Кроме одной новой книги.
«Подчинение авторитету: Экспериментальный взгляд» Стэнли Милгрэма.
ГЛАВА 6
Неделя без книг кажется вечностью. У меня нет телевизора, нет радио. Нет посетителей или друзей, кроме клиентов. Никаких ночных посещений — уже заметно их длительное отсутствие. Я схожу с ума. После того, как все мои клиенты проходят за день, я начинаю бродить по квартире. Разгуливаю по периметру моего мира: от стены до стены, от окна к окну, из угла в угол. Я не бурчу про себя, но это требует значительной сдержанности. Ночью я не сплю. Ворочаюсь, смотрю в потолок. И, в конце концов, всегда оказываюсь у окна, прижавшись лбом к стеклу, скрещиваю руки под грудью и глажу себя по предплечьям. И наблюдаю. Наблюдаю.
Наблюдаю за пешеходным потоком, как будто это моя привычка.
Видите, вон там? Молодая женщина, ей около тридцати. Возможно, даже меньше. Трудно сказать с такого расстояния. Сейчас поздний вечер, уже после полуночи, она одета в деловой костюм. Плотная тёмно-синяя юбка-карандаш. Подобранный к ней блейзер, задрапированный на одном плече. Обычная белая блузка, ничего особенного. Три верхних пуговицы расстёгнуты. Бежевая сумочка свисает с одного плеча, на тоненьком почти невидимом ремешке. Тёмные туфли на высоком каблуке, тёмно-синие или тёмно-серые. Волосы собраны в аккуратный пучок. Но своей походкой она рассказывает историю. Её ноги быстро передвигаются, несмотря на узкую юбку длиной до колена. Слишком быстро. И она уткнулось в сотовый телефон. Посадка её плеч говорит о том, что она чем-то расстроена. Доходит до угла, останавливается на перекрёстке, и запихивает свой телефон в сумочку. Расправляет плечи. Дышит глубоко. Вскидывает голову, как будто показывая безразличие, смелость.
Даже отсюда я могу видеть, как экран её телефона засветился в сумочке. С этого расстояния ничего не видно, кроме крошечного белого свечения. Она нерешительно достаёт телефон, читает сообщение. Выключает его и засовывает обратно в сумочку без отправки ответа. Но вместо того, чтобы идти вперёд, когда загорается зелёный, она остаётся на перекрёстке, в ожидании чего-то.
Дорогой чёрный внедорожник подъезжает к остановке у перекрёстка на её стороне. Останавливается прямо рядом с ней. Задняя пассажирская дверь чуть приоткрывается. Она качает головой. Отступает назад. Моё сердце замирает. Она возмущённо жестикулирует, как бы тыкая пальцем. Говорит на повышенных тонах. Делает ещё один шаг. Другой. Со стороны водителя задняя дверь распахивается, и высокий человек выходит изнутри. Моё сердце пропускает несколько ударов. Тёмные волосы. Уверенный в себе, наглый, с походкой хищника. Эти плечи.
Это невозможно.
Но глаза говорят мне обратное.
Женщина скрыта за его спиной, она почти вне моего поля зрения. Покачала головой. Говорит что-то и снова качает головой. Она выставила руки ладонями вперёд, словно пытаясь защититься от нападения, но я могла бы сказать ей, что она делает это зря. Эти массивные, мощные руки набрасываются со скоростью атакующей змеи. Хватают её за плечи. Притягивают близко, тело к телу. Я вижу, как эти тонкие, выразительные губы шевелятся, говоря что-то. Она качает головой, но не отстраняется. Почему она не отталкивает его?
Потому что он целует её глубоким, яростным и требовательным поцелуем. Даже отсюда я вижу, как её колени слабеют. Всё, что удерживает её в вертикальном положении — это сильные руки, сжимающие ей зад и прижимающие её к твёрдой, накаченной груди. Своими руками она обхватывает его, вцепляется в волосы, обладая им.
Ей позволено прикасаться?
Поцелуй?
Эти губы никогда не целовали меня.
Мои руки ни разу не прикасались к нему.
Что это — ярость внутри меня? Отвращение? Страх? Непонимание? Я всего лишь собственность. Знаю, каково это. Я не хочу, чтоб меня целовали. Только не его губы. Не желаю прикасаться, только не к его телу.
Хочу, чтоб это было истиной, несмотря на семена сомнения.
Она, очевидно, придерживается иных правил.
Это такое же очевидное доминирование, мастерская эрудиция в женской анатомии, умение возбуждать и манипулировать, пока не закрепится право собственности. Я знаю, что всё это слишком хорошо. Она включается, там на тротуаре. Она идёт назад, пока её попка не упирается в переднюю пассажирскую дверь автомобиля. Она тает. Сдаётся. Тротуар заполнен людьми; Нью-Йорк — город, который никогда не спит. Никто не бродит по улицам в одиночестве. Тем не менее, сцена около двери автомобиля является частной, эротической. За широким плечом я вижу, как она открыла рот. Его руки спрятались под её юбкой. Я знаю это прикосновение. Возбуждение, неизбежность кульминации.
Прямо там, на улице.
Наблюдаю, как она кончает. Девушка обмякла в его руках. Проходит мгновение. И потом она осталась одна, упёршись спиной в дверь машины, с задранной юбкой, растрёпанными волосами и в помятой блузке. Сумочка забыта, висит на локте. Задняя со стороны водителя дверь закрывается позади неё. Она испытывает неловкость. Поправляет юбку, затем блузку и ремешок сумочки на плече. Фиксирует волосы.
Делает глубокий вдох.
Отходит.
Хорошо!
Беги!
Продолжай, девочка. Не дай себя соблазнить, не дай себя околдовать.
Три шага, она делает это. А потом, как жена Лота (прим. ред.: «Притча о жене Лота» — Бытие гл. 19. По преданию, только семья Лота должна была спастись от Божьего суда в Содоме, развращенного города, которому был вынесен смертный приговор. По дороге прочь из города им было велено нигде не останавливаться и не оборачиваться, чтобы спасти душу. Прощальный взгляд на город свидетельствовал бы о сочувствии к нему. Однако жена Лота ослушалась наказа, обернулась и превратилась в соляной столб. Ввиду этого, жена Лота названа «неверной» душой), она поворачивается, чтобы оглянуться назад. Однако, в отличие от жены Лота, не превращается в соль. Но также обречена. Её взгляд направлен на всё ещё открытую заднюю пассажирскую дверь. Она не может сопротивляться. Я почти слышу, как он своей песней сирены заманивает её ближе, привлекая к тёмной, голодной и беспощадной пасти.
Ближе, ближе.
И затем, дура, она сгибается и скользит в автомобиль. Я вижу, как рука хватает её, выводит из равновесия, таким образом, она падает вперёд: ноги подгибаются, юбка поднимается и оголяет её ноги, обнажает откровенные чёрные стринги. Она брыкается, стараясь привстать, а руки плетьми обхватывают её зад. Она становится неподвижной, одна его рука так и остаётся на её ягодицах. А другой он тянется и сжимает ручку двери.
Заворожённо наблюдаю, как лицо, которое я слишком хорошо знаю, появляется из тени салона машины, тёмные глаза поднимают свой взгляд и встречаются с моим. Он не улыбается, потому что боги не усмехаются или ухмыляются. Но есть призрак какого-то развлечения или удовлетворения в этих красивых мужских чертах.
Наступает момент, когда я не могу отвернуться и остаться незамеченной.
Всё это было ради моего блага?
Он полностью срежиссировал это, чтобы доказать свою точку зрения?
Я отвернулась, меня тошнит, я могла бы блевануть, но не делаю этого.
***
— Мадам Икс. Как вы сегодня? —твой голос звучит ровно и вежливо, как только ты вошёл и присел на диван.
— Я в порядке, Джонатан, — лгу я, — а как ты?
— Всё нормально, полагаю, — ты пожимаешь плечами, но голос выдаёт еле заметную неуверенность.
— Полагаешь? — спрашиваю я.
Ты проделал долгий путь со времени нашей первой встречи. Ты одна из моих лучших работ.
— Пустяки, — ты взмахнул рукой, посмотрев на мои книжные полки, которые до сих пор пусты, за исключением одной, которую не решаюсь удалить. Нет, я не прочитала её — это мой маленький бунт.
— Где все ваши книги?
Я сочиняю подходящую ложь. Но не могу ничего придумать. Не ожидала, что ты обратишь на это внимание. Пожимаю плечами. Говорю первое, что приходит на ум:
— Убрала их в другое место.
Ты встаёшь. Шагаешь к полке, берёшь книгу, изучая название. Тишина, затем читаешь несколько страниц в середине.
— Это пизд*ц, Икс.
— Ты про то, что я убрала книги?
Ты покачал головой, показывая мне учебник.
— Нет. Это.
Я её не читала, ничего об этом не знаю. Однако не могу не спросить:
— Почему ты так говоришь, Джонатан?
Ты пожимаешь плечами.
— Этот труд. Это социальный эксперимент. Есть учитель и ученик. Учитель задаёт вопросы, и, если есть неправильный ответ, учительница прикасается к ученику машиной с электрическим током. Или что-то типа того.
— Ты сделал такой вывод из того, что только что прочитал?
Ты улыбаешься мне.
— О, нет. Я изучал психологию в колледже, и мы штудировали данную книгу. Это было давно, поэтому я не очень много помню о ней, но помню, ещё тогда подумал, каким провальным был данный эксперимент. Его результаты отложились у меня в голове. Послушание — это социальная составляющая. Это власть одного человека над другим. Это... то, на что мы согласны позволить себе пойти, даже если это вредно для нашего благополучия. Мы не против отдать кому-нибудь власть над нами. Или, наоборот, мы возьмём власть, авторитет, или как это там называется, и будем использовать его, даже если это идёт вразрез с нашей моралью. Это переплетается. Показывает, насколько мы зависим от социальных компонентов, хотя по большому счёту даже не понимаем, что происходит, что мы делаем.
— А разве такие социальные компоненты, как этот, не составляют самую ткань общества?
Ты киваешь.
— Да, конечно. Но когда ты осознаёшь их, даже на короткое время, они могут заморочить голову. Я проводил опросы всех вокруг, после того, как мы изучили эту книгу. И каждое взаимоотношение я рассматривал, как будто это было нечто новое. Типа, когда ты говоришь слово много раз, то оно теряет свой смысл, сталкивалась с таким?
— Семантическое насыщение, — ответила я.
— Да, точно. В итоге, я вернулся к нормальной жизни и перестал думать о вещах так объективно. Но спустя недели, это казалось чертовски странным. Ты понимаешь, что мы делаем маленькие негласные соглашения, сами этого не осознавая?
Качаю головой. Мой разум понимает это, но на практике...? Нет. Мой опыт более... ограничен.
— Давай притворимся, что я не понимаю, Джонатан. Что ты имеешь в виду?
— Ну, в плане послушания и авторитета... мы даём людям власть над нами. Почему я позволяю тебе помыкать собой? Почему прихожу сюда каждую неделю, разрешаю тебе указывать, что мне делать, что говорить и как себя вести, как одеваться? Тогда как я ничего не знаю о тебе. Мы не друзья, не вовлечены в отношения, я лично даже не плачу тебе. Однако я здесь. Почему?
— Твой отец.
— Точно. Но я терпеть не могу своего отца. Я действительно его ненавижу, Икс. Так почему же я здесь?
— Потому что он контролирует все твои желания.
— Правильно. Точно. Деньги. Будущее компании. Я пожертвовал своим детством ради его компании. Отец пожертвовал моим детством ради компании. Он никогда не находился дома, а когда был, то сидел в своём кабинете, работая. От меня всегда ожидали, что я буду преуспевать, буду лучшим. Чтобы получить диплом, я пошёл в школу Лиги плюща, чтобы доказать ему, что заслужил право унаследовать компанию. Так я всё это сделал и всё-таки не удостоился... быть руководителем. Или хотя бы работать помощником руководителя. Нет, я должен был начать с самого низа, быть учеником. Конечно, я понимаю. Работать, обучаться бизнесу нужно непосредственно с азов. Да. Здорово. Но я таскался с ним на работу каждые выходные, Икс. Каждый чёртов уик-энд. Не развлекался с друзьями, не занимался спортом или играл в видеоигры, не ходил в парк и не катался на велосипеде. Я плёлся с ним в офис и наблюдал за его работой. «Когда-нибудь это станет твоим, Джонатан», — говорил мне он. — «Поэтому обращай на всё внимание». Я обращал внимание. Знаю каждый контакт, каждый аккаунт. Знаю всё это. Я готов. Но он по-прежнему тянет. Делает продвижение наверх невозможным для меня. Он помогает другим ребятам, когда по всем объективным меркам я более квалифицирован, и неважно, сын я президента компании или нет. Он заставил меня приехать сюда и заниматься с тобой, потому что, видимо, я недостаточно умён. Что, бесспорно, означает, будто какая-то заносчивая стерва может мной командовать и оскорблять меня.
Ты посмотрел на меня и поморщился.
— Извини. Я просто…
— Всё нормально, Джонатан. На сей раз я пропущу это мимо ушей. И кроме того, да, я немного стерва, но мне за это платят, не так ли?
Ты полностью проигнорировал мои слова.
— Но смысл в том, что я делаю это, потому что всё ещё продолжаю надеяться, что стану достаточно хорош. Предоставляю ему власть над собой, потому что хочу владеть тем, что принадлежит мне.
Ты прячешь свою голову, а потом смотришь на меня, пожалуй, слишком резким взглядом, слишком знающим.
— У всех нас есть стимул позволять другим контролировать нас, так ведь?
— Надо же, Джонатан. Я едва узнаю тебя, прямо сейчас. Такой самоанализ для тебя не характерен.
Я должна поддержать разговор, сосредоточившись на тебе.
При нынешних обстоятельствах не могу позволить этой линии обсуждения быть направленной на меня. Это будет... очень плохо.
— Я богатый засранец, Икс. Понимаю. Я им владею и не собираюсь извиняться за это. Мне дали всё, что я когда-либо хотел и даже больше. Но и теперь, когда я сделал всё, чтобы занять своё место в управлении компанией, теперь... Я по-прежнему недостаточно хорош. Не был довольно хорош для отца, чтобы он хотел проводить со мной время в детстве, так что я ходил с ним на работу, надеясь, что папа заметит меня. Он никогда не замечал. Думаю, никогда и не заметит. Но я всё ещё позволяю ему управлять мной.
— Откуда такие мысли, Джонатан?
Против всех причин, я ловлю себя на размышлении о том, что под кожей богатого засранца может скрываться порядочный человек.
Ты пожимаешь плечами.
— Он сказал мне, что если я сделаю это: приду сюда и позволю тебе меня учить или что-то в этом роде, то он сделает меня младшим вице-президентом по операциям. И вот, я здесь. Я стараюсь.
— Ты на самом деле стараешься. И добился хороших результатов. Мы ведём дельный разговор, а это действительно прогресс.
— Да, хорошо. Противный старый мудак просто дал Эрику Бенсону эту должность, хотя он прямо обещал это мне. У нас ещё есть, сколько там, три недели? И отец отдал её Эрику-сука-Бенсону. Бенсон — долбанный идиот. Хренов льстивый подлиза. У него нет собственных идей, он просто идёт вместе со всеми остальными, целует жопу и скалится дурацкой улыбкой с дурацкими дешёвыми винирами (прим.ред.: Виниры — это фарфоровые или композитные пластинки, замещающие внешний слой зубов. Они позволяют корректировать нарушения формы и цвета зуба, а также защищают зубы (например, при игре на духовых инструментах). Грёбаный мудак.
Я не знаю, что тебе сказать. Не моя работа быть твоим духовным наставником, плечом, чтобы поплакаться, или другом, который бы тебе соболезновал. Моя работа — превратить тебя из задницы в нормального человека.
— Может быть, уже хватит, Джонатан?
Ты смотришь на меня несчастными глазами.
— Что?
— Когда ты прекратишь? Как долго будешь бороться с ветряной мельницей?
Ты стонешь от досады, откидываешься назад и запускаешь руки в волосы.
— Надоели эти грёбаные загадки, Икс.
— Это намёк, а не загадка. Это из Дон Кихота.
— Я знаю, кто, бл*ть, такой Дон Кихот, Икс. Я же окончил сраный Йель.
Я знаю это, хоть не училась в Йельском университете или где-либо ещё. Правда, об этом я не говорю. Тебе не нужно моё превосходство сейчас. Тебе необходим толчок в правильном направлении.
— Если ты знаешь, кто такой Дон Кихот, то что я пытаюсь сказать тебе, как думаешь?
Ты хмуришься на меня, и я вижу, как ты думаешь.
— Перестань воевать с ветряными мельницами.
— Что Дон Кихот подразумевал под ветряными мельницами? — спрашиваю я.
— Гигантов.
— Правильно. Но какой была главная ошибка Дон Кихота, как считаешь?
— Он думал, что ветряные мельницы были гигантами.
— Неправильно. Он думал, что не мог убить их, даже если эти ветряные мельницы и были бы настоящими гигантами. Полагал, что его раздавят, как комара.
— И ты думаешь, что я не только воюю с ветряными мельницами, но и не способен убить гиганта..
Я молчу. Ты сам должен понять для себя некоторые вещи.
— Что я делаю неправильно? Что со мной не так, что он не может просто... просто...
— Джонатан, — ругаю его я.
— Что?
— Хватит ныть и подумай.
Ты смотришь на меня, но, к твоему счастью, не набрасываешься на меня. Вместо этого, ты поднимаешься и идёшь к окну. К моему окну, у которого я стою и смотрю на прохожих внизу, и придумываю для них истории.
— Когда мне было три года, — говоришь ты, твоя фигура царственно стоит у окна: одна рука в кармане, другую ты положил на стекло, наклонил голову и продолжил тихим голосом, — я нарисовал рисунок. Не помню что. Мне было три, это, наверное, были какие-то каракули, да? Но мне было три года, и я хотел нарисовать картину и подарить её папе. Я вручил её ему, и помню, как был рад, что отец смотрел на меня, что смотрел на мой рисунок. А знаете, что он сделал потом? Взял его, посмотрел на него, на меня, и не улыбнулся или сказал мне, насколько тот был хорош. Он сказал: «Не плохо, Джонатан, но ты можешь сделать лучше. Попробуй снова», — ты делаешь тяжёлый вздох. — Мне бл*ть, было всего три. И это был... это был первый раз. Я вернулся к своему столу со своими маленькими мелками, и помню, как рисовал другую картинку. Гордился этим. Хотел отдать рисунок отцу, чтобы тот сказал мне что это здорово, что ему нравится. Только он уехал, вернулся на работу. И первая картинка, нарисованная мной, оказалась в мусорке. Не скомканная или порванная, просто... Помню, как рисунок засунули в мусорный бак с разорванными конвертами и салфетками, и прочей дребеденью. Помню, что впервые почувствовал себя недостаточно хорошим. И с тех пор, я провёл каждый чёртов день, пытаясь заставить его посмотреть на мои чёртовы картинки и сказать, какие они красивые. Двадцать три года подряд я это делаю.
Я сижу боком на стуле, одна нога перекрещена с другой, смотрю на тебя, стоящего у окна. Жду, когда заговоришь снова, и ты долго молчишь, прежде чем это сделать:
— Он гигант. Не ветряная мельница, а настоящий гигант. И у меня нет шанса убить его, не так ли? Так почему же я стараюсь? Вот что ты спрашиваешь, не так ли? Зачем?
— Нет, не зачем. Это неправильный вопрос.
Я встаю, аккуратно, сзади тебя, мои открытые босоножки от Урсулы Гуччи на высоком каблуке стучат по полу. Я на расстоянии вытянутой руки, достаточно близко, чтобы почувствовать запах твоего одеколона, такой приглушённый, слабый и манящий. Достаточно близко, чтобы понять, насколько ты на самом деле высок, и что я, возможно, выполнила свою работу слишком хорошо.
— Тогда каков правильный вопрос, Икс?
Ты, в свою очередь, разворачиваешься ко мне. Я не отступаю и делаю вид, что не замечаю твой взгляд, скользящий по мне.
— С чем тебе следует бороться? Вот вопрос. Каждый из нас сталкивается с чем-то, разбирается с чем-то. Не так ли? Но нам необходимо выбрать, каких гигантов мы попытаемся убить.
Я лицемерка, потому что не могу выбрать сама. Это было сделано за меня от моего имени, и это само по себе гигант, которого я не могу убить. Но сейчас не обо мне. И я должна казаться мудрой.
Ты понимающе кивнул. Твои глаза смотрят на меня. Я удерживаю твой взгляд и жду. Взгляд на часы сказал бы мне, что урок окончен, но я уже знаю, чувствую это. Осязаю ход времени. Моя жизнь измеряется шагом в один час, и, таким образом, я тонко настроена на ощущение окончания этого отрезка времени. Прошёл час, а ты ещё здесь. Смотришь на меня, будто видишь впервые.
— Икс...
Я повторяю собственные слова:
— Выбери своего гиганта, Джонатан.
Ты тут же отвечаешь мне:
— Думаю, я начну с того, что ты будешь называть меня Джоном.
Твои карие глаза, со светлыми и более тёмными оттенками, останавливаются на мне. Смотришь неплотоядно или уставившись, что ещё хуже — ты наблюдаешь.
— Итак, Джон, — я встречаю твой взгляд, и должна сконцентрироваться на сохранении возведённой стены нейтралитета между нами, — выбери своего гиганта, Джон. Будь мудрым.
Шаг. Даже не шаг, скорее скольжение одной ногой, обутой в остроносые мокасины из итальянской кожи, и мы оказываемся так близко, что между моим телом и твоим даже лист бумаги не проскользнёт, и хотя мы не касаемся друг друга, это запрещённый, украденный момент. Ты не понимаешь, как рискуешь. Риск я беру на себя.
— Что если я выберу сразиться с этой мельницей, Икс? — ты задал этот вопрос намеренным шёпотом, твои руки дергаются в стороны, как будто им неймётся взять меня за талию или лицо.
Я удерживаю свой взгляд и мой голос спокойный, нейтральный. Непосредственные угрозы лучше произносить вполголоса.
— Есть гиганты, Джонатан, а ещё есть титаны.
Я слышу, как раздался звук звонка. Занятие окончено. Динь.
Я вздохнула с облегчением... или это завуалированное разочарование?
ГЛАВА 7
Я не ожидала, что в мою дверь постучат. Но стук раздаётся в субботу в половину восьмого вечера. Как правило, теперь я занимаюсь тем, что представляю себе десятки вымышленных историй. Это всё, что мне остаётся делать. Когда я слышу стук — тук-тук-тук-тук — четыре твёрдых, но вежливых удара, то подпрыгиваю, моргаю и пялюсь на дверь в ожидании, что она загорится или оживёт. Возвращая себе самообладание, я разглаживаю юбку на бёдрах, натягиваю на лицо пустую маску и открываю дверь.
— Лен. Добрый вечер. Что-то случилось?
Широкое обветренное лицо Лена, кажется, вытесано из гранита и выражает такую же гамму эмоций.
— Добрый вечер, Мадам Икс, — через его руку переброшен чёрный чехол для одежды. — Это для вас.
Я забираю чехол.
— Зачем? Я имею в виду, для чего?
— Вы присоединитесь к Мистеру Индиго за ужином сегодня вечером.
Я моргаю и сглатываю.
— Присоединиться к нему за ужином? Где?
— «Рапсодия».
— «Рапсодия»?
Он пожимает плечами.
— Ресторан на крыше здания.
— И я присоединюсь к нему? За ужином?
— Да, мэм.
— В общественном месте?
Лен ещё раз пожимает плечами.
— Не знаю, мэм, — лёгким движением руки он раскрывает толстый чёрный резиновый тактический хронограф. — Мистер Индиго ожидает вас через час, — Лен проходит внутрь, закрывает дверь и опирается на неё спиной. — Я подожду здесь, Мадам Икс. Вам лучше начать собираться.
Я дрожу всем телом. Не понимаю, что это значит и что вообще происходит. Мне никогда не приходилось ужинать вместе с «мистером Индиго». Я ужинаю здесь. Одна. Всегда. Сейчас всё идёт не так, как обычно. Это не норма, не часть шаблона. Основа моей жизни — это осторожный танец с точной хореографией. Отклонения от нормы лишают меня дыхания, стягивают грудную клетку, и заставляют трепетать мои веки. Отклонения не приветствуются.
Ужин в «Рапсодии» с мистером Индиго. Я не знаю, что это значит, это семантически бессмысленно.
Я принимаю душ, хотя уже чистая. Делаю депиляцию и наношу крем. Нижнее бельё — чёрное кружево, французское бикини от «Агент провокатор». Платье великолепно. Тёмно-красное, с высоким воротником, без рукавов, с разрезом по левой стороне почти до бедра, с открытой спиной и ассиметричной подписью «Вотье». Скорее всего, экземпляр с подиума от кутюр. Элегантно, сексуально, драматично. Платье в достаточной мере само заявляет о себе, поэтому я выбираю простые чёрные босоножки на каблуке. Лёгкий макияж глаз и губ, немного румян на скулы.
Сердце стучит, когда я выхожу в гостиную через сорок минут полностью готовая. Что-то мне подсказывает, что не стоит заставлять мистера Индиго ждать.
— Очень мило, Мадам Икс, — произносит Лен, но это ощущается, как формальность, как часть головоломки.
— Спасибо.
Он кивает и предлагает мне руку, согнутую в локте. Когда я беру Лена под руку, мои лёгкие замирают, а сердце оказывается в горле. Я следую за ним за пределы входной двери: толстый ковёр цвета слоновой кости, ровные стены, абстрактные картины, столик с вазой цветов. Короткий коридор, ведущий к пожарной лестнице: предостережение, аварийный выход, сигнал тревоги. Двери лифта хромированы и выглядят как зеркало. Окно возле аварийного выхода с видом на Манхэттен, летнее вечернее солнце своими золотыми лучами касается стёкол.
Фойе оказывается меньше, чем я думала.
В отверстие, где должна быть кнопка вызова, Лен вставляет ключ, который достаёт из кармана, и двери сразу же открываются. Нет никаких кнопок, есть только панель с четырьмя указателями, куда можно отправиться: Первый этаж, тринадцатый этаж, «Рапсодия», Пентхаус. Лен вставляет ключ, поворачивает его на указатель «Рапсодия», и мы поднимаемся наверх. Только ощущения движения нет, как нет и подъёма или опускания моего желудка. Краткая тишина, нет никакой музыки, и двери открываются с приглушённым звуком.
Мои ожидания разбиваются. Вдребезги.
В ресторане в разгар вечера нет болтовни о прекрасном обслуживании. Нет звяканья столового серебра о тарелки. Никто не смеётся.
Нет ни одного человека в поле зрения.
Ни официанта, ни администратора, ни шеф-повара.
Ресторан совершенно пустой.
Я делаю шаг вперёд, и тотчас двери между мной и Леном закрываются, оставляя меня одну. Мне кажется, будто моё сердце делает кувырок и стучит ещё быстрее. На данный момент мой сердечный ритм, безусловно, находится в зоне медицинского риска. Столик за столиком, и все пустые. На двоих, на четверых, шестиместные — все они накрыты белыми скатертями, в том числе и стулья, красиво сервированы, салфетки свёрнуты в сложные формы оригами, изделия из серебра лежат по обе стороны от посуды, бокалы расставлены в правом верхнем углу.
Ни один светильник в ресторане не горит, и я купаюсь в золотой тени сгущающихся сумерек, которые опускаются на здание в тридцать футов высотой через окна по всему периметру ресторана, занимающего целый этаж. Кухня открытой планировки расположена в центре, поэтому гости с трёх сторон могут видеть, как повара готовят еду, а сидящие за столиками на другой стороне зала, имеют возможность смотреть в окна и наслаждаться линиями горизонта. Лифт, перед которым я до сих пор стою, образует заднюю стенку кухни. «Мой» лифт один из четырёх в зале, с табличкой над дверью, говорящей о том, что он является частным, без публичного доступа, и где вместо кнопки вызова установлена панель с разъёмом под электронный ключ.
Тысячи вопросов проносятся в моей голове. Очевидно, моя квартира всего лишь одна из многих в этом здании. И ещё фойе за пределами моего жилья, которое предоставляет доступ лишь к лифту и пожарной лестнице. Однако, квадратных метров квартиры недостаточно, чтобы занять весь тринадцатый этаж. Зачем нужен частный лифт, который движется только в четыре места и требует ключа для доступа? У всех моих клиентов есть ключ? Или там стоит лифтёр?
Почему ресторан пуст?
Что я должна делать?
Слева от меня тихо колеблется мягкое высокое напряжение — играет скрипка, к которой присоединяется виолончель. Потом альт и ещё одна скрипка.
Я следую за музыкой и вижу перед собой захватывающее зрелище: небольшой столик задрапирован в белое, сервирован на двух человек, с бутылкой белого вина в мраморном ведре со льдом на подставке возле стола. Около полудюжины столиков вокруг были убраны, чтобы обеспечить широкое пространство, а по его периметру расставлены толстые белые свечи на пятифутовых высоких чёрных кованых подставках. Струнный квартет, состоящий из двух молодых мужчин в чёрных смокингах и двух девушек в скромных чёрных платьях, стоит в тени в нескольких футах.
Сразу за кольцом свечей стоит тёмный силуэт. Высокий, элегантный, мощный. Руки небрежно спрятаны в тёмно-серые карманы брюк. Без галстука, верхняя пуговица расстёгнута, что позволяет увидеть кусочек кожи. Пиджак застёгнут на среднюю кнопку. Малиновый платок сложен в треугольник в кармане пиджака. Густые чёрные волосы отброшены назад и уложены на одну сторону. Призрачное развлечение играет на тонких губах.
Я смотрю на его адамово яблоко.
— Икс. Спасибо, что присоединилась ко мне.
Этот голос, как булыжник, рухнувший с отвесного склона в каньоне.
У меня не было выбора, не так ли? Но, конечно, эти слова остаются застрявшими у меня в горле, наряду с моим сердцем и дыханием. Я осторожно ступаю на высоких каблуках по широкой комнате. Останавливаюсь возле стола, наблюдая, как длинные ноги делают несколько коротких шагов, и поднимаю глаза на сильный, чисто выбритый подбородок и сверкающие тёмные глаза.
— Калеб, — выдыхаю я.
— Добро пожаловать в «Рапсодию».
— Ты арендовал весь ресторан? — интересуюсь я.
— Не снял, а приказал закрыть его на вечер.
— Значит, ты — его владелец?
На его лице появляется редкая широкая улыбка.
— Я владелец здания, и всего, что в нём находится.
— Оу...
Мужчина пальцем указывает на мой стул.
— Садись, пожалуйста.
Я сажусь, складывая руки на коленях.
— Калеб, могу ли я спросить...
— Не можешь, — его сильные пальцы поднимают нож для масла и нежно постукивают по бокалу, звон которого, кажется, очень громким в тишине. — Давай насладимся тем, что нам подадут, а потом обсудим дела.