Основная мысль первой лекции может быть резюмирована следующим образом: власть, в смысле полной власти, вверенной Иисусу Христу, есть власть, происходящая от отношения, власть даваемая в послушании и оборачивающаяся ответственностью. Если это правда, для священника и для любого христианина это значит, что он должен быть человеком, сущностно живущим отношением, и прежде всего — отношением с Богом. Священник должен быть верующим, тем, кто пребывает в диалоге с Богом. Если этого нет, любая деятельность пуста. Самое высшее и самое важное, что священник может сделать для человека — это прежде всего его вера Своей верой он дает Богу, Другому, возможность войти в этот мир. Если Же Другой не действует, наше собственное действие всегда недостаточно. Но как только люди чувствуют, что есть кто-то, кто верует, кто живет Богом и с Богом, они тоже находят в этом источник надежды. Верой священника открывается дверь для окружающих его людей: значит, можно верить даже сегодня. Всякая человеческая вера — это вера вместе с другими, потому верующий перед лицом других так важен. Во многих отношениях он также более, чем другие, подвержен риску в том, что касается его веры, потому что их вера связана с его, и ему вместе с ними приходится преодолевать все испытания, которым эту веру подвергает наше время.
Вот почему кризисы Церкви и веры часто глубже и раньше проявляются у священников и монашествующих, чем у верующих Церкви. Есть еще одна опасность: что священник примет мир веры как само собой разумеющийся, что он в нем все растратит, а потом насытится им — сначала как младший брат (из притчи о блудном сыне), потом как старший. Если так произойдет, люди из мира, как раз те, кому опыт пустоты помог найти путь веры, смогут оказать ему ту услугу, какую оказывает возвращение младшего брата старшему. Они познали пустыни мира и вновь, по-новому, открыли красоту дома, которая уже начала тяготить того, кто в нем остался. Поэтому в вере есть взаимные отдача и приятие, когда священники и миряне открывают друг для друга близость Божию.
Священник также должен питать в себе смиренность такого приятия. Он не должен позволять, чтобы в нем родилась надменность старшего брата по отношению к младшему: ведь этому повесе, наслаждающемуся теперь возвращением в отчий дом, неведомо, что такое бремя верности. У нас, священников, подобная гордыня легко принимает форму самодостаточности специалиста: эти верующие, живущие в мире, что они знают о проблемах библейской текстологии и о всех прочих видах анализа веры? Что они знают о злоупотреблениях властью в Церкви и о всех перипетиях ее истории? В деле веры высокомерие специалистов — лишь особая стойкая форма ослепления, ослепления тех, кто полагает, что все знает лучше других. Вера, которая в пустыне обезбоженного мира, перед пустым корытом для свиней, вновь открывает свежую воду Слова Божия и хотя, возможно, далеко не достигает уровня специалиста в проблемах библейской текстологии, но бесконечно превосходит его в своем чувстве сути того, что получает из этого источника. Утомленность старшего брата всегда будет реальностью, но нельзя, чтобы она стала упорствующей, неспособной воспринять чудесные слова Отца: все, что мое, твое. Священник должен веровать перед лицом других, но при этом оставаться достаточно смиренным, чтобы веровать после или вместе. Он укрепляет в вере других, но и постоянно получает от них веру.
Поэтому, когда мы говорим, что даем силе Божией войти в мир, только если сами веруем, это не трюизм. Первым «делом», которое должен совершить священник, является осознание того, что он — верующий по-новому. Вера никогда не присутствует просто сама по себе; она требует проживания. Она ведет нас к диалогу с Богом, включающему в себя и слово, и слушание. Вера и молитва нераздельны. Время, которое священник проводит в молитве и в слушании слова Писания, никогда не является ни потерянным для пастырской работы, ни отнятым у людей. Люди чувствуют, рождены ли действия и слова их священника молитвой, или же это лишь плод работы за столом Превыше всякой другой деятельности он должен вести свою общину к молитве, помочь ей войти в молитву и таким образом вверить власти Божией. И тут тоже есть взаимная отдача и приятие: всякая молитва есть молитва вместе со всей молящейся Церковью, и подлинное слушание Писания возможно только с ней.
Прежде чем углубить эту мысль, я хотел бы затронуть еще один аспект, касающийся веры, который уже был в центре наших размышлений на первой лекции: вера есть послушание. Она есть единение нашей воли с волей Божией, и только так она является следованием за Христом, потому что в Его пути самое главное — это движение, приводящее к полному слиянию Его воли с волей Бога. Спасение мира зиждется на молитве в Гефсиманском саду «Не Моя воля, но Твоя...» — на той молитве, которую Господь передал нам в Отче наш как сердце веры, прожитой на опыте. Но, кроме того, мы касаемся здесь «марианского» аспекта веры и христианской жизни: «Блаженна уверовавшая» — так приветствует Марию Елизавета, Акт веры Марии, сделавший Ее вратами, через которые Бог вошел в мир, и породивший в ней Надежду — «блаженство», — по природе своей является актом послушания: да будет Мне по слову, по воле Твоей; всем существом Своим Я готова служить Тебе. Верить для нее — значит отдать Себя в распоряжение, сказать «да». В акте веры Она передает Богу Свое собственное существование, чтобы Он сделал его сосудом Своего действия. Вера — не какое-то отношение наряду с другими, а расположение всего существа — вхождение в волю Божию, а значит, в волю Истины и Любви. В своей энциклике о Марии папа прекрасно говорит об этой Ее вере во всей ее глубине; то, что он говорит в этом тексте, должно стать для нас случаем вглядеться в Марию и у Нее учиться вере, которая есть послушание всей нашей жизни. Я коснусь только двух элементов энциклики, которые могут привести к более глубокому пониманию веры Марии, а таким образом — и веры в целом, понимаемой как послушание.
Это, прежде всего, ссылка на Псалом 40, 6-8 или Послание к Евреям (10,5-7), где мы находим выражение этого акта послушания Иисуса Отцу, совершающегося в Воплощении и на Кресте: «Жертвы и приношения Ты не восхотел; но тело уготовал Мне [...] Вот, иду... исполнить волю Твою, Боже». Своим согласием на рождение в Ее чреве силой Святого Духа, Сына Божия, Мария отдает Свое тело в распоряжение Бога, чтобы оно стало местом Его действия. Так, в этих словах, воля Марии совпадает с волей Сына. В унисон этому «да» звучит: «...тело уготовал Мне»; Воплощение, рождение Бога становится возможным. Чтобы Бог смог войти в мир, чтобы произошло Его рождение, всегда требуется такое «да», такое совпадение нашей воли с Его волей.
На Кресте эта ситуация повторяется, но в новой и окончательной форме. Мы не видим ничего от сияния престола Давида, отца, о котором шла речь в Благовещении. Вера снова возвращается к послушанию Авраама. «Ты... тело уготовал Мне; вот, иду...», — эти слова, выражающие совершенную готовность, теперь полностью приняты, и именно тьма, в которой находится Мария, и есть свершение общности Ее воли с Его волей. Вера — это общность Креста, и только на Кресте она обретает свою полноту: место самой полной покинутости есть истинная заря спасения. По-моему, нам нужно совершенно по-новому научиться этой набожности Креста. Она кажется нам слишком пассивной, слишком пессимистичной, слишком сентиментальной, но если мы не будем упражняться в кресте, как можем мы преодолеть его, если он нас поразит? Один из моих друзей, который годами вынужден был претерпевать страшную почечную болезнь и который на опыте прожил, что такое постепенно уходящая из вас жизнь, рассказал мне, что ребенком он особенно любил Крестный путь, да и потом охотно делал его своей молитвой. Когда он узнал ужасный диагноз, он был сначала потрясен, но потом вдруг осознал: то, что всегда было твоей молитвой, теперь становится реальностью, ты можешь теперь действительно идти вместе с Ним, и Он возьмет тебя с Собой в свой Крестный путь. Так он сумел вновь обрести мир, не покидавший его более и заставивший заново засиять его веру. Пользуясь выражением Гуардини, нам следует вновь понять, «какую освободительную силу заключает в себе победа над собой, как внутренне принятое страдание преобразует человека и, как всякий подлинный рост, зависит не только от нашего труда, но и от свободно приносимой жертвы.