Королькевич, Анатолий Викентьевич
А музы не молчали.
Рассказывает актер
Автор: Писал я его [дневник] долго, урывками, бросал, опять принимался. Закончил почти к концу войны. Имеет ли книга сюжет? Связаны ли эпизоды между собой? Сюжет блокада. Связывает все эпизоды блокада. Я с волнением отдаю на суд читателей свои несовершенные заметки. Здесь всё сказано от души. Я и через двадцать лет переживал всё-всё сначала.
Моей дочери Наташе
От автора
Прошло двадцать лет после снятия блокады. В Музее города собрались участники тех героических дней. Зал не мог вместить всех желающих послушать воспоминания Ольги Берггольц, Всеволода Азарова, Карла Элиасберга, Александра Бениаминова, Давида Прицкера.
Я прочел три эпизода из своего блокадного дневника. После моего выступления знакомые и незнакомые слушатели подходили и спрашивали:
У вас таких эпизодов много?
Много.
А почему вы их не публикуете?
Я не писатель. Я рассказчик.
Так вы и рассказывайте...
Я пришел домой, вынул свою потрепанную тетрадь, так называемый дневник, и стал осторожно перелистывать...
В первые дни войны записи более или менее подробны, например, такие, как с пометкой: «Мы знакомимся с войной», «Мы школьники», «Воздушная тревога». Некоторые более лаконичны: «Спектакль. Налет. Бомбы. Пожары». Или просто: «Холод. Январь. Голод». В 1943 году решил написать «День в Ленинграде». Хотелось подытожить житье-бытье.
Писал я его долго, урывками, бросал, опять принимался. Закончил почти к концу войны.
Имеет ли книга сюжет? Связаны ли эпизоды между собой? Сюжет блокада. Связывает все эпизоды блокада.
Я с волнением отдаю на суд читателей свои несовершенные заметки. Здесь всё сказано от души. Я и через двадцать лет переживал всё-всё сначала.
Прошли годы... Выросло новое поколение, которое не знало и не знает, что такое война, которое живет сегодня, в мирном времени. На их головы не падают бомбы, они не знают, что такое продкарточка, не знают, что такое сто двадцать пять граммов хлеба. И пусть не знают! Но они должны с уважением, с благодарностью, с благоговением вспоминать своих сверстников, своих отцов, матерей, братьев и сестер, которые отдали свои жизни за то, чтобы сегодня жизнь нашей молодежи была радостной и счастливой.
Юные друзья мои! Не забывайте об этом!
Как читать эту книгу? Как хотите. С начала, с конца, с середины...
Эта книга о блокаде.
Воздушная тревога
Варьете. Блестящее общество фраки, бриллианты, декольте, шампанское, графы, князья, гризетки, музыка, веселье, смех, аплодисменты, гёрлс, вихрь цыганской пляски. Сирена!
Блестящий жуир, граф Валя Свидерский во фраке, в пожарной каске, с противогазом на посту 5.
Княгиня Ниночка Болдырева в бриллиантах, декольте, с повязкой Красного Креста спешит в распоряжение гризетки Пельцер, на санпост.
Князь Кедров эвакуирует публику в бомбоубежище.
Барон Янет с лакеем Виктором Смирновым тащат пожарную кишку на пост 2.
На крыше, в подвале, в кочегарке цыгане, баронессы, музыканты, графы, уборщицы, князья, рабочие, бароны все на своих боевых постах.
Отбой.
Немного румян, пудра, улыбка и... «О-ля-ля! Так я создана! О-ля-ля! Пой, танцуй!»
Сирена!
Все на своих боевых постах.
Восьмой раэ воздушная тревога.
Запись в боевом журнале: «Сегодня, 4 ноября 1941 года, спектакль «Сильва» в Ленинградском театре музыкальной комедии на ул. Ракова, 13, окончен не был»
Массированный налет продолжался всю ночь.
Четвертый взвод
Дом офицеров. Годовщина снятия блокады. Ко мне подходит полковник, вся грудь в орденах. Шутливо становится во фрунт и рапортует: «Товарищ командир четвертого взвода, прибыл в ваше распоряжение». Вглядываюсь в смутно знакомые черты, вижу посеребренную голову... и на меня лавиной обрушиваются воспоминания того августовского дня сорок первого года...
Мне позвонили около двенадцати часов дня из театра и сказали, чтобы я явился на сбор добровольцев в Финансовый институт, что на канале Грибоедова, неподалеку от Казанского собора. С собой ничего брать не нужно паспорт, и всё.
День был солнечный и жаркий. Я надел легкую шелковую рубашку с короткими рукавами, светлые брюки, светлые туфли, Даже надушился... и в этаком легкомысленном виде появился около Финансового института. Там я увидел большую пеструю толпу женщин. Одни стояли труппами поодаль, другие облепили чугунную решетку института. Во дворе была тысячная толпа мужчин, одетых примерно таким же образом, как и я...
Когда я с трудом протиснулся к воротам и хотел пройти, часовой меня остановил:
Ты куда?
Я доброволец, пришел на регистрацию.
Ага! промычал часовой. Паспорт есть?
Есть.
Ага! опять промычал часовой, рассматривая мой паспорт. почему так поздно?
Мне недавно позвонили, я и пришел. Часовой отдал мне паспорт и сказал:
Проходи.
Итак, я во дворе. Начал искать кого-нибудь из своих. Наконец увидел актера Павла Суханова из Театра комедии.
Слушайте, дорогой, где здесь можно зарегистрироваться?
Он смотрит на меня удивленно.
Вы давно здесь? спрашивает,
Только что пришел.
А я здесь с девяти часов утра. Тут такая неразбериха, сам черт ногу сломит. И главное, они никого не выпускают отсюда. Я проголодался, и негде, черт возьми, купить еды.
Есть тут кто-нибудь из нашего театра? спросил я.
Видел тут Кедрова, Полячека, еще кого-то. Да, актеры вон там. В том углу базируются.
Я направился туда. Смотрю «знакомые всё лица». Актеры из Театра комедии во главе с Николаем Павловичем Акимовым, актеры из театра Радлова, Любашевский, тут же наши. Они уныло сидели на камнях и каких-то грязных ящиках.
Откровенно говоря, вся эта картина произвела на меня какое-то неприятное впечатление. На все мои вопросы я так и не получил ни одного вразумительного ответа. Все были усталые и раздражительные. И все хотели есть. Так как я был еще «свеженький», то не поддался этому унынию и энергично направился в штаб.
В штабе темно от папиросного дыма. У телефонного аппарата в расстегнутой гимнастерке с двумя шпалами сидит потный, красный, с взлохмаченными волосами полный человек. На столе лежит стопка бумаги и валяется груда окурков. Вокруг стоят люди, глядят на него и молча курят.
Я подошел и спросил:
Вы начальник?
Он поднял голову и исподлобья как-то злобно, на меня уставился. Не обращая внимания на его взгляд, я продолжал:
Люди хотят есть!
Знаю, я сам хочу есть, ответил он мне и отвернулся.
Я почувствовал, что от него ничего не добьюсь, и подошел к сидевшему на подоконнике Полячеку. Гриша Полячек стал мне тихо рассказывать, что ждут звонка, распоряжения, как дальше действовать, что делать с людьми или распустить всех, или начать формирование. Телефон у начальства всё время занят. Вот и ждут... давно ждут. Полячек мне прошептал: «Вообще здесь что-то недодумано. Нам надо держаться всем вместе».
В это время раздался звонок. Все встрепенулись, и наступила гробовая тишина. Все впились в начальника, по выражению лица и по отдельным фразам стараясь понять, о чем идет разговор. Фразы были такие: «Так. Есть. Слушаюсь. Где накормлю? Так. Есть. Слушаюсь. Будет сделано». Начальник повесил трубку. Потом застегнул гимнастерку и подтянул пояс:
Писаря есть? Берите бумагу, карандаш. Пулеметчики есть?
Нашлось два пулеметчика.
Формируйте пулеметные бригады. Артиллеристы? А ты кто? обратился он ко мне.
Я моряк, артист.
Никакого флота пехота. Формируй, взвод. И он протянул мне лист бумаги.
Он отдавал распоряжения четко, точно и уверенно. Увидел молодого паренька: «Ты у меня будешь связным. Ты кто? Будешь командиром роты... А ты кто?.. А ты?..»
И закипела работа. Полячек шепнул мне: «Ты иди, а я еще здесь останусь».
И я побежал. Во дворе уже появились столы, вокруг столов толпились люди. А я спешил туда, к ящикам.
Ну, ребята, давайте формироваться.
А как с едой?
Пока будем формироваться, а там видно будет.
В моей группе были примечательные люди: режиссеры, знаменитые артисты, лауреаты. Набралось уже человек тридцать, а я не знал, сколько бойцов полагается во взводе.
Когда нас оказалось уже около сорока, подбежал один паренек и спросил:
Вы взвод артистов? Возьмите меня.
А ты кто?
Я киномеханик.
Но при чем же здесь...
А кто вас показывает?. Кто вас не вырезает? Я. Ему на это посыпалось:
Кто портачит? Ты. Кто рвет киноленты? Ты.
В общем, парень был симпатичный и военной специальности не имел. Мы его взяли к себе, учитывая, что иметь своего киномеханика тоже неплохо.
Я не знаю почему, но к нам во взвод хотели записаться торговые работники, юристы, финансисты... Каждую кандидатуру обсуждали детально в смысле ее полезности. Литератор ага, стенная газета! Торговый работник ясно, снабженец. Финансового работника хотели взять бухгалтером, а потом выяснили, что бухгалтеров в батальоне нет. Но так как он был симпатичный и обаятельный, а это у актеров имеет чуть ли не первостепенное значение, его взяли...
А вот по поводу юриста была дискуссия. Куда его определить? Иметь своего прокурора или судью? На военной службе и так хватает всякого начальства отставить!
И такой был потерянный вид у паренька, когда он увидел, что его не берут! Нам стало жалко его. Но надо было быть справедливым по отношению к тем, кому мы уже отказали. И вдруг кто-то предложил: «А может, взять его коком, кашеваром?» Это было сейчас главное, все были голодны, а иметь своего повара очень заманчиво, тем более снабженец есть.
Стали его экзаменовать умеет ли он готовить что-нибудь, кроме традиционных мужских блюд: яичницы и манной каши? И тут паренек развернулся. Он так вкусно и с таким аппетитом описывал блюда, которые он умеет готовить, что слюнки потекли. Юрист был принят единогласно шеф-поваром...
Наконец наступило долгожданное: «Становись!» Я поставил своих товарищей по ранжиру. Все выстроились и выжидательно смотрели на меня. Смогу ли я выполнять роль начальника? Не выскочка ли я? От моих первых, самых элементарных приказов и распоряжений будет зависеть мой авторитет...
Я подавил волнение (шесть лет на флоте что-нибудь да значили!) и зычным голосом скомандовал:
Равняйсь! Смирно! По порядку номеров рассчитайсь! На первый-второй рассчитайсь! Ряды сдвой! Равняйсь!
Все поняли: да, элементарный строй я знаю. После команды: «Вольно! С места не расходись!» я оглядел взвод. Он выглядел внушительно.
К нам приближалась «свита» во главе с командиром дивизии или полка, я так и не понял. Это был тот человек с двумя шпалами. Подошел к нам, спросил:
Пулеметчики?
Он, вероятно, любил пулеметчиков...
Актеры, ответил я.
Он посмотрел на меня удивленно:
Кто?
Взвод актеров.
Ага!.. И он с любопытством пошел по фронту, разглядывая почти каждого. Я следовал за его «свитой».
Ну что ж, артисты так артисты. Стрелять умеют?
Кто умеет, а кто и не умеет...
Ничего, научатся. Разведчиков из них надо сделать! сказал начальник, обращаясь в сторону «свиты».
Человек средних лет этак ловко подбросил свой полевой планшет и записал. Видно, это был его адъютант.
Через некоторое время была подана общая команда: «Смирно!»
От «свиты» начальника отделялись люди. Они спешили к построенным подразделениям и сообщали номера батальонов, рот и взводов.
Мы стали четвертым взводом третьей роты. Наша «самодеятельность» на этом кончилась.
Командир нашей роты видимо, бывший строевик подозвал нас, взводных, к себе и стал записывать сведения. Дошла очередь до меня. «Как твоя фамилия? Сколько людей? Почему так много? Какой состав взвода?»
Артисты!.. процедил он. А что я с ними буду делать? А ты кто? Артист? Тоже артист? Моряк?! Да... многозначительно произнес он, трудный у меня этот четвертый взвод. Артисты... Тут не театр, а война... И он отправился к начальству.
Мой взвод, несмотря на приказ не расходиться, сидел на ящиках, на камнях и бревнах. Актеры энергично жестикулировали и спорили друг с другом. Они спорили, какие создать бригады, что лучше взять классику или современную миниатюру? Где взять женщин? Почти в каждой миниатюре, от Чехова до Владимира Полякова, важную роль играют женщины. Кто-то даже предложил организовать мужской хор или ансамбль пляски...
В это время пришел наш командир роты, скомандовал: «Смирно! Направо... шагом марш!» и мы вышли из ворот Финансового института. Куда? Никто не знал.
Вышли на Невский. Батальон пошел в сторону Московского вокзала, а наша третья рота свернула налево по бывшей Михайловской улице, мимо Европейской гостиницы, и остановилась возле нашего Театра музкомедии. Первый взвод стал вливаться в помещение общежития Сельскохозяйственного института. Наконец дошла очередь и до нашего четвертого взвода. Было уже шесть часов вечера...
Мы разместились по комнатам. Ротный приказал разбить взвод на отделения и назначить командиров. Отделения составлялись по театрам. Самое большое отделение было Театра комедии, возглавляемое администратором Ковяром, но Ковяр куда-то исчез. Николая Павловича Акимова и Любашевского тоже не было с нами, их еще днем отозвали в штаб.
Люди хотели есть. Но порядки в этом помещении были такими же, как и в сквере института, никого не выпускали. Начались передачи. Женщины нас подкармливали...
И конечно же, пошли недоразумения. В нашей роте оказался один ответственный товарищ, он пришел, так же как и все, налегке. Он думал, что скоро освободится. Его, оказывается, разыскивали по всему городу, у него хранились ключи от несгораемого шкафа, где были важные чертежи. Из-за этих чертежей целый цех завода простаивал. Наконец его нашли. Он должен был сам поехать на завод и открыть сейф. Обратились к ротному, но тот ответил, что отпустить не может, приказ! В конце концов, конечно, отпустили...
Ротный всё время сидел на телефоне и названивал в штаб. Он заботился о людях, да и сам был голодный. Уже в девятом часу влетел к нам администратор Театра комедии Ковяр. Нашел командира роты и вручил ему письменное распоряжение отпустить всех актеров Театра комедии. Наш взвод из самого большого становился самым маленьким.
Только ушли «комедийцы», пришел приказ построиться... и мы опять потопали по Невскому к Финансовому институту. Стало темнеть. Нам сказали, что нас накормят и потом поведут обмундировываться...
Я стоял в очереди за ложкой и котелком. Тут меня и «засек»] Полячек:
Я с ног сбился, ищу тебя. Иди в штаб. По дороге он рассказал, что Кедрова, его и меня до особого распоряжения отзывают в театр, завтра «Взаимная любовь», а играть некому. Я сдал ротному свой изрядно похудевший взвод, распрощался с товарищами и пошел в театр...
Через двадцать дней четвертый взвод влился в стальную массу батальонов и дивизий и вместе с другими остановил у порога родного города бронированный, зарвавшийся, хваленый блицкриг.
В этой стальной массе взводов, батальонов и дивизий были актеры. Они стали настоящими воинами, многие погибли с оружием в руках. Были среди них и Герои Советского Союза.
Актеры нашего театра Вастэн и Масленников сражались в Кировской дивизии, а Дима Гаев и Леша Смирнов дошли до Берлина...
Так кто же он, полковник? Человек с серебряной головой и обаятельной улыбкой? Вся грудь в орденах...
Это был бывший финансовый работник, которого мы хотели взять бухгалтером. Военную академию он прошел на практике. Дошел до Берлина. Был дважды ранен.
Видел вас на фронте в кино, улыбнулся он, и говорил своим товарищам: «Вот этот артист мой первый взводный».
А «шеф-повар» четвертого взвода?
А, юрист? Этот паренек был одним из лучших наших разведчиков...
Синий платочек
Второй день войны, 23 июня 1941 года.
Перрон Московского вокзала. Эшелоны... эшелоны... Все на фронт, защищать Родину.
Днем и ночью, сменяя друг друга, актерские бригады тут же, на перроне, дают концерты.
...Протискиваясь через многочисленных зрителей, взмыленные, после восьмого выступления, спешат артисты балета Театра музкомедии Лидочка Лидина и Леня Бейзельман. Опоздали. Бригада Музкомедии только что кончила. Выступает бригада Большого драматического театра имени Горького.
Что же делать? спрашивают растерявшиеся артисты.
А вы оставайтесь, предлагают горьковцы, у нас нет балета.
А как же аккомпаниатор?
Тут есть гармонист, здорово играет.
Подошел очередной эшелон. На погрузку!
Четко, быстро красноармейцы грузились по вагонам.
И вдруг... полились теплые, согревающие душу звуки знакомой песенки:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч,
Ты говорила, что не забудешь
Ласковых, радостных встреч.
Сидя на каком-то немыслимом сооружении из ящиков и досок, это играл на баяне и пел сипловатым тенорком паренек-железнодорожник.
Вскоре раздался свисток паровоза, залязгали буфера. Поезд тронулся. А песня всё лилась... Одна девушка подбежала к теплушке и повязала красноармейцу... синий платочек. А эшелон, набирая скорость, уносил с собой эту мелодию...
Перрон вокзала стал наполняться новыми зрителями.
Бригада готовилась к выступлению. Лидочка Лидина, спрятавшись за фанерный плакат, открыла чемоданчик и стала раскладывать театральные костюмы. Леня Бейзельман, разложив ноты эксцентрического танца оффенбаховской «Парижской жизни», напевал гармонисту.
Я не «нотник», я «слухач», чуть не плача, говорил паренек.
Да это же просто. Вы не волнуйтесь. Послушайте, вот здесь: там-там-три-тру-трам... напевал Леня.
Ничего не выйдет, решительно заявил гармонист.
Что же делать?..
А вы станцуйте «Синий платочек», посоветовали драматические актеры, сымпровизируйте. Вы же только что видели, как это бывает в жизни. Вот хотя бы так: девушка приходит на свидание. Она ждет. Он почему-то долго не идет. И вдруг появляется... в солдатской форме. Он идет на войну. Это их последнее свидание. Прощаясь, она дарит ему синий платочек.
Это было коллективное творчество. В нем принимали участие актеры драмы, Леня, Лидочка, красноармейцы, зрители.
А как же быть с формой?
Для такого случая мы дадим, заявил кто-то из бойцов. А ну, ребята, кто по росту подойдет?
И тут же, за фанерным щитом, произошло переодевание.
И родился номер. Он имел грандиозный успех. Еще бы, ведь в нем принимал участие зритель!
Лидочка стояла взволнованная и плакала от счастья. Красноармейцы преподнесли ей синий платочек, и не один, их оказалось... десять.
Впоследствии дирижер театра Алексей Александрович Логинов переложил для аккордеона музыку, аккомпаниаторы Антонина Михайловна Логинова и Галя Каугер выучили ее. Разучил слова тенор Аркаша Серебряный, уточнили и отделали детали номера исполнители Леня Бейзельман и Лида Лидина. Но импровизация осталась: у моряков приходит на свидание моряк, у летчиков летчик...
А десять синих платочков?
Они остались у героев: снайперов, подводников, катерников, летчиков, артиллеристов. Лидочка Лидина на бис (а номер всегда бисировался) шла к зрителю в зал и повязывала героям синий платочек.
Это было семьсот раз!
Мы знакомимся с войной
Большая зеленая поляна аэродрома. Самолетов не видно, они укрыты в лесу. Артисты в светлых костюмах идут по поляне на концерт.
Вдруг команда: «Ложись! Укрыться!» На горизонте появилась группа самолетов...
Это кто? спрашивает певица Адицкая. Артист Михаил Михайлов, председатель шефской комиссии, как авиационный «спец», отвечает:
Это наши.
И вдруг изумленные артисты видят, как из самолетов горохом сыплются какие-то «бутылочки». Эти «бутылочки», приближаясь, всё увеличиваются и увеличиваются и, падая на землю, разрываются с грохотом (этаким шампанским брызжут огнем и пылью!).
Николая Яковлевича Янета волной забросило в канаву. Оглушенный таким «шампанским», он немного полежал, но, отдышавшись, собрал все силы и прыгнул в сруб, обложенный сеном. Зарылся головой в сено, но вдруг сруб как загрохочет пулеметной очередью, Янет как шарахнется опять в канаву!..
Артист Толя Слонимский растерялся, сел на середине поля и сидит, а голову прикрыл портфелем, в котором были ноты.
Янет, лежа в канаве, кричит Слонимскому:
Толя, убери портфель! Переверни, черт, портфель! Застежки на нем блестят! Это же ориентир! Слышишь! Застежки блестят!
Слонимский ему в ответ:
Надень шляпу, у тебя лысина блестит, это тоже ориентир...
Потом долго смеялись над этим диалогом, забывая, что белые брюки и светлые платья были настоящим ориентиром на зеленом поле аэродрома.
Так мы знакомились с войной.
Мы школьники
Сорок первый год, пятое сентября. Едем на фронт. Мы счастливы. Нам завидуют. Подлый шептун предупреждает: «Куда? На фронт? Ораниенбаум?! В Стрельне немцы, Петергоф занят...»
Едем...
Солнечный теплый день. На Невском масса народу. Война близко, но ее пока не видно.
Выезжаем за город. Стрельна. Разочарование. Дачники купаются. Коровы пасутся. Войны нет.
Петергоф. Застава. Проверка документов. «Вот оно, начинается», думаем мы. Много военных. Повозки. Моряки. Опять дачники. Коровы.
Где же война?
Ораниенбаум. Опять застава, проверка документов. Военные. Повозки. Моряки. Дачников нет.
Приехали в энскую часть, выходим из машины. Встречают. Предлагают отдохнуть. Под каждым деревом зенитки, замаскированные машины нам видно, врагу сверху нет.
Даем концерт в штабе. После митинга политрук просит выступить на передовых точках.
Мирный берег Финского залива. Идем тропинкой. Вот красивое дерево. Нет ствол орудия, много таких деревьев-стволов. Бугорок землянка. Беседка наблюдательный пункт. Машина пыхтит за нами.
Радостные возгласы хозяев: «Спасибо, что приехали! Как Ленинград?»
Команда: «На концерт!» Сцена два листа фанеры, декорация Финский залив с видом на Кронштадт, оркестр флют (два пианиста Логинова и Каугер, один качает, другой играет, и наоборот), дамская артистическая уборная грузовая крытая машина.
Начали концерт. Иван Кедров поет: «Ну еще, ну еще спой скорей о любви, соловей...» «Соловьиная трель» из беседки. Зрители повскакивали с мест. Что такое? Почему? Эта же трель полагается по клавиру...
Тревога!
Какая тревога? Боевая?
Деревья-стволы ожили. На небе белые шарики. Огонек, шарик. Вон, вон, смотрите... Маленькая птичка прыгает с облачка на облачко. Белые шарики вокруг птички. Птичка прыгнула и исчезла...
Отбой.
Продолжаем концерт. Комков, Познякова и Карпов танец из «Свадьбы в Малиновке».
Опять трель из беседки...
Деревья-стволы заговорили, куст-пулемет застрекотал. По спине мурашки...
Враг ушел. Отбой.
Продолжаем концерт. Сценка «Веселые дипломаты»: Антонов, Михайлов, Свидерский. Бойцы смеются. Поет Колесникова... Опять трель. Ничего, привыкли... Продолжаем.
Трио из «Свадьбы в Малиновке»: Герман, Астафьева и я. Только пошел на выход трель из беседки...
Внимание!
Из-за тучки, с Финского залива, пикирует на батарею тарантул, распластал крылья с паучьей свастикой. Обстреливает из пушки и пулемета. Ах ты, гадина!
Ложись!
Шестипудовая Астафьева козленком юркнула под машину, голова влезла, а остальное нет... Причитает: «Ох, господи! Ох, господи!» Я рекордным прыжком тоже под машиной. Свидерский, Комков слились с бугорком, Кедров волчком ищет потерянную пуговицу. Сидят грибами под кустиком Логинов и Максимов. В машине кудахчут дамы.
Михаил Михайлов открыл рот, голову свернул под мышку и, в такт залпам батарей, танцует в присядку: «Ой!.. Ой!.. Ой!..»
Я не выдержал хохочу. Астафьева мне: «Бесстыдник! Ох, господи! Бе-бесстыдник! Ох, господи!»
Враг задымил и где-то далеко грохнулся.
Командир батареи сказал нам:
Товарищи артисты, спасибо! Концерт придется прекратить, обстановка осложняется. До свидания, родные.
Названия эпизодов «Мы знакомимся с войной» и «Мы школьники» не случайны. Они написаны в то время, по горячим следам. Мы подсмеивались над собой. Мы действительно были школьниками-первоклассниками.
Мы с интересом смотрели, как над городом живописно парили колбаски-аэростаты и ловко ныряли в облачках птички-самолеты. Мы с недоумением поглядывали на кувыркавшиеся в небе бутылочки из-под шампанского.
И, конечно, очень скоро на своей шкуре испытали, что всё это не так. Птички это не птички, а стервятники, облачка зенитные разрывы, а бутылочки многотонные бомбы.
Участники того концерта пятого сентября мне напомнили одну деталь. Мы попрощались с моряками-зенитчиками и быстро пошли. На нашем пути стоял длинный железнодорожный состав. Надо было обходить. В это время в небе опять показались вражеские самолеты. Я взял на себя инициативу и приказал всем укрыться под состав. Самолеты пролетели. Мы вылезли, посмотрели, где мы сидели, и ахнули! На платформах лежали плавучие шарообразные морские мины. Ну, нас, конечно, как сдунуло...
Я решил эти эпизоды оставить так, как они были написаны. К эпизоду «Мы школьники» внизу была приписка: «Мы с ними встретились в 1943 году. Они стали гвардейцами. Остановили врага, стояли насмерть. Выдержали и победили. Встречают нас, как школьных боевых товарищей.
1941 год школа войны.
1943 год они гвардейцы, инженеры войны».
Шляпа, или «публичное одиночество»
Запись в дневнике: «27 сентября 1941 года. Сегодня меня поймали, как шпиона».
...Я пришел домой из театра после ночного дежурства, пью чай. Звонок. У телефона Г. М. Полячек.
Срочно, до репетиции, поезжай в штаб МПВО и привези инструкции.
Было свежо. Я надел светлое габардиновое пальто и шляпу. Сел в трамвай и поехал по направлению к Смольному. Стою. Сидячие места заняты. Состояние у меня по Станиславскому: «публичное одиночество». Ну да, ночь была бессонная, тревожная, непрерывные бомбежки. Еду. И вдруг вижу: в домах выбиты стекла, валяются кирпичи, стены испещрены лунками, пробоинами. Смотрю в другую сторону то же самое. Ага... Свежие следы бомбежки. Трамвай шел быстро. Я поворачивал голову то туда, то сюда, меня заинтересовало, куда же попала бомба. И почему такие мелкие осколки? И что это за бомба? Не вижу куда же она в конце концов попала? Вероятно, разорвалась в воздухе. У нас в театре кто-то говорил, что появились какие-то бомбы, которые спускаются на парашюте, может, это была она?
Я продолжал свое «исследование»...
Вдруг трамвай резко затормозил, и я почувствовал, как меня крепко схватили за руку. Я сразу же вышел из своего «публичного одиночества». Я увидел глаза, злобные глаза всего трамвая... Они смотрели на меня. Мою левую руку крепко и больно сжимал человек в седых усах. Правую держал молодой военный.
Вагоновожатая, крупная женщина, сказала:
Выведите его и дайте ему как следует.
Я ничего не понимал. Что произошло? Неужели «дайте ему как следует» относится ко мне? Я сказал:
Товарищи!..
Весь трамвай загудел:
Какие мы тебе товарищи! Сволочь! Шляпу одел... Шпион проклятый! Убивать их надо на месте!..
Опять вмешалась вагоновожатая:
Вон милиция, ведите его туда.
И меня повели...
Я не сопротивлялся и не пытался оправдываться. Единственно, чего я боялся, самосуда. Один какой-то ретивый пытался толкнуть меня в спину, но человек в седых усах, видимо рабочий, утихомирил его.
Я не возмущался. Я их понимал. В город вместе с беженцами из пригорода проникло много разного преступного элемента. Ракетчики в самом начале войны вели себя нахально. К ним подходили, Спрашивали: «Что вы делаете?» Они отвечали: «Не ваше дело. По заданию командования». Нужно было в корне пресечь их преступную деятельность. Стали разъяснять по радио, печатать плакаты, листовки: «Товарищи, будьте бдительны! Вылавливайте ракетчиков, лазутчиков, шпионов». И всё население от мала до велика включилось в кампанию по вылавливанию этих мерзавцев. Но при активной деятельности масс могли быть, как это говорится на канцелярском языке, «нежелательные издержки»... Но почему именно меня приняли за шпиона, я никак не мог понять.
Милиция была рядом. Там было много народу. Дежурный осоловелыми, красными от бессонницы глазами посмотрел на нас и охрипшим голосом спросил.
Шпион?
Все сразу хором начали говорить. Дежурный прохрипел:
Тихо, говори кто-нибудь один.
И тут выступил рабочий в седых усах:
Мы ехали в трамвае, сидели все спокойно, и только dот этот один, в шляпе, мотался с одного окна к другому, что-то высматривал и всё время что-то про себя бормотал... Мы договорились с вагоновожатой, и она остановила трамвай против вашей милиции.
Одна женщина добавила:
Вырядился, как на свадьбу. В шляпе...
Одень шляпу, обратился ко мне дежурный. Я надел.
Ты чего мотался по трамваю? Наконец-то я понял, в чем дело. Я даже улыбнулся:
Я хотел узнать, куда попала бомба.
Что, промахнулся, не туда попала, что ли? ехидно заметил дежурный.
Пошел шепоток: «Смотри-ка, в самом деле ракетчик!..»