Поднялся к себе в комнату, сел, стал разглядывать трость. Это была музыкальная трость-флейта. Он играл на ней. Он был знаменитым эстрадным артистом. Его фамилия... и к ужасу своему я обнаружил, что забыл его фамилию. Жена его несколько раз называла ее, но думал-то я в то время о другом. Как же его фамилия? Где мне их найти?..
Они ушли. Прижавшись друг к другу, они идут сейчас по пустынным улицам города. А трость осталась у меня как укор, как напоминание о самых жестоких днях блокады.
И вот прошло двадцать лет.
Я зашел в большой гастрономический магазин, что на Невском. Магазин сверкал зеркалами и разноцветными огнями. Витрины ломились от изобилия продуктов. Покупателей было много. Я встал в очередь.
И вдруг, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд, я обернулся, на меня смотрела пожилая женщина. Я выдержал взгляд, отвернулся, потом еще раз посмотрел. Женщина продолжала внимательно смотреть на меня. И вдруг я заметил в глубине ее глаз приветливую, добрую улыбку. Тогда я тоже улыбнулся... Женщина подошла ко мне и прошептала: «Вы меня не узнаете?»
Я мучительно пытался вспомнить: передо мной стояла совершенно незнакомая, довольно полная, румяная женщина. Я виновато пожал плечами. И тогда она сказала: «А помните трость?»
...Фамилия артиста была Ремизов. Георгий. Сергеевич Ремизов. Это был в свое время известный драматический актер Гайдебуровского театра.
Возрождение
Этот эпизод был записан «тогда». Я решил его оставить так, как он есть. Внизу была приписка: «Для памяти Римский воин склонил голову».
Это было мрачное время в Ленинграде.
Мы шли из Пушкинского театра в райком. Невский пуст. У решетки Сада отдыха чернеет фигура лежащей женщины. Подходим... Жива!
Поставьте меня, пожалуйста.
Вам помочь?
Спасибо... отдышусь... Она крепко схватилась за решетку у подножия Римского воина...
Громадный кабинет бывшего дворца какого-то бывшего великого князя, а ныне секретаря Куйбышевского райкома партии Николая Васильевича Лизунова. Н. Я. Янет читает пьесу. Ему аккомпанируют свист и разрывы снарядов. Напряженные лица слушателей, освещенные лучами коптилки, как бы перекликаются с нарисованными на стенах панно в стиле мастеров эпохи Возрождения.
Все сидят в шубах, и только писатель-сатирик Борис Тимофеев лежит на диване, он болен острой дистрофией. Лицо перевязано бинтом, его мучают фурункулы, и всё же, превозмогая боль, он острит...
Сегодня двадцать седьмое декабря сорок первого года. Заседание бюро райкома. Повестка дня: чтение и обсуждение трех новых советских оперетт. Три бригады авторов, возглавляемые режиссерами А. Н. Феона, Г. М. Полячеком и Н. Я. Янетом принесли свои заявки и экспозиции. Они сегодня состязаются чья пьеса удостоится чести быть поставленной к майским торжествам в блокадном Ленинграде.
Все члены бюро, весь коллектив райкома и театра в сборе. Люди забыли, что в кабинете холодно, люди забыли, что они голодны, люди забыли, что свистят и рвутся снаряды...
Каждую заявку горячо и страстно обсуждали. Вносили очень интересные предложения. Это было поистине коллективное творчество. В каждой заявке люди и дела сегодняшнего дня. В каждой заявке любовь к Родине и городу-герою. Авторы будто сговорились охватить всё: и моряков, и летчиков, и пехотинцев, и девушек-дружинниц, и старух-пожарниц, которые дежурили у ворот, на крыше и потушили не одну тысячу «зажигалок», и ребятишек, вечных соперников старушек, и рабочих, у которых пальцы примерзали к железу, и ученых, которые отдавали свой паек редкому животному из зоосада, и композитора, пишущего на дежурстве, в перерыве между бомбежками, симфонию...
Темы, темы на каждом шагу, и все они нужны, во всех этих темах «зерно», «образы».
Я вспоминаю мирное время. Сколько у нас было конференций, заседаний по поводу создания советской музыкальной комедии! Сколько говорилось прекрасных речей, сколько было замечательных предложений, обещаний! Но как было мало практических дел, как мы иногда разменивались на мелочи! А разве не было тем? Были!
Думалось мне придет мирное время, опять соберется конференция по созданию советской музыкальной комедии, опять будут речи и предложения. Но мы-то будем с опытом...
Так думалось мне в кабинете секретаря Куйбышевского райкома, когда решалась судьба пьесы-заявки Константина Гузынина «Лесная быль». Это была пьеса о народных мстителях, о замечательной нашей студенческой молодежи, мечтавшей в мирное время о счастье, о любви, о великих делах... и вдруг война, и эта мирная молодежь становится великим мстителем за поруганные мечты, за город, за Родину, за всё...
Пьесе «Лесная быль» было отдано предпочтение еще и потому, что в то время из Партизанского края к нам пробивались обозы с хлебом.
На совещании была принята режиссерская экспозиция Н. Я. Янета, и композитор был найден у нас в театре главный хормейстер Алексей Александрович Логинов.
Заседал райком с шести часов вечера до пяти часов утра...
В пять часов утра возвращались из райкома, усталые, возбужденные, удовлетворенные... но у Сада отдыха замедлили шаг. Женщина, запорошенная снегом, продолжала стоять у подножия Римского воина, склонившего голову... Мы сняли шапки.
Это было мрачное время в Ленинграде...
«Мишка на Севере»
Декабрь сорок первого года. В тот вечер погода была нелетной. Мы давали концерт для награжденных в штабе у летчиков-ночников. Сцена освещалась двумя керосиновыми лампами.
После концерта дежурный офицер попросил нас задержаться. Спускаемся в подвал, в бомбоубежище. В полутьме вижу сдвинутые столы, покрытые белой скатертью. На столах стаканы и белые блюдца. В стаканы до половины налита какая-то темная жидкость. На блюдцах лежит темная масса. «Дуранда», подумал я.
Начштаба приглашает сесть со словами: «Чем богаты, тем и рады. Извините, но хлеба нет». Начались тосты. Пробую вино. Осторожно беру кусочек темной массы. Что-то сладкое... Шоколад?! Рубленый, прямо из бочки. Кусок был с кулак. От полстакана вина закружилась голова, голодовка сказывалась.
Как это говорится, рассусоливать было некогда, время военное. Быстро разошлись. Перед уходом получили от командующего удивительные подарки по коробке шоколадных конфет «Мишка на Севере». Спрятал на груди под пальто и нес как драгоценность...
Пришел домой. Дома ждет жена. Она не одна, пришла Белочка греться. Белочка это девушка, соседка по дому. Ей одной в квартире страшно и холодно.
Мы живем в самой маленькой девятиметровой комнате. Печурка сделана из ведра, экономно. Топим маленькими чурками. Трубу ввели в вентиляцию. Вентиляция каменная, пожара не будет. Нет коптилки и керосина. Обходимся лучинками.
Молодые женщины лежат на кровати, тесно привалившись друг к другу. Кипячу чай. Женщины следят за каждым моим движением и выжидательно смотрят а что дальше? Чай готов. Вынимаю из кармана бочковый шоколад. Я его предусмотрительно тогда положил в карман. Делю. Бела стесняется... «Ешь!» Но они не съели, они заглотали... Показываю коробку «Мишки на Севере». Но это на завтра. Утром.
Полураздеваюсь: мало ли что, тревога... Мы тогда всегда так спали, полураздевшись. Женщины продолжают лежать на кровати. Я ложусь на другую. Кладу коробку конфет себе под подушку. Четыре голодных глаза смотрят. Отвечаю на взгляд: «Утром, утром, а сейчас спать».
В печурке красноватые угольки покрываются белой пеленой. Силюсь уснуть. Что-то не спится. А-а, вот оно что!.. Подушка начинает гореть. Коробка! Щупаю рукой. Здесь. Нет, надо спать, утро еще нескоро...
Ночь длинная. Метроном стучит: тик-так, тик-так... Погода нелетная. Что мои летчики делают? Техлетчасть, вероятно, работает, проверяют материальную часть, другие летчики дремлют, лежа одетые... Тик-так, тик-так... Женщины ворочаются, вздыхают... Спят? Нет не спят... Ждут. Тик-так, тик-так... Надо спать. Спать. Тик-так... Женщины вздыхают. Спрашиваю тихо-тихо: «Спите?» Так же тихо отвечают: «Нет». «Почему?» Не отвечают. Я знаю, почему они не спят... Тик-так, тик-так... Нет, мне надо спать, до утра еще далеко. Спать! Подушка горит. Опять рука нащупывает коробку. В метрономе пауза. Не тикает, нет... что такое? Не дышу... Слышу биение сердца. Всегда пауза перед сиреной. Пауза кажется бесконечной. Ну, ну... И снова тик-так, тик-так... А, вот оно что, пружина кончилась заводили...
И прошел час, а может, полтора. Женщины всё вздыхают. И вдруг, неожиданно для себя, громко говорю: «Объявляю утро!» Женщины радостно, не веря себе, переспрашивают: «Что?» Повторяю: «Объявляю утро. Затапливайте печурку, кипятите чай».
Слышу, завозились мои девчонки, в темноте одеваются. «Это не мой, это твой» валенки перепутали. Чиркнула спичка. Спичка тоже на вес золота. Загорелась лучинка. Очищают печурку от золы, складывают чурки пирамидкой и вот печурка загудела... Поставлена кастрюлька и чайник. Смотрю на них и улыбаюсь. Они тоже. Им понравилась моя выдумка. Решили обмануть ночь, сократить ее. А ночи ведь в декабре длинные. А мы взяли и сократили...
Чайник вскипел удивительно быстро. Чашки были вымыты удивительно быстро. Руки вымыли удивительно тщательно и быстро. Решили кутнуть. Раз утро, должно быть светло. И расточительно зажгли сразу три лучинки.
Вынимаю коробку, перевязанную шелковой ленточкой. Лежат в ряд конфеты, мирные конфеты шоколадные, когда-то предел мечтаний моих девчурок... Даю по одной. Они сразу же их проглотили, по-моему, даже не почувствовав вкуса. Они не смаковали, а просто так проглотили. Я им опять даю. И они опять глотают. «Ну как? спрашиваю, вкусно?» «Ничего, отвечают, но хлеб лучше».
Дистрофия
Январь сорок второго года. Из дневника: «Вчера умер от голода артист эстрады К., у него нашли много продуктов».
Он жил в нашем доме и каждый вечер приходил к нам погреться и посушить хлеб. Он никогда не раздевался. Он садился, брал газету и на ней разрезал маленький черненький кусочек хлеба на крошечные аккуратные кубики, а потом начинал их сушить на нашей печурке. Высушенные кубики он раскладывал на четыре равные кучки и заворачивал их в четыре бумажки...
Однажды я его спросил: Для чего вы так делаете?
Он, как заговорщик, как изобретатель, как человек, нашедший что-то «такое», сказал:
Это на завтрак, это на обед, это на ужин. А вот это на потом...
А что такое «на потом»?
А вот что. Когда наступит такой момент, что не будут давать даже вот такого маленького кусочка хлеба, понимаете, ни у кого не будет, а у меня будет... у меня будет. Делайте и вы так, запас. Надо смотреть вперед.
Я так не могу. Когда я получаю хлеб, я не могу донести его до «обеда», по дороге съедаю.
У вас нет силы воли. Здесь должна быть сила воли. Я экономлю за счет концертов.
И он мне рассказал, что он делает несколько концертов в день. Утром он идет на Охту, в госпиталь, дает концерт, ему наливают тарелку крупяного супа. Потом он идет на Васильевский остров, к морякам, и там тоже получает одну, а чаще две тарелки крупяного супа. Уже вечером он идет в госпиталь на Петроградскую и там тоже получает тарелку супа...
На Охте я завтракаю, на Васильевском я обедаю, а на Петроградской я ужинаю.
Но это же огромные концы?
Меня движет энергия. Я хожу один. Я боюсь конкуренции. Концерт я делаю один, но... вам я бы предложил. Пойдемте.
Я отказался.
Он худел с каждым днем. Появились предательские мешки под глазами.
Как-то я ему сказал:
Вы себя изнуряете такими переходами. Вступайте в агитбригаду Дома Красной Армии.
Нет, туда я не пойду, они меня звали. Я буду там сидеть только на карточке. Там я буду не артистом, а солдатом. Там я обязан делать концерт, а после концерта не кормят. Если и кормят, то отрезают талоны. А здесь я делаю одолжение, и они мне дают тарелку супа, не вырезая талона. Я экономлю.
И вдруг он перестал ко мне заходить. Я даже подумал: «Молодец, послушался моего совета, вступил в агитбригаду, в коллектив». Но нет. Он не послушался моего совета, он не вступил в коллектив. Он остался одиночкой.
Он умер...
И у него в тахте нашли, страшно сказать, двадцать банок сгущенного молока, почти столько же тушенки, мешки и пакеты с крупой, плитки шоколада, коробочки, наполненные бумажками с кубиками хлеба «на потом». Он спал на продуктах. Он умер от голода. Перед смертью он узнал, что у него острая дистрофия. Он стал пожирать продукты, но было уже поздно... и он умер, имея почти продовольственный магазин.
Что это? Кто он? Скупой рыцарь? Гобсек? Выродок? Сумасшедший? Может быть, это исключение?
Нет, это было не исключение, а закономерность. Одиночки погибали. В коллективе люди выживали.
Мои соседи учителя. Два брата, сестра и племянник. Им предложили пойти на завод или эвакуироваться. Племянник ушел на завод. Братья и сестра не пошли на завод и отказались эвакуироваться, им было жаль своих вещей... и они умерли один за другим на своих вещах. Сколько там было вещей! Сундуки!
И когда пришел племянник принимать наследство, оказалось, что в сундуках всё сопрело, всё превратилось в труху, в прах. Всё «добро» лежало десятками лет, не проветривалось, не использовалось... Они были одиночки, жадные, и они погибли. Племянник был в коллективе он остался жив.
Очередь
Месяца не помню, но знаю одно голодная морозная зима сорок первого сорок второго года. Было такое время, когда по карточкам выдавали только хлеб. Водопровод не работал, электрического света тоже не было. Воду на хлебозавод возили на санках, тесто месили вручную. Люди на хлебозаводе падали от усталости. А на морозе у булочных терпеливо стояли ленинградцы...
Я к одиннадцати часам утра отправился в театр на репетицию, а жена пошла в булочную за хлебом. После репетиции сразу же остался на спектакль. Спектакли тогда начинались в четыре часа. После спектакля был на концерте... В общем, в одиннадцать часов вечера я пришел домой. Жены дома нет.
В комнате всё так же, как утром, когда мы уходили. Значит, жена домой не приходила... Где же она? За это время были бомбежки, обстрелы. Мало ли что могло случиться? Выйдешь из дому и не знаешь, вернешься ли обратно... Я не мог сидеть спокойно: неужели всё стоит в очереди?
Я знал, где она должна была стоять на улице Радищева. Пошел. Тьма. Кромешная тьма... Но к этой уличной темноте уже привыкли, выработался какой-то инстинкт. Сталкивались, извинялись... Потом появились светящиеся фосфорные жетончики, они, как светлячки, маячили в темноте, предохраняли от столкновения.
Подхожу к булочной. Стоит длинная очередь.
Хлеб давали? спрашиваю.
Нет, не давали.
Совсем не давали?
Совсем не давали...
Всматриваюсь в темноту, ищу жену, зову... Ее в очереди нет. Спрашиваю, не видел ли кто-нибудь молодую женщину в сером зимнем пальто, ну еще такой фасон «поддевка»... Да, говорят, стояла. Из очереди советуют:
А вы посмотрите внутри булочной, может быть, ее очередь подошла греться. Там, внутри булочной, греются по очереди.
Заглядываю и вижу в полумраке, при мерцании коптилки, сидят на полу люди, плотно прижавшись друг к другу.
Тамара!
Я здесь, отвечает жена.
Ты дома была? Всё время стоишь?
Всё время. Замерзла очень!
Иди домой. Я постою.
Но ты же устал...
Не будем торговаться, иди. Хлеб будут давать? спрашиваю у продавца.
Будут. Пошли за хлебом. Давно ушли, но пока нет.
Жена пошла домой. Я остался стоять. Мороз к ночи крепчал. Люди молчали, терпеливо ждали свой стодвадцатипятиграммовыи кусочек хлеба...
И вот на детских санках наконец-то привезли несколько десятков буханок хлеба. Везли два человека. И казалось бы, голодная толпа могла напасть на эти санки, схватить хлеб. Но ни у кого даже мысли этой не было. Ленинградцы знали, что в одной буханке жизнь, жизнь десятков людей, которые ждут... «Я наемся, а остальные погибнут?.. Нет... Нет... Каждый должен получить свою долю, свой кусочек».
Я принес домой в четыре часа утра черный сырой кусочек какого-то месива. При свете лучины и нашей печурки жена раскатывала черные шарики и подсушивала их. Мы молча ели. Вернее, глотали, как пилюли, и запивали кипятком. Это был наш дневной рацион...
Певец
Он пел, душа его была поющая. Ежедневно он садился в трамвай номер четыре, приезжал в театр, гримировался, одевался в соответствующий костюм, выходил на сцену и пел. Это были самые счастливые минуты в его жизни. Он любил песни незнакомой ему Черногории, он любил песни родной Украины. Он пел о радости, он пел о жизни.
И вдруг война. Актер знал, что его песни сейчас нужны более, чем когда бы то ни было. Они нужны ленинградцам, как хлеб, как отдых. И он пел... Паек стал скудным, диафрагма стала слабеть, но он пел о радости, о жизни.
В середине зимы стали трамваи. Ежедневно он проходил многие километры пешком с Васильевского и обратно. Силы уходили с каждым днем. Но он шел, очень тихо шел, и снова пел о жизни, о радости.
Четвертого февраля сорок второго года он вышел из дома. От слабости подкашивались ноги, его качало, как пьяного. Он чувствовал, что силы его оставляют. Он дошел до Савельевского сада, что на Васильевском острове, опустился на скамейку перевести дух. В голове одна мысль: «Я же могу опоздать, а я там нужен!»
И он поднялся. Прошел несколько шагов до ограды, ухватился крепко, чтобы не упасть, и так и застыл, в движении. Он шел в театр, он шел петь о радости, всю свою жизнь он пел о ней.
«Артист хора Владимир Федорович Челноков шел на спектакль и до спектакля не дошел умер» это слова из приказа по театру.
Карточка
Продовольственная карточка в зиму 1941/42 года это жизнь. Нашедший утерянную карточку искал потерявшего. Голодный, едва передвигая ноги, шел искать попавшего в несчастье, такого же голодного, он знал, что тому еще хуже...
В начале месяца я лишился карточки. Это было в самое голодное время, в феврале сорок второго года. Я обратился за помощью к директору театра.
В начале месяца, сказал он. Ловко!
Что же мне делать?
Пишите заявление. Рассмотрим и назначим городскую комиссию.
А когда комиссия придет?
Недельки через две, через три. Таких, как вы, много, он уткнулся в бумаги и пробурчал: В начале месяца ловко!
Чем я его мог убедить? Ничем! Может, он и прав таких, как я, много. «Ловко!» Нет, это было не ловко, это была катастрофа!
Я побрел туда, где у меня пропала карточка. Может, ее нашли? Но нет... Мне сочувственно сказали: «Никто не передавал».
Я сел за стол, опустил голову. Никаких мыслей, только тяжесть, во рту всё пересохло. Горечь... тяжесть...
И вдруг вижу руку с куском хлеба. Хлеб остался. Рука исчезла.
Я поднял голову и увидел спину удалявшегося красноармейца.
Товарищ! Подожди, товарищ! прошептал я.
Красноармеец обернулся, как-то строго на меня посмотрел, приложил палец к губам, будто говоря: «Тихо, молчи!» Потом он погрозил мне пальцем, а в его глазах появилась ласковая хитринка рука, глаза, лицо говорили: «Успокойся, это твое, ешь!» Его жесты были красноречивее всяких слов.
Он ушел, хлеб его остался...
Он оставил мне не только хлеб. Он оставил мне веру в человека!
В театре опять не было света. Я пришел домой, лег на кровать, решил поберечь силы. Жена приходила с работы, спрашивала: «Ты ел?» Я ей отвечал: «Ел». Я не мог ей сказать о карточке, она бы мне отдала свою. Я не имел права сказать ей правду.
На третий день я почувствовал, что силы уходят. Судорожно работала мысль: «Нелепо умирать на кровати, пассивно умирать. Если суждено, так надо погибнуть, как солдату, с оружием в руках, принести пользу, уничтожить хоть одного врага! На фронт! В райком партии, там друзья, они поймут... они поймут!»
И я поднялся. Голова кружилась. На Литейном я отдыхал около каждой водосточной трубы. Боялся одного только бы не упасть на спину. Упаду на спину не будет сил подняться. И я шел от улицы Рылеева до Аничкова моста два часа...
Вошел в кабинет секретаря Куйбышевского райкома. Таисия Владимировна Закржевская, увидев меня, встала из-за стола, всплеснула руками:
Что с вами?
Да, вероятно, вид у меня был плохой...
Товарищ секретарь, отпустите меня на фронт, попросил я, дайте мне оружие!
У вас есть оружие, сказала она, сильное оружие. Искусство вот ваше оружие. И вы уже на фронте. Ленинград это город-фронт. Но... вы сейчас, наверное, больны. Что с вами?
И я ей рассказал о своем несчастье.
Она охала, она причитала: передо мной был не секретарь райкома партии, передо мной была мать, сестра, женщина... Она налила мне стакан горячего чаю из чайника, который стоял на буржуйке. Буржуйка красовалась в центре кабинета. Она пододвинула мне стакан с чаем, положила маленький леденец. Потом долго искала по всем ящикам своего письменного стола. Нашла маленький сухарик и с виноватой улыбкой сказала:
Больше у меня ничего нет.
Секретарь районного комитета партии был таким же голодным, как и все ленинградцы.
Таисия Владимировна стала звонить по телефону в горздравотдел, чтобы меня положили в стационар. Мест, конечно, не было. Она убеждала долго и всё же настояла «дополнительно, за счет райкома». И меня, беспартийного, без карточки, поместили в стационар.
Этих двух людей забыть нельзя секретаря Куйбышевского райкома партии Таисию Владимировну Закржевскую и молодого солдата, давшего мне кусок хлеба.
Солдат тот был, как я узнал впоследствии, молодой артист в агитбригаде при Доме Красной Армии Ефим Копелян.
Прошло больше двадцати лет...
Мы вместе с народным артистом Копеляном возвращались со студии Ленфильм.
Шел дождь. Мы стали под карнизом на углу Невского и Садовой. Молчали. Потом я посмотрел на него. Наши глаза встретились, и... я тихо спросил:
А ты помнишь Дом Красной Армии?..
И вдруг я увидел ту же ласковую хитринку в его глазах и знакомый жест, который как бы говорил: «Т-сс!.. Молчи... Не надо...»
Экзамен
В лютое морозное декабрьское утро сорок первого года по улице Рубинштейна, закутанный, как баба-яга, шел Володя Гроссер...
Под мышками он крепко держал так называемые «домашние калорийные дрова». Под правой у него были две ножки от стола красного дерева знаменитого мастера Чипендейла, под левой какие-то детали туалета черного дерева елизаветинской эпохи...
Этими «дровами» нужно было обогреть холодный класс. Сегодня последний выпускной экзамен по специальности. Володя учился на композиторском факультете. Нужно было играть на рояле.
Он шел на улицу Чайковского, в училище имени Мусоргского.
...В классе при тусклом пламени коптилки виден был играющий на рояле юноша. Экзаменаторы плотно сидели вокруг ярко пылавшей печки, в которой трещали столовые ножки Чипендейла и туалет елизаветинской эпохи.
Лились звуки какого-то замысловатого пассажа. Лица слушавших были напряженно сосредоточены. Они следили, как он выберется из этого лабиринта модуляций. И вот показались проблески мелодии, появилась прозрачность, ширь. Экзаменаторы одобрительно переглянулись. И в это время послышался свист, грохнул разрыв, а музыка продолжалась, широкая, напевная. Там свистело и грохотало, а здесь радостно пело...
Володя выдержал экзамен и получил аттестат.
Он продолжал работать в театре. Ходил на тренаж к Н. В. Пельцер. Он был артистом балета.
Восемнадцатого января 1942 года Володю призвали в армию. В мобилизационной комиссии определили: музыкант-композитор, да еще обладающий абсолютным слухом, на краткосрочные курсы, связистом-слухачом.
...Глубокой осенью сорок второго года в теплом светлом классе сидел курсант с наушниками. Опытные строгие экзаменаторы тоже были в наушниках. Там, в наушниках, был хаос звуков, а надо было выбрать один, нужный. И в этом хаосе звуков, где всё орало, пело, трещало, выло, свистело, хрюкало, пищало на всех волнах и диапазонах, он его все-таки нашел.
Курсант Гроссер выдержал экзамен.
Офицера Гроссера, как бывшего балетного артиста, назначили в особый отряд лыжников. И ровно через год 18 января 1943 года Володя участвовал в прорыве блокады.
Это был самый трудный экзамен он был тяжело ранен.»
Елка
Шестого января сорок второго года в нашем театре была устроена общегородская школьная елка.
На елку шли ребята с Васильевского, с Петроградской, с Охты... Шли пешком. Трамвай не ходил. Некоторые попадали под обстрел, но маленьких ленинградцев это не останавливало, они были люди привычные. С зажатым в кулак талоном на обед они шли на елку, к площади Островского.
В те дни маленькие ленинградцы не отставали от взрослых.
Я знал одну девочку девяти лет, которая заменяла мать двум детям. У нее были сестренка четырех лет и братишка двух с половиной. Мать работала на заводе, а отец был на фронте. Девочка готовила еду, возила с Невы на санках воду, колола дрова, нянчилась с ребятишками. Я ее тоже пригласил на нашу елку. Она не пошла. Не захотела идти без «своих» ребят. Когда я принес им «елочные подарки» по одной печенинке и по одному леденцу, они не захотели есть без мамы. Мать этих ребят со слезами на глазах рассказывала: «Даже самый маленький меня угощал. Они мне говорили: «Мамочка, ты ешь, тебе надо силы, а мы есть не хотим, мы языком немножко попробовали, это даже невкусно...».
Я знал двенадцати-тринадцатилетних ребят из нашего дома, которые полгода назад своим криком во дворе никому не давали покоя. В блокаду это были солидные парни, которые делали гранаты на заводе.
Я знал девочек-подростков, которые ходили по домам: слабым и больным оказывали медицинскую помощь, ухаживали, как могли, прибирали в квартирах, носили воду, кололи дрова, писали письма... Я знал очень много школьников, которые после учебы в школе шли на всю ночь в госпиталь и выполняли там самую черную работу. Их никто не просил, они сами всё понимали.
И вот эти маленькие герои Города-Героя пришли на елку. Они были умыты, причесаны, одеты в самые лучшие платья.
В театр дали дополнительный свет и отопление, хотя каждый киловатт электроэнергии для осажденного города был буквально вопросом жизни. Кронштадт поделился продовольствием на «угощение», работники гороно принесли подарки теплые вещи и школьные принадлежности, а с переднего края была привезена огромнейшая елка.
Эту елку украшали несколько дней. Она была самая нарядная, самая красивая из всех, которые я когда-либо видел. Все работники театра принесли из дома елочные украшения. Артистки балета и хора клеили, вырезали из разноцветных бумажек флажки, цепи, ленты. Электромонтеры вмонтировали лампочки и горящие звезды.
Театр дал спектакль «Свадьба в Малиновке», а после спектакля были игры, танцы и обед: суп из гречневой крупы, мясная котлета и мусс на сахарине. Кормили ребят в ресторане «Метрополь». Чтобы накормить всех, пришлось устроить две смены.
Танцы были в фойе. Оркестр играл в перчатках. Музыканты в шубах и валенках, так же, как и танцующие. В фойе было очень холодно, оркестр не мог долго сидеть на месте и... танцевал вместе с ребятами. Это был «танцующий оркестр».
Потом игры. Душой всех игр и забав была неутомимая Нина Васильевна Пельцер. Ей помогали артистки балета Лида Познякова, Маша Мительглик. Вава Щекотихина была Снегурочкой, а Дедушкой Морозом артист Борис Таубэ.
В одном из фойе для ребят постарше была устроена встреча с героями-фронтовиками. На встрече выступали моряк-подводник С. П. Лисин и прославленный летчик В. А. Мациевич, впоследствии Герои Советского Союза. Затаив дыхание, ребята слушали необыкновенные рассказы о боевых эпизодах под водой и в воздухе. Воины говорили с ребятами серьезно, как со взрослыми, а как можно было иначе с ними говорить?
Но ребята остаются ребятами, когда дело касается искусства. На заслуженного артиста И. В. Кедрова посыпался град вопросов. Иван Васильевич довольно складно рассказал о работе актера. Но ребят, конечно, заинтересовало, как он стал артистом? Оказалось, он работал машинистом на паровозе, водил поезда.
Едешь, и перед тобой такая красота, что петь хочется! Я и пел... Вот и прозвали меня «поющий паровоз»... А потом железнодорожники направили меня в консерваторию, улыбаясь, закончил Кедров.
Пришла и моя очередь выступать. Я в то время в Ленинграде был, так сказать, почти единственным представителем армии кинематографистов, и совершенно естественно пошел у нас с ребятами оживленный разговор о самом любимом искусстве кино. Мне пришлось рассказать о последней картине, в которой я снимался, «Антон Иванович сердится». Картина заканчивалась на Ленфильме уже в войну, и многие ребята ее, к сожалению, не видели. А вот «Музыкальную историю» видели все, и тут полетели вопросы о любимых героях. Где они? Что они сейчас делают?
Чтобы не разрушать у ребят иллюзий, я стал импровизировать. Ребятам понравилась моя игра, они стали мне «помогать», подсказывать, спорить. У нас получился ей-ей неплохой сценарий второй серии «Музыкальной истории». С. Я. Лемешев и Эраст Гарин танкисты, которые готовятся на «большой земле» к прорыву блокады, артистка Зоя Федорова медсестра на фронте, apтистка Сергеева трактористка в колхозе, я, по фильму шофер Панков, водитель машины на «дороге жизни» и т. д.
Об этой импровизации на нашей блокадной елке мне напомнил как-то в трамвае мой случайный спутник. Он был тогда маленьким мальчишкой, а тут предо мной сидел молодой человек с басистым голосом, с усиками и с вьющейся модной бородкой...