Когда я принес пластинку к Роду, чтобы он послушал, он только выкатил глаза и затряс головой. Впервые я поставил для него свою пластинку, а он, скрестив руки на груди, поднял брови и засмеялся.
– Фигня, – вот и все, что он сказал.
– Что? Но как это может не нравиться? – спросил я.
– Но это такая фигня, – сказал он.
– Фигня? Это Стиви Уандер фигня.
– Серьезно. Да я в любой момент поменяю это на Стиви, – пробормотал он, вставая, чтобы выключить проигрыватель.
– Чувак, ты должен прослушать целиком. Там в конце. Все становится спокойным и милым и все такое.
Он встал и подошел к огромному проигрывателю из красного дерева и поднес руку к игле, и я подумал: Если он только тронет эту иглу, я надеру ему задницу и может быть, белые и черные не могут быть друзьями и если он выключит эту гребаную пластинку, я больше не буду с ним разговаривать, и тогда Слэш начал свое соло, и песня стала расти, и Род подождал немного, закрыв глаза, и вслушался, и сел обратно на кровать. Мы вместе дослушали песню, и когда она закончилась, он кивнул и сказал: «Песня что надо. Я был неправ. Настоящий кайф».
– А я что говорил.
Он вручил мне обратно пластинку, аккуратно вставив ее в конверт.
– Слушай, мне нужно составить коллекцию песен для одной девчонки. Поможешь мне выбрать какие‑нибудь клевые песни, которые она никогда не слышала?
– А почему ты хочешь собрать песни, которые она не слышала?
– Потому что она так делает для меня. Ставит песни, которые я никогда не слышал, понимаешь.
Род нахмурился, скрестив руки на груди.
– Да не будь ты уродом, – сказал он. – Это же все равно как писать чужое любовное письмо.
– Вовсе нет.
– Я тебе не помощник. Если тебе нравится эта девчонка, ты должен сам выбрать песни, которые ты хочешь дать ей послушать.
– Но я же выберу гребаные рок‑песни. А мне нужны сексуальные песни типа той херни, что твой отец слушает. Вроде Чета Бейкера и всякого такого.
– Даже не думай. Я в этом не участвую.
– Ты меня раком ставишь, Род. Ты отнимаешь у меня последний шанс на любовь.
– Да нет, это сам его у себя отнимаешь, – сказал он, и я понял, что с этого момента я остаюсь один.
ШЕСТНАДЦАТЬ
Именно в этот странный период моей жизни у меня начались постоянные свирепые эрекции без особой причины – иногда прямо на уроке или в школьном коридоре, – и они были столь болезненными, что мне приходилось сразу бежать в уборную и мастурбировать, иначе у меня дико болел живот. Я не шучу. Включить меня могло что угодно. Я мастурбировал без причины, думая о ком угодно, о любой виденной мной когда‑либо девчонке. Однажды после уроков я смотрел «Звездный путь», и как только на экране появилась какая‑то инопланетянка с голубой кожей и в облегающих брючках, мне пришлось пойти спустить. Это начинало надоедать. Если урок вела учительница – любая, тощая, жирная, красивая, страшная, – у меня вставал, даже когда она просто ко мне обращалась. Если бы она сказала: «Ну и что ты думаешь, Брайан?», я бы наверняка ответил: «Я думаю, у меня стоит, так что мне придется выйти и поработать над этим». Хуже всего было на математике, где я сидел прямо рядом со столом миссис Дэниэлз. Однажды на уроке она разлила свои духи – «Белая фантазия», – и мне пришлось выбежать из класса прямо во время теста, который я в результате провалил, потому что кончил практически в штаны.
Единственное, от чего я тогда кончал романтически, это от кабельного телевидения, в смысле, специального канала после полуночи по пятницам, где показывали все это софт‑порно, типа «Эммануэль 6» и «Эммануэль 8», или «Любовник леди Чаттерлей», всю эту скучную дребедень. Купить какой‑нибудь порно‑журнал мне не хватало смелости, так что в моем распоряжении были только кабельное телевидение и мамины модные журналы, типа «Космо», на которых, если я был недостаточно аккуратен, оставался подозрительный сгиб.
И еще был этот парень из «Эвергрин‑видео» в нескольких кварталах от моего дома, который позволял мне брать в прокат ужастики с пометкой «от восемнадцати». Он был толстый, с сальным белым лбом и большими коричневыми очками, и кажется, он всегда ел, когда я входил. «Как эта "Резня на вечеринке"?» – спрашивал я, держа в руках коробку от кассеты, всю в кровавых пятнах и фотографиях прекрасных студенток в розовом белье, зашедшихся в крике.
– Эта так себе, – говорил он, облизывая пальцы после какого‑нибудь жареного цыпленка. – Вот та, что рядом, «Королева мертвых», вот там есть немного фронтальной обнаженки. Девчоночка в сцене в душе – пальчики оближешь. У меня чуть замедленная перемотка на ней не сгорела.
– А вот это? – спросил я, указывая на копию «Проклятия доктора Фэнга».
– Это почти настоящее порно.
– Правда? – сказал я и понес кассету к кассе.
В этом фильме, как полагаю, испанском, с английскими субтитрами, доктор Фэнг – ученый в очках с толстыми стеклами, азиатской бородкой и в белом лабораторном халате, и он изобретает такой луч, который заставляет девушек заниматься с ним сексом. Я чуть не взорвался в первые же десять минут, серьезно.
В общем, в школе примерно в это время я стал подписывать все свои контрольные работы «Доктор Фэнг», и, поскольку я еще ни разу в жизни не трахался, я думал, может, это придаст мне какую‑то индивидуальность. Знаете, я думал, вот чего мне не хватает – яркой индивидуальности. Я попросил Гретхен и Ким называть меня доктором Фэнгом, и они только рассмеялись. И все же, по‑моему, я стал представлять себя эдаким злодеем, который может заставить женщин влюбиться в себя, но мгновенно, как тот парень из подросткового фильма «Чарльз в ответе», где он типа моргнет и – опа! лифчики расстегнуты. Я представлял, что знаю некое слово, тайную фразу, вроде «Сезам!» или «Активировать!», и я типа прошепчу ее, и женщины, вроде тех, на которых я влюбленно смотрел в секции плакатов в отделе подарков в торговом центре, все загорелые, все в желтых открытых купальниках, вдруг перестанут принимать свои пенные ванны или мыть свои вишневые «ламборджини» или что там они еще делают, и превратятся в моих беспомощных сексуальных рабынь, исполняя самые безумные мои желания, которые представляли бы собой все виды петтинга, поскольку это все, чем мне довелось заниматься. Гретхен, казалось, и понятия не имела, что интересовала меня, и вообще говорить могла только о Тони Дегане. Я не представлял, как составить для нее коллекцию песен, которая, типа, очаровала бы ее, так что я решил отложить приглашение на выпускной вечер и стал ждать, не очарует ли моя персона сердца еще пары‑тройки ни о чем не подозревающих дам.
На занятиях школьного оркестра, которые, как я говорил, оказывались для меня всего лишь еще одним поводом для смущения, были только эти нескладные девчонки из Макколи. Еще там были совершенно заторможенные музыканты. Но среди всех этих ужасающих бифокально‑очковых типов нашлась одна девушка, совершенно прекрасная: Сьюзи Ли Силер. Притворяясь, что играю на ксилофоне, я сидел позади Сьюзи Ли Силер – кларнет, брюнетка, высокая, очень высокая, и в свои семнадцать уже прекрасно осведомленная в вопросах секса, что можно было вывести из того, что домой она не ходила пешком, а ездила на пассажирском сиденье какого‑нибудь проржавевшего «камаро» или «файерберда», положив ноги на приборную панель – на приборную панель! – что для меня означало, что она и длинноволосый владелец автомобиля уже занимались этим, потому что, – д а ладно, посмотри, ее ноги на приборной панели, – и на занятиях, сидя за ней, я смотрел, как перекрещиваются тонкие лямочки ее бюстгальтера, просвечивающие сквозь форменную белую блузку, и нашептывал: «Доктор Фэнг, Доктор Фэнг, ты под чарами доктора Фэнга», зная, что как только Сьюзи Ли обернется и моргнет – всего лишь разочек, – она навеки окажется во власти злых, развратных чар ужасного доктора из почти порнофильма.
У меня не было знакомых девчонок, кроме Ким и Гретхен, и как я говорил, у меня никогда не было настоящей подружки, поэтому, чтобы занять то время, когда я не смотрел ужастики, не подвисал с Родом и не дрочил на фотки Сьюзи Ли из школьного альбома, который спер у младшей сестры Элис, а Сьюзи Ли состояла во французском клубе и волейбольной команде, и там был один снимок, где она подпрыгивает, чтобы ударить по мячу, и ее голые длинные ноги, как лезвия волшебных ножниц, разрезают воздух и мое сердце, о, мое сердце, чик, чик, – в общем, чтобы занять время, я спросил у мамы, можно ли мне начать снова подстригать соседские газоны, как прежде, и она сказала, что можно, лишь бы это не мешало учебе; так я и сделал, я стал стричь газоны, качая головой в наушниках под Mötley Crüe или Guns n' Roses, или Slayer.
В конце квартала, за поворотом, жила девчонка на год младше меня по имени Керри Стипл, которую все называли шлюхой, потому что родители посадили ее на противозачаточные таблетки в восьмом классе, и все знали, что она на таблетках, потому что однажды на уроке домоводства упаковка выпала у нее из сумочки – так рассказывала Ким, – и из‑за того, что она уронила таблетки, многие стали думать о ней плохо, потому что казалось, будто Керри вроде как хвастается, а еще ходили слухи, что до того, как она стала принимать таблетки, ее уже два раза обрюхатили, что мне казалось полной ерундой, поскольку никаких детей у нее не было, но это просто чтобы дать вам понять, как много мне было известно об абортах и презервативах, и таблетках, и обо всех этих штуках, связанных с сексом. Кэрри Стипл обычно сидела на желтом пластмассовом садовом стуле прямо на лужайке перед домом и наблюдала, как я стригу соседский газон, и на ней не было ничего, кроме ярко‑желтого открытого купальника, хоть был уже типа октябрь, и она была такая юная, младше меня, и не слишком развитая – в смысле, грудь у нее была плоская, как разделочная доска, и единственное в ней, что имело хоть какую‑то форму, был ее огромный покатый лоб. Плечи ее всегда были усыпаны ярко‑красными веснушками. Волосы каштановые, грязные, длинные и какие‑то свалявшиеся. Она все время сидела на своем желтом стуле, в фиолетовых очках от солнца, слушая какую‑нибудь Полу Абдул или Мадонну, или кого там еще, постукивая в такт ногой, и если честно, вот это ее сидение пугало меня до чертиков. Однажды, когда я смотрел на нее, она не положила ногу на ногу, как обычно, и я увидел мягкие складки ее половых губ, плотно облегаемые желтой тканью, и едва заметную линию черных волосиков, и почувствовал одновременно тошноту и возбуждение. В тот раз, я помню, газонокосилка наехала на камень или что‑то в этом роде и внезапно дернулась вперед, и в ушах моих орала «Металлика», и я поднял глаза, и Керри Стипл сидела на стуле в своем крошечном желтом купальнике, наклонившись вперед и упершись локтями в колени, и она глядела прямо на меня, и мне показалось, что губы ее шевелятся, и я сказал громко, вслух: «Чего?», выключая газонокосилку, и она откинула с лица свои свалявшиеся волосы и сказала: «Сними очки», и я не понял, что она говорит, и она снова сказала: «Давай, сними очки», и я сказал: «Мне работать нужно», и включил газонокосилку, и закончил с лужайкой Фостеров, ни разу не посмотрев больше в ее сторону.
Где‑то дня через три до меня дошло: я как раз сдавал тест по химии и, конечно, подписался уже как доктор Фэнг, и вот тогда я стал прокручивать в голове это мгновение снова и снова – Керри смотрит на меня и говорит: «Сними очки», – и где бы я ни был и что бы ни делал, в школе, или дома, или лежа в постели, или за ужином, когда мама просила передать ей еще картофельного пюре, или когда меня вызывали к доске, или в душе, или на улице, я все время представлял Керри – ее плоскую грудь, ее свалявшиеся волосы, – Керри, которая произносит: «Сними очки. Сними очки». В тот момент могло случиться все что угодно. Могло случиться все что угодно, но я струсил. Я струсил, а ведь это мог быть именно он, мой главный шанс, а я проебал его. Я проебал свой главный шанс, и теперь никто никогда не займется сексом со мной – ни Керри Стипл, ни уж тем более Гретхен, – но в следующий раз я разработаю детальный план и клянусь, что бы ни случилось, я сделаю это, что бы ни случилось, я должен приблизиться к сексу, пока меня не прикончили какая‑нибудь ядерная война или советская радиация.
СЕМНАДЦАТЬ
Примерный список чумовых песен для Гретхен:
1. Я тебя не забуду / I Won't Forget You (Poison)
2. У каждой розы есть шипы / Every Rose Has its Thorn (снова Poison)
3. Дом, милый дом / Home Sweet Home (Mötley Crüe)
4. He бойся смерти / Don't Fear the Reaper (Blue Oyster Cult)
5.Хочется заняться любовью / Feel Like Making Love (Bad Company)
6. Свободная птица / Freebird (Lynrd Skynrd, лучшая песня всех времен для петтинга)
7. Каждому свой путь / Separate Ways (Journey)
8. Королева‑ракета / Rocket Queen (GNR)
9. Терпение / Patience (GNR)
10. Мое милое дитя / Sweet Child о' Mine (GNR)
ВОСЕМНАДЦАТЬ
В школе без всякой на то причины мне на голову из ниоткуда свалилось хреново яйцо. Я сидел на унитазе в туалетной кабинке на втором этаже, третий урок только начался, и мне стало плохо, потому что за завтраком я залил свои хлопья молоком, чего мне делать не следовало, поскольку я не переношу лактозу, но Тим сидел за столом, поглощая свой завтрак, а рядом стоял пятилитровый кувшин с молоком, и молоко так хорошо смотрелось с его хлопьями по сравнению с простой блин водой, которую я обычно использовал, что я налил молока в свои – и не то чтобы чуть‑чуть, а конкретно, – и к третьему уроку меня всего скрутило и все такое, и когда я спросил разрешения у брата Гитлера – так же известного как брат Палуч – выйти в туалет, он сказал: конечно, поскольку, должно быть, было видно, какой я весь зеленый и потный, хотя обычно он никого не выпускал в туалет, что, по‑моему, полное безумие, потому что – и что блин тебе делать? В штаны срать? Если ты на работе какой‑нибудь, и тебе надо опорожниться, тебя же выпустят, по правилам, мать его, распорядка.
В туалете пахло хвоей и сигаретами, и я сидел в самой дальней от входа кабинке, потому что меня такие вещи напрягали. Я не любил срать, когда кто‑нибудь сидит в соседней кабинке. Обычно я замирал, выжидая, пока не останусь один. Мне не нравилось слышать, как срут другие, и не нравилось, когда другие слышат, как сру я. Почему? Ну уж не знаю. Обычный, мать его, этикет, наверное. Итак, я выбрал дальнюю от входа кабинку – в смысле, в туалете никого не было, но просто на всякий случай, вдруг кто‑нибудь зайдет отлить. Я зашел в кабинку, стянул штаны, потом, вспомнив, вытер черное сиденье туалетной бумагой и уселся. Нет, я блин не присел на корточки, я сел. Почему? Да потому что у меня всю жизнь были подобные проблемы, и это блин ну очень утомительно – сидеть всю жизнь на корточках. Так что я уселся и стал ждать, потому что обычно все это с час накапливалось, прежде чем выстрелить из меня, и я стал рассматривать кабинку изнутри. Стены были из тусклого зеленого мрамора, кафельный пол – зеленовато‑синий, вполне чистый. Один из кранов протекал. Было довольно тихо, поскольку все были на уроках, и я стал читать надписи на стенах.
Все сегодня плохо, как мое правописание
Приходи сюда сосать мой член ежедневно в 1.30
Колин Чандлер не дает.
Я сидел, пытаясь вывести некую фразу, начинающуюся словами: в случае пожара, эвакуируйте свои кишки и погладьте свой, когда тяжелая дверь распахнулась и, спотыкаясь, ввалились две пары ног. По тому, как они смеялись и пихали друг друга, можно было сказать, что это чуваки постарше; им вообще было поебать, слышит их кто‑нибудь или нет. Раздался щелчок зажигалки – кто‑то зажег сигарету. Кто‑то пернул, затем засмеялся и кого‑то пихнул. Затем кто‑то опустился на пол, мне было слышно. Я услышал, как скрипят резиновые подошвы его туфель и как он дышит, и как колени его касаются пола, и затем он свистнул и сказал: «Макданна, чувак, да здесь кто‑то гадит», и тут же в голове у меня промелькнул образ этого Макданны, этого кроманьонца из команды по борьбе, которого года два назад я застал стаскивающим штаны с какого‑то пидора в школьной раздевалке. Этот парень, Джон Макданна, был огромный, под два метра, с квадратными плечами, квадратным подбородком и, вероятно, такими же квадратными мозгами, и лицо его пряталось под одной темной сплошной бровью. В тот момент все, что я вспомнил, – это лицо того парня – беличье, в оспинах и в гигантских очках, – когда Джон прижал его к шкафчику, сорвав с него сначала штаны, а затем заношенное белое белье. Это была просто какая‑то Книга Джунглей, типа «кто тут самый сильный», и Джон Макданна хохотал, как самая настоящая гиена.
– Есть тут кто? – услышал я чей‑то голос и все тот же гогот гиены. Я уже начал нервничать и решил натянуть брюки, хоть желудок мой и был ни к черту, и затем входная дверь открылась и то ли кто‑то вошел, то ли вышел, и я снова услышал тот же голос, который медленно, с идиотским смехом сказал: «Кто‑то здесь блин срет», и я застегнул брюки и услышал, как снова открылась дверь, и как кто‑то из них засмеялся, потом другой, и потом скрипнули туфли, и слышно было, как кто‑то стоит по ту сторону двери, очень близко, и затем я почувствовал, как что‑то ударило меня по голове. Стало больно лишь на одну короткую секунду – легкий ожог оттого, что бросили с такой силой, – и затем новое открытие, как будто я истекаю кровью, но это не кровь, это яичный желток, стекающий по лицу и шее за воротник, и кусочки скорлупы в волосах, – и я даже не встал и не сказал ни слова. Я вытащил из волос скорлупу и подождал, пока они уйдут. Я снова услышал скрип туфель, и дверь наконец захлопнулась, и я открыл кабинку и подошел к зеркалу, и это заставило меня задуматься: они знали, что это я, или это мог быть кто угодно и, вообще, кто это в школу блин приносит яйца? Что это за люди, которые так поступают? Ответ: Джон блин Макданна. Я знал наверняка, что это был он, или по крайней мере, он в этом участвовал. Но почему? Почему они вообще суетились? Что вырастает из таких вот ублюдков? Бот так наверняка ворчала бы Гретхен. Нет, серьезно.
ДЕВЯТНАДЦАТЬ
Ходить с Гретхен в торговый центр было ужасно увлекательно, потому что иногда она подворовывала. В основном мы просто прогуливались, строя глазки скромным домашним мамочками и бабушкам с окраин, но почти так же часто, когда Гретхен жаловалась на то, как жестока корпоративная Америка к бедным и несчастным странам третьего мира – что обычно совпадало по времени с прослушиванием в больших количествах Minor Threat или Dead Kennedys, – она хватала меня за руку и тащила в «Колз», огромный универмаг для среднего класса, с намерением спереть что‑нибудь во имя революции и международного равенства.
– Ты просто бездумный потребитель, да? – прошептала она однажды, когда мы пробирались между стоек с ярко‑розовыми и зелеными купальниками в отделе для дошкольников.
– Я не потребитель, – сказал я. – Я ничего не покупаю.
– Ничего не покупаешь? – ответила она, толкая меня.
– У меня нет денег.
– А как насчет фильмов? Ты фильмы в прокат берешь? – крикнула она, пихая меня на стойку с детскими нейлоновыми колготками.
– Ну и? – сказал я. – Это же в прокат.
– Ну ладно, а одежда? Ты же одежду покупаешь?
– Нет, – сказал я. – Мне мама это дерьмо покупает.
– Ну а музыка? Пластинки и кассеты ты ведь покупаешь?
– Ага, – сказал я.
– Вот, эти люди пытаются управлять тобой! – крикнула она, снова хватая меня за руку. Она протащила меня через отдел для девочек, заполненный тертыми джинсами и разноцветными футболками, цвет за цветом пролетающими мимо. – Они хотят, чтобы ты покупал и ни о чем не думал.
– Круто, – сказал я. – Чем меньше мне надо думать о всякой херне, тем лучше.
– Но это значит, что они блин управляют тобой. ОНИ говорят тебе, какой фильм брать в прокате. ОНИ говорят тебе, какие пластинки покупать. ОНИ говорят тебе, что носить. И ты как полное дерьмо тратишь деньги на все эти тупые вещи, которые даже не приносят тебе счастья. Как вот это, – она схватила белый кружевной прозрачный комбидрес, – ты думаешь, девчонкам нравится носить это?
– Ну не знаю. Может, сексуальным девчонкам, – сказал я, и она снова схватила меня за руку.
– Ты что, ничего не слышал про классовую борьбу? Ты что, вообще об этом не думаешь? – спросила она
– Каждый день у меня по восемь уроков. Я там обдумываюсь до чертиков.
– Ты же рабочий класс, и они пытаются управлять тобой, чтобы ты их не сверг, – прошептала Гретхен, как будто ОНИ подслушивали из‑за угла, прямо из‑за стойки с уцененными красными пуховиками.
– Меня это не волнует, – сказал я. – Я просто пытаюсь блин закончить эту чертову школу и не сойти блин с ума.
– Вот так они и завладевают тобой, – сказала она. – Сначала у тебя нет времени волноваться об этом из‑за школы, потом ты устраиваешься на работу, заводишь жену, детей и просто продолжаешь покупать и покупать, и никогда не задаешься вопросом, почему блин ты такой несчастный?
– Я знаю, почему я несчастный, – сказал я, уставившись на длинные, блестящие, чувственные пластиковые ноги обнаженных манекенов. – Мне нужно перепихнуться.
– И это все блин, о чем ты думаешь? – спросила она, и я посмотрел на нее, мы стояли посреди отдела нижнего белья, где кругом были сексуальные бюстгальтеры и сексуальные трусики, и я взглянул на всю эту безбрежную, бесконечную красоту, на ряды и ряды кружев и шелка, и крохотных нежных цветочков, и подвязок и чулок и, едва ли о чем‑нибудь думая, кивнул.
– Да, я с уверенностью заявляю, это все, о чем я думаю, – сказал я, и она снова потащила меня куда‑то. – Что? Куда мы? – спросил я, и мы остановились перед последней стойкой с огромными белыми лифчиками и огромными серыми трусами, и она сказала: «Отдел для жирных», и указала на упаковку колготок, украшенную затененным фото тучной модели, со вкусом снятой со спины, и названием бренда: «Точно впору».
Я уставился на упаковку и типа содрогнулся, думая, что вот такие жуткие серые чулки носят пенсионеры, и собрался что‑то сказать, пошутить как‑нибудь, но Гретхен остановила меня и сказала: «Видишь? Видишь, как они унижают тебя? "Точно впору"?», и я взглянул на нее под мигающим флуоресцентным светом, на ее розовые волосы, мягкие и уже не такие яркие, и на секунду мне показалось, что я понял, о чем она говорит, потому что когда она начала запихивать под резинку своей кожаной куртки пухлые серые упаковки, я обернулся, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за нами, и выбежал следом за ней, и даже когда мы уже удирали, сидя в «эскорте», я все еще думал об этом и по‑прежнему хранил молчание.
ДВАДЦАТЬ
«Люди‑кроты» и другие фильмы про монстров – вот что мы с папой иногда смотрели вместе, без необходимости что‑либо говорить. Например, однажды я пришел домой поздно, и папа уже спал на диване, и лицо его было бело‑синим, потому что внизу было темно, но телевизор работал, и были слышны звуки сирен и перестрелки, не знаю, что он там смотрел – наверное, «Хантер», это был его сериал, с этим чуваком, гребаным Фредом Драером, потому что ему нравилось, что этот Фред Драер прежде играл за «Питтсбург стилерс», а теперь вот снимается в кино, – и я стал осторожно пробираться в свою комнату, и папа всхрапнул и потом сел и сказал: «Эй, Брайан. Брайан, это ты?», и мигом нацепил очки, притворяясь, будто он вовсе не спал.
– Да, пап, это я.
– Ты где был весь вечер? – спросил он, улыбаясь, и я сказал: У Гретхен... С Гретхен.
– С Гретхен, значит?
Он сел, снял очки, потер лицо и снова надел их, опять улыбаясь.
– Угадай, что сегодня по кабельному? – спросил он. – В полночь?
– Не знаю, – сказал я.
– «Люди‑кроты».
– «Люди‑кроты»? Обожаю этот фильм.
Это был такой странный фантастический фильм пятидесятых, наверное, один из моих любимейших. Там про этих ученых, которые взбираются на Гималаи или на другие какие‑то горы где‑то в Азии, что ли, и открывают этот тайный лаз к подземной цивилизации, которая живет что‑то типа сотни миль под землей вот уже вроде тысячи лет. И это словно бы мир таких прекрасных бледных египтян – они все так одеваются, в шлемы, как у фараонов, в мужские платья с ремнями и пряжками или как они называются – и все типа альбиносы, потому что не видели солнца, никогда типа, и они правят миром. Но еще там есть эти другие люди, чудовища, люди‑кроты – они совсем не похожи на кротов, скорее на ящериц, но и не ящерицы – они такие черные и с чешуей, и у них большие белые глаза, маленькие узкие рты и огромные, огромные четырехпалые клешни, и их принуждают работать на шахтах или в пещерах и служить альбиносам. В общем, чудовища‑то как раз хорошие люди, а те люди, что кажутся хорошими – плохие. Еще там один молодой ученый находит сексуальную девчонку, которая выглядит нормально, с темными волосами и обычным цветом кожи, которую все считают уродиной, потому что она не альбиноска, и этот ученый и нормальная девчонка влюбляются друг в дружку, и ученый помогает людям‑кротам восстать, и там еще эта схватка и землетрясение, и каким‑то образом туда вниз проникает солнечный свет, отчего все альбиносы офигевают, и вот в общем все, что я помню. Я смотрел этот фильм несколько раз, когда был совсем маленький, вместе с папой, когда его показывали в специальной ночной программе по субботам, в которой всегда были старые черно‑белые фильмы про монстров. Это было нашей с папой фишкой. Мы каждую неделю смотрели эти фильмы про монстров, и как давно это было?
Я взглянул на отца и улыбнулся.
– Да, вот та часть, где чудовища помогают ученым, очень мне нравится.
– Знаю. Так что, посмотришь? – спросил он, широко улыбаясь и кивая. – Или тебе домашнее задание надо делать, или что‑нибудь такое?
– Нет, посмотрю, – сказал я. Бросив пальто в свою комнату, я уселся в мягкое зеленое кресло рядом с диваном и стал наблюдать, как Хантер задерживает подозреваемого, перелетая через капот машины и приземляясь на кучу картонных коробок.
– И что, пап, сколько ты еще планируешь здесь спать? – спросил я.
– Не знаю, – сказал он, смотря прямо перед собой. – Я мешаю тебе?
– Да нет. Я просто... Я, наверное, беспокоюсь за маму и все такое.
– Позволь мне самому беспокоиться об этом, – сказал он. – У нас проблемы. Мы их решим. Обещаю.
Я повернулся и посмотрел на него. Выглядел он не слишком обнадеживающе. Через щеку его тянулся длинный красный след от подушки, и на нем все еще была его рабочая одежда, потому что мама, видимо, перестала стирать его вещи. Он переключил канал и вытянул ноги, и я заметил, что носки у него серые и грязные. Я собрался было сказать что‑то, но решил – не стоит. Я просто смотрел, как на фоне мрачной пещеры под тревожную музыку ползут титры.
– Итак, встречайте людей‑кротов, – сказал папа. – На них всегда можно положиться.
– Это точно, – ответил я.
ДВАДЦАТЬ ОДИН
Это, конечно, идиотизм, но после школы мы с Гретхен частенько где‑нибудь ели, несмотря на то, что у нее была серьезная проблема лишнего веса. Это блин было чистое безумие. Типа я прекрасно понимал, что мы делаем, но не хотел, чтобы она перестала быть толстой, а то бы она прекратила со мной тусоваться. Не знаю. Обычно мы ходили в «Снэквилл Джанкшен», забегаловку на углу 111‑й и Западного, что ли, посреди которой стояла огромная обитая линолеумом стойка в форме полукруга, с рельсами от игрушечного поезда. Еда твоя выезжала в корзине, водруженной на крышу вагончика. Эта была детская кафешка, но мы с Гретхен очень ее любили – ее и еще «Рейнбоу Коун», но туда можно было ходить только весной. В «Снэквилл Джанкшен» Гретхен все время брала одно и то же: сосиску с чили и «грин ривер», этот ярко‑зеленый лимонад. Еще ей там разрешали курить, что для нее было очень существенно, ведь ясно, что она несовершеннолетняя. Я же обычно брал жареный сыр или ванильный молочный коктейль, и если я брал ванильный молочный коктейль, я знал, что мне будет плохо, потому что, как я уже говорил, я не переносил молоко, но я все равно его брал, хрен знает почему.
Сегодня я ел пиццу с картошкой фри и молочным коктейлем, так что понос мне был обеспечен. Гретхен выглядела прелестно – иногда ей это удавалось, а иногда нет, в зависимости, видимо, от настроения. Ее волосы были подняты вверх и скручены в два маленьких рожка, как у синички, и на лице у нее совсем не было косметики, и оно было милое и чистое, и щеки такие розовые, и она вылизывала чили из своего хот‑дога с картошкой фри, сгребая и быстро забрасывая все в рот, такая была у нее манера, и послеполуденное солнце сияло как стоваттная лампочка у меня на груди, проникая сквозь окно позади нее, славно озаряя ее волосы, делая их мягкими и белыми. Она молчала, мы просто ели вместе, это было так мило, и я подумал: И что в этом такого уж неправильного?
– Слушай, что сегодня случилось, – сказала она, и я кивнул. – Я, значит, в раздевалке после физкультуры, сижу на этой мокрой деревянной скамейке и переодеваюсь блин со скоростью света. Я обычно блузку оставляю застегнутой, чтобы сразу натянуть ее, знаешь, не особо чего демонстрируя, так? И вот я значит сижу там и смотрю, не идет ли кто по коридору, чтобы шорты стянуть и успеть переодеться до того, как кто‑нибудь отпустит комментарий по поводу моих гребаных жирных ляжек, понимаешь?