1. Пространство. В силу умозрительности идей совершенно недостаточно их простого наличия для понимания вещественного мира, именно как чувственно воспринимаемого; чувственно воспринимаемые вещи существуют совершенно не так, как существуют идеи этих вещей; вещественность последних указывает на необходимость предположения еще одного начала, обладающего принципиально иными свойствами в сравнении с умом. Выше уже говорилось о том, что Платон вынужден был допустить «род беспорядочной причины», которая стала иной, в сравнении с умом, предпосылкой существования чувственно воспринимаемых вещей. В эту область попадает то, что отчасти способно существовать без вмешательства ума. Причем, как оказалось, неразумная причина неоднородна и была подразделена Платоном на два вида — на пространство и вещество, которые он обозначил терминами «восприемница» и «кормилица» [367].
Как и в любом другом исследовании, в изучении пространства и вещества Платон не удовлетворялся только явлениями, а стремился дойти до самой сути. И во внеразумии Платон надеялся отыскать существенность и взглянуть на нее помимо ее проявлений. Неразумие для Платона — это не просто отрицательная величина, не сфера небытия только, а некая природа, некая суть. В чем сущность неразумия? Что бы, с этой точки зрения, могла представлять собой беспорядочная причина?
То, из чего возникают чувственно воспринимаемые вещи, Платон отказывается считать традиционными стихиями — огнем, воздухом, водой и землей, поскольку, по его представлениям, они не изначальны, а производны. На их производный характер указывает хотя бы тот факт, что эти стихии превращаются друг в друга, теряют собственный вид и принимают вид иной. «Когда мы видим, — говорит Платон, — как нечто — хотя бы огонь — постоянно являет себя то одним, то другим, надо говорить не об “этом”, а о “таком”» [368]. Иными словами, огонь не следует считать самостоятельной и неизменной сущностью, но стоит рассматривать как лишь форму выражения чего-то иного, какой-то другой сущности, отличной от огня и от того, во что он превращается. Лишь то, что не меняется в этих превращениях, достойно называться сущностью. «Только сущность, внутри которой они получают рождение и в которую возвращаются, погибая, мы назовем “то” и “это”» [369]. Такой сущностью Платон и называет пространство.
Пространство никак нельзя назвать удобным для логической обработки в силу его первичности и из-за его потусторонности для разума. Эта причина внеразумна, и из ее природы не вытекает логичность, упорядоченность и целесообразность; она, скорее, может быть рассмотрена как начало внешних взаимодействий, способных производить лишь случайное и беспорядочное. Ее неразумие является препятствием для ее познания. Ум может знать только идеи, коренящиеся в нем самом, но совершенно не может знать то, что существенно от него отлично. Объективная сложность этой причины стала основанием того, что Платон счел себя готовым важнейшие ее свойства наиболее обстоятельно рассмотреть лишь в уже довольно позднем диалоге «Тимей».
Пространственно выраженными формами бытия философия занималась с момента своего появления на свет, но довольно долго сущность пространства находилась вне поля зрения философов. Пифагорейцы, правда, пытались найти оптимальные формы структурирования пространства, однако сведения об их изысканиях самого раннего периода столь скупы, что не позволяют высказываться на этот счет сколько-нибудь определенно. Пожалуй, только Платон дал одну из первых, но уже очень зрелую попытку интерпретации сущности пространства. И как ни странно, она до сих пор представляет довольно большой интерес и для современной философии, и для современной науки, сохраняя свою методологическую значимость. Правда, стиль платоновского «Тимея» кажется крайне неудовлетворительным для того, кто хотел бы иметь дело с ясными теоретическими построениями и отчетливыми понятиями. И без того сложное эзотерическое содержание Платон прячет за нестрогой формой диалогического исследования и не спешит пояснять, возможно, наиболее спорные и не вполне ясные моменты своей доктрины. Самые интересные и сложные места способны допускать два и более правдоподобных толкования, отчего трактовка платоновской мысли вряд ли может быть строгой и однозначной.
Пространство («восприемница») — совсем не очевидное понятие, каким оно может показаться на первый взгляд. Первое, что нам бросается в глаза, когда мы приступаем к анализу пространства, это его трехмерность и беспредельность. Однако нужно признать, что ни трехмерностью, ни беспредельностью природа пространства не исчерпывается. Прежде всего оно обнаруживает себя просто как место. Любая вещь (не только трехмерная) занимает какое-то место, причем по мере вырастания или уменьшения вещи «растет» или «убывает» занимаемое ею место. Это место предстает чем-то сугубо пассивным и проницаемым, могущим быть совершенно любым (сообразно природе находящихся в нем вещей) и принимающим самые разные формы, размеры и даже размерности. К этому невольно склоняешься, когда обращаешь внимание на то, насколько разные вещи (трехмерные физические вещи, душа, ее образы, значения слов и понятия и, возможно, даже ум с идеями) могут находиться в одной точке пространства.
По мысли Платона, пространство следует считать природой вечной, неразрушимой, дающей место для всего рождающегося [370] и тождественной, поскольку оно никогда не выходит за пределы своих возможностей [371]; однако самое интересное и поучительное в анализе Платона состоит в том, что для того, чтобы узнать сущность пространства как такового, он лишает его всех его проявлений, освобождает от того, что наполняет собой пространство. Он рассматривает пространство в чистом виде, как если бы ни одной вещи не существовало. А будучи пустым (т. е. свободным от своих проявлений — от каких-либо в нем находящихся вещей), оно совершенно бесформенно [372] и никогда не усваивает никакой формы, которая была бы подобна формам входящих в него вещей (включая определенную размерность вообще [373]). Можно допустить, что платоновское пространство и не трехмерно, и не двухмерно, и вообще лишено какой-либо определенной положительной (больше нуля) размерности; положительную размерность могут иметь только вещи, входящие в пространство. А для того, чтобы иметь возможность вмещать в себя разномерность тех или иных предметов, пространство само по себе должно быть безмерным, или, что то же самое, 0-мерным. Принимая в себя любые оттиски, говорит Платон, оно порождает кажимость, будто в разное время бывает разным.
Ошибочно было бы полагать, что такое пространство можно воспринять с помощью ощущений, ибо взятое само по себе, в чистом виде (как пустота) оно не имеет границ, размеров, очертаний, придающих чему бы то ни было упругость и непроницаемость и потому необходимых для наших органов чувств. Оно не доступно не только для чувственности, но и для знания, а обнаруживается посредством некоего незаконного умозаключения, и поверить в него почти невозможно [374].
Само по себе взятое, помимо формы каждой конкретной вещи, пространство точечно, не имеет измерений и координат; если из него удалить (пусть даже мысленно) все имеющие объем чувственно воспринимаемые вещи, то от привычной определенности пространства не останется ничего: оно не будет иметь ни середины, ни краев, как любили выражаться в те времена, говоря о несущем.
До вещей и помимо вещей пространство представляет собой чистое количество, а не какую-то определенную величину, поэтому в нем совпадают maximum и minimum, беспредельность и точка, которая, если ее мыслить математически, не имеет величины. Чистое пространство может стать сколь угодно большим и превратиться в обычное пространство, вмещающее бессчетное множество предметов, а может быть и бесконечно малым, не имея места даже для самого себя, и являясь по сути дела лишь возможностью места, лишь потенциальной формой бытия. Такое чистое пространство неправильно представлять в виде уже готового места для всего остального, в виде гигантского резервуара; как таковое оно не существует, оно суть только возможность места, место в возможности. Эту беспредельную точку можно «раздуть», «растянуть» до любых размеров с помощью каких-то точек опоры и придать любую форму, но в самом себе оно таких точек не имеет. Понимаемое так пространство представляет собой в сущности чистое количество, количество, лишенное каких-либо определений, на что указывают и замечания Аристотеля, утверждавшего, что Платон называл свою материальную причину «большое и малое», а это и есть количество как таковое, в котором ничего, кроме количества, нет (в том числе нет и логического) и любая точка которого мала и велика одновременно [375].
В своем чистом виде это пространство является лишь возможностью всего, но при этом не может считаться чьей-либо действительностью. Именно поэтому Платон называл пространство «восприемницей» всякого рождения, дающей место для чего-либо появляющегося. Таким пространство было до появления того, что рождено чувственно воспринимаемым, — земли, воздуха, огня и воды, продуктов их взаимодействия (т. е. всего многообразия чувственных предметов), либо даже самой непосредственной основы этих стихий [376].
Будучи бесформенным и ничем конкретно, пространство все же не есть абсолютное ничто; в сравнении с последним даже 0-мерность пространства есть положительная величина. Оно пластично, и его природа такова, что оно способно стать всем, будучи одним. Пространство есть чистая возможность любых форм (и измерений), оно в возможности есть все, точнее, оно есть возможность всего, чистая возможность всего, возможность места для чего-то возникающего, можно сказать, место места.
Итак, пространство может быть понято как возможность любого измерения и любой формы, 0-мерная (безмерная) «точка», ничто, являющееся «силой» принять в себя любую форму (стать любой размерностью). Пространство есть сила приятия в себя, но не сила становления, не сила формирования вещи и ее места. Оно есть то, что в состоянии становиться чем-либо, но не то, что руководит процессом становления [377].
2. Кормилица. Чистое пространство представляет собой ту среду, которая должна принимать в себя отпечатки всех вечно сущих вещей — идей. Первыми отпечатываются в пространстве начала четырех стихий — начала самой вещественности [378]. Очевидно, что огонь и прочее — это тела, а всякое тело имеет глубину, которая по необходимости должна быть ограничена природой поверхности. Всякая же плоская поверхность состоит, по Платону, из треугольников, поскольку элементарная поверхность задается с помощью трех точек. Все многообразие треугольников Платон сводит к двум, из которых каждый имеет по одному прямому углу и по два острых, причем в одном случае острые углы равны, а в другом — нет. Из этих треугольников лучшими кажутся Платону равнобедренный и такой, в котором квадрат большей стороны в три раза превышает квадрат меньшей [379]. Указанные треугольники ложатся в основу четырех видов геометрических фигур — тетраэдра, октаэдра, икосаэдра и куба. Первые три вида слагаются из одного и того же неравнобедренного треугольника, а куб — из равнобедренного, и потому лишь тетраэдр, октаэдр и икосаэдр могут преобразовываться друг в друга, но не в состоянии превратиться в куб, равно как и наоборот, этот последний не может трансформироваться в любую из первых трех фигур [380].
Как и у пифагорейцев, объемные геометрические фигуры в учении Платона должны были выполнять роль основы чувственно воспринимаемых стихий: тетраэдр — огня, октаэдр — воздуха, икосаэдр — воды и куб — земли. Предполагалось смоделировать «поведение» этих стихий с помощью особых свойств геометрических фигур. К примеру, осязаемую колкость, жгучесть огня, его разрушающую силу и «тонкость» Платон счел возможным объяснить с помощью пирамиды, поскольку именно эта фигура обладает самым большим числом острых граней и углов при элементарности своего построения. А причины малой подвижности и «неповоротливости» земли лучше всего искать в кубической форме организации пространства, поскольку куб представляет собой фигуру, сторона которого — квадрат — кажется Платону самым устойчивым основанием (хотя бы даже в сравнении с треугольником). Из оставшихся фигур наименее подвижной был икосаэдр, с которым Платон связал свойства воды, а функции воздуха выполнял октаэдр. Таким образом, то, что представляет собой скопление мельчайших частичек пирамидальной формы, на поверхности явлений предстает для нашей грубой чувственности в виде огня, совокупность взаимодействующих микроскопических кубов выглядит землей и т. д.
Стихии возникали в той последовательности, которая воспроизводила порядок построения указанных фигур: из однородных стихий (фигур) первым появился огонь, вторым — воздух, и самой последней — вода. Инородная по отношению к ним земля возникала независимо от них своим чередом.
К сожалению, Платон не говорит вразумительно о «рождении» вещества из геометрических начал и самих начал (треугольников) из чего-то более простого [381] (в конечном счете из 0-мерного пространства), не высказывается именно как о процессе (хотя некоторая процессуальность в характере мышления Платоном первых объемных фигур все-таки усматривается) и оставляет читателя один на один с двусмысленностью и недосказанностью. Последний вынужден ломать голову над тем, как же, в конце концов, понимать создание объемных фигур из плоскостных треугольников? Что собой представляют и из чего созданы сами эти треугольники, из которых складываются тетраэдры и т. п.? Что понимать под объемными фигурами, сложенными из плоскостных треугольников? Как физически представить плоскость, линию и точку, не представляя их объемно, или, что то же самое, как должны себя вести плоскость и проч., чтобы объемное тело было непроницаемо, тяжело и обладало всеми физическими параметрами? Достаточно сложно решить, что могут представлять собой микрочастицы, если из них вычесть геометрическую форму: вещественны ли они, и если да, то обладает ли это вещество качественными характеристиками (запах, цвет и т. п.), прозрачно ли или непроницаемо, делимо ли оно чисто количественно (например, пополам, затем еще пополам и т. д.) вне зависимости от геометрической формы. Словом, в этой части платоновской философии воспроизводятся те же проблемы и трудности, связанные с выведением физического из математического, с которыми столкнулись пифагорейцы, о чем уже шла речь выше [382].
Не будет большой натяжкой предположение, что рождение вещества связано с упорядочивающей деятельностью ума, который гармонизировал потенции пространства с помощью образов и чисел [383]. Причем, речь здесь должна идти не только об огне и других стихиях, но и об их основах — о плоскостных треугольниках; ведь ни одна геометрическая фигура, в том числе и треугольник, не мыслима без числа и образа (определенного внешнего вида). Вещество вполне может рассматриваться в качестве несамостоятельного, а всецело зависимого, с одной стороны, от пространства, а с другой — от активной конструирующей деятельности ума. Производна и трехмерность. Ум не в силах создать саму возможность места, однако он выглядит способным формировать размерности, по крайней мере, двухмерную (плоскость) и трехмерную (объем), так или иначе, все это не мыслимо без чисел и образов. А образы и числа — это все-таки формы умственной деятельности.
На переднем крае умозрительного в его активном отношении к пространству находятся числа. Функционально они занимают среднее положение между идеями и пространством и служат для определения последнего, поскольку внести определенность в чистое количество можно только с помощью числа. Число «кодирует» идею, преобразует ее, переводя на количественный язык неколичественное ее содержание. Воплощение числа в пространстве является «раскодированием» идеи, порождением ею вещи, занимающей некоторое пространство. Через число идея может быть связанной с пространством и воплощенной в какой-то определенной вещи. Число, будучи и логическим, и количественным, является своего рода переводчиком логического или образно-логического в количественное [384].
Числа должны утверждать в пустоте множественность, точнее, единство многого и этим создавать протяженность. Их задача состояла в том, чтобы как будто «раздувать», «растягивать» точку-пространство по определенным законам и придавать ему конкретную форму. Последовательность ограничения пространства, придания ему определенности и построения объемных тел у Платона примерно такая же, какую демонстрировали пифагорейцы: логика построения геометрической фигуры геометром служила образцом для рождения (последовательности конструирования) физического тела (ведь в действиях геометра и творца обнаруживает себя одна и та же сила — ум, отчего в деятельности одного и другого можно ожидать подобия). Без чисел, а следовательно, без деятельности ума пространство так и осталось бы чистой возможностью всего и ничем конкретным, существуя лишь потенциально. Упорядочивание потенций по сути было созданием конкретных вещей.
Получается, что есть две сущности, продуктом пересечения которых являются чувственно воспринимаемые вещи — это ум (бытие) и пространство (своего рода небытие). Вещи представляют собой выражение двух природ, явление не только идей, но и пространства (соединение бытия и небытия есть становление). Ум проявляет себя в пространстве, а пространство проявляет себя в уме. Но если они в состоянии взаимодействовать, то у данных сущностей — ума и пространства — должны обнаружиться некоторые общие свойства. И в этой связи оказывается крайне важным вопрос: в каких отношениях пребывают ум и пространство?
Пространство и ум. Вначале кажется, что между ними нет ничего общего, что они только отличны друг от друга и потому взаимодействовать не могут. Различия, действительно, есть, и прежде всего на уровне явлений: например, ум и идеи не трехмерны (хотя ведь и пространство тоже) и вообще лишены каких-либо количественных характеристик: веса, длины, ширины, высоты, объема и прочего. А не имея величины, они не могут быть выражены средствами трехмерного пространства (лучше сказать — подчиняться трехмерному пространству), по существу представляющему собой величину. Но в то же время рассуждения и чувственный опыт показывают, что идеи каким-то образом связаны с трехмерностью и в ней присутствуют. Хоть идеи и не трехмерны, где-то они все же должны быть (пусть не в трехмерности), раз они в каких-то предметах встречаются, а в каких-то нет. Значит, что-то общее, единое, в том числе единое «место», у идей и вещей быть должно. Ум конкретного человека не то чтобы не находится в пространстве, он просто не подчиняется законам трехмерности, и потому порождает иллюзию полной внепространственности своего бытия (если, конечно, пространство отождествлять с трехмерностью). Чтобы ум и идеи существовали в n-мерном пространстве, необходимо либо им иметь хотя бы одно из измерений последнего, либо, если ум и идеи совершенно лишены размерности, само пространство наряду с n-мерностью должно иметь возможность быть 0-мерным.
А есть ли вообще собственное место у идей и у самого ума? Это предположение представляется весьма трудным для интерпретации, если, конечно, не делать вид, что здесь все само собой понятно. В «Тимее» Платон противился тому, чтобы бытие (ум) мыслили локально на манер того, как мы мыслим становящееся [385]. Но место не тождественно трехмерности: «иметь место» вовсе не означает находиться «там» (например, на небе) или «здесь» (например, на земле), и это словосочетание «иметь место» не стоит понимать исключительно «трехмерно»; оно, скорее, означает «быть», оно суть пространственный коррелят умозрительного «бытие». И если к месту подходить таким образом, то место у ума должно быть, хотя бы потому, что ум есть (имеет место «быть»), что он находится либо в трехмерном пространстве, либо вне его; но и в последнем случае это «вне» указывает на какое-то место.
То, что пространство должно принимать в себя отпечатки идей, можно понимать так, что пространство и идеи для производства отпечатков должны взаимодействовать, должны иметь что-то общее, единое для них, «общее место» (по крайней мере, в момент «соприкосновения»); выходит, что идеи могут иметь место в пространстве, но не в трехмерном, а, возможно, прежде всего в 0-мерном пространстве и уже после этого — в трехмерном. Ведь 0-мерное пространство имеет сходные черты с самим умом и могло бы фигурировать в качестве места его обитания. Такое пространство, в отличие от трехмерной формы его проявления, тоже, как и идеи, не имеет протяжения, и в отношении к трехмерному пространству оно существует и везде, и нигде по преимуществу и ведет себя так же, как ведут идеи по отношению ко множеству трехмерных вещей, в которых они пребывают. Возможно, потому, что они находятся в исходном, первичном 0-мерном пространстве, идеи обладают «свободой» по отношению к производному трехмерному пространству и не подчиняются его законам: любая идея вся целиком присутствует одновременно во многих точках последнего, оставаясь единой, неделимой и не трехмерной. Может получиться, что «место» 0-мерного пространства и «место» ума совпадают или даже суть одно и то же. Находясь в 0-мерном пространстве, ум имеет возможность быть везде и нигде в трехмерном пространстве. Перемещаясь же в трехмерном пространстве вместе с носителем (человеком), ум покоится в 0-мерном пространстве, как и летящая в физическом пространстве зеноновская стрела покоится в 0-мерном пространстве.
Есть у них и иные сходные черты. Пространство, с точки зрения Платона, вечно, неразрушимо, а это, между прочим, является свойствами также и умозрительного бытия; пространство к тому же и едино (одно); как умозрительное «одно» есть начало множества логических определений, так и «одно» пространства суть начало множества размерностей. Одно есть бытие, а иное — небытие, но как одно есть, так и иное есть (0-мерное пространство нельзя считать абсолютным небытием, оно небытие только для положительных размерностей; оно есть такое небытие, которое есть). Фраза «бытие имеет место» означает, что «бытие есть», или просто «есть». Бытие, следовательно, является бытием только как имеющее место. Однако не стоит думать, что пространство больше ума (раз ум в нем находится) и небытие больше бытия как условие их бытия; место не больше и не меньше того, что его занимает; оно ему тождественно, но, с позволения сказать, по «знаку» представляет собой его полную противоположность. Более того, не было бы никакого места, если бы не было того, что занимает это место. Занимающее какое-либо место, по сути, создает это место, занимая его; как пространство создает ум, так и ум, имея место, создает пространство; бытие ума есть бытие пространства, и бытие пространства есть бытие ума. Как ум есть условие бытия 0-мерного пространства, так и 0-мерное пространство есть условие существования ума.
Однако в одном месте не могут находиться две одинаковые природы, поэтому различие должно быть обязательно. На этом сущностном уровне Платон усматривает в качестве отличия, пожалуй, лишь то, что идеи ничего не воспринимают в себя откуда бы то ни было и сами ни во что не входят, а пространство, наоборот, в себя впускает все. Кроме этого, пожалуй, ничего и не придумать. По сути, речь идет о двух сторонах одной медали: одна ее сторона выпуклая, а другая вогнутая; они могут быть поняты как одно и то же и не одно и то же; каждая из них тождественна себе и иному и отлична от себя и иного. И только в этом случае возможно их взаимодействие.
Эти два понятия — ум и пространство — настоящий сгусток противоречий. Если их признать совершенно различными по отношению друг к другу, то их взаимодействие невозможно. Признание их полной тождественности ведет к такому же эффекту. Только предположение их тождественности и одновременно различия позволит говорить об их взаимодействии. Такое положение дел указывает на то, что ум и 0-мерное пространство должны (или могут) мыслиться в единстве, как одно саморазличающееся целое. Оно суть такая пустота, такое ничто, которое наполнено информацией, оно суть умная, информационная пустота, информационное пространство в чистом виде [386].
К сожалению, Платон мыслит пространственные формы и взаимодействие пространства и ума статически, а не динамически, скорее, геометрически, чем физически. И это существенный недостаток его мышления. Он оперирует готовыми плоскостями и объемами, но не показывает, как и чем формируются эти плоскости и объемы; у него все готово для описания перехода от одних размерностей к другим, но нет созидающего начала, нет источника движения, первичной движущей силы; у него есть точка, линия, плоскость, объем, но нет перехода от исходного пункта к заключительному. Платон не может обойтись без уже заранее данных заготовок — плоскостей, линий и точек, существующих всегда. Он не видит возможности интерпретировать, например, линию как геометрический способ существования «силы-точки» (как знать, может быть, не зря пифагорейцы двойку и ее геометрическое выражение — линию — называли «порыв», «дерзание», сообщая линии импульсивный, динамический характер), в плоскости не усматривает замкнутость силы на себя, «изогнутость» силы («линейной силы»), а в объеме — изогнутость, скрученность плоскости (в конечном счете — все ту же силу). Тогда сила предстала бы в качестве средства созидания размерностей вообще и трехмерности в частности, а объемность тел вполне можно было бы рассматривать как самозамкнутую «изогнутость» силы.