Весна сорок шестого года... Прошел первый мирный год. Вся страна строилась, залечивала раны.
Мы, актеры, часто собирались в помещении Госэстрады. Радостно встречали вновь прибывавших: расспросы, восклицания, шум, говор, смех...
И вот однажды обращается ко мне составитель концертов Мария Ильинична:
Завтра открытие петергофских фонтанов, вы свободны?
Свободен.
Так вот, примите концерт. Явка в десять часов на Балтийском вокзале.
Добро!
И вдруг вижу: из-за стола поднимается женщина средних лет, стройная, гладко причесанная, в строгом темно-синем платье. На бледном лице какие-то скорбные морщинки. В больших карих глазах необыкновенная доброта. Она подходит ко мне, протягивает руку и говорит:
Разрешите мне пожать вашу руку. Вы мне спасли жизнь.
Я растерялся и в недоумении уставился на нее.
Я понимаю ваше недоумение, с улыбкой сказала она. Однако это так. Вы мне спасли жизнь. Я вам сейчас всё расскажу...
Наступила, тишина. Все заинтересованно притихли.
Она села на стул и начала свой рассказ. Неторопливо, иногда с большими паузами. Ей, видимо, больно было будоражить еще не зажившие раны... Я научный сотрудник, хранитель петергофских фонтанов. Живу на Васильевском острове.
В страшную зиму 1941/42 года я потеряла брата, отца и мать. А потом получила извещение о смерти мужа. Он погиб на фронте, защищая наш город.
Я осталась одна... Одна во всем доме. Одна во всем городе, без родных, без друзей, кто эвакуировался, кто погиб, кто умер. Без работы, фонтаны были у немцев.
Я жила, вернее автоматически существовала, а кругом падали бомбы, свистели снаряды, кругом была смерть, и я ждала, когда же придет и мой конец.
И вот однажды вечером я услышала энергичный стук в дверь. Я взяла лучину и пошла по длинному коридору. Дверь грохотала. Я безбоязненно открыла, так как злоумышленников в городе не было. На пороге стоял огромный мужчина в военной форме. Он назвал мою фамилию. Я проводила его в свою комнатку.
Я жила в самой маленькой комнатке, легче было отапливать, а зима была, вы сами знаете, очень лютая. Мой новый знакомый сразу же разделся и начал хозяйничать: наколол дров, растопил «буржуйку», взял ведра, сходил за снегом. Потом он попросил скатерть, расстелил ее на столе. Развязал вещевой мешок, вынул оттуда консервы, хлеб, масло, сахар. Налущил лучины, и пока закипал чайник, он мне поведал о большой дружбе с моим мужем.
Они условились, что если что случится с кем-нибудь из них, то оставшийся в живых должен навестить семью друга. Он рассказал мне, что последние слова мужа были обо мне...
Она не стыдилась своих слез, а так рукой бережно их смахивала. Я смотрел на нее, и у меня подкатывал комок к горлу. Она краем губ улыбнулась, взяла себя в руки и продолжала свой рассказ.
Друг моего мужа заставил меня поесть. А потом вдруг совершенно неожиданно сказал: «Ну, а сейчас мы с вами пойдем в театр». Я была ошеломлена. Куда? В театр? В какой театр? Разве в городе, который абсолютно мертв, есть театр? И какие сумасшедшие актеры могут еще играть? Но он приказал мне, буквально приказал, умыться и одеться. Я как-то растерялась и не нашла в себе силы противиться этому приказу. Я умылась, надела платье, которое давно-давно не надевала. И мы вышли.
Пошли пешком. Трамвай не ходил. Перешли Неву по льду, и, только вступили на площадь Труда, начался обстрел. Сидя в щели, я проклинала себя за бесхарактерность. Зачем я согласилась идти в какой-то дурацкий театр? Кто ходит в такое время в театр? Ведь мы будем сидеть одни, и я не буду знать, куда мне деваться от стыда. Люди кругом мрут, а я буду сидеть в театре и смотреть каких-то ненормальных, одержимых актеров, которым делать, вероятно, нечего. А мой спутник? Он понятно, он с передовой, с фронта, ему хочется чего-то нового, необычного, вот он и выдумал этот... театр. Что же делать? Отказаться? Сейчас же категорически заявить, что я дальше не иду? Но а как же он? Он будет огорчен. Им там, на фронте, еще тяжелее, чем нам. О боже!
Обстрел прекратился, и он потащил меня дальше. Я шла, как на казнь. Спутник, казалось, не замечал моего настроения. Было уже очень темно, и мы торопились, чтобы не опоздать к началу спектакля. А в голове одна мысль: мы будем одни... В большом зале одни!
И вот наконец Пушкинский театр. Вдруг от стены отделилась какая-то тень и зашептала: «У вас нет лишнего билетика? Пожалуйста! У меня есть кусочек хлеба. Пожалуйста!»
У меня мурашки по спине забегали. Что? Хлеб за билет в театр? Жизнь за билет в театр? Я ничего не понимала...
Не раздеваясь, мы прошли в партер зрительного зала. Все люстры и светильники горели. Театр был полон, почти все зрители в военной форме. Появился дирижер в шубе. Взмахнул палочкой, и полились звуки увертюры. Зал притих.
Александринка! Давно ли мы с мужем, счастливые, полные жизни, сидели здесь, в этом зале. У нас вся жизнь была впереди... Я кусала губы, чтобы не разрыдаться. Проплакала почти весь акт. Я ничего не видела, что происходило на сцене. Мой спутник был чуткий человек, он понимал мое состояние и не тревожил меня.
А на сцене, как в тумане, шла своя жизнь. Уходили, приходили, мелькали, двигались, танцевали, и вдруг весь зал бурно зааплодировал. Это вышли вы. Вы что-то говорили. Зал вам отвечал смехом. К концу сцены я себя поймала на том, что участвую в тех же событиях, в которых участвуете вы... Должна вам сказать, что в мирное время мы не любили ваш театр. Вернее, мы его просто не знали. Вы меня извините, вам это, вероятно, неприятно слушать. Но это было тогда. Сейчас я его люблю, я горжусь нашим героическим театром.
Я помню, что второй и третий акты я уже смотрела по-настоящему и смеялась вместе со всеми. А по дороге домой мы снова переживали все перипетии спектакля, вспоминали ваши смешные реплики. И дорога мне показалась не такой уж длинной.
Когда мой спутник, проводив меня, распрощался, я оглядела свою комнатушку. Она была такая грязная, запущенная. Я решила немедленно прибрать ее. За уборкой стала рассуждать: «Ну, моих фонтанов нет. Они у немцев. Но мое управление-то есть? Вероятно, есть! Наконец, я могу быть полезной в госпитале. Надо сопротивляться, работать! Как все ленинградцы».
И я начала работать почтальоном. Я ходила по [213] домам, разносила письма и одновременно искала таких же, как я, одиноких женщин. Я уговаривала их, а порой просто заставляла идти в театр.
Люди одевались в свои лучшие платья, мылись. А потом, возвращаясь к себе домой, прибирали свои жилища. Они возвращались к жизни! Если бы вы знали, скольким людям вы возвратили жизнь!
Спасибо вам. И вот завтра будет открытие петергофских фонтанов. Я приглашаю всех вас!