...Вагоновожатый, то ускоряя, то замедляя ход трамвая, проскакивает полосу обстрела. Пассажиры спокойно, без паники сидят на своих местах. Пассажиры благодарят вагоновожатого и восхищаются его мастерством. Вагоновожатый благодарит пассажиров за то, что они поняли его.
Об этом нужно говорить, сказала мне моя дочь, рожденная после снятия блокады.
Об этом нужно напоминать...
Аничков мост
В дневнике читаю: «Вместо клодтовских коней на пьедестале Аничкова моста стоит Ваня Кедров и для дистрофиков поет: «Эх, вы, кони, мои кони...»
Перезимовав лютую зиму 1941/42 года, Ленинград начал оттаивать. В марте стало припекать солнышко. Своими весенними теплыми лучами оно приносило тогда только неприятности. Лед на «дороге жизни» стал ненадежным, начали подтаивать нечистоты...
И тогда кликнули клич: «Товарищи! Выходите! Выползайте! Вставайте, с кроватей! Работать, вывозить, очищать!»
И полумертвецы, дистрофики потихоньку, еле-еле, понимая, что надо (не вывезешь, не вычистишь, худо будет, ой как худо! Начнутся эпидемии, болезни), впрягшись в детские коляски, в салазки, на фанерных листах стали вывозить, очищать улицы, дворы, закоулки...
Мы, артисты, тоже с лопатами, кирками, ведрами, под театральный оркестр, пошли по Невскому к Аничкову мосту. Наш Иван Кедров очень популярный певец влез на пьедестал, где до войны стояли клодтовские кони, и начал петь под аккомпанемент оркестра веселые песни. Работа заспорилась.
Потом Кедрова сменил бас Иван Громов, а Кедров стал работать.
...Диву даешься, как могли наши певцы выдержать такую титаническую нагрузку! Передо мной театральный журнал «Шефские концерты». Запись: «Габриэлянц шестьдесят выступлений».
Вдумайтесь: шестьдесят концертов! По три песенки! Сто восемьдесят раз она пела, и не за месяц, а за один день, без передыха, в госпитале в «День раненого воина». Она ходила по этажам из палаты в палату и пела, пела, пела...
У Володи Катерининского двадцать восемь концертов, у Вали Христиановой тридцать, у Богушевского девятнадцать, у Сальниковой тридцать, и так далее... Это же певцы!
«Ну ладно, может сказать скептик. Подумаешь, концерт...» А в театре? Не говоря уж о Кедрове, Евгении Михайлове, Брилль, Колесниковой основных певцах наших, и все остальные актеры пели. Но как пели!
Композиторы, которые были у нас в репертуаре, фамильярного обращения не любили. Попробуйте этак похлопать по плечу Оффенбаха, Лекока, Штрауса, Обера... Ну и что же с вами будет? Петухи! И еще покукарекаете с ларингологом. В мирное время частенько так и было.
Но в войну, в блокаду чудо! Ни одного срыва, ни одного больничного листа, ни одного хрипа, ни одной замены! Певцы пели где угодно и сколько нужно. Голоса звучали в холодном сыром помещении, на открытой машине, в мороз. Поймите, мои дорогие читатели, в мороз! И пели они не в шубах, а в концертных шелковых декольтированных платьях. Они могли бы петь и в щубах, и никто бы их за это не осудил. Но они считали своим долгом, своей обязанностью быть в полной форме. Они знали, что это произведет впечатление. И это действительно впечатляло.
Да... Это было чудо, теперь бы мы назвали его «вторым дыханием».
А тогда, на Аничковом мосту, мы не думали, как это называется. Оркестр играл вальсы, польки. И дело даже дошло до того, что все работающие стали хором петь...
Незабудки
Окопы, землянки, дальше нейтральная земля и lеревья мертвые, черные, запломбированные стволы. А нейтральное поле живет. Оно расстелилось ярким разноцветным ковром, ползают букашки, жужжат жучки, с цветка на цветок перелетают пчелы и бабочки...
Жизнь на переднем крае неспокойна. Но бывают моменты затишья. И вот такая минута сейчас... Живительное солнце на безоблачном небе. Люди в нелепых лягушачьих комбинезонах отдыхают, смазывают и чистят орудия смерти...
И вдруг сюда по мелкой траншее, почти на четвереньках приползают в таких же устрашающих костюмах артисты... На удивленных, радостных бойцов из своего мешковатого одеяния смотрит молодая женщина, белокурая, глаза лучистые, васильковые, зубки блестят жемчугами. Это наша артистка Галочка Семенченко. В концертах она поет жанровые песенки.
Бойцы смотрят на артистов, артисты на бойцов. Смотрят друг на друга и улыбаются. Артисты думают: «Вот они какие, герои, самые первые, лицом к врагу...». А бойцы думают: «Молодцы артисты, герои, приползли к нам по выжженной земле».
Молчание нарушает Галочка Семенченко:
А у вас здесь красиво, цветы растут. Я очень люблю незабудки. Они у вас есть?
Пошел концерт. Землянка была небольшая, всех вместить не могла. Бойцы сидели в окопе около входа в землянку, прямо на земле.
И вот начала петь Семенченко, пела она много и хорошо, пела негромко, чтобы враг не услыхал и не нарушил затишья...
В землянке в задних рядах стоял сержант Пер-мин, снайпер. Он был молод. Но сердце у него окаменело: на его глазах враг уничтожил его дом, на его глазах враг убил мать, отца, всю семью, всю деревню. Мальчишкой он ушел к партизанам, затем перебрался в армию и начал мстить. На его счету были сотни убитых фрицев.
Он стоял, смотрел, слушал, слушал Галочку, потом вылез из окопа на нейтральное поле..
Вернулся он с целым букетом... незабудок и преподнес его артистке.
И сейчас у Галины Семенченко среди картин ее сыновей (сыновья у нее художники) эти незабудки под стеклом висят на стене.
Полевой госпиталь
Мы трясемся по ухабистым дорогам. Пробираемся по проходам в минных полях. Кругом запорошенные снегом трупы, торчит стволами и колесами исковерканная военная техника со свастикой. Мы в Действующей армии. Она так «действует», что за ней трудно угнаться.
Концерты, концерты, концерты... На открытой машине, в деревянных бараках, в каких-то бывших санаториях.
Весна. Ослепительное солнце. Сосульки. И, черт возьми, мирные воробьи. Впереди, слышно, грохочет война, а тут чирикают себе...
Мы в первом полевом госпитале. Врачи и сестры со впалыми щеками и воспаленными от бессонницы глазами. Со свежими белоснежными повязками и с недоуменными извиняющимися улыбками раненые. Одни лежат на складных кроватях, другие сидят рядком на свежесколоченных скамейках. Тепло от потрескивающих времянок.
Быстро готовимся к концерту. Это с утра пятый. Впереди где-то еще три... Наша машина тарахтит не-выключенным мотором.
Наши концерты насыщены весельем, пением, залихватской пляской и жизнерадостностью. После каждого номера зрители нас благодарят: медицинский персонал аплодисментами, сидячие раненые стучат ногами и костылями, а лежачие двигают только пальцами. И всюду видишь улыбки и сияющие глаза...
После концерта, как всегда, короткий митинг, а потом беседа. Раненые просят передать записки, письма, сходить навестить родных. Всё это записывается в толстую тетрадь и по приезде в Ленинград выполняется скрупулезно и неукоснительно.
К нашей актрисе Гале Семенченко подходит врач, молодая женщина с проседью, и говорит:
Там, на веранде, лежит один... тяжелый, обожженный, умирающий летчик. Он просит, чтобы вы ему спели.
Они пошли. Две Гали. Галя Семенченко певица и Галя Каугер аккомпаниатор.
Веранда залита солнцем. За окном сосульки, весенняя капель и чирикающие воробьи. А здесь железная кровать, под белым марлевым балахоном, а на ней обнаженное, страшное, обожженное тело летчика. Он молод. Ему двадцать три года.
Обе Гали испуганы.
Страшная маска лицо летчика на кровати издает какие-то хриплые звуки. Потом с усилием прерывисто произносит слова:
Спа-си-бо... сес-трен-ка.. ппри-ш-ла...
Обе актрисы бывали в самых разнообразных сценических условиях, выступали перед разными зрителями. Но это была самая трудная и необычная сценическая задача! И они ее на первых порах преодолеть не смогли. Они обе плакали. Одна играя на аккордеоне, другая исполняя песню.
Один-единственный их зритель прошептал:
Не плачь... пой...
И Галя пела. А за окном светило солнце, с сосулек капали капли и весело чирикали воробьи...
Хорошо... мне сейчас, милая сестренка... вдруг стало... хорошо... и небольно... хорошо...
Галя пела и пела, и он затих... уснул. Они на цыпочках ушли.
Врач, молодая женщина с проседью, потом сказала:
Он уснул навеки..
[
В бане
Несколько необычный случай произошел с фронтовой бригадой Дома Красной Армии. Артистов встречает политрук и говорит:
Мы в затруднении. Бойцы почти месяц были в бою, в окопах, и мы решили им дать несколько часов отдыха. У нас натоплена баня, а тут ваш концерт... Что делать? Времени-то у нас в обрез. Только одно мероприятие можно баня или концерт...
А нельзя ли это дело соединить? предложил кто-то из артистов:
Это было бы идеально, но... у вас есть женщины. Может быть, можно обойтись без них?
Подумаем, ответили артисты.
Вот за это спасибо, сказал начальник, значит, баня. Сейчас же дам команду.
Бойцы пошли мыться, а актеры стали совещаться, как можно перестроить концерт применительно к «обстановке». К сожалению, все музыкальные номера выпадали, так как аккомпаниатор была молодая женщина, и еще певица...
Говорили всё время мужчины. Женщины молчали. Наконец самая молодая из них, аккордеонистка, сказала:
Спор идет из-за нас, женщин? А почему же вы нас не спрашиваете?
Так ведь это баня. Поймите, баня. Они там моются.
Ну и что ж? А женщины врачи, сестры, санитарки, няни! Они всё делают. Они на посту. И мы тоже. А потом, если разобраться, всё условно...
Концерт шел весело. Певица пела, аккордеонистка играла. Кругом стоял пар, мелькали веники, слышались кряканье, смех и аплодисменты.
Вот какой был необычный случай. А может, обычный?..
На войне всякое бывало!
На морозе
Сцена горка. Зрительный зал под горкой. Артистическая уборная маленький автобус. Зрители бойцы, стоят в снегу, в полном снаряжении.
Мороз, страшный мороз...
Идет концерт.
В автобус к актерам приходит командир:
Эх, товарищи артисты, что бы такое сделать необычное, а? Люди после концерта идут в бой, на прорыв блокады.
И вдруг артистка эстрады Соня Лакони говорит:
Хорошо, сделаем.
...Под звуки плавного вальса Соня Лакони и артист Миша Степанов начали акробатический этюд. На Соне были надеты только нагрудные чашечки и набедренник, а у партнера только набедренник. Потрясенные зрители видели, как на посиневшем теле Сони Лакони оставался красный отпечаток пальцев ее партнера...
Номер продолжался полторы минуты. Полторы минуты нагие артисты исполняли номер при тридцатиградусном морозе.
Красная пятерня на теле артистки произвела на бойцов сильное впечатление. На митинге бойцы говорили: «Если артисты так... мы тоже так».
Тишина
Приехали в энскую часть. Деревянный барак. Жарко. Печки-времянки накалились докрасна. Подмостки эстрады ходят ходуном. Подвешены одеяла для переодевания.
Начальник клуба извиняется: «Пианино нет. Постройка клуба временная. Мы вообще здесь временно. Всё время ожесточенные бои. Ребята очень устали. Здесь тепло, пусть погреются...»
Скамеек нет. Зрители лежат и сидят на полу. Они с оружием, прямо из окопа.
Начальник предупреждает: «Товарищи артисты, учтите, для них концерт отдых. Мы их накормили, они погреются, а после концерта опять окопы... и в бой».
Начали концерт. Первый номер баян. Баянист кончил играть. Тишина... Почему нет аплодисментов?
Зритель спал...
Следующий номер певец. «Я не пойду, говорит он, они спят».
Начальник клуба шепчет: «Как кончите концерт, их разбудят... и в окопы».
Концерт продолжался.
Рассказчик рассказывал смешные истории шепотом. Танцоры танцевали на цыпочках, певцы пели тихо-тихо. И долго... Каждый старался пробыть на сцене как можно дольше. Каждый из артистов думал: «Пусть солдаты немного поспят...»
Эту тишину у Невской Дубровки мы, артисты, никогда не забудем.
Девичий дот
Перелистываю свой дневник, читаю: «Июнь 1942 года. Концерт в Сестрорецке. Приползли к девушкам в дот. Девушки дали на память несколько осколков, которые к ним залетели. Домой с фронта привез два маленьких снарядика».
Да... Был такой случай.
После концерта к нам обращаются: «Товарищи артисты, у нас к вам большая просьба. На самом переднем крае у нас есть дот, но дот необычный. Девичий дот. Комсомольский. Боевой. Там пять девушек. Они с осени держат оборону и не хотят никакой смены. Они дали клятву стоять в этом доте до победы. Девушки эти героини, они отбили десятки атак, и на их счету не одна сотня уничтоженных гитлеровцев. Вот бы им дать концерт там, в доте!
Но туда добираться очень опасно. Снайперы могут заметить. В общем, местность простреливается. Но вы представляете себе, какая это была бы для них радость. Мы не настаиваем, мы понимаем всю опасность...»
Мы все сразу же согласились.
На это нам сказали:
«Концерт должен быть небольшой. Там просто негде поместиться. Условий для концерта, сами понимаете, никаких!»
И вот выбрали Тамару Павлоцкую, Володю Ивановского и меня. Выбрали потому, что у нас. веселые номера.
Одели нас в маскировочные костюмы, и мы во главе с сопровождающим пошли, а потом, рассредоточившись, поползли...
Предварительно нас научили понимать сигналы «стоп!», «вперед!» «быстро!» и т. д. Я не знаю почему, но на наше счастье всё было тихо. Конечно, относительно тихо. Через наши головы со свистом и визгом летели снаряды, мины. Жужжали и щелкали пули. Что ж, передний край, ему, видимо, так и полагается.
Наконец мы у цели в доте. Это было такое железобетонное сооружение, солидное, с двумя амбразурами.
Нас встретили растерявшиеся, улыбавшиеся, раскрасневшиеся маленькие девочки, одетые в защитную форму солдат в пилотках, гимнастерках, в штанах и сапогах. Они мне почему-то показались маленькими, и не девушками, а именно девочками...
Приветствовали нас только трое. А двое продолжали стоять у амбразур и наблюдать в оптические приборы.
В помещении дота кроме оружия были нары, укрытые марлевыми покрывалами. Вообще в доте было как-то уютно. Полевые цветы в баночках из-под консервов. На столах фотографии, осколок зеркала. Фанерный лист, покрытый белой марлевой салфеткой, лежал на двух ведрах, изображая стол. Женщина остается женщиной, где бы она ни была.
Из нар нам приготовили сцену. Девушки окружили мою партнершу, о чем-то там шушукались, а потом стали плакать. У моей партнерши тоже были мокрые глаза. Концерт мы давали без аккомпаниатора, так, под свою «губную музыку». Начал Ивановский. Пел он лирические песни. Тогда популярны были «Тучи над городом встали» и «Синий платочек». Пел он много, по заказам. Девушки ему подпевали.
Наступил и наш черед. Мне пришлось выступать, согнувшись, как говорится, в три погибели, так как мой рост для этой «сценической площадки» не годился. Танцевать в полную силу я не решался, пол подо мной ходил ходуном, и я всё время боялся, чтобы его не проломить. «Танцевал» я больше руками и лицом, импровизировал. Девушки хлопали в ладоши, радовались за меня, когда я выходил с честью из этого трудного положения.
Когда мы начали всё сначала для тех двух, которые стояли у амбразур, враг, почуяв что-то неладное, стал мешать. Тогда командир, или, как там у них называется, старшая, дала команду: «Дай ты ему, проклятому, очередь, чтобы он замолчал!»
И дали. И действительно, он замолчал. Но... замолчал временно. Потом пошла «катавасия». В общем, мы понюхали пороху заговорило, загрохотало, а потом так же и затихло.
Но нам пришлось задержаться до сумерек. Ночи-то все-таки были белые...
Распрощались с девушками. Взяли у них письма, поручения.
И вот сейчас, вспоминая этот эпизод, я думаю: «Где они, эти безымянные героини? Что с ними стало?»
На Кировском заводе
Совсем близко слышна оружейная и пулеметная стрельба. Видны взлетающие осветительные ракеты. Мы на переднем крае... Подумать только: Кировский завод передний край!
Наш сопровождающий, большой любитель театра, старший мастер Виктор Орлакис говорит:
К нам сюда залетают шальные пули. Идите рассредоточенно. Мы вас поведем нашими «закоулками».
Шли молча в сплошной темноте. Вдруг почти рядом что-то пронзительно завизжало.
Ну давайте, товарищи артисты, быстренько, а то сейчас начнется, сказал кто-то из кировцев.
А что это?
Да у нас тут пила есть одна голосистая. Пилит «трубочки» для одной «грозной девушки»; эта стерва слышит, близко ведь рукой подать. Ну и начинает бить, а мы эту пилу перетаскиваем с места на место. Он туда, а мы сюда, вроде как в «кошки-мышки». Бывает, что и попадает...
Спускаемся в подвал. Перед нами огромный цех. На нас смотрят сотни глаз, смотрят с любопытством. Но это на какое-то мгновение. Потом все принимаются за прерванное дело, им некогда, они торопятся.
Присматриваюсь к рабочим: совсем мальчики, а вот там девочки...
Я не могу забыть... Красный флажок ударника прикреплен к станку. У станка работает худень. кая девочка-подросток, на вид десяти-одиннадцати лет. Пальцы у нее длинные, они мелькают по какой-то детали, как у виртуоза-пианиста по клавишам А внизу, под станком, свернуто что-то вроде постели, и на этой постели сидит кукла...
А вот там огромный старик что-то объясняет подростку, и тот понимающе кивает головой.
В войну к нам возвратились старые кировцы, говорит Орлакис. Кочегар Бабин, сварщик Бобров, Мирошников...
Я стоял и думал: «Как в сказке. В годину испытаний богатырь взял своих стариков, взял своих детей мальчишек и девчонок. Вдохнул в них свою силу, «силу класса»!» Старики работали наравне с молодыми, а молодые приобретали опыт стариков. Мы, актеры, смотрели на рабочих, и нам казалось, что мы видим одно лицо, одни глаза на фронте, в госпитале, на улице, здесь, в цехе, повсюду, это лицо, глаза, сжатые губы Ленинградца…
«Граф Монте-Кристо»
В моем книжном шкафу осиротело стоит первый том «Графа Монте-Кристо», второго тома нет...
...Лето сорок второго года. У меня завелась большая дружба с летчиками ночными истребителями из части майора Василия Антоновича Мациевича. Командиром одной из групп у него был капитан Николай Щербина, редкостный, изумительный летчик и чудесный человек.
В группе Щербины было тринадцать парней.
Я взял шефство над ребятами и снабжал их книгами из своей домашней библиотеки. Особенно им полюбился Дюма: «Три мушкетера», «Королева Марго», «Граф Монте-Кристо». Читали они по очереди
Я никак не мог водворить Дюма в книжный шкаф, он всё время был на руках. Ребята не хотели расставаться со своими любимыми героями и перечитывали книги по нескольку раз.
Я бывал у них часто. Если у меня не было репетиции, концерта или спектакля, я ехал на трамвае до кольца, а там немного пешком и у них. Играли в волейбол, в городки, дурачились, пели песни. Ребята любили давать друг другу прозвища. У них были свои д'Артаньян, Атос, Портос, Арамис и даже монсеньер Мазарини. Летчика Ивана Толстого звали «граф Ваня Толстой», летчика Лешу Карасева «наш Кукрыникса» (он очень хорошо рисовал карикатуры на фрицев), летчика Киселева «лирический лирик» (он обожал стихи, с Есениным не расставался). В общем, ребята были что надо, жизнерадостные, как дети. Юнцы!
Но наступала ночь, и эти юнцы преображались. Враг уже не смел безнаказанно появляться в ленинградском небе. У этих юнцов на счету был не один десяток сбитых стервятников.
Да... их было тринадцать богатырей у капитана Щербины.
Как-то однажды после спектакля мне сообщили, что в проходной ждут два летчика. Смотрю мои ребята, Майборода и Кубасов.
В чем дело?
Чепе! Погода, сам видишь, нелетная, решили отпраздновать награждение. Накрыли стол, но сесть не можем, нас тринадцать. Предрассудок? Нет, традиция. Необходим четырнадцатый. Вот, выбрали тебя. Едем.
От дежурства и концерта я был свободен. Поехали.
Приехали в часть. Входим. В столовой на столе четырнадцать приборов. Сели, выпили за здоровье награжденных, за Родину, за Ленинград, за победу.
И решили на будущий год в это же самое время всем собраться, и если кого не будет... вспомнить и выпить за него.
Прошел год. Наступил перелом в войне. Враг отступает.
Однажды звонок по телефону. Звонит уже Герой Советского Союза Н. Г. Щербина.
Толя? Ждем, приезжай.
Куда?
А помнишь, в прошлом году... дали слово собраться.
Да, да! Неужели сегодня?
Сегодня...
Приехал в часть. Вхожу в столовой накрыт стол на четырнадцать приборов. Сели... вшестером. Остальных нет, потеряли...
Что говорить, невеселый был вечер. Я помню, как замполит эскадрильи Иван Иванович Заворотный рассказывал тогда один эпизод из жизни ребят, и видно было, что даже ему, человеку бывалому, с крепкими нервами, становилось невмоготу от одного воспоминания о нем.
Это была ранняя весна сорок второго года, рассказывал Иван Иванович. Карасев, Толстой, Катин и я возвращались из штаба домой на аэродром. И надо же было на середине Кировского моста наш газик забарахлил. Мы, молодые, румяные, здоровые, в своих меховых летных костюмах, с белоснежными спецшарфами, вылезли из машины день был прекрасный, солнечный, чувствовалась весна.
Пока шофер возился с машиной, мы стояли и дышали полной грудью. А на мосту работали женщины. Они скалывали лед. Одеты они были кто во что, худые, бледные, изможденные...
И вдруг одна, молодая, опустила лом, вытерла рукавом пот с лица и, прерывисто дыша, выпрямилась. В ее глазах светилась ненависть. Она громко сказала: «Ну что, красавчики, красуетесь?.. У, кобели...» И тут пожилая женщина, бросила лопату, подошла к ней, ударила ее со всего размаха по щеке и сказала: «Дура! На кого ты... Они же жизнь твою защищают... Они, может, сегодня... А ты...»
У меня к горлу подкатил комок, сказал глухо Заворотный. Ребята стояли бледные и потрясенные. Когда мотор затарахтел, и мы сели в машину, женщина эта, пожилая, ласково сказала нам: «Вы не обижайтесь на нее. Это она от горя». Ох, и дрались же мы! Ох, как дрались... и за ту молодую, и за ту пожилую... Отдали ведь ребята свои жизни...
Я получил от Щербины своего Дюма, но там не было второго тома «Графа Монте-Кристо».
Второй том взял с собой летчик Кубасов, сказал Щербина. Он хотел его дочитать и... не вернулся.
И вот с тех пор в моем книжном шкафу стоит осиротело первый том «Графа Монте-Кристо».
Седьмая Ленинградская
До войны я не любил Шостаковича, вернее, я его не понимал. Но тогда... Я не только слышал, я видел музыку! Передо мной возникали один за другим эпизоды блокадного Ленинграда. Тревога!.. Борьба!.. Голод... Борьба!.. Жизнь!.. Фашизм... Смерть... Борьба!.. Грядущая Победа! Я ее видел. Я ее ощущал грядущую Победу.
Этот день девятого августа сорок второго года был необыкновенный день. Это была уже Победа! Победа искусства над мраком и разрушением.
Никогда и никто из присутствовавших не забудет этот концерт девятого августа. Пестрый оркестр, собранный со всего города, одетый в кофточки и телогрейки, пиджаки и косоворотки, играл вдохновенно и напряженно.
Управлял, парил над всем этим скелетообразный Элиасберг, готовый выскочить из своего фрака, который болтался на нем, как на огородном пугале.
Зал Филармонии содрогался от мощных звуков оркестра. И мне казалось, что здание Филармонии содрогалось от артиллерийских разрывов. Всё слилось в одно!
Это было необыкновенно! Величественно! Когда играли финал, весь зал встал. Нельзя было спокойно сидеть и слушать. Невозможно. Я стоял вместе со всеми, потрясенный, мурашки бегали по спине. Вот оно, искусство! Вдохновенное! Непобедимое!
Парадокс
Опять, сволочь, бухает... «Он» знает: час ночи люди крепко спят. «Он» знает: люди устали, работали, им нужен отдых. «Он» знает, что тяжелые фугасные снаряды их разбудят... «Он», сволочь, всё это хорошо знает...
Мысленно хочу себе представить, что же там происходит, на Вороньей горе, какой же «он»?
«Он» «чистой» крови ариец. Целый день дрыхал. Денщик напялил на его свиные упитанные телеса мундир с фюрерскими побрякушками, и «он» понес себя в бар. В баре «он» встретился с такими же фонами-баронами, с оберштурмбанфюрерами и прочими нацистскими завоевателями Европы. «Он» сел за стол и стал жрать. Свиные котлеты с Украины, вино из Франции, сыр из Голландии, сливки из Дании, фрукты из Италии и Испании.
Нажравшись, «он» уселся на диван и стал дымить, проклятый, турецкой сигаретой. А пока кишки переваривали, делился со своими «фонами» новостями и анекдотами. Гоготали над порнографическими фотографиями, шепотом подтрунивали над высшим командованием, а потом, позевывая от скуки, посматривали на часы, садились за карточный стол и ждали часа ночи.
А в час «он» развернул, сволочь, карту города, разделенную на квадраты, бросил игральные кости и начал гадать: куда? В какой квадрат послать смертоносный груз? Дал команду бюргеру, стоявшему у орудия: «Пали!» И тот палил. Ему, бюргеру, фюрер обещал, что он будет помещиком, что у него будут рабы, много рабов и много земли. И бюргер палил...
А город, многострадальный город, разбуженный, настороженный, рассерженный, яростно отвечал. И «он» замолкал. А через час или два опять, подлец, начинал хулиганить.
...Я на дежурстве. Хожу по этажам огромного здания Росси. В ярусах темно. Ориентиром служит маленькая мерцающая дежурная лампочка. На стуле сидит пожарник артист С., на коленях у него раскрытая поваренная книга. Молоховец.
Изучаешь?
Да. Оказывается, изумительно вкусные блюда можно делать из картошки.
Спускаюсь вниз. Захожу в медпункт. Здесь светло и людно. Сегодня дежурит наше санмедзвено. «Пушкинцы» тоже проснулись и пришли сюда.
Маленький симпатичный доктор Чаров и замечательная актриса Н. М. Железнова, дополняя друг друга, рассказывают нашим девушкам о Лувре. Они оба были в Париже. Интересно. Но мне надо идти на пост.
В коридоре пятого яруса стоит мягкое кресло. Мой пост. Лежат мои книги «Гамбургская драматургия» Лессинга, «Персидские письма» Монтескье и «Парадокс об актере» Дидро.
«Осваиваю» «Гамбургскую драматургию». Но на третьей странице начинаю засыпать. Тогда берусь за «Персидские письма». Оживаю. С карандашом в руках опять берусь за «Гамбургскую». И опять одолевает дремота. Видимо, эту книгу надо «осваивать» маленькими порциями. Но всё равно, рано или поздно, «Гамбургскую драматургию» доконаю. Вот «Парадокс об актере» мне ближе.
Доктор Чаров, балетные девушки, Железнова коротают время. О чем они говорят? О Париже, о Лувре, о красоте, об искусстве, о литературе, об Италии, о Германии, но не об этой Германии, которая принесла фашизм, а о Шиллере, о Гёте, о Карле Марксе, о Лессинге.
Парадокс?
Кругом разрушение. Я изучаю эпоху Возрождения.
Голод. Я читаю Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль».
Парадокс? Парадокс.
Кто-то сказал: «Когда говорят пушки музы молчат». А у нас, в блокадном голодном Ленинграде, музы не молчали.
Парадокс? Парадокс!
Мне нужно отдохнуть после ночного дежурства, а я сажусь, беру тетрадь и записываю всё это...
Парадокс!
Дебют актера
Володя Кашкан пришел к нам в театр в январе сорок третьего года. Это был уже сформировавшийся актер со стажем, но во время блокады он затерялся по каким-то фронтовым актерским бригадам, которые так же быстро создавались, как и расформировывались.
Мужчин в нашем театре не хватало, они, так сказать, были дефицитом. К тому же Володя был белобилетник и «доходяга», как у нас называли дистрофиков в сорок первом году.
Его оформили и в первый же день «вытолкнули» на сцену лакеем в спектакле «Холопка». Он должен был вынести поднос с бокалами на торжестве у графа Кутайсова. Ливрея на нем болталась, белые
чулки на тоненьких ножках висели «гармошкой». Всё это завершалось огромным пудреным париком и белыми перчатками.
Торжественная музыка, вельможи, гусары, огромная сцена, великолепный зал Пушкинского театра... Тяжелый поднос и предательские хрустальные бокалы, наполненные подкрашенным чаем вместо вина. Володя приготовился за десять минут до выхода, чтобы не пропустить первые такты музыки. Каждый его шаг был рассчитан на торжественный вынос подноса с бокалами.
Поднос с каждой минутой становился всё тяжелее и тяжелее. Сил не хватало, и так их было еле-еле. Он часто дышал, во рту пересохло, а перед глазами были бокалы... «Выпить бы хоть один глоток. Только бы один».
Прибежал помреж Морван:
Приготовиться! Что у тебя поднос ходуном ходит? Держи крепче. Не волнуйся. Помни, первый графу Кутайсову, потом дамам, дальше вельможам, ну а гусары сами разберут. Не урони, а то плохо будет. Ну, пошел! Неси торжественно.
И Володя пошел... Ноги были не свои, их трудно было отодрать от пола. Руки налились свинцом, а поднос казался пятипудовым, бокалы на нем дребезжали и плясали. Он шел. Путь был бесконечен. Кутайсов стоял где-то там, далеко, в тумане...
Только бы дойти. Ох, как далеко! И главное все почему-то смотрят на него. На сцене и там, в притихшем зале, тысячи глаз смотрят на него, на Володю. Поднос стал еще тяжелее. Нет больше сил нести его на вытянутых руках. Прижать бы к себе. Граф близко, еще несколько шагов...