной, нарядной церкви, когда наш поезд — вереница взятых внаем колясок и экипажей — остановился перед папертью.
Приглушенный шорох пробежал над головами людей. Данута, в белом платье и фате, прежде всего прошла вместе со мной к железной калиточке на кладбище, где под каменной плитой лежали ее родители. Женщины сбились у ограды и беззвучно плакали. Кто мог удержаться от слез, когда невеста опустилась на колени перед могилой и взглядом пригласила меня? Данута плакала и шептала. Может быть, просила благословения на этот важный шаг в своей жизни.
Мы положили цветы, постояли и пошли в церковь. Нас пригласили к аналою.
И после венчания, в окружении всех егерей Охоты и своих родных, мы вышли на паперть, второй раз подошли к дорогой могиле. Отколов от своего платья белую розу, Данута положила ее на камень.
Перед тем как сесть в экипаж, произошло событие, о котором нельзя не упомянуть. Расталкивая толпу, к нам стали протискиваться два черкеса. Один из них высоко над головой нес огромный букет. На всю жизнь запомнился мне этот букет: пышные ярко-красные пионы, темно-зеленые листья и белые, будто из стеарина, цветы рододендрона с желтой сердцевиной.
|
|
Приблизившись, черкес стал на одно колено и протянул необъятный букет моей жене.
— От гаспадина Керима Улагая! — торжественно сказал он.
Улыбчивое лицо Дануты резко изменилось. Она отшатнулась от букета, сделала шаг назад, как это делают, увидев змею. И тут же строго сказала:
— Андрей, брось его под ноги коням!
Повернувшись спиной к непрошеным дарителям и слегка приподняв платье, по-королевски вошла в экипаж. Букет полетел на землю.
В толпе одобрительно загудели, я успел заметить, как егеря спокойно и властно оттискивали дарителей подальше от нас. Кони тронулись. Мы поехали в дом моих родителей. Почти всю дорогу оскорбленная Данута молчала и презрительно щурила глаза. Только у дома сказала:
— Какая наглость!
— Понято и забыто, — быстро ответил я присказкой Саши Кухаревича.
Данута глянула на меня. Мы рассмеялись.
Есаул хотел омрачить нам памятный день. Не вышло.
Поезд из экипажей проехал улицей. Свадьба. Такое событие!..
На первое время мы поселились в большом доме тети Эмилии. И по нескольку раз в день ходили в гости к моим родителям.
Пробежало несколько шумных, незабываемых дней. Жизнь как будто вошла в нормальную колею. Для меня это была не просто жизнь, а какой-то удивительный праздник. Когда я вставал по утрам, Данута уже встречала меня в неизменном своем фартучке, деятельная, розовощекая, с засученными по-рабочему рукавами кофточки. Какое-то олицетворение домовитости и труда. В доме тети, в доме моих родителей все вдруг оказалось в ее руках, она все успевала сделать прежде других, маме и тете Эмилии оставалось только дивиться той хозяйственной ухватке, с которой Данута бралась за любое дело. Неизменно радостное, возбужденно-светлое лицо ее как нельзя лучше говорило о том, что такая жизнь доставляет ей немалое удовольствие.
|
|
В горы я не ездил, но с егерями встречался часто. Никита Иванович обстоятельно рассказывал мне, какие дела в лесу. По мере того как календарь отсчитывал дни до отъезда Дануты, я все более мрачнел. Вот уже осталось десять, пять, потом три, два дня. Данута тоже мучилась, но старалась не подавать виду, и лишь однажды, когда собирали белье в дорожную корзину, я застал ее в слезах.
— Останься, женушка, — попросил я.
Она тряхнула головой, волосы скрыли лицо, а через минуту глаза ее глядели на меня с ласковым укором:
— Как ты можешь, Андрюша! Разве я расстраивала тебя несбыточными просьбами, когда ты уезжал? Вспомни. Сейчас мы с тобой просто поменялись ролями, и надо быть мужественным, принять временную разлуку как должное. Разве тебе не хочется иметь образованную жену, друга и помощника во всем, что ты задумал и намерен делать?
— Далекие дисциплины…
— Ботаника? А чем питаются твои зубры? Изучать животных — значит изучать их пищу. Ты — знаток леса и зверя. Я хочу знать все растения. И прежде всего — Кавказа. Мы вместе будем разгадывать его бесчисленные тайны, поможем горам оставаться вечно молодыми. Разве не так, если думать о будущем? Да и расстаемся мы ненадолго. Шесть месяцев — и я приеду в отпуск. И еще через полгода. А вдруг и ты приедешь ко мне, вдруг такая возможность? Как я встречу тебя!..
День прощания наступил. Опять пыльная коляска и знакомая дорога, сперва каменистая, с резкими звуками из-под колес, далее, по степи, мягкая, укачивающая, дорога-разлучница через Лабинскую, Курганинскую, по пологим холмам и западинам. Если оглянешься — за спиной горы; они уходят, их вершины все туманнее, синей, пока совсем не сольются с небом.
Поезд подошел, втянул в себя мою Дануту, победно свистнул и умчался вдаль по накатанным, горячим рельсам.
А я остался. В тоске и одиночестве.
И почти сразу, помогая мне избавиться от горечи разлуки, голову захлестнули заботы и обязанности, которые я сам устанавливал для себя и сам пытался выполнить.
Запись шестая
С егерями — к зубрам. Первые наблюдения. Чертовы ворота. Логово опасного браконьера. Нравы зубриного стада. Подозрительный Семен.
Зубры… Их надо изучить, понять. Это прежде всего. А понявши, все-все делать для спокойной жизни стада и для сохранности его. Я раздумывал над этим с таким внутренним ощущением, будто не приказ Ютнера исполняю, а свое собственное, глубоко личное желание, рожденное ответственностью перед родиной.
Зубров предстояло разыскать и понаблюдать. Для этого прежде всего отправиться на Кишу, древнейшее их кавказское обиталище. И конечно, заехать в Хамышки, взять с собой Телеусова, без которого поначалу я вряд ли добьюсь чего-либо путного, пройти-проехать с ним по долине от устья реки к ее истокам. Мы уже раньше договорились о встрече. Он ожидал меня.
Дом, где не слышался голос Дануты, казался пустым и осиротевшим. Я перебрался к своим. Но и здесь не хватало именно ее. Мама ходила по комнатам и вздыхала, подолгу стояла у шкафа, у окна с каким-нибудь платочком или старыми перчатками невестки. Глаза у нее были печальные. Отец забирался в угол на веранде и либо молчал, опустивши книгу на колени, либо едва слышно насвистывал какой-нибудь старый марш. Когда в одну из таких минут я остановился перед ним, он вздохнул и задумчиво-печально произнес:
— В доме, где нет маленьких детей, по углам заводятся черти. Боюсь, что увижу их собственными глазами.
Ну что я мог ответить ему! Пока Данута учится, вряд ли в этом доме он услышит топот маленьких ножек внука.
На следующий день я привел из конюшни своего Алана, особо тщательно почистил его, проверил седло, оружие, снаряжение в сумах, сказал своим о маршруте, и на другое утро конь уже вынес меня со двора.
Началась работа.
Ориентируясь по карте и памяти, я проехал тропой по северным склонам Передового хребта, стараясь укоротить путь в междуречье Лабёнка и Белой. Грабовые, а больше дубовые леса стояли по сторонам в пышном летнем наряде. На тропе лежала узорная лиственная тень, похожая на тонкие и теплые кружева. С гор наносило запахи снега и цветущих лугов. Лесные поляны пестрели стадами овец и бычков. У одного пастушьего костра я сделал привал, конь похрустел сочной и сладкой травой.
Далее тропа привела к большой вырубке. Я поехал шагом. Квартал спиленного леса выглядел неряшливым и заброшенным. Всюду валялись кучи усохших веток, разбросанные вершинки, неубранные хлысты. Во мне заговорил лесничий. Тому ли нас учили? Ведь это полнейшее забвение правил рубки, разграбление леса без всякого загляда в будущее!
На краю вырубки притулилась неряшливая сторожка. Молодой казак зевал на пороге, такой же грязный и забытый, как вся эта вырубка. Не слезая с коня, я спросил его:
— Чей лес?
— Юртовый лес. Лабинский. А ты чей будешь?
Назвав себя, я спросил, кто смотрит за рубкой.
— А чего за ей смотреть? Не девка. — Казак почесал живот под рубахой. — Казенный лесничий приехал, билет выписал, место отвел, обмыли это дело в компании, а уж посля того сами хозява. Не впервой рубим, дело-то не хитрое.
— Хоть бы ветки пожгли!
— Нехай гниют. Ожиной зарастет — с глаз укроется.
Ожиной… Парень и думать не думал, что именно так переводят лес. Бузина, малинник, осина вскоре прорастут сквозь ежевичник на месте спиленных дубов. Не лес — сорная порода, не украшение гор, а хлам, не польза, а непоправимый вред. Но что ему втолковывать!
В Хамышки я заявился вечером. Поселок меж крутых лесистых гор лежал сонный и тихий. Сияв фуражку, проехал мимо кладбища русских солдат, павших на Кавказе полстолетия назад. Спросил у встречного, где дом Телеусова, и почти тотчас увидел самого Алексея Власовича. Он торопливо шел навстречу.
— Здравия желаю, — сказал с улыбкой и взял Алана под уздцы.
Я спешился, и мы пошли рядом.
— Что нового, Алексей Власович?
— А чего у нас нового? Вот кабаны зачастили на огороды за молодой картошкой. Пуляем, отпугиваем. Худющие, голодные. Их тоже понять надобно, в лесу ноне нечем поживиться. Вот когда черешня в долинах покраснеет, тогда…
Телеусов угостил меня обедом, мы наскоро поели и двинулись на Кишу, чтобы дотемна успеть приехать в охотничий домик.
— Завтра чем свет как раз возля их пастбища и появимся. Они перед зорькой непременно выходят на поляны, — сказал егерь.
Лошади шли ровно, тропа петляла по лесу, полному тени и кисловатого запаса непроходящей мокроты. Под копытами чавкало. Дожди шли чуть ли не каждую ночь.
На кордоне нас ожидал Кожевников, еще более заросший с тех пор, как я видел его на охоте. Он только что вернулся с разведки от горы Бомбак.
Печка в домике горела, варево подошло. Мы пустили расседланных коней, уселись к огню. Лампу не зажигали.
— Зубров видал? — спросил Телеусов у друга.
— А то нет! Они меня не боятся, особливо если сижу или на четвереньки стану. Как глянут на бородищу, считают: свой. Чего бояться? Вот только когда ружье почуют, бегут. Нашел два стада. Одно на Сулиминой поляне пасется, второе повыше на луга выходит. Это мамки, значит. Которые с малышами.
Слово «малыши» оживило в Телеусове какие-то воспоминания. Прищурив глаз, он уставился на меня.
— А помнишь, Андрей Михайлович, что нам управляющий наказывал?.. Ну, еще на охоте. Насчет царского указания.
Да, да, да! Точно. Ютнер распорядился словить зубренка и представить его для осмотра государю императору. Телеусов как услышал от Кожевникова про зубриц с телятами, так и вспомнил.
— Как ты считаешь, надобно поусердствовать али забыть? — Он все еще смотрел на меня прищурясь.
— Надо бы попытаться, раз такой приказ, — не очень уверенно сказал я.
— Ради чего? Денег? Али для прославления собственного лишать животное свободы?
Я тотчас вспомнил слова Саши Кухаревича, его мысли о зубрах вообще: «Два места в Европе. Две точки». Эту же тревогу высказывали зоологи университета. Вот чем уязвимы зубры! Кавказский подвид встречается только здесь, и нигде больше. Даже в зоопарках их нет. Когда-то двух кавказцев по указанию двора привезли в Москву и Белую Вежу — быка Казбича, пойманного на верхнем Урупе, и Казана, схваченного на Лабенке, — но было то в 1866-м и 1899 годах. Оба зубра давно пали, не оставив потомства. Случись что плохое с кавказским стадом — и горные зубры исчезнут так же бесследно, как исчезла сравнительно недавно на Тихом океане морская корова, травоядное водное животное из отряда сирен. Ее открыл и описал Стеллер, врач из экспедиции Беринга в 1741 году, а последнее животное этого вида было уничтожено уже в 1768 году и никогда больше не возродится на нашей планете. Думать о сохранении вида — это прежде всего попытаться расселить зверей. Если бы удалось отловить зубренка или даже двух да отправить в Петербург, то эти звери, возможно, приживутся в неволе, дадут потомство, и, значит, еще где-то, пусть даже в иных условиях, останется кровь кавказских зубров, которая как бы подстрахует наше не очень большое стадо.
Все это промелькнуло в голове, я даже не обратил внимания на едкое замечание егеря насчет прославления, а просто сказал:
— Вот вы послушайте…
Горела печка, дверцу мы открыли, отсвет пламени красными пятнами прыгал по стене, и в этой уютной полутьме лесного домика я стал рассказывать своим друзьям о судьбе некоторых зверей и о том, как важно для людей сохранить все, что нашло себе место на планете за миллиарды лет существования жизни.
Оба они слушали внимательно, вопросов не задавали, а когда разговор закончился, только головами покачали, дивясь новым для них открытиям.
Поздний ужин давно поспел. Кожевников стал раскладывать варево по мискам. И только когда мы зажгли лампу и сели за стол, Алексей Власович рассеянно сказал:
— А что, надобно попытать счастья…
Росным холодным утром, еще по темноте, мы проехали несколько верст вверх по склону, оставили коней около скал в редком лесу, а сами поднялись, стараясь не звякнуть ружьем и не шуметь, на полверсты выше уже пешим манером и там залегли на камнях над поляной, ограниченной со всех сторон густейшим лесом.
Сверху в этот час поляна походила на уснувшее горное озеро. Поверх травы стелился молочной белизны туман, слабый предрассветный ветерок еще не стянул с луга это холодное ночное одеяло. Мы вооружились биноклями, навострили уши и стали ждать.
Как все-таки несовершенны наши чувства! Не услышали ни треска, ни шума, но стоило мне отвлечься на три минуты, и я пропустил самое начало. Телеусов толкнул меня локтем, а взглядом показал вниз. Я поспешно прижал бинокль к глазам.
По белой поверхности молочного озера беззвучно плыли темные корабли. Зубры отделились от леса, на опушке которого, вероятно, провели ночь, и вышли пастись. Несколько стад общим числом двадцать девять. Только быки. Старые выделялись огромным телом с высокой холкой, густой и длинной шерстью на шее, груди и на ногах. Молодые уступали им в мощи, но и у них ощущалась скрытая мускульная сила. Звери передвигались неровным клином. Впереди, склонив рога до самой земли, словно вынюхивая ее, неспешно выступали самые крупные. Траву они стригли без торопливости, постепенно пересекая наискосок всю поляну.
По мере того как голод был утолен, между молодыми то в одном месте, то в другом начиналась беззвучная ссора. Они теснили друг друга боками, затем, распаляясь, сшибались толстыми, широко поставленными рогами. Стук рогов привлекал внимание старых. Они подымали голову и, не переставляя тела, не изменяя направления хода, поворачивали морду, окидывая озорников недовольным взглядом. Этого было достаточно, чтобы восстановить спокойствие и порядок.
Рассвело. Туман стал оседать росой. Стада развернулись перед нами как на ладони. Мы видели неотпавшую старую шерсть, мокрые курчавые лбы. Между тем вершины гор уже позолотило солнце, лучи его достали поляну, все на ней заблестело, заиграло. От зубриных спин поднимался парок. Один из вожаков поднял морду, обернулся в нашу сторону. Тело его напряглось. Уж не накинул ли ветер страшного запаха?
В бинокль я разглядел глаза старого быка. Крупные, слегка выпуклые, шоколадно-блестящие, они поразили меня осмысленностью взгляда. Впервые увидев такие глаза, я поймал себя на мысли, что это умный взгляд много знающего существа. Зверь наблюдал и мгновенно оценивал все, что видел. Настороженность, быстрота реакции, даже какая-то вдумчивость; под мощным лбом его угадывалась мыслительная работа. Вот сейчас он все поймет, раздастся сигнал, и стада вместе с вожаками скроются от незримой для других опасности.
Но нет! Зубр опустил морду. Не почуял.
В те минуты я вспомнил глаза другого существа, близкого по крови этому зверю, прямого потомка дикого тура, полностью исчезнувшего два века назад, — вспомнил домашнего быка, предводителя псебайского стада. Мальчишкой я любил дразнить его, не боялся подходить близко, и, случалось, мы подолгу стояли, не спуская друг с друга глаз, словно на сеансе гипноза. В глазах того быка я видел или тупую покорность и обреченность, или слепую, бессмысленную ярость. Какая там мысль! О какой наблюдательности могла идти речь? О каком уме? Зачем домашнему быку все это, если уже много поколений за него думают люди, ему подносят пищу, дают кров и пускают в стадо, где он блаженствует!
А зубры пока что хозяева собственной жизни. Они вольные, свободолюбивые звери. Но воля для них так же благодетельна, как и опасна. Она-то и вырабатывает постоянную настороженность, готовность к защите своей жизни. Им приходится искать кров от непогоды и пищу без надежды на помощь со стороны. Им нужно избегать опасности, откуда бы она ни пришла. Все это, как мне думалось, и делает зубра таким прекрасным, строго наблюдательным и вдумчивым. Жизнь дорога. Забота о сохранении жизни обостряет чувства и возвышает дикого зверя над прирученными.
Стада двигались все медленней, все ленивей. Все чаще зубры отрывались от травы, стояли спокойно или мотали головами, стряхивая с намокшей шерсти обильную росу. Сыты… Я шепотом попросил егерей разглядеть, какую траву больше всего срезают зубры, особенно когда сыты, а значит, и разборчивы. Мы различали темно-зеленый густой пырей, высокие ромашки, желтые лютики. Белесые и широкие листья белокопытника тоже хорошо выделялись на лугу. Изящные стебли овсяницы куртинами покрывали осыпи. Что привлекает зубров, мимо какой травы они равнодушно проходят?
Звери лениво повернули к лесу, но не туда, где ночевали, а выше по склону, где заросли разделялись желтыми от солнца скалами.
— На солонец пошли, — зашептал Телеусов. — Гляди, во-он на ту скалу, под ней родник и лужа. Ихнее место.
Строй не нарушился, но как-то уплотнился. Звери заспешили, и если бы не строгие вожаки, то наверняка бросились бы вперегонки к солонцу.
Старые первыми вошли в лужу, наги вдавились чуть ли не по колена. Звери погрузили носы в воду, помотали головами, будто белье прополоскали. Не удовлетворившись этим, копытами взбаламутили воду и только тогда стали цедить ее, странно ощерившись. Стада окружили лужу, и все, прежде чем пить, проделывали точно такую же операцию.
Недоумевая, я спросил у егеря:
— Не сено ведь ели, а сочную траву. Что к воде потянулись?
— Трава здеся очень сладкая, вот их и тянет к соленому. А вода там вроде минеральной, они ее для того и мутят, чтобы поболее солей заглонуть.
В это время Василий Васильевич неудачно повернулся. Ножны его кинжала легонько чиркнули по камню. Звук слабый, но чужой в тихом утреннем лесу. Как вскинулись звери! Как напряглись мускулы, блеснули глаза! Какой-то общий выдох, похожий на прерывистое всхрапывание, не звук даже, а камешки из звуков донеслись до нас. Мгновение недвижности. Затем дружный топот, взмахи хвостов — и зубры исчезли. Все стихло.
— Экой я неловкий! — укорил себя Кожевников. — Спугнул.
Телеусов засмеялся:
— Так они ж тебя за кого принимают-то? Сам докладал. Чего теперя испужались?
— Когда глазами видят, Власович, тогда я для их вроде безвредная обезьяна. Свой, в общем. А тут прозвучало. Вот и не стали разглядывать, кто железой гремит. Хор-рошие зверюги, а? Вот про Индию сказывают, слон там есть. Или про Африку — жирафы и разные прочие бегемоты которые. По картинкам видел. Агромадные звери! Ну, а в России что? А в России, ребята, зубр. Тоже почище многих других. До слона, понятно, не дорос, зато телом каков, нравом! Умнющая голова!
— Что ж они выбирали в траве? — напомнил я.
— Лопухи трескали подряд, — сказал Телеусов. — Белокопытник, значит.
— И пырей. Особливо где молодой, — добавил Кожевников. — Еще, пожалуй, пахучий колосок не без удовольствия выхватывали. «Зубровник» называется.
Я спешил записывать. То была моя первая запись в особом дневнике о зубрах, который я начал вести. Первые записи о Кавказе, о встречах и событиях, многие из которых решали мою жизнь.
Вернулись к лошадям. Они еще издали увидели нас, вскинулись, тихонько заржали. Соскучились. Да и страшновато одним в таком дремучем месте, где и опасностями пахнет и разбежаться прытко нельзя, в горах ровных плоскостей нет: либо вверх, либо вниз, то отлого, то круто. И всюду острый камень.
— Теперь до вечера зубров не увидим. — Василий Васильевич говорил громко и с удовольствием: долгое воздержание в засаде ему надоело. — А что, если мы, Андрей Михайлович, ударимся покамест в скальный район, где туры, да посмотрим, как там?
Я согласился. Но Телеусов промолчал.
— Ты как, Власович? — спросил его егерь. — Не притомился, случаем?
— А я бы так, значит. Вы поезжайте к турам, посчитайте их, до вечера время есть, а я попробую зубриц с молодью выследить. Одному сподручнее, чем ватагой. Встретимся где же? Ну, вон у той круглой вершинки, там рододы много, медведи иной раз шастают. Не побоитесь?
Словом, мы разделились.
Туры не менее осторожны, чем зубры. Кто видел их глаза, скорее глазищи, похожие на прозрачные выпуклые линзы, тот догадается, что такими-то глазами можно увидеть всё и всех сразу. И спереди, и по сторонам, и чуть назад, на двести семьдесят градусов, если не больше. Нас они, конечно, увидели прежде, чем мы их, и спокойно ушли дальше к вершинам, тем более что уже напаслись и желали всего-навсего спокойно отдохнуть.
Мы долго кружили вокруг отрогов хребта, останавливались, разглядывали скалы в бинокль, но туры исчезли, словно их тут никогда и не было, хотя Кожевников уверял, что вчера засек три стада общим числом более полутора сотен.
Осерчав из-за такой неудачи, он предложил забраться на верх зубчатого хребта, одного из отрогов Бомбака, и сверху осмотреть окрестность, благо видимость все еще оставалась отличной.
Опять лошади оказались на ременных привязях в редком березняке, где травы хватало, а мы без поклажи, с одними ружьями, начали подъем и, пожалуй, через час оказались у гребня.
Осторожно высунулись. Я ахнул от удивления и страха.
Мы находились на вершине черной стены. С той стороны она почти отвесно уходила вниз саженей на триста и только потом выгибалась сперва наклонной осыпью, а потом и пологим лугом. Огромная голубовато-зеленая котловина, полная пихтарника, открывалась взору. С двух сторон ее сторожили хребты вроде того, на который мы взобрались. Они сближались в центре котловины и там, как Геркулесовы столбы, запирали долину. Чернел только узкий каньон. Должно быть, вход реки.
— Что за диво, Василь Васильевич?
— Чертовы ворота, так мы их зовем.
— А долина?
— Все Шиша, Андрей Михайлович, ее притоки, ее шалости. В тую сторону, — он показал рукой, — мы можем выйти на свой кордон, а вот в другую если, то будет проход на Умпырь, где ты уже побывал. Зубриный рай, туточки ни единой души нету. Какой, скажи, человек осмелится забраться в этакие дебри? Живи, зверь, без опаски, плодись, размножайся, если бес не заявится да не нарушит покой. Много ли таких местов по России?..
Сперва мы осмотрели ближние подступы. Туры оказались как раз под нами, на уступах. Разбросавшись среди камней, они безмятежно спали, угретые солнцем, откинув рогатые головы и смежив глаза. Белесые, с желтыми подпалинами бока их под цвет камня и освещенных скал — отличная маскировка!
Мы подсчитали туров. У меня вышло семьдесят три, у Кожевникова на одного больше.
— А ну, еще раз, — предложил я.
И опять у него получилось семьдесят четыре.
— Ты проглядел одного, Михайлович, — сказал егерь. — Глянь-ка вон на ту острую глыбочку. Что там торчит, видишь? То рога у сторожевого. Он меж двух камней укрылся, не спит, а зырит на три стороны. А рога-то не спрячешь, видны. Он и есть семьдесят четвертый. Вверх этот сторож поглядеть не желает, потому как считает место недоступным даже для рыси. И ошибается. Кто-то другой его отсюдова как раз и сымет пулей за милую душу, потому как сажен двести тут не наберешь.
— Кто же другой?
— Про Лабазана забыл? Это бесовское отродье сколь годов кровь нам портит.
Мы укрылись за хребтом, присели, и Кожевников взялся крутить цигарку. Закурив, он спросил:
— Тебе про него сказывали?
— Не раз слышал. Главный злодей для зубров. Хочу найти его.
— Что главный — это точно. Сколько помню, лет восемь назад, он начал промышлять здеся. За множество этих лет Лабазан и его напарник убили восемнадцать, а то и все двадцать быков. Сам, сказывают, хвастал во хмелю. А уж другого-прочего зверя…
— Кто же у него второй?
— Был такой. Умер он летось. Лабазан сам похоронил в какой-то пещере. И в той похоронной пещере сложил, как толкуют, десяток зубриных черепов. Есть такая примета у осетин и лезгин: зубриные черепа должны украшать алтарь для ихнего бога и могилу храброго джигита. Тогда это место почитается.
— Лабазан-то кто такой?
— Лезгин вроде бы. У него еще фамилия есть. Башкатов, кажись.
— А тот, что умер?
— Тот русский. Бродяга из солдат. Всю свою жизню провел в горах, тут и остался. По фамилии Беляков. Дикий, в общем, человек. Так вот, погляди на ту гору, что с востока к Чертовым воротам подступает. За ней Лаба-река. Лабазан выслеживает зубров у солонца, ну и бьет на выбор, а потом неделями пирует да мясо себе впрок вялит. Даже в Лабинск захаживает, вот какой отчаянный.
— Сколько же ему того мяса надо?
— Считай, половину бросает. А из шкуры родильные пояса делает. В аулах роженицам их продает, будто бы помогает. И рога на кубки полирует, а как спускается в свои аулы, так эти кубки у него нарасхват. Князья берут, в золото-серебро отделывают, хвастаются.
— Меня уже стращали этим Лабазаном.
— Не Чебурнов ли?
— Он самый.
— Ну, скажу тебе, он непременно донес Лабазану, что появился, мол, человек, офицерского чину и хочет с ним повстречаться, словом и законом попугать да силой — глазом вострым помериться. Я так думаю, что Семен с лезгином имеет встречи, а может, и на зверя наводит. Ему бы только деньги. Или от испуга заигрывает. Лабазан следопыт, конечно, редкостный, стрелок первоклассный. И винтовка у него что надо. А ты в самом деле хотел бы с ним сойтись?
Я кивнул. Как же иначе? Если взялся охранять зубров и проведал браконьера, то уж, конечно, обязан обезвредить злодея. Или уговорить, чтобы убрался отсюда. В общем, вплоть до стрельбы. Враг зубров — мой личный враг.
— Тогда послушай меня. Одному тебе, Михайлович, Лабазан не под силу. Один не ходи. Двое, трое еще что-нибудь сделают, но не один. А уж раз мы с тобой забрались в эти края, могу указать место Лабазанова притона, уж это я как-нибудь выведал. Гору видишь? Вон та самая, вершина у нее на гнилой зуб похожая, вроде острые клыки вылезают, а уж пропасти там — глянуть страшно. Пещера, по всем видам, не одна, вся гора дырявая, есть которые и проходные, а вот обитает он на склоне, сюда обращенном, и не так чтобы высоко, пожалуй, в поясе букового леса. Там кустов поболее; дыму от костра не увидишь. Годов пять назад мы за Лабазаном охотились. Всех перехитрил и обвел вокруг пальца, а одному егерю из Закана ночью винтовку своей повязкой повязал, дал понять, значит, что Лабазана выследить нельзя.