Все усилия были направлены на внешнюю картину, и она вышла занимательной, интересной. Она смотрелась легко, приятно, но драмы, драмы не было ни одной минуты. В самых сильных местах зритель оставался равнодушен, он развлекался красивой панорамой, но не переживал ничего.
Особенно не удалась сцена покаянного разговора негоцианта Вира с соблазненной им и ставшей проституткой Лицци. Этот дуэт, и по содержанию, и по ситуации прямо трагический, только читался г. Гейротом и г‑жой Баклановой, и сопровождался некоторыми весьма скупыми разъясняющими жестами. Почему-то г. Гейрот решил, что разбогатевший биржевик должен быть существом, лишенным всяких человеческих чувств, и холодным, как оконное стекло в тридцатиградусный мороз. Это ошибка. {69} У актера очень хорошие и подходящие для роли внешние данные.
Роль Лицци мало благодарна и сама по себе, но г‑жа Бакланова не украсила ее, не дала ей ни характерности, ни глубины переживания. Впрочем, отдельные моменты удались г‑же Баклановой.
Способный Хмара старался сделать из О’Нэйля трагическое лицо, но трагизм этот был напускной, надуманный, головной. Он не шел изнутри, как и весь спектакль, и потому не трогал, не вызывал отклика.
Очень уж сделан и актер Гиггинс у г. Бондырева.
Но достаточно одного г. Чехова в роли Фрэзера, чтобы простить многое вчерашнему спектаклю и признать ценность его.
Сквозь все оковы ансамблевых пут г. Чехов с первого появления забрал зрителя яркостью своей чисто актерской индивидуальности. Иногда боишься сказать об актере слишком категорическую похвалу, боишься, не роль ли подошла, не случай ли, не простая ли удача. Но бывает и наоборот, когда все эти сомнения сразу отпадают, когда с первого момента слишком ясно, что тут и не случай, и не удача, а талант. Таким несомненным талантом обладает Студия в лице г. Чехова. Мягкий диалог, умение чувствовать глубокие нюансы реплики, психологически содержательный жест — всем этим г. Чехов вчера буквально сыпал.
Отмечу Лазарева в роли изобретателя. Тоже какой-то мягкий и характерный вместе с тем рисунок, какая-то, я сказал бы, капризная доброта фразы, удивительно напоминающая Станиславского и, весьма вероятно, даже навеянная им.
И еще — г. Смышляев в роли прислуживающего в баре негра. Это очень мило.
Весьма добросовестно играет хозяина бара г. Сушкевич.
В общем, повторю, спектакль приятный, интересный, но не глубокий. Спектакль, который, во всяком случае, заставляет отметить молодого режиссера Вахтангова.
3. А. Вознесенский <А. С. Бродский>
Студия Художественного театра «Потоп»
Театральная газета. 1915. № 51. 20 дек. С. 9
Сколько ожиданий и сколько обманутых надежд. Режиссерский совет Студии показал нам результат своих долгих репертуарных исканий и еще раз обнаружил, что он не верит в жизнь.
Душа коллективного человека радостно и старательно выявлена в трагически-водевильной гримасе «Потоп», выявлена в ее примитивной, волчьей опустошительности. О глубине мысли автора, оригинальности и тонкости замысла, о трансформации моральных ценностей можно судить уже из простого пересказа содержания пьесы.
В американском баре ловкого кабатчика Стрэттона собрались биржевой заяц, Фрэзер, игравший на понижении цен на хлеб, потерявший на этой операции свое состояние и спекулирующий на каких-то темных доходах с публичных домов, — его злейший враг, биржевик, Бир, адвокат, делец О’Нэйль, славящийся своей темной репутацией и опустившаяся до степени проститутки, бывшая хористка, покинутая Биром любовница, Лицци.
Все они собрались случайно и остались, застигнутые в баре наводнением.
{70} Кроме этих дельцов и женщины, попали в бар также случайно и два неудачника: актер и изобретатель. Общая опасность объединила всех. Прекратилось волчье щелканье зубами. Бир просит прощенья у покинутой им возлюбленной и примиряется со своим злейшим врагом, Фрэзером, адвокат О’Нэйль старается объединить всех в общем веселье, чтобы заставить забыть надвигающуюся смерть.
Он говорит своим товарищам речь о том, что все они путники на одной большой трудной дороге, по которой им следует идти рука об руку. Происходит маленький «праздник примирения», вроде того, на котором мы однажды присутствовали в Студии.
С появлением первых лучей надежды стали обнажаться зубы хищников, заставляя дрожать робких антилоп, оказавшихся по соседству с ними на этой скале, не залитой потопом. А когда ворвалось солнце в бар Стрэттона, он снова сделался баром, где собираются волки, готовые перегрызть друг другу горло.
Тема, как видно из передачи, не нова и сделана вульгарно и искусственно. Студию, по-видимому, пленила не форма и глубина замысла, а глубокая рационалистичность сюжета и натуралистическая форма его разработки.
Поставлена пьеса Е. Б. Вахтанговым тщательно и разыграна старательно; старательно, конечно, в смысле обычного подчеркивания того, что и так грубо подчеркнуто самим автором.
Лучше всех, как и всегда, играл г. Чехов. Его Фрэзер останется в памяти у зрителя, как образец тончайшего рисунка и воистину художественно-творческого переживания.
Очень милую и нежную фигуру Лицци, и не в стиле общего замысла, дала г‑жа Бакланова.
Отменно «натуральным» вышел бар и его негр Чарли. Столкновение О’Нэйля и Фрэзера следовало все-таки, чтобы быть последовательным, сделать в стиле американского бокса, а не драки. Так все «старательно», хорошо, а уходишь из театра с чувством пустоты душевной.
4. Як. Львов
Студия Художественного театра
Новости сезона. 1915. № 3170. 15 дек. С. 5
Поставленная вчера в Студии Художественного театра пьеса американского драматурга Бергера не новинка для Москвы. Несколько лет тому назад ее ставил в московских клубах кружок молодых артистов Художественного театра, причем режиссировал спектакль Марджанов[lix]. Теперь пьеса идет в постановке молодого режиссера Вахтангова.
Пьеса написана со значительной быстротой, основная мысль ее это то, что перед лицом смертельной опасности, перед призраком смерти люди сбрасывают свою эгоистичную личину, начинают по-товарищески относиться друг к другу, сбрасывают сковавшую их мишуру дел, мелких забот, тупого самодовольства, презрение победителей к побежденным… Но стоит только отойти призраку смерти, как люди снова становятся маленькими, и мелкие интересы доминируют над всем. Эта интересная мысль развертывается на фоне бара, кстати, прекрасно поставленного, с большим художественным вкусом.
Исполнение пьесы в общем интересное и стройное, хотя проникновения, особенной {71} углубленности, особенного захвата, который давала Студия, налицо нет в остальном спектакле. Обыкновенно в Студии в крошечном зале театра без рампы, где актер так близко придвинут к зрителям, последний всегда забывал, что перед ним не жизнь, а сцена. На представлении «Потопа» зритель все время чувствует театральность и только все время любуется прекрасной игрой отдельных исполнителей, а полюбоваться есть чем. М. А. Чехов изумительно играет неудачника-биржевика, давая замечательное перевоплощение и проникновение в образ. Все тут хорошо, все цельно, все выдержано. Очень интересно передает полубезумное вдохновение адвоката О’Нэйля г. Хмара. Очень хороши Сушкевич, Лазарев, молодой актер Смышляев в роли негра. Г. Гейрот очень изящен, но роль у него идет еще не твердо.
Неудачна г‑жа Бакланова в роли Лицци — у артистки нет ни сил, ни внешних красок. В постановке в групповых массах есть отдельные удачные штрихи. Чрезвычайно удалась сцена, когда всеми находящимися в баре и считающими, что они обречены на гибель, овладевает безумие.
В общем спектакль был интересный, острый, но того светлого озарения, которое давал «Сверчок на печи», он, конечно не оставляет.
5. Ю. Соболев
Студия Художественного театра
Рампа и жизнь. 1915. № 51. 20 дек. С. 7 – 8
Сияющий огнями бар… Стойка с чудовищным запасом виски, вина и шампанского… Яркие плакаты реклам. Телефон, и даже — верх комфорта! — маленький телеграфный аппарат… А за разбросанными по залу столиками — люди, дрожащие от животного ужаса, содрогающиеся, проклинающие, умоляющие…
Страшная опасность — надвигающийся ураган дождя, потоп, хлынувший на этот американский город — согнала их всех в одну кучу, спаяла этих людей, в обычное время чуждых и ненавистных друг другу, — в одну цепь, заставила их идти всех по одной дороге, на конце которой неизбежная смерть.
Биржевой игрок, разоривший своего конкурента, актер, «изобретатель», адвокат с сомнительной репутацией, девица с авеню, негр с ухватками обезьяны, хозяин бара — вот пестрая компания, сейчас сбившаяся, как стадо в одну кучу…
Ненавистники и мошенники, богачи и голодные, хозяева и служащие, — готовы забыть социальное неравенство, вражду, клевету, обиды… Они снова люди, эти волки, готовые перегрызть друг другу горло…
Обманувший любовник вновь умоляет о прощенье; неумолимый игрок целует разоренного им биржевика; даже негр, бесправный слуга пышного бара, чувствует себя равным в блестящей компании…
О, как жутко умирать! И как неизбежна гибель! Потухает электричество, подступает вода, во мраке пышный зал, а в углу прижались люди и теплятся тусклым светом дрожащие свечи… Но вот миновала опасность — схлынул «потоп», заработал телефон, затрещал телеграф, засверкали огни люстр.
И снова недавние братья — непримиримые враги.
Расчетливый хозяин заготовил грандиозный счет за выпитое в минувшую ночь, уже полон лакейской услужливостью негр, {72} и вновь кипит от злобы разоренный спекулянт, и спокойно считает барыши его счастливый конкурент…
Непрошенным посетителям — безработному актеру и наивному изобретателю — показали на дверь… И мелкая, гаденькая, пошленькая человеческая жизнь вступила в обычные свои права… Жизнь, в которой нет места сантиментам, в которой «время — деньги», и в которой человек человеку — волк, беспощадный и жадный.
Вот та схема, которую рисует автор «Потопа», поставленного в Студии.
Пьеса зла и саркастична.
Она не очень глубока по своим заданиям, и не очень психологически правдоподобна. Но она очерчена штрихами яркими и смелыми. Давая изображения человеческой души, — она тем самым дает отличный материал участникам Студии, изучающим трудное мастерство правдиво изображать человеческие чувствования.
На этот раз им пришлось изощриться на олицетворение крайне одностороннее, ибо автор отказал своим героям и в капле сердечности, доброты и участливости.
Впечатления, которые выносишь после спектакля — жестки и ни мало не напоминают тех, кои навеяны были «Сверчком». Но ведь диккенсов рассказ — это мудрость и нежность простого сердца, а «Потоп» — всего лишь саркастическая и злобная усмешка, сердитая гримаса умного, но неглубокого и только внешне занимательного повествователя.
И тем не менее радостно говорит об этом спектакле. Радостно засвидетельствовать большую победу Студии, на деле утверждающей истинность тех высоких принципов, которые положены в основу ее пытливой и трудной работы.
Исполнение «Потопа» дает право писать о настоящем и большом мастерстве почти всех участников спектакля. Но это мастерство, это технически почти совершенное творчество, отнюдь не плод выучки, — а создание одухотворенное правдой «внутренних переживаний».
Я не преувеличу, если, напр., укажу на г. Чехова, как на несомненную артистическую величину, как на настоящего мастера, ибо его Фрэзер очерчен не только внешне необычайно ярко, но и полон внутренне глубокой значительностью. Нечто истинно человеческое, волнующее и милое, просвечивает сквозь комические очертания этого образа. А дать почувствовать в дрянном мошеннике — подлинные не вытравленные гнусностью, человеческие черты, — значит быть настоящим художником.
Не все в равной мере овладели мастерством, законченным и совершенным. Есть и недочеты в исполнении: так слишком много внешнего без внутренней углубленности в г. Гейроте (биржевик Бир); мало силы, мало захвата у г‑жи Баклановой, еще не постигшей трудное искусство уметь трогать слезами зрителей, до которых эти слезы не дошли…
Но гг. Сушкевич, Бондырев, Смышляев, несколько в меньшей степени Хмара, — дали изображения отмеченные большой правдивостью и яркостью. Особо хочется указать на г. Лазарева, играющего «изобретателя» удивительно мягко и сердечно.
Поставлен «Потоп» г. Вахтанговым очень тщательно, просто, но выразительно. И весь спектакль, повторяю, радует, ибо свидетельствует о прекрасном торжестве тех высоких принципов, во имя которых живет Студия, творчеством своим утверждающая великую правду искусства.
{73} 6. Сергей Яблоновский <С. В. Потресов>
Студия Художественного театра «Потоп» Ю.‑Х. Бергера
Русское слово. 1915. № 287. 15 дек. С. 5
Когда задвинулся занавес после первого акта, я подумал:
— Вчера около меня были люди, видевшие «Потоп» на генеральной репетиции. Как могли они не говорить восторженно о том, что птенцы Художественного театра вновь совершили великолепный подъем в поднебесье. Как могли они хладнокровно упоминать о недочетах пьесы, даже, кажется, о недочетах исполнения?
Потом я думал:
— Какое волшебное дитя эта Студия Художественного театра! Родиться и сразу совершать сказочные подвиги. Приковать всеобщее внимание, восхищать, радовать, чувствовать на своей голове венок, которого так долго и большей частью напрасно ждут другие художники!
Полагаю, что после первого акта «Потопа» не один я, а большинство, — если не все, — думало эту же думу.
То, что происходило на сцене, было чудесно. И декорация, представляющая внутренность американского бара (настоящего, американского, так как действие происходит в Америке), и его завсегдатаи.
Среди них с первого появления на сцене приковал к себе внимание г. Чехов. До сих пор г. Чехов играл в Студии несколько ролей, чуть ли не все старческие. Играл он хорошо, но мне казалось, что в отношении к молодому актеру со стороны прессы есть некоторое доброжелательное пристрастие: казалось, что нашей исключительной любви к большому Антону Павловичу Чехову хватает, чтобы отблеском ее озарить и его племянника, только обещающего быть большим, Михаила Александровича Чехова.
Но вот смотрел я Чехова в роли Фрэзера и весь вечер восхищался. Какой чудесный образ! Облезлый, разорившийся биржевой делец, содержатель притона, наглый и трусливо-трогательный мерзавец, считающий мерзавцами всех людей — Чехов создал этого человека совсем не теми приемами, которые преемственно выработала для изображения этого типа сцена.
Его интонации, позы, движения были так свежи, серьезно комически. Он так полно влез в шкуру своего героя, что осталось только не спускать глаз и радоваться.
А кроме этого прекрасного Фрэзера на сцене был крепкий адвокат О’Нэйль — г. Хмара, очень хороший биржевой делец Бир — г. Гейрот, также хороши были хозяин и слуга бара и случайно забредшие в бар безработный актер и голодный изобретатель (гг. Сушкевич, Смышляев, Бондырев и Лазарев).
Это был не театр, а жизнь (а было бы весьма рискованной похвалой, если бы я не указывал этим только на отсутствие созданных театром шаблонов).
А само действие этого акта заключается в том, что этих завсегдатаев бара, враждующих между собою, застигает страшное несчастье, одно из тех обычных в Америке наводнений, которые уничтожают целые города, чуть не штаты.
Стихийное бедствие надвигается. Настроение жути растет, — спасения нет. Запершиеся в подвале люди заперлись, насколько было возможно, и ждут смерти.
Как видите, театр ужасов. Но артисты внесли сюда жизнь, психологию, высшую простоту искусства. После окончания акта подумалось еще:
{74} А что если бы этим и кончить? Пока великолепно, а что будет дальше — неизвестно.
Опасения дальнейшего в значительной степени оправдались.
Второй акт — все еще ожидание гибели. Люди хотят потопить панический ужас в веселье, — создают пир во время чумы. Расчетливый хозяин бара льет, как воду, шампанское. Враждовавшие начинают сознавать перед лицом гибели тщетность вражды, необходимость общей любви. Тут и страничка романа: в бар забрела Лицци, погибшее, но милое создание, которую когда-то любил Вир.
Сейчас Вир должен был жениться на миллионах, но надвинувшаяся катастрофа снова бросает их в объятия друг друга. Исполнительницу роли Лицци я не упомянул среди тех, кто прекрасно разыграл пьесу, — артистка находилась только на средней высоте исполнения, ниже общего уровня, но в значительной степени это зависит от безжизненности и ходульности самой роли, являющейся бледным неудачным снимком с Сони Мармеладовой. Люди просветлели: говорят большие, но довольно шаблонные слова о всеобщей любви и братстве.
Начинается чувствоваться схематичность пьесы. Становится очевидным, что катастрофа минует, — и «альтруисты на несколько часов» превратятся в маленьких злых людишек.
Это со стороны пьесы. Со стороны исполнения второй акт тоже производит меньшее впечатление. Может быть, виноват автор: нельзя два длинных акта держать в напряжении ожидания. Только финал этого акта, когда гаснет электричество, и запертые люди в полумраке свечей пляшут танец веселья и отчаяния, снова поднимает настроение.
Третий акт, как по-писанному — и очень схематически, — оправдывает догадки зрителей. Вода спала, — животные, оказавшиеся на короткий срок людьми, снова обратились в животных.
Недостаточная художественность пьесы понизила и художественную ценность исполнений, но в нем было все-таки много прекрасного и здесь особенно хорош, безусловно хорош был г. Чехов.
Хотелось бы только, чтобы рожденный художественниками прекрасный театр гораздо строже относился к репертуару.
7. Сергей Глаголь <С. С. Голоушев>
«Потоп» (Студия Художественного театра)
Утро России. 1915. № 344. 15 дек. С. 5
В глазах людей, близких театру, молодая Студия Художественного театра успела занять такое место, что даже трудно сказать, чего ждешь с большим ожиданием и даже волнением: новой ли постановки этого милого маленького театрика или премьеры взрастившего его Художественного театра. Быть может, именно этим и надо объяснить какую-то странную пустоту, которая оказалась в душе вчера после окончания в сущности отлично разыгранной пьесы Бергера. Хотелось от этого театра чего-то иного, каких-то более тонких и глубоких переживаний.
Пьеса Бергера не новинка. Это — умело написанные сцены на тему, что человек живет не тем, чем следует, и вместо того, чтобы прожить свою короткую жизнь, как светлую сказку, обращает ее в какую-то бесконечную собачью грызню из-за кости. В каком-то {75} американском городе в баре Стрэттона встречаются его завсегдатаи: начинающий свою карьеру будущего миллионера счастливчик Бир, озлобленный на всех и вся обанкротившийся биржевой заяц Фрэзер, «неудавшийся гений» адвокат О’Нэйль, хорошенькая проститутка Лицци и два случайных посетителя — безработный актер и неудачник техник.
Вызванное ливнем и прорывом плотины наводнение заливает бар и погребает в нем всех там собравшихся. Им удается хорошо забаррикадироваться от воды, но все равно они обречены на смерть.
И вот сначала их охватывает отчаяние, затем они стараются забыться в хмеле винных паров, сердца их раскрываются и из глубины души их прорывается все, что есть в человеке светлого, жажда братства и единения.
Опьяненные столько же вином, сколько экстазом этих переживаний, как безумные, кружатся они в вихре какой-то негритянской пляски, и тут же рядом Бир, чувствуя свою вину перед Лицци, которую некогда любил и бросил, возвращает ее к радости давно забытого чувства и веры в любовь.
Но проходит ночь, наводнение быстро спадает, обрекшие себя на гибель люди убеждаются в своей безопасности и возвращаются каждый к тому же, что раньше наполняло его жизнь.
Пьеса лишена всякой глубины, и до того примитивна, что уже с первого акта легко угадываешь ее конец. Она почти схематична, и если бы Студия с нее начинала свою работу, как некогда начинала ее с «Гибели “Надежды”», то это было бы вполне понятно, но чего ради остановились на этой пьесе теперь?
В этом чувствуется уже какое-то недоверие к своим силам, желание не преодолевать все большие и большие трудности и идти к большей интимности переживаний, а, наоборот, ставить себе возможно более простую и легкую задачу. И это неизбежно разочаровывает.
Если, однако, оставить вопрос о пьесе в стороне и рассматривать самый спектакль как таковой, то надо сказать, что эта постановка представляет ряд новых и удачных достижений.
Снова все время забываешь, что перед глазами театр. Снова перед глазами живые люди. В их переживания и взаимные отношения веришь и опять-таки, чувствуя высоту этих достижений, невольно начинаешь жалеть, что столько умения, тонкого вкуса и труда затрачено на такую поверхностную пьесу.
Исполнение у всех артистов доведено до большого совершенства. Это даже и не исполнение, а, действительно, переживание роли на сцене, но и из общего дружного строя нельзя не выделить Чехова в роли неудачника Фрэзера. Это снова такой яркий образ, что его будешь всегда вспоминать, как живого человека, которого встречал и знал в жизни. Затем удивительно искренна г‑жа Бакланова в роли Лицци. И ее исполнение оставляет впечатление чего-то в самом деле пережитого девушкою.
Однако, отмечая Чехова и г‑жу Бакланову, сейчас же чувствуешь, что это несправедливо по отношению остальных исполнителей. И Бир (г. Гейрот), и Стрэттон (Сушкевич), негр Чарли (Смышляев), актер Гиггинс (Бондырев) и Нордлинг (Лазарев) — все это тоже живые люди, а О’Нэйль выходит у Хмары такою типичною фигурою, что ее долго не забудешь.
С большим настроением проходят сцены: пьяной, восторженной пляски собравшихся в баре людей, их испуг начавшимся наводнением и т. п., но и это все, как видно, сцены с чисто внешними и не глубокими внутренними переживаниями.
{76} 8. И<гнатов И. Н.>
Студия Художественного театра «Потоп»
Русские ведомости. 1915. № 287. 15 дек. С. 6
В американском баре сошлись враждебные друг другу люди различных положений и состояний. Все враждуют, все злобствуют. Внезапная катастрофа, грозящая залить бар наводнением, меняет настроение: все равны перед опасностью смерти; каждый проникается добрыми чувствами к другим; все за одного, один за всех. Но проходит опасность, смерть не грозит, — и вражда вернулась: все по-прежнему эгоисты, расчетливые люди, «волки» друг другу.
«Не длинен и не нов рассказ»; мораль несложная и незамысловатая; краски резкие и густые. Автор, по-видимому, и не старался смягчать тонов; он умышленно делал из своей пьесы не драму, не ужас перед грозящей опасностью, а комедию, старающуюся более или менее едко осмеять человека в его предсмертных поползновениях жить в дружбе с людьми. Зритель заранее знает, что эти благие намерения не кончатся ничем, и не ужасается перед возможностью катастрофы, а в самые трагические моменты видит перед собой комедию. И несмотря на давно известную мораль, на резкость и подчеркивания, пьеса смотрится с интересом, — и в особенности потому, что некоторые роли исполняются превосходно.
Первое место принадлежит г. Чехову. Трудно представить большее искусство, более художественное изображение не только типа, или характера, или настроений, но и всей сложной истории представляемого лица. Артист был комичен, но сквозь этот комизм чувствовалось нечто гораздо более серьезное, чем, может быть, дает пьеса. Хороши были и некоторые другие исполнители: гг. Хмара, Смышляев, Бондырев, Лазарев, г‑жа Бакланова.
Резкости пьесы соответствовала декорация кабачка, яркая, пестрая, реальная, подчеркивавшая мишуру «примирений» перед лицом опасности.
Спектакль, во всяком случае, интересный, даже помимо аналогий, которые можно найти в наших ежедневных наблюдениях над такими же «примирениями» перед опасностью.
9. Родя <Р. А. Менделевич>
Арабески
Театр. 1915. № 1786. 16 – 17 дек. С. 9
В Студии Художественного театра, на премьере «Потопа», была совсем особенная публика.
Были «знакомые все лица», которых вы привыкли встречать на всех артистических и художественных событиях.
Полно была представлена московская театральная критика.
Много представителей и представительниц театрального мира.
«Своя» публика: почти все друг с другом знакомы.
{77} И сразу бросалось в глаза, что «хозяином» этого вечера является К. С. Станиславский.
Его характерная, высокая фигура с «серебряной» головой резко выделялась среди тесной толпы, переполнившей небольшие комнаты Студии.
Встречал всех, как добрый приветливый хозяин.
Не успевал пожимать протягивающихся к нему рук.
То хлопотливо убегал за кулисы, то появлялся опять.
И когда распахнулись двери зрительного зала, — сделал широкий жест, дескать: «Пожалуйте, господа! Милости прошу».
Улыбаясь, стоял все время у входа, как самый добросовестный «контролер».
Был на спектакле и И. П. Чехов, который пришел посмотреть «своего племянника», М. А. Чехова.
* * *
В фойе, во время антрактов. Подслушанные разговоры.
— Какое впечатление у вас от первого акта?
— Я очарован… баром! Ах, если в Москве открыть такой бар, с телеграфным аппаратом! Колоссальный успех можно было бы иметь!
Следующая пара.
— Каким резким пятном на общем фоне выделяется Смышляев с его темно-коричневым лицом негра!
— Но зато, когда тухнет в баре электричество и делается темно, — как он подходит к общему фону!
Еще одна пара.
— Вы знаете, это так соблазнительно — батареи бутылок на полках буфета и эта разноцветная влага в бокалах! Я едва удержался.
— Отчего?
— Чтобы не подойти и не вырвать у кого-нибудь из этих американцев бокал. Ведь я сижу в первом ряду, от сцены меня буквально ничто не отделяет, один шаг — и бокал у меня в руках!
* * *
Видная артистка Художественного театра говорит: — У нас в этом сезоне совершенно переменилась публика. Свою, привычную нам публику мы видим только на абонементных спектаклях. А на внеабонементных — публика чужая.
— А по каким признакам вы это замечаете?
— По тому, как эта публика себя ведет. Наша обычная публика держит себя всегда крайне корректно, ведет себя «тихо». Она серьезна и не выражает никогда громко своих впечатлений от игры актеров. А вот на днях у нас «Три сестры» шли при громком хохоте. Его вызывала в зале каждая смешная фраза, особенно «реагировали» на подвыпившего Чебутыкина. Ну, и сразу видно, что это «беженская» публика. Ведет она себя непосредственней москвичей.
— Ну, а как действует такое «поведение» на артистов?
— Немножко нервирует. Пока мы еще не привыкли к такой аудитории. Но, вероятно, скоро привыкнем!..
{78} 10. И. Джонсон <И. В. Иванов>
Московские письма
Театр и искусство. 1915. № 52. 27 дек. С. 1000 – 1001
В последние дни прошли две премьеры еще в двух театрах: в Студии Художественного театра и в театре Незлобина.
Студия поставила «Потоп», трехактную пьесу Хеннинга Бергера из американской жизни. Впрочем, то обстоятельство, что действие происходит в Америке, не имеет существенного значения, хотя и дает интересную сценическую возможность придать, действующим лицам характерную бытовую окраску.
Пред нами американский бар, в который один за другим являются его обычные посетители, по-видимому, обитатели сравнительно небольшого американского города, хорошо знающие друг друга: адвокат О’Нэйль, обанкротившийся делец Фрэзер, другой делец, — молодой и еще преуспевающий Вир, девушка, Лицци, когда-то — хористка, любившая Вира, потом брошенная им и сделавшаяся проституткой, два случайно зашедших лица — безработный актер Гиггинс и безработный техник Нордлинг. Кроме них, хозяин бара Стрэттон и его слуга, негритенок Чарли.
Эти люди, за исключением Фрэзера и Лицци, находятся в довольно безразличных отношениях друг к другу, но, конечно, не позволят один другому наступить себе на ногу. У них одна забота — нажива, нажива и нажива, и ради нее они перед многим не остановятся и никого не пощадят. Таков же был, очевидно, в свое время и Фрэзер, а теперь в нем еще непрестанно горит сердце неутолимой обидой на судьбу, он всех ненавидит, всех считает негодяями и мошенниками, постоянно всех задирает и готов лезть прямо в драку. А Лицци полна своей обидой на Вира, который разбил ее сердце и был косвенной причиной того, что она стала проституткой.
Надо заметить, что автор не хотел вывести каких-то особенных людей: он дал представителей вообще обыкновенных людей нашего времени, но захотел показать их в особенном положении, в исключительных обстоятельствах. Внезапный ливень, разразившийся в то время, когда все они собрались в баре Стрэттона, заставил реку, при которой стоит город, выступить из берегов, прорвать плотину и хлынуть на город. Посетители бара были застигнуты в нем наводнением. Они закрыли двери и окна опускными железными шторами, заткнули тряпками всякие отверстия, через которые может просачиваться вода, словом, как могли, забаррикадировались от нее. Но она подбирается к ним, вливается в подвал под баром, у них гаснет электричество, перестают работать телеграф и телефон. Они отрезаны от мира, и думают, что пришли их последние часы.
Чтобы заглушить охватывающий душу ужас смерти, они пьют, пляшут, поют. Но в то же время просветляется и их сознание. Они начинают отдавать себе отчет, как низменно и ничтожно то, что было до сих пор самым важным в их жизни, из-за чего они готовы были раздавить каждого из своих ближних, в душах их пробуждается взаимная любовь, чувство солидарности и братства. Фрэзер примиряется со всеми, полный размягчающего его умиления. Вир смягчает ожесточенную, но не переставшую любить его Лицци и готов соединить с нею свою жизнь, если она не будет сейчас окончена.