А вот любопытное письмо от участницы той елки Галины Соболевой: «27 января 1965 г. в газете «Ленинские искры» мы с дочуркой прочли вашу заметку о новогодней елке в Ленинграде. Я с друзьями была на этой елке. В то время мы учились в 207-й школе Куйбышевского района. Занятия проводились в бомбоубежище при свете коптилки или лучины. Иногда на занятиях присутствовало два-три человека, но, несмотря ни на что, занятия не прерывались ни на один день. В апреле уроки черчения проходили на улице. Благодарю вас за воспоминания и в вашем лице благодарю всех организаторов этого незабываемого праздника».
Прошло почти двадцать пять лет. Бывшие мальчишки и девчонки стали папами и мамами. Они каждый год украшают и зажигают для своих дочурок и сыновей традиционную елку. Но ту елку шестого января сорок второго года они помнят... Мы тоже...
«Собачья бабушка»
В блокадном Ленинграде кошек и собак не было. Или они разбежались в поисках пищи, или их съели.
Но у нас в районе, на нашей улице, в нашем доме, была бабушка с собакой, или, как ее прозвали, «Собачья бабушка». Наш дом гордился ею. Еще бы, такая достопримечательность! Собака, и со всеми собачьими достоинствами, ворчит, лает и, кажется, кусает.
Бабушка каждый вечер выводила собачку гулять, и кто бы ни проходил, даже спешащий человек, все, замедляя шаг, останавливались в недоумении и долго смотрели на собачку. У человека теплели глаза, и, думая что-то свое, хорошее, человек шел и всё время оглядывался...
Да собачка-то уж была такая невзрачная: какая-то грязно-коричневая с короткой шерстью, с острой мордочкой и с обрубленным хвостом, вероятно, ее хотели сделать породистой. Но ничего не вышло в аристократки она не пролезла, как была дворняга, так и осталась.
У нее были умные, выразительные глаза, ласковые и преданные. С посторонними иногда злые. А, так сказать, барометром ее настроений был обрубок хвоста: он то шевелился, как маятник, то бегал и крутился, как волчок. И глядя на эту собачонку, почему-то все думали о мирном, хорошем времени.
Люди собачке улыбались, а в то время люди улыбались редко, потому что на каждом шагу была жестокость, а собачка бегала с независимым видом, обнюхивала углы и столбики, оставляя свои собачьи отметки. Бабушка и собачка были очень, очень худенькие, и стали они оба поправляться только в сорок третьем году...
В том же сорок третьем году у нас в театре появился Фронтик, котенок. Наши балетные девушки были на концерте, на передовых, а у солдат в окопе была кошка Машутка. У этой Машутки были маленькие котята. Вот наши девушки и попросили у солдат дать им котенка. И солдаты, конечно, не отказали. Выбрали котеночка побольше и назвали его Фронтик, так как родился он на передовой, на фронте. Когда артистка балета Лида Познякова несла его за пазухой по Невскому, то ее останавливали с восклицанием: «Ой, котеночек! Дайте погладить...»
Вот какой редкостью был в то время этот обыкновенный полосатый домашний зверек...
Фронтик рос, был очень резвый, как все котята на свете, а когда вырос, пришлось его называть... Фронтихой!
Подвиг
В полутемном промерзлом верхнем фойе Академического театра драмы имени Пушкина, держась за спинки бутафорской садовой скамейки, за подоконники, за дверные ручки, под плавную вальсообразную музыку, делали станок... скелеты.
Зычный властный голос Нины Васильевны Пельцер:
Маша, Машка, выше ногу! Тамара, как ты держишь руку? Надя, руку! Это не рука, а сучковатая палка! Лида, что стоишь, как колдыба? Ну, делай, не пыхти! Надя, Надюшенька, гражданка Попова, черт, девелопэ! Мягче, не умирай! Пропищала Надя Попова:
Ой, мне не встать... Пельцер умоляюще:
Девочки, миленькие, держитесь крепче за станки, это ваша мама. Сделаем два раза сутеню и отдохнем. Дышите глубже. Ну! Смотрите на меня!
Маша Мительглик:
Ой, я не могу...
Врешь, сможешь. Ну!.. Смотри, все же делают! Но... никто не делал. Все, тяжело дыша, повисли, держась за скамейки, подоконники и дверные ручки. Нина Васильевна, увидев, эту картину, сказала:
Ну ладно... отдохнем.
Глядя на своих подруг, она думала: «Что я делаю? Что это за затея? Они же после экзерсиса умрут...»
А действительно, что это была за затея?
К концу декабря сорок первого года наш балет истощился до предела. Люди старались двигаться как можно медленнее, чтобы сохранить силы только для спектакля. Некоторые перестали мыться, так как за водой надо ходить на Неву, а это трата сил. В артистической уборной разговоры были только о том, где достать дуранду или что-нибудь поесть. Девушки катастрофически худели. Появилась апатия. Наступила дистрофия.
«Что происходит с девушками? думала Пельцер. Голод? Да!.. Нервное потрясение от бомбежек и тревог? Да!.. Но ведь я тоже в таких же условиях. В чем дело? А вот в чем в тренаже, экзерсисе!»
Пельцер приучила себя с детства утром, как обязательный туалет, делать экзерсис. Где бы, в каких бы условиях она ни была, даже в больнице и в поезде, она делала экзерсис. «Если я не сделаю экзерсис один день, хоть один день, говорила она, я не нахожу себе места, тело у меня ноет. Я не человек... А мои подруги? Они же балерины! Они все кончили Ленинградское балетное училище. Они с детства тоже приучены к тренажу. Он им необходим как воздух, как сама жизнь. Потом нужно подумать и о зрителе, который каждый день заполняет театр. Нельзя в таком виде выпускать на сцену балет...»
И Пельцер пошла в дирекцию. Там решили, что затея Пельцер сумасшествие.
Что вы! После первого урока половина умрет. Вы посмотрите на них! Они на спектакле-то двигаются еле-еле. У них нет сил. Нет сил.
Но нашлись те, кто поддержал Н. В. Пельцер, секретарь парторганизации Г. М. Полячек и балерины Мительглик и Познякова.
Решили поговорить. Мальчишки наотрез отказались, а девушки робко сказали:
Что вы, мы не можем ноги поднять, а если поднимем умрем...
В общем, убеждали, убеждали, и вдруг предмест-кома Лида Познякова выпалила:
Ну тогда вот вам приказ! В порядке трудовой профессиональной дисциплины военного времени явиться завтра в десять часов утра на урок к Нине Васильевне Пельцер. Кто не явится позор и презрение!
И они явились: Познякова Лида, Мительглик Маша, Бершатская Таня, Рогова Шура, Суворова Люся, Попова Надя, Матисон Клава, Лидина Лида, Коновалова Катя, Постникова Тамара, Абросимова Тамара, Вишневская Лида, Прорвич Тамара, Ушакова Лима, Комков Саша, Гроссер Володя, Федоров Саша, Карпов Сеня, Анкудинов Саша...
В Пушкинском театре балетного класса не было, было фойе. Не было станков палок вдоль стен, за которые можно было бы держаться. Приволокли наверх тяжелые бутафорские садовые скамейки со спинками.
Ну, были еще дверные ручки и высокие подоконники. Всё же упоры.
В классе было холодно, даже очень холодно...
Приплелся умирающий аккомпаниатор концертмейстер Громова. Некогда полная женщина, сейчас она была маленькая, худенькая, как девочка, подросток-старушонка. Она зябла. В старенькой муфточке разогревала руки. Попробовала пройтись по клавишам рояля и с горечью сказала:
Боже, какие холодные, как ледяшки. Они жгут, больно дотрагиваться...
Итак, первый перерыв. Девушки сидят в своих привычных балетных позах... и вдруг Пельцер слышит разговор Тамары Абросимовой и Люси Суворовой:
Люся, ты знаешь, а ронд де жамб у меня получился...
У меня тоже, а о батмане я и не думала... Шел профессиональный разговор. Потом почти все засмеялись, обращаясь к Наде Поповой:
Ну-ка, Надюша, покажи свои сучковатые палки!
Девелопэ ты так и не вытянула, а я вытянула... прошептала Тамара Постникова.
Девушки начали верить в себя, в свои силы.
Ну, богатыри, улыбаясь, сказала Пельцер, встали! Сейчас мы поползем на Казбек. Гран сутеню! Ну, посмотрите на меня! Ну-ка, не робей! Так... молодцы... Поднатужились!..
С испуганными глазами, с плотно сжатыми губами, с грандиозным физическим напряжением, судорожно держась за опоры, девушки приседали на левую ногу, а правую, до кончиков пальцев, казалось, с хрустом, вытягивали всё выше и выше. Голос Пельцер властно приказывал:
Выше! Шура, Тамара, Лима, не отставайте!.. Ну... Ну... Лида, ты что расселась?
Не могу...
Почему все могут, а ты не можешь? Смотри на мальчиков, на Лидину, вот молодцы!
Урок продолжался... Кончился он на труднейшем шажман де пье. Делали его еле-еле, но делали...
Урок шел час, не больше, но для первого раза вполне достаточно.
У людей появился румянец, говорила Пельцер, собственно, румянца, как. такового, не было, а была видимость, но люди устало, удовлетворенно улыбались и спрашивали: «А завтра урок будет?»
Это была победа!
Да, будет, сказала Пельцер. Но допускаться на урок будет тот, кто завтра придет вымытым. И обязательно с подмазанными губами. Одеться в одно трико, а не такими пугалами, как сегодня. Посмотрите друг на друга у каждой надето по пять трико и плюс мужские кальсоны... Фу, позор, вы же артистки!
И они пришли причесанные, с накрашенными губами, с чемоданчиками, где были полотенца и прочие принадлежности, как приходили всегда на урок в мирное время.
Через две недели они выступали на сцене в полной профессиональной форме балетного артиста. А если требовалось по ходу действия, как, например, в «Баядере», то и почти нагие... Зрителя это потрясало, так как в театре было восемь градусов ниже нуля.
Если подумать серьезно, это был подвиг, подвиг во имя искусства!
Переоценка ценностей
Иду по Некрасовской в театр, на репетицию. Не доходя до Литейного, слышу свист и близкий взрыв. Радио на углу Некрасовской и Литейного орет: «Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение по улицам прекратить. Населению укрыться». Укрыться! А куда?.. В подворотню. Стою в подворотне и вижу на дверях бумажку, прикрепленную кнопкой. Читаю: «Срочно! Очень срочно! Меняю вещи и ценности на всевозможные продукты питания. Эвакуируюсь. Квартира... Пожалуйста, поднимитесь, это невысоко, всего второй этаж».
Опять свист и взрыв, уже ближе... Вынужденная остановка, всё равно делать нечего, ради любопытства поднимаюсь.
Дверь полуоткрыта. Вхожу. Посередине пустой комнаты стоит круглый стол красного дерева. На столе сверкают и переливаются искорками хрусталь и серебро. На краю стола лежит большой кованый серебряный поднос. На подносе стоят графин и фужеры. Хрусталь в серебре в виде лотоса.
В углу комнаты высокая женщина в черном, изможденная, бледно-зеленая. Глаза горящие, как угли. Губы плотно сжаты.
Женщина вопросительно посмотрела на меня. Я молчал... Тогда она посмотрела туда... Я обернулся и увидел в противоположном углу человека. Он был небольшого роста, кряжистый, небритый, в валенках в засаленном ватнике и в такой же грязной шапчонке-ушанке. В ногах у него вещевой мешок. Сколько же ему было лет на вид? А шут его знает. Немолодой, Во всяком случае рожа у него была не из голодающих. Он исподлобья злобно на меня поглядел, я, видимо, ему помешал.
Женщина умоляюще на него посмотрела и тихо сказала:
Вы поймите, это же музейные вещи. Это редкость.
Редкость!.. прохрипел он. Вот сейчас прилетит какая-нибудь дура да как бахнет, и от твоей музейной редкости будет пыль и прах. А я тебе предлагаю жизнь.
И он полез за пазуху своего ватника. Я заметил, что у него на левой руке не хватает трех пальцев. Ах вот он почему не на фронте! Он вытащил какой-то сверток в грязной тряпке, положил его в левую ладонь и, крепко ухватив двумя пальцами, начал медленно разворачивать. Женщина, как загипнотизированная, следила за его движениями и лепетала:
Но это же мало, чудовищно мало шестьсот граммов.
Он развернул тряпку и, держа двумя пальцами кусок хлеба, прихрамывая, пошел к женщине...
Бери.
У женщины в глазах вспыхнул голодный блеск, зрачки расширились. Она проглотила слюну, схватила хлеб, отвернулась и начала с жадностью есть... Человек быстро побежал к своему мешку, судорожно развязал его и, воровато поглядывая на меня, стал впихивать туда поднос и фужеры.
Мне стало противно. Я ушел. Мог ли я что-нибудь сделать? На каждом углу висели эти бумажки. Была переоценка ценностей. Каракулевую шубку меняли на ватник, две пары лакированных туфелек на валенки... Ватник был удобен, он теплее, чем каракулевая шубка, валенки тоже. Вот только откуда он взял шестьсот граммов хлеба, когда население получало по триста?..
Свадьба на Выборгской
Запись в дневнике (без числа): «Декабрь 1941 года. Были на свадьбе. Шли с Петроградской под обстрелом на Выборгскую. Нина Болдырева боялась за свой чайный сервиз...»
Ехали с фронтового концерта, было уже темно. Остановились у болдыревского дома, на Кировском. Ощупью забрались на третий этаж, в квартиру Нины Ивановны. При коптилке торопливо, но тщательно упаковали чайный фарфоровый сервиз подарок новобрачным.
Новобрачные в блокадном Ленинграде это было необычайное событие! Это было поэтически-героическое событие! Жизнь шла наперекор всему страшному. Скажите можно было подождать? Можно было переждать? Нет. Это был вызов врагу. Это был удар по врагу.
Предстоял длинный путь. Мы с Ниночкой Болдыревой окунулись во тьму и пошли на Выборгскую. На перекрестке нас остановил патруль.
Ваши документы! Куда направляетесь?
На свадьбу, ответили мы радостно.
Куда, куда? спросили подошедшие бойцы из патруля. На свадьбу?
Ну и сумасшедшие! сказал кто-то.
Нет, ответили ему, не сумасшедшие, а молодцы! Передайте им наш боевой привет и поздравления, а вам счастливого пути!
И в это время начался обстрел.
Может, обождете? спросили нас бойцы.
Нет, это не так уж далеко, но в стороне. Мы торопимся.
Ну, счастливо вам донести хрупкий подарок, улыбаясь, сказали бойцы.
Кругом грохотало. А нам было весело: мы шли на свадьбу.
Вспышки от взрывов в какой-то мере освещали нам путь. И только Нина Ивановна, спотыкаясь, охала: она боялась за свой сервиз.
И вот мы у цели.
Мы думали, что опоздали, и придем, как говорится, «к шапочному разбору». А оказалось нас ждали. Новобрачные были уверены, что мы не подведем, не омрачим их торжества. Как хорошо мы сделали, что пришли! Мы были не чеховскими «свадебными генералами», мы были уважаемыми, любимыми артистами, а новобрачные и их друзья были нашими так называемыми «поклонниками». Мы часто у них выступали. Это было энское учреждение, которое вносило большой вклад в дело победы над врагом.
Невеста в белом платье. На груди вместо цветка красовалась маленькая зеленая елочная веточка, а на ней крошечная, слегка пожелтевшая шишечка. Жених в белой рубашке, тщательно выутюженном костюме, с такой же елочной веточкой.
Мы садимся за свадебный стол. Свадебный стол! Он накрыт по всем правилам мирного времени. Белая скатерть, графины с какой-то зеленой жидкостью, рюмки, фужеры и посередине большое белое блюдо, наполненное красной свеклой. Свекла вот это сюрприз! Свекла это деликатес! Это... Но потом оказалось, что свекла только сверху, тоненьким слоем, а внизу турнепс... тоже съедобная штука.
В блокаду ели всё: дуранду она тут уже присутствовала, шроты (Не шпроты! Прошу не путать. Шроты это дуранда дуранды, то есть вытяжка из дуранды), студень из клея.
Я несколько отвлекусь. Вспомнил один забавный случай. Как-то прохожу по Сенной площади, смотрю большая очередь у шорной лавки. Подхожу и у старушки спрашиваю: «Бабушка, что тут дают?» Она отвечает: «Хомуты, милый, хомуты». «А зачем тебе, бабушка, хомуты?» «А как это зачем? отвечает старушка. Из них студень, милок, варят. Очень, говорят, питательный!»
Ну так вот... Комната освещалась забавными светильниками бутылки с керосинной смесью, пробка, фитиль, металлический предохранитель. В общем замысловатая конструкция. Этих коптилок в Ленинграде было много каждый конструировал сам, как мог. Но эти светильники были сделаны по всем правилам блокадного искусства, то есть экономичными и некоптящими.
С большинством гостей мы были знакомы. Это всё были друзья и сослуживцы новобрачных. Народу село за стол человек двенадцать-пятнадцать.
Хлеба не было. Вместо хлеба у каждой тарелочки лежала небольшая черная лепешка из дуранды, поджаренная, видимо, на постном масле.
Наступил момент, когда была подана команда поднять бокалы. Я взял свою рюмку, наполненную зеленой жидкостью, с любопытством понюхал и почувствовал какой-то странно знакомый запах... парикмахерской. Переглянулся с соседом, он тоже, видимо, не разобрал, что это. Я потянул немножечко, почмокал вода! Кисловато-горькая вода. Ну и «опрокинул». С аппетитом съел турнепс, приправленный красной свеклой, пожевал дуранду, еще одну рюмочку выпил за здоровье молодых. Первая была, конечно, за победу!
Потом выяснили рецепт витаминного ликера. На ведро хвойной настойки два флакона цветочного одеколона. При такой дозировке не охмелеешь!
За столом долго не сидели, так как стол был, не в обиду будь сказано хозяевам, в основном бутафорский. Но каждый понимал ситуацию. Завели патефон и стали танцевать. А фашисты делали свое грязное дело. Они посылали снаряд за снарядом, а мы плевали на них и танцевали, пели песни, вспоминали смешные рассказы, веселились, как на свадьбе... до утра!
«Астория»
Как это случилось?.. Но случилось. Попал я туда «доходягой». Положили меня рядом с взлохмаченным бородачом и сразу же предупредили: «Осторожно. Ваш утренний сухой паек он может съесть».
А бородачом оказался известный пианист...
В палате кроме наших двух было еще четыре койки. Вообще во всех этажах, во всех номерах было напихано людей сверх всяких норм, и каждый день всё прибывали и прибывали новые.
Главврач-директор В. И. Соколов отмахивался, протестовал: «Товарищи, помилосердствуйте, некуда, не могу. Приезжайте, посмотрите, что у нас творится».
Ему отвечали: «Знаем, сочувствуем. Но надо. Поймите, каких людей мы вам посылаем».
Соколов, вздыхая, шептал в трубку: «Знаю...» «Ну, раз знаете, так надо спасти».
И Соколов брал и спасал академиков, профессоров, художников, скульпторов, изобретателей, химиков, физиков, ботаников, зоологов... Ходячих приводили, лежачих привозили на санках.
Это были интеллигенты, им было стыдно и как-то неудобно «в такое время» говорить о себе. Они были не приспособлены к житейским мелочам. Там, в тиши кабинетов, они не расставались со своими книгами и рукописями, они работали, а их близкие, родные, нередко отдавая им свой скудный паек, погибали. Потом начали гибнуть и они...
И вот в январе сорок второго года открыли стационар-пансионат, в котором был собран цвет интеллигенции города... но в каком виде! Обросшие, похудевшие, с баночками-скляночками, с какими-то котелками, укутанные в какие-то допотопные халаты, кофты, пуховые платки, пледы, в шапочках и шапчонках и даже в платочках похожие на гоголевских Плюшкиных. Поглядел на них какой-то юморист и, будучи сам в таком же виде, сострил: «Слет дистрофиков в гостинице «Астория».
Что говорить, люди были разные: слабые и сильные. Сильные даже прикованными к постели продолжали работать, чтобы успеть, чтобы не потерять мысль, вынашивавшуюся годами, всей жизнью, только бы успеть, только бы успеть...
Я сам видел, как скульптор Боголюбов дрожащими непослушными руками лепил своего современника летчика-героя, он торопился запечатлеть его образ на века.
Профессор Орбели, гидролог, с возмущением говорил: «Когда кончится это безобразие?! Когда кончится это безумие?! Уничтожение ценностей...» Он делал проекты о пробуждении сибирских рек, он мечтал обуздать стихийные силы природы, чтобы «край непуганых птиц» стал раем!
При коптилке, далеко за полночь происходили интереснейшие беседы между людьми, волею случая собранными вместе. Они жили дружно, подбадривая друг друга. И даже каждый день брились.
А вот слабые, растерявшиеся, потерявшие человеческий облик, жадно перелистывали поваренную книгу их «идеей фикс» была еда. Это они во время скудного обеда подсчитывали, сколько крупиц каши попадалось им. Это они скрупулезно, придирчиво взвешивали на аптекарских весах (и откуда только они их доставали?) эту самую кашу... И не дай бог не довесить им одну сотую грамма! Это они знали, в какой каше сколько содержится калорий, жиров, углеводов и какая каша лучше овсяная или чечевичная, пшенная или рисовая. И им было всё мало и мало. По правде сказать, каши было действительно мало, но каша-то была, и была регулярно утром, днем и вечером. И люди через две-три недели поправлялись настолько, что их можно было эвакуировать.
Сильные сопротивлялись, старались доказать, что они должны остаться в городе, что они не будут в тягость. И они оставались, шли на заводы и фабрики, работали, учили, конструировали и претворяли в жизнь свои изобретения.
К нам в номер-палату часто захаживали люди, чтобы посмотреть на химика, который придумал делать хлеб из египетского хлопкового жмыха. Этот жмых был завезен в мирное время в порт для сжигания в топках пароходов. В пищу он не годился: в нем был яд госсипол, а химик доказал, что при выпечке хлеба от высокой температуры яд разрушается. И вот четыре тысячи тонн этого египетского жмыха вместо топок пароходов попали в желудки ленинградцев.
Частенько заходил к нам и главврач Соколов. Я его хорошо знал. В свое время он был у нас врачом в театре. И вот однажды Соколов стал меня уговаривать, чтобы я выступил у нас в стационаре. Я отказывался, так как у меня не было сольного номера. Нужна партнерша и костюм. Он не отставал: «Неужели вы ничего не можете прочесть? Что-нибудь посмешнее Зощенко, Чехова».
И я вспомнил, что в тридцать седьмом году я выучил специально для моряков сказку-шутку Пушкина «Царь Никита».
А дело было так. В тридцать втором году я был призван на переподготовку. В экипаже нас, «старичков», собралось со всего Советского Союза великое множество. И вдруг слышу свою фамилию. Я встал, сказал: «Есть!» Тогда комиссар объявил: «Товарищи, это артист. Вот он нам дурака тут и поваляет».
Все обрадовались, зааплодировали, а я стоял и не знал, что делать. Стал отказываться:
У меня нет партнерши.
Какая там к черту партнерша! Давай!
А что «давать»? Я отказался. И тут посыпалось: «Тоже, артист! Да еще моряк!» Короче, они меня [крепко обложили, комиссар прочел мне нотацию о том, что каждый артист обязан иметь сольный номер.
И вот в тридцать седьмом году я снова получил повестку на переподготовку. И, памятуя свой огрех 1932 года, я решил сделать для моряков сольный номер.
В тридцать седьмом году был пушкинский юбилей. Я случайно купил редкую книжку поэта, изданную в Лейпциге в 1837 году. Вот я и извлек оттуда «Царя Никиту» и решил его выучить. Меня, конечно, несколько смущали отдельные места поэмы, но потом решил, что в экипаже дам нет, пусть, думаю, моряки посмеются. Выучить-то я ее выучил, но читать морякам мне не пришлось, переподготовку отставили.
И вот, уже в январе сорок второго, я вспомнил, что у меня есть сольный номер: Пушкин, «Царь Никита». Доктор Соколов обрадовался: «Блестяще! Пушкин!»
Я его честно предупредил:
Имейте в виду, это довольно... хм, в общем не для дамских ушей.
Ну, подумаешь, взрослые люди. Поймут.
Смотрите...
Чепуха, не волнуйтесь. Значит, так: Владимир Владимирович Софроницкий сыграет Шопена, а потом вы с вашим «Царем Никитой».
И вот наступил вечер. В холле собралась солидная публика, и довольно много женщин. Лились звуки Шопена (а меня подташнивало: зачем я согласился?), Софроницкого, слава богу, долго не отпускали, он играл великолепно!
И всё же наступил момент, когда было объявлено мое выступление. Я начал с того, что объявил: «Буду читать в темноте».
Погасили коптилку.
«Эх, решил я, пропадай моя телега, все четыре колеса!» Начал я звонко, весело, размашисто. Чувствую, слушают настороженно. Потом пошли смешки. Дальше повизгивание. Визжали дамы. В темноте-то воображение и вовсе разыгралось...
Наступил финал, читаю:
Многие меня поносят
И теперь, пожалуй, спросят:
Глупо так зачем шучу?
Что за дело им...
Хочу!
Раздались дружные аплодисменты. Я быстро ушел. Потом мои «сопалатники» жали мне руку, благодарили. Я успокоился. Слава богу, всё сошло благополучно. И каково же было мое удивление, когда на следующий день главврач Соколов ворвался ко мне в номер и заорал:
Что вы там, шут вас возьми, читали?
Как что? Пушкина.
Какого к черту Пушкина?
«Царя Никиту».
Если бы знали, какую я сейчас имел «холеру» от дам!
Но именно дамам это больше всего понравилось. Они визжали и хохотали.
Что вы не знаете дам?..
Гостиница «Астория»... В сорок втором году это было относительно спокойное место в Ленинграде. Гитлер хвастался: «В «Астории» будет банкет немецкой армии». Ну, банкет там или не банкет, во всяком случае Исаакиевскую площадь в сорок втором беды миновали.
Света в гостинице не было. Водопровод не работал. Умывальники и прочие нужды были внизу, плюс затемнение... По коридорам и лестницам в сплошной темноте блуждали люди и спрашивали: «Скажите, это какой этаж?» Заблудиться легко. Гостиница огромная, этажей много, сплошные коридоры, лестницы и номера, номера, номера...
Я уже хожу целый час. Будьте столь любезны, помогите мне. Я не могу найти четвертый этаж.
Вы находитесь на четвертом этаже.
Это правая или левая сторона?
Как вы считаете правую или левую сторону? Если с главного входа, то это правая.
Простите, вы как считаете правую: когда входите или когда выходите?
Но кто это считает, когда он выходит! Конечно, когда вхожу.
В разговор вступает из темноты третий голос-бас:
Вы неправильно ориентируете товарища. Во-первых, это не правая сторона, а левая, и даже не совсем левая, а этак вроде середина, что ли. Во-вторых, это не четвертый этаж, а третий.
Боже! воскликнул в отчаянии первый голос. Меня уверяли, что это четвертый. Ну что же это администрация бездействует? Ну, хоть бы коптилки для ориентира по углам повесили.
Во-первых, в пожарном отношении это небезопасно, ответил третий голос. Во-вторых, они были, но таинственно исчезли. И в-третьих, вероятно, решили...
Как же мне выбраться из этого лабиринта?
Ну, вот что, пробасил третий голос. Идите ко мне, я вас выведу на главную лестницу, а там. уж вы сами, и вы тоже, товарищ, неправильно ориентирующий... Идите сюда.
Нет уж, я никуда не пойду, пропищал тот в ответ. Я думал, что я на четвертом, а я на третьем. Я уж сам... Я где-то здесь...
Ну, как хотите, сказал бас.
Вы понимаете, я брожу уже целый час.
Вы давно здесь?
Нет, только вчера. Вы понимаете, мы вышли, так сказать, целой группой. Нас повел известный геолог. Он специалист по сталактитовым пещерам. Но я там внизу, э... как бы это вам сказать, задержался. Ну вот, они меня ждали-ждали, а потом сказали, чтобы я двигался самостоятельно. Они мне говорили, э... дойдете до четвертого этажа, а потом повернете направо. Номер палаты я, э... забыл...
Ну, вот и главная лестница, сказал бас. Во-первых, вы подниметесь на один этаж, во-вторых, повернете направо, а там заходите в номера и смотрите, тут ли вы живете.
Благодарю вас. Вы очень любезны. Но я вас умоляю, миленький, добренький, хорошенький товарищ, не оставляйте меня. Я, ей-богу, пропаду. Я опять заблужусь, чуть не плача сказал первый голос.
Да, пробасил третий. Вы по специальности кто?
Я ботаник, так сказать, научный сотрудник.
Ну ладно. Мне бы только тут самому не заблудиться. Я вверху-то не ходил. Мне всё вниз. Я, можно сказать, выучил свой путь.
Они поднялись наверх, входят в номер.
Ну? спрашивает бас. Здесь?
Нет, не здесь, отвечает ботаник. Я, кажется, здесь уже был.
Идемте в следующий.
Ну, точно, я и здесь уже был.
Что же мне с вами делать?
Не знаю, говорит ботаник жалобно.
В это время появляется девушка с фонарем.
Девушка, сестричка, говорит бас, вот тут товарищ заблудился, помогите ему, а я уж пойду.
Девушка ходила с ботаником по всему правому крылу и убедилась, что он там не живет. Девушка спросила:
Как ваша фамилия?
Петров, ответил тот.
Петровых у нас много. Имя, отчество?
Филипп Филиппович. У нас это родовое. У нас все Филиппы, и дедушка.
Вы, товарищ Петров, сидите в вестибюле и никуда не уходите, а я спущусь в канцелярию и узнаю, в какой палате вы живете.
И, конечно, выяснилось, что он живет в четвертом этаже, на левой стороне...
В темноте блуждают ученые, беспомощные... Это как-то унижает, а может, даже и оглупляет... Но это было.
«Мало ли что было!» могут мне возразить. Что же мне на это сказать? Жизнь многообразна. Я рассказываю о нашем блокадном быте, но я ведь знаю и о том, что бывали такие случаи, когда эти ученые отдавали свой паек редчайшему животному. Они его спасали, потому что животное было в единственном числе. Оно было необходимо для науки, для человечества. И мой ботаник, который запутался в темных переходах «Астории», сжег всю свою дорогую мебель, чтобы спасти какое-то редчайшее тропическое растение. Когда его, полузамерзшего, привезли в стационар, на груди у него нашли корень этого растения. Он его спас теплом своего тела.
Да что говорить! Люди думали не о себе. Люди думали в эти трагические дни о величии Родины, о величии человеческого духа. В этом был пафос. Пафос не на подмостках сцены, а в жизни. Обыденный, повседневный, массовый, на каждом шагу.