Фонтан в восточном стиле так хорош, что ни в Константинополе, нигде я не знаю такого удачного, в особенности в пропорциях[284]». На другом фонтане две серебряные чаши с выгравированными на них именами «Иван» и «Анна» придавали фонтану особенное изящество.
Глава 29
«Его искусство — искусство победы человека и человечности, отрицание деспотизма и насилия. Айвазовский — художник бурной жажды свободы и ее прославления».
Мартирос Сарьян
Самое поразительное в Айвазовском, что он никогда не останавливался, не позволял себе простоя и праздности. Он был не просто официально-почетным жителем Феодосии, его по-настоящему любили. В церковных книгах Феодосии, например, сохранились многочисленные записи о крестинах, на которых Иван Константинович выступал в роле крестного отца. По свидетельству историков, на 1888 год он был крестным отцом чуть ли не половины населения Феодосии. Его часто отрывали от работы, приглашая на свадьбы и праздники, но и когда не приглашали, он умудрялся узнавать, что такая-то девушка не имеет приданого, и успевал послать ей необходимые средства.
Присутствовал он на праздниках опять же не как свадебный генерал, он умел веселиться и развлекать общество, играя на скрипке и исполняя песни, текст которых и музыку часто сочинял сам.
И, разумеется, к Айвазовскому чуть ли не ежедневно приходили все новые и новые просители, которым художник старался не отказывать. Так, 12 апреля 1888 года он пишет Г. А. Эзову, ходатайствуя о продлении каникул гимназистов в связи с жарой. Казалось бы, какое его дело? Но, должно быть, жители города как обычно, пришли со своими чаяниями в гостеприимный дом Айвазовского и тот не посмел им отказать. Суть дела можно объяснить в нескольких словах: летние каникулы в Крыму длились 6 недель — с 15 июля по 1 августа. А август в Крыму самый жаркий месяц, из-за чего многим мальчикам делалось на занятиях дурно. Расписание каникул составляли, скорее всего, чиновники из Петербурга, не имевшие представления о крымском климате. В то же время на Кавказе каникулы длились до 25 августа. Выслушав просьбы родителей и поняв, что они обоснованы, Иван Константинович пишет прошение увеличить каникулы гимназистов. И вскоре каждый учащийся Крыма имеет основание молиться за здравие и долгие лета добрейшего на земле человека. Шутка ли сказать, почти месяц добавили!
Казалось бы — из-за такой мелочи отвлекать известного человека, именно в то время он писал портреты для Тифлисского музея, а также занимался отправкой картин на продажу к Ивану Федоровичу Шёне — владевшему магазином художественных изделий в Петербурге. Но в том-то и величие Айвазовского, что для него не было мелочей. И он реально помогал, делая то, что мог сделать, и не задумываясь о личной выгоде.
Узнав, что настоятель армянской церкви в Феодосии, литератор и переводчик Хорен Вардапет (Хорен Степанян) собрал деньги на реставрацию старинной церкви святого Саркиса, провел реставрацию и теперь готовит ее торжественное освящение, Айвазовский бросает все прочие заказы и пишет образ Спасителя, молящегося в Гефсиманском саду, которую преподносит в дар церкви.
Сохранилась правдивая легенда, что во время празднования И. К. Айвазовским своего семидесятилетия он дал обед, на котором было много почетных гостей и друзей-художников. Когда подошло время подавать десерт, Иван Константинович неожиданно поднялся со своего места и, призвав гостей к вниманию, произнес краткую речь: «Господа! Приношу свои извинения за то, что мой повар сегодня не приготовил десерт. Прошу принять блюдо, приготовленное мной лично». После этих слов слуги вынесли на подносах и тут же начали раздавать гостям маленькие пейзажи, написанные Айвазовским.
Меж тем в Турции пришел к власти новый султан Абдул Гамид II,[285]новый господин — новые законы. Айвазовский тоже надеется, что теперь Турция поведет более миролюбивую политику. Сам он уже стосковался по прекрасному Константинополю и мечтает поехать туда с Анной. Вскоре его приглашают устроить новую выставку в Константинопольском русском посольстве, для которого Айвазовский должен подготовить 20 картин. Но по политическим соображениям Иван Константинович не торопится сразу же сесть на пароход и предстать перед новым властелином Турции, на первый раз отсылая вместо себя племянника, Левон Мазиров давно уже работает с дядей и наверное сумеет представить его лучше, чем кто-либо другой. Сбор от выставки Айвазовский дарит армянскому благотворительному обществу, но это еще не все. После выставки Мазиров должен передать по одной картине турецкому, русскому и греческому обществам.
Выставка открылась 1 октября 1888 года и имела огромный успех. Газета «Аревелк» («Восток») опубликовала статью В. Малезяна, в которой тот назвал Айвазовского «богатырем армянской живописи». Множество статей вышло в турецких, французских, армянских и английских газетах. В газете «Новое время» ее главный редактор A.C. Суворин,[286]находящийся в это время по долгу службы в Константинополе, писал: «Вся общественность Константинополя, особенно его соотечественники-армяне, как в 1874 г., так и каждый раз, когда приезжает художник в Константинополь, принимают его с особой честью». В этой статье Алексей Сергеевич Суворин допустил очень странную ошибку, скорее всего, он либо не попал на выставку и написал с чьих-то слов, либо был на ней, но не в день открытия. В противном случае он бы знал, что Иван Константинович и его супруга не приезжали в этот раз в Турцию. Впрочем, Суворин это тоже узнал, получив через некоторое время личное письмо Айвазовского из Феодосии: «Читал я статью Вашу о моей выставке в Константинополе. Жаль только, что сам я не поехал, а выставил другой. Все, судя по письмам и в газетах, полагают, что я тоже нахожусь в Константинополе».[287]
Как же необъяснимо странно все сложилось — Айвазовский не поехал в Турцию, на него и так косились после того, как заказавший тридцать картин султан устроил резню на острове Конд. Деньги конечно деньгами, у Ивана Константиновича природная коммерческая жилка и дивное чутье, но искать новые связи с Константинополем после такого — занятия мягко говоря, опасное. Тем не менее он делает невероятно рискованный шаг, вообще посылая картины и, должно быть, рассчитывая, что выставка пройдет незаметно для прессы, а Левон сумеет произвести разведку, дабы Иван Константинович мог понять, стоит связываться с Константинополем или лучше обождать. Если что, он приглашен русским посольством, следовательно, формально, выставка будет проходить на территории Российской империи. Кроме того, еще один с политической точки зрения правильный, продуманный ход. Не будет его, журналисты посмотрят картины, да и разойдутся не солоно хлебавши. Кто может дать интервью вместо художника? Да кто бы ни дал, представитель, посол, дипломаты… это уже не то. Во всяком случае, чего он никак не ожидал, так это того, что старый знакомец Суворин сваляет эдакого дурака — объявит во всеуслышание, будто бы он — Айвазовский был там с супругой. Пущенный Сувориным слух немедленно подхватили другие издания.
Но и это еще не все неприятности. Вместо себя Айвазовский посылает племянника Мазирова, скромного, делового человека, которому вполне доверяет. Аевон должен был довезти картины, помочь с развеской и проследить за тем, чтобы их после выставки отправили по указанным художником адресам. По политическим соображениям распорядившись подарить три картины, Айвазовский, тем не менее, поостерегся сделать подарок самому султану. О такой новости журналисты раструбили бы на весь свет.
И надо же, чтобы обычно такой толковый Мазиров на этот раз сплоховал. Мало Айвазовскому сообщений в газетах о приемах, которые якобы оказывали художнику в Турции, он бы и сам с радостью поехал, если бы не опасался разговоров. Так мало ему этого, султан еще и догадался наградить Айвазовского заочно орденом Меджидие 1-й степени. В результате газетчики раструбили о новых успехах Айвазовского в Турции, намекая на его давнюю и плодотворную дружбу с правящим домом. Ну что ты тут будешь делать?! Случись подобное несколько лет назад, Айвазовский был бы рад-радешенек, но теперь получить орден Турции, корабли которой еще совсем недавно бомбили Севастополь?.. Ситуация, мягко говоря, щекотливая. И отказаться неудобно, а возьмешь или, не дай бог, наденешь — за этим делом последует и царская немилость. Айвазовский помнит, что такое монарший гнев, старому и трудолюбивому художнику совсем не хочется вдруг потерять все милости и привилегии. Сам-то он с женой, детьми и внуками как-нибудь проживет и на то, что осталось, даже если, попав в опалу, лишится разом всех своих заказчиков. Но что будет с Феодосией, которая держится, что греха таить, только тем, что живет в ней величайший художник мира Айвазовский?!
Но и орден — это еще не все испытания. По турецким обычаям после получения высокой награды султан вправе ожидать ответный подарок, по-турецки пешкеш. А это уже могут расценить как прямой заказ, которого Иван Константинович при всем уважении к новому султану брать не имеет права во всяком случае, не получив на то прямых указаний свыше.
Весь в сомнениях и тревогах 12 декабря 1888 года Айвазовский пишет письмо П. Ф. Исееву об обстоятельствах получения им заказов и ордена от турецкого султана: «Прежде чем Вы узнаете о награде, полученной мною от султана, я желаю объяснить Вам, как это случилось, — сразу же идет он в атаку. — Выставку двадцати картин устроил мой племянник Мазиров, который сам отправился туда и оставался во время выставки. Перед его выездом я многократно говорил и просил, чтобы (он) держал себя подальше от двора, особенно от султана, чтобы не подать ни малейшего повода думать, что рассчитываем на что-нибудь; выставку же затеяли потому, что картины должны были идти мимо Константинополя до Марселя, и я их должен был получить в Париже, но я отложил свою поездку за границу, и поэтому оставшиеся картины вернулись домой в Феодосию». — Айвазовский действительно планировал парижскую выставку, впрочем, объяснения, которые он дает о самой причине устройства выставки, выглядят неубедительными. Но, судя по всему, других нет. Скорее всего, делающий все на вдохновении и по зову сердца, Айвазовский не счел нужным предуведомить свое непосредственное начальство о злополучной выставке и, соответственно, не испросил разрешения начать работать в этом направлении, и теперь пожинал плоды собственной недальновидности.
Далее он пытается объяснить все свои действия, с тем, чтобы их сочли разумными и вполне уместными. Повторюсь, Айвазовский не столько трясется за собственную шкуру, сколько переживает за свое дело, за семью, за Феодосию: «Я поручил Мазирову просить нашего посла Нелидова, которому я писал, принять большую картину «Олег», бывшую на выставке в Академии. Это доставило большое удовольствие послу, и картина — есть собственность нашего посольского дворца, затем небольшую картину отдали армянскому благотворительному обществу в пользу приютов, и третью небольшую картину в турецкое учреждение или в рисовальную школу в Константинополе». — Сами описания картин — «большую» в наше посольство, «собственность нашего посольского дворца» указывают на то, что Айвазовский делает попытки оправдаться перед Исеевым. Мол, большую-то я отдал нашим, а маленькие в армянское общество и туркам. К слову, рисовальная школа в Константинополе была основана в 1882 году в свой прошлый визит Иван Константинович посещал это заведение, директором и преподавателем которого был армянский скульптор и друг Айвазовского Ерванд Восканов.
«Эта последняя картина наделала то, чего я не желал. Виноват немного Мазиров. Вместо того, чтобы передать тихо по назначению, он при письме препроводил ее министру-паше, моему знакомому, который доложил султану под предлогом, чтобы султан указал, куда назначить — и вот вследствие этого падишаху угодно было наградить меня.
Признаюсь откровенно, я сильно сконфузился и недоволен Мазировым, о чем я уже написал ему в Петербург. Сконфужен и недоволен по той причине, что теперь каждый имеет право полагать, что выставка и пожертвование двух картин были сделаны с целью получить награду, что, согласитесь, в мои лета, в моем положении и имея наши высшие ордена, было бы непростительно, и я первый, признаюсь, окритиковал бы старого товарища, если бы он так поступил, а у меня, к несчастью, так сложилось, несмотря на все мои меры. Я даже писал нашему послу, и он совершенно разделяет мое мнение». Айвазовский действительно выглядит в этом письме растерянным — у всякого талантливого человека найдутся завистники, что же говорить о художнике, вышедшем из нищеты и сделавшем себе имя и колоссальное состояние? Теперь каждый, кому не лень, будет показывать пальцами на старого, жадного и охочего до наград и почестей художника, который специально подстроил все так, чтобы ему вручили очередной орден. Даже если в этом утверждении есть некоторая доля правды, Айвазовский не хотел бы, чтобы о нем пошла подобная молва. Далее, Иван Константинович пишет, что-де высокопоставленные паши неоднократно намекали племяннику Мазирову, что «…раздавая две-три картины учреждениям, следовало бы поднести картину и его величеству, но в ответ на его письмо я наотрез отказался, между тем не избег этого». И вот финальный аккорд — Артим-паша (министр иностранных дел) передает благодарности султана за картину для художественной школы так, будто бы художник адресовал ее непосредственно его величеству, а, следовательно, он теперь просто обязан сделать ответный дар. Чтобы никто не посмел сказать, что Айвазовский вновь с готовностью взялся писать для султана, тот решил пожертвовать ширму с пятью картинами (медальонами), написанную пять лет тому назад в Петербурге. У этого дара есть свои преимущества перед новой картиной — с одной стороны, ширма делалась пять лет назад — уж всяко не новый заказ, с другой стороны, и султан не может чувствовать себя обиженным — не одна, а целых пять картин. Да и ширма изящной резной работы — сама по себе произведение искусства. Кроме того, посылает Айвазовский подарок на адрес посла Нелидова, с тем, чтобы тот сам решил, как правильно будет преподнести ее султану, чтобы никого не обидеть и, упаси боже, не унизить.
«Мне так совестно, что не думаю даже просить о дозволении носить орден, авось так пройдет и не узнают. Если же обнаружится, то прошу Вас покорнейше при случае рассказать его императорскому высочеству президенту, как это случилось, и ежели нужно испросить разрешение на поднесение султану вышесказанного подарка, то прошу телеграфировать, если не позволяется; ежели же не есть преступление, то посол наш представит».
Тем не менее тема ордена не оставляет Айвазовского, так, 5 мая 1889 года, он вынужден снова поднимать ее в личной переписке с Г. А. Эзовым: «…маленькая просьба: при свидании с добрейшим Матвеем Авелевичем передать мой привет и просьбу, чтобы узнал в Азиатском департаменте, что за причина, что до сих пор не выслали мне меджидие 1-й степени, который лежит у них более двух месяцев»? Действительно, если уж его будут костерить в связи с якобы выпрошенной наградой, хорошо было бы эту самую награду, для начала, хотя бы получить».
Тем не менее он вновь вынужден пускаться в тягостные объяснения о предпосылках получения треклятого ордена: «Мазирову мною было поручено не навязываться султану с просьбою осмотреть картины во дворце или на выставке, тем более — поднести что-нибудь. Как это было, не помню в точности, но местные высокопоставленные особы заметили, что следовало бы его величеству, но я боялся подобным шагом вызвать султана на покупку картины или награды. Несмотря на это, все-таки, надо полагать, за картину в турецкое учреждение получил награду.
После этого я нашел уже нужным послать ширму с пятью медалями, вписанными мною, от которых султан был в восторге (прислал мне письмо Артим-паша), но я полагаю, что другим, не знающим подробности, не понравилось все это, хотя не имеют никаких данных». Итак, письмо Эзову очередная попытка докричаться через последнего до Двора, до знакомых, которым вся история будет передана в черном свете.
Мы не знаем, искал ли Айвазовский этой награды, нет. Тем не менее из цитируемых выше писем можно понять, что до самого Ивана Константиновича доходили нелицеприятные слухи, которые он всячески пытался опровергнуть, отстояв тем самым свое доброе имя. Айвазовский переживал случившееся, тем не менее инцидент не стал поводом для депрессии, последнее вообще было несвойственно его жизнелюбивой натуре. Он пишет «Спасителя, ходящего по водам» и передает картину в дар Православному палестинскому обществу в Таганроге для последующей передачи в странноприимный дом.
2 сентября 1889 года он строит планы выехать в Берлин, чтобы оттуда попасть на выставку в Париж. Организует морское путешествие до Батума, желая показать супруге кавказский берег, которого она еще не видела. Самому Айвазовскому эта поездка нужна для сбора материала на новую картину — поход аргонавтов в Колхиду.
В октябре 1889 года Иван Константинович участвует в строительстве выставочного зала в Ялте, о чем он пишет отцу композитора Александра Афанасьевича Спендиарова[288], Афанасию Авксентьевичу, с которыми Айвазовские состояли в родственных отношениях: «…если я спешу, то, во-первых, потому, что время много значит в мои лета, а во-вторых, т. к. весною Вы приступите к ремонту ялтинского дома, то было бы кстати и залу устраивать дать раньше всего, дабы к лету, т. е. к сезону, была бы зала готова». От себя лично Айвазовский обещал платить по 500 рублей за сезон и еще написать огромную картину, которую можно будет продать за четыре или пять тысяч. Кроме того, еще одна картина, также безвозмездно переданная художником, должна будет оставаться для украшения ялтинского дома. Айвазовский хотел, чтобы зал был длиной 7–8 саженей и 3–4 шириной.
Будучи частым гостем в семействе Спендиаровых, или, как еще писали, Спендиарян, Айвазовский обратил внимание на Александра, когда тому было всего-то шесть лет, и никто еще не подозревал, что пройдет немного времени, и о малыше заговорят как о выдающемся армянском композиторе, одном из основоположников армянской классической музыки. Тогда же Саша Спендиарян проявлял интерес к рисованию и увлекался, как бы мы сейчас могли сказать, «аригами». «Едва ли не с трехлетнего возраста я стал выделывать из бумаги, без всяких инструментов, разных животных и птиц, и помню, что, когда мне было лет шесть, моими изделиями из бумаги очень заинтересовался посетивший нас в Симферополе художник И. К. Айвазовский, взявший с собой несколько экземпляров моих бумажных животных и птиц для демонстрирования их в Академии художеств.[289]
Позже, когда Александр начал музицировать и сочинять музыкальные произведения, судьба снова свела его с Айвазовским, но теперь уже на совместных импровизированных концертах. Внук Айвазовского, сын младшей дочери художника Жанны К. К. Арцеулов, в своих воспоминаниях пишет об этих выступлениях: «Спендиаров приносил свои последние произведения. Импровизированные концерты длились до глубокой ночи. Спендиаров играл на рояле, Айвазовский — на скрипке. Айвазовский любил музыку Бетховена, Шопена, Россини. Вкус его был очень разнообразен: одновременно с классической музыкой он очень любил народные мелодии».[290]
Общеизвестно, что уже после смерти Айвазовского композитор А. А. Спендиарян свое произведение «Крымские эскизы» посвятил памяти замечательного мариниста.
Глава 30
«Буря: г. Айвазовского: изумительно хороша, как все его бури, и здесь он мастер — без соперников: в его буре есть упоение, есть та вечная красота, которая поражает зрителя в живой, настоящей буре».
Ф. М. Достоевский
Интересная черта меценатства того времени, если сегодня художник дарит картину детскому дому или какому-то обществу, обычно имеется в виду, что произведение предназначено для одной из стенок данного учреждения, где она приобретает себе долговременную прописку. А может ли висящая на стене картина накормить голодных детей или купить им обувь? Понимая, что такой дар, как букет цветов голодному, Айвазовский обычно заранее оговаривал, что дарит картину с тем, чтобы ее продали и на вырученные деньги сделали то-то и то-то.
Так, например, в сентябре 1888 года И. К. Айвазовский и И. Е. Репин написали совместную картину «Прощание Пушкина с Черным морем» и передали ее во временное пользование «Общества для всепомоществования нуждающимся сценическим деятелям», с тем, чтобы общество несколько раз представляло ее на всевозможных выставках, сбор от которых пойдет в их же пользу, по окончании же выставок картина должна была вернуться к своим основным владельцам — картина была подарена русским драматическим артистам императорских С.-Петербургских театров. То есть продать ее общество не имело права.
Картина «Прощание Пушкина с Черным морем», находящаяся в городе Пушкине, копию можно видеть в Пушкинском доме Санкт-Петербурга — удачный эксперимент совместного творчества двух замечательных художников и друзей.
Фигуру Александра Сергеевича и лицо написал Репин, Айвазовский создал — море и скалы. «Картина, принадлежащая их кисти, представляет знаменательное явление, — писала «Всемирная иллюстрация». — Пушкин Репина — чудо живописи. Видно, что с любовью и, может быть, благоговением писал Репин фигуру поэта… а моря на картине немного, но оно кажется необъятным», — сообщил читателю журнал «Всемирная иллюстрация», 1887, № 979. С. 323.
В феврале 1890 года Айвазовский с супругой отбывают на пароходе в Одессу, с тем, чтобы оттуда не спеша добраться к марту до Парижа. На этот раз Айвазовский задумал персональную выставку в зале «Дюран-Рюэль», на которую заранее посланы тридцать картин, самая большая «Последняя минута на океане», которую на этот период времени Айвазовский считает лучшей своей бурей. «Много исторических морских картин, две кавказских, две крымских и Исаакиевский собор в сильный морозный день».[291]
В Париже Айвазовский награжден орденом Почетного легиона.
После закрытия выставки Иван Константинович все же осуществляет свою идею поездки с супругой в Константинополь, где первым делом они посещают посольство России, после визит к армянскому патриарху. И наконец покончив с официальными встречами, зачастили по гостям к друзьям и знакомым.
Айвазовский всю жизнь спешил, отчего успевал чрезвычайно много. В старости же он старается не упускать ни единой минуты, он постоянно работает, даже обедая у друзей или присутствуя на скучном совещании. Любое общение — повод отыскать если не новые сюжеты, так новых заказчиков, не тех, кто будет заниматься устройством его выставки, так тех, кому нужна его помощь.
Времени мало, художник чувствует, как оно протекает веселой струйкой меж пальцев. Времени все меньше и меньше, да его совсем не остается, а еще столько всего не сделано! 1891 год принес новую радость — у Жанны в Ялте родился третий ребенок, названный в честь отца и прадеда Константином. По возможности Айвазовский старается обучать всех своих внуков рисованию, но способности пока что проявились только в двух из них: у Михаила Латри и Алексея Ганзена. В доме у Арцеуловых Ивана Константиновича всегда с радостью ждут Лена и Коля — семи и двух лет — оба пока рисуют одни только каляки-маляки. Но новый внук — новая надежда оставить после себя еще одного художника родной крови.
Впрочем, пока еще не время обсуждать творческий потенциал Константина Константиновича Арцеулова, говорят, будто бы на детях гениев природа милостиво отдыхает, а тогда что же говорить о внуках? Появился на свет, и на том спасибо, пусть теперь сил набирается, а там видно будет, высокого ли полета птица — Константин Арцеулов, или так-сяк.
Я бы с радостью рассказала вам, драгоценный мой художник, какого замечательного внука подарила вам Жанна, но да не стану забегать вперед. Тем более что Константин Арцеулов вполне достоин отдельной книги.
Отвлекшись от внуков, Айвазовский пишет конференцсекретарю Академии художеств И. И. Толстому о молодом и талантливом скульпторе Романовском, соседе художника по Феодосии. Молодой человек и его юная супруга остались без копейки денег, в связи с чем Романовский вынужден искать себе работу в одном из многочисленных министерств. Работу, которая позволит заживо загубить его талант! Прекрасно понимающий это, Айвазовский ищет иных путей. Ведь он уже видел, на что способен Романовский, возьмите хотя бы бюст Айвазовского, что уже некоторое время стоит у художника в мастерской. Остается последнее — пусть добрейший граф Иван Иванович Толстой[292]представит молодого скульптора в академическом кругу, и тогда, возможно, молодой человек найдет себе на первых порах работу помощника скульптора, с тем, чтобы затем получить возможность творить самому. Казалось бы, какая малость написать письмо. Но много ли людей в возрасте Айвазовского и с его занятостью (за два месяца Айвазовский закончил 17 картин маслом, для розыгрыша в лотерею в пользу очередных голодающих), много ли людей вообще способны не просто подписать просимое, а вникнуть в суть проблемы и найти единственно верный путь ее решения?
А ведь он отлично понимает, что времени несправедливо мало, и не разумнее ли отдать его внукам, хотя бы тем, кто уже заболел художеством и теперь ловит каждое его слово? Но Айвазовский не может пройти мимо чужой беды.
В декабре 1891 года художник пишет Алексею Сергеевичу Суворину о вышеупомянутых 17 картинах в пользу голодающих: «Как весь русский люд, я тоже взялся по своим силам сделать все возможное в пользу страждущих. Последние два месяца я исключительно был занят. С этою целью написал 17 картин мас[ляными] крас[ками] и 32 рисунка акварелью. Устраиваю лотер[ею] — аллегри в Феодосии, Симферополе и в Севастополе; на каждый из этих городов по 4 карт[ины] и по 10 рисунков сепиею, как выигрыши……В Феодосии лотерея будет 8-го января, в Симферополе около 15-го января и затем в Севастополе.
Кроме этих аллегри, я вчера отправил четыре картины в Петербург к графу Воронцову-Дашкову с тем, чтобы по указанию его высочества наследника цесаревича продать их, или присоединить к их аллегри лотерее, и деньги в главный их комитет, куда будут высланы также из моих аллегри в Феодосии, Симферополе и Севастополе.
Пишу к Вам подробно потому, чтобы Вы имели понятие о моих делах от меня, а не из местных газет, которые вероятно заговорят и не так, как следует».
Приблизительно в то же время скульптор A.A. Бернштам[293]заканчивает мраморный бюст Айвазовского, который сперва посылается на выставку и позже морем отправляется в Феодосию в качестве подарка художнику.
А Айвазовский устраивает новую выставку в Петербурге и вступает в общество акварелистов. После чего семидесятипятилетний художник с супругой решаются на путешествие в Америку через Париж. Нью-Йорк, Вашингтон, Сан-Франциско, Бостон. Выставка за выставкой — огромная работа, новые знакомства, заказчики, желающие напроситься в ученики молодые художники. Вокруг Айвазовского кружит настоящая людская буря, готовая накрыть его волной успеха и поглотить навсегда, утопив в своих великанских объятиях.
Айвазовский посещает армянские общины Америки. Кроме того, он, как обычно, изучает новые места и пишет, пишет, пишет. Дошло до того, что нервы начали сдавать даже у спокойной, как вершина горы, Анны Никитичны. И немудрено, одно дело — в свое удовольствие путешествовать с мужем, гуляя или отдыхая в покойных креслах, и совсем другое — блуждать по бесконечным скучным гостиным, слушая незнакомую речь и не имея представления, чем заняться. Оставаться же в номере гостиницы — еще одна пытка. Дома она бы живо нашла себе дело, сварила бы варенье из абрикосов или лепестков роз, занялась с внуками Ивана Константиновича, а тут… Анна тосковала по своему дому в Феодосии, по привычной тихой жизни. Там в Крыму у нее было масса знакомых, да и дома-то они никогда не жили только вдвоем.
Но, как назло, у Ивана Константиновича множество планов: «Моя главная цель — это, изучив океан, посетив Ниагару, поселиться в Вашингтоне на 4 месяца, написать коллекцию новых американских картин, и они будут выставлены отдельно в главных городах в январе, а мы переедем в Чикаго в марте», — писал он накануне путешествия Г. А. Эзову.
Наконец путешествие подошло к концу, и чета погрузила свои вещи на пассажирский пароход. «Жена ужасно тоскует, да и я тоже, пока был очень занят — не замечал, но теперь рад вернуться в Россию».
На обратном пути в Атлантическом океане начался шторм. Судно швыряло из стороны в сторону, так что невозможно было пройтись по палубе, ни за что не держась при этом. Большинство пассажиров тяжело страдали морской болезнью, и только Иван Константинович и его Анна не боялись ни бури, ни моря, не страдали от тошноты и были вполне счастливы. Много раз пассажиры и экипаж корабля видели их держащимися за руки, точно влюбленные на первом свидании. Соленые брызги несколько раз окатывали странную пару с головы до ног, но ни Анна, ни Иван Константинович не заботились о пострадавшей одежде. Будет день, будет и что одеть. А пока… так прекрасен волнующийся океан, грех пропустить.
В 1895 году Айвазовский направляется в город Нахичевань, который в это время посещает католикос всех армян. Иван Константинович несколько раз видится с католикосом и даже присутствует на званом обеде в числе многочисленных гостей, о чем пишет Г. А. Эзову. Как обычно, никакого хвастовства и преувеличений, «в числе многочисленный гостей», а мог бы и соврать. Только зачем? В юности не красовался, а в старости уж грешно. Впрочем, Иван Константинович скорее склонен умалчивать факты, приоткрывая завесы тайны только в присутствии истинных друзей. Прощаясь с городом, он посещает семинарию, в которой оставляет очередную свою картину.
Примечательно, что в этот же год католикос посещает Айвазовского в Феодосии с ответным визитом, и даже живет у него неделю, сначала в городе, а затем в одном из имений художника, что говорит о дружеских отношениях этих людей.