Перевод Н.Волжиной
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
Когда я был еще совсем молодой и мне не давала покоя тяга закатиться
куда-нибудь туда, где нас нет, люди зрелые уверяли меня, будто в зрелости от
этого зуда излечиваются. Когда мой возраст подошел под эту мерку, в качестве
целебного средства мне пообещали пожилые годы. В пожилые годы я услышал
заверения, что со временем моя лихорадка все-таки пройдет, а теперь, когда
мне стукнуло пятьдесят восемь, остается, видимо, уповать на глубокую
старость. До сих пор ничего не помогало. От четырех хриплых пароходных
гудков шерсть у меня на загривке встает дыбом, ноги сами собой начинают
притоптывать. Услышу рев реактивного самолета, прогревание мотора, даже
цоканье копыт по мостовой, и сразу - извечная дрожь во всем теле, сухость во
рту, блуждающий взор, жар в ладонях и желудок подкатывает куда-то под самые
ребра. Иначе говоря, выздоровления не наблюдается; проще говоря - бродягу
могила исправит. Боюсь, что болезнь моя неизлечима. Я толкую об этом не в
назидание другим, а себе самому для сведения.
Когда вирус непоседливости проникает в беспокойную человеческую душу и
дорога Прочь Отсюда кажется такой прямой, широкой и заманчивой, жертве этого
вируса надлежит прежде всего найти у самой себя веские основания для
отъезда. Бродягу-практика это не затруднит. Таких оснований у него целый
вагон - выбирай любое. Далее ему надо спланировать свою поездку во времени и
в пространстве, наметить ее маршрут и конечную цель. И наконец - внести
полную ясность в вопрос: как ехать, на какой срок, что с собой брать. Эта
часть процесса неизменна и пребудет во веки веков. Упоминаю о ней только для
того, чтобы новобранцы в бродяжьем войске не вообразили, подобно
молокососам, впервые ступившим на стезю греха, будто они сами тут все
изобрели.
Как только маршрут обдуман, снаряжение готово и вы двинулись в путь,
обретает силу некий новый фактор. Всякая поездка, экспедиция, вылазка на
охоту существует сама по себе, отличная от всех прочих. У каждой свое лицо,
свой нрав, темперамент, они неповторимы. Путешествие - Это индивидуальность,
двух одинаковых не бывает. И все наши расчеты, меры предосторожности,
ухищрения, уловки ни к чему не приводят. После долголетней борьбы каждому
становится ясно, что не мы командуем путешествиями, а они - нами.
Специалисты по составлению маршрутов, предварительные заказы билетов и
гостиничных номеров, график, железный, нерушимый... все и вся разбивается
вдребезги, столкнувшись с индивидуальностью вашей поездки. И чистокровный
бродяга только тогда сможет поладить с ней и вздохнуть свободно, когда
твердо это усвоит. И только тогда ему не будет угрожать крушение надежд. В
этом смысле путешествие похоже на семейную жизнь. Вы непременно попадете
впросак, если будете думать, что тут все зависит от вас.
Ну вот, я высказался до конца, и мне сразу полегчало, хотя поймут меня
только те, кто испытал все это на собственной шкуре.
Мой план был как будто ясен, четок и вполне разумен. За долгие годы
жизни я побывал во многих странах. В Америке я живу в Нью-Йорке, бываю
наездами в Чикаго и Сан-Франциско. Но Нью-Йорк не Америка, так же как Париж
не Франция и Лондон не Англия. И вот я вдруг обнаружил, что не знаю своей
собственной страны. Я - американский писатель, пишущий об Америке, -
работаю, полагаясь только на память, а память и в лучшем-то случае источник
ненадежный, того и гляди получится перекос. Я давно не слышал говора
Америки, не вдыхал запаха ее трав, деревьев, ее сточных вод, не видел ее
холмов, рек и озер, ее красок, ее теней и света. О переменах, которые
произошли в ней, мне известно только из книг и газет. Но мало того, за
последние двадцать пять лет у меня исчезло ощущение, какая она, эта страна.
Короче говоря, я писал о том, о чем не имел понятия, а, по-моему, для так
называемых писателей в подобной практике есть нечто преступное. Разрыв в
двадцать пять лет сделал свое дело - воспоминания мои порядком оскудели.
Когда-то я путешествовал в хлебном фургоне - допотопном рыдване с
двустворчатой дверью, с матрасом на полу. Я останавливался там, где
останавливались или собирались люди, слушал, смотрел, старался все
почувствовать, и в результате у меня возникла картина нашей страны -
картина, точности которой могли помешать только мои собственные
несовершенства.
И я задумал снова все увидеть своими глазами и попытаться открыть
заново эту огромную страну. Только так, казалось мне, можно нащупать истину
в каждом отдельном случае и поставить диагнозы, которые лягут в основу
истины большего охвата. Но тут возникало одно серьезное затруднение. За
последние двадцать пять лет мое имя приобрело более или менее широкую
известность. А я на собственном опыте убедился, что, если люди знают вас с
хорошей ли, с дурной ли стороны, их словно подменяют. Робея или испытывая
иные ощущения в присутствии известной личности, они становятся сами на себя
не похожи. А поскольку это так, мое имя и мою известность лучше было забыть
дома. Я решил превратиться в странствующие глаза и уши, стать чем-то вроде
чувствительной фотопластинки. Мне нельзя было оставлять свою подпись та
гостиничных регистрационных книгах, встречаться со знакомыми, брать интервью
у кого бы то ни было и даже о чем-нибудь дотошно расспрашивать. Мало того,
когда вас двое-трое, нарушаются ваши личные взаимоотношения с окружающей
средой. Ехать мне надо было одному и только на самого себя и полагаться.
Словом, я превращался в черепаху, которая слоняется с места на место и несет
на спине собственный дом.
Уяснив себе все это, я написал письмо в дирекцию одной крупной фирмы,
выпускающей грузовики. В письме
были подробно изложены мои намерения и надобности. Мне требовался пикап
грузоподъемностью в три четверти тонны, повышенной проходимости в расчете на
плохие дороги, и на этом грузовичке я просил сделать домик - нечто вроде
кабины моторного катера. Прицеп затрудняет маневренность в горах, на стоянке
его не оставишь, тем более что это в большинстве случаев противозаконно, и
вообще на прицепы распространяется слишком много всяких запретов. В свой
срок пришел проект машины со спецификацией оборудования. Мне предлагали
выносливый, удобный, быстроходный грузовик с высоким крытым кузовом - с
домиком, где было все: широкая кровать, плита на четыре конфорки,
отопительный прибор, холодильник и освещение на бутане, химизированная
уборная, чуланчик, помещение для продуктов и сетка на окнах от насекомых -
словом, то, что мне и требовалось. К концу лета машину пригнали в Сэг-Харбор
на самой оконечности острова Лонг-Айленд, где стоит мой рыбачий коттедж. Я
думал выехать только после Дня труда <День труда празднуется в США в первый
понедельник сентября.>, когда жизнь в нашей стране входит в обычную колею, а
пока что к моему черепашьему панцирю надо было привыкать, его надо было
снарядить и изучить как следует. Пикап прибыл в августе - красавица машина,
мощная и в то же время приемистая. Управлять ею было почти так же просто,
как легковой. И поскольку затеянное мною путешествие вызвало ряд
саркастических замечаний со стороны моих друзей, я назвал ее Росинантом, а
вы, разумеется, помните, что так звали лошадь Дон Кихота.
Я не считал нужным держать свой замысел в тайне, и между моими друзьями
и советчиками разгорелись споры. (Советчики в таких случаях плодятся
косяками.) Меня предупреждали, что, поскольку издательства постарались как
можно шире распространить мою фотографию, я и шагу не смогу стушить, не
будучи узнанным. Скажу наперед, что я проехал десять тысяч миль, побывал в
тридцати четырех штатах, и меня ни разу никто не узнал. По всей вероятности,
вещи воспринимаются только в определенном контексте. Люди, которые могли бы
догадаться, кто я такой, в моем обычном, по их понятиям, окружении, за рулем
Росинанта меня не узнавали.
Мне указывали, что слово "Росинант", выведенное на борту моего пикапа
испанским шрифтом шестнадцатого века, привлечет к себе внимание в некоторых
местах и вызовет расспросы. Не знаю, многим ли имя Росинант что-то говорило,
но меня об этом никто не спрашивал.
Далее, мне было сказано, что разъезды по стране какой-то неизвестной
личности да еще с неизвестными целями могут показаться подозрительными и,
чего доброго, приведут к расследованию. Тогда я развесил по стенам моего
пикапа две винтовки, охотничье ружье и несколько удочек, зная по опыту, что,
если человек едет на охоту или рыбную ловлю, такие поездки ни у кого не
вызывают сомнений и даже всячески приветствуются. На самом же деле моим
охотничьим подвигам давно пришел конец. Если я теперь кого-нибудь убиваю или
ловлю, то лишь затем, чтобы положить свою добычу на сковородку. Годы мои не
те, чтобы превращать убийство в спорт. Вся эта бутафория оказалась
совершенно излишней.
Говорили мне, что нью-йоркский номерной знак на машине вызовет интерес,
а может, и вопросы, за неимением у меня других опознавательных примет. И так
оно и было раз двадцать - тридцать за всю поездку. Но эти беседы протекал-и
все на один лад. Примерно в таком роде:
Местный житель. Из Нью-Йорка, хм?
Я. Точно.
Местный житель. Я там был в тысяча девятьсот тридцать восьмом году...
Или в тридцать девятом? Элис, когда мы ездили в Нью-Йорк - в тридцать
восьмом или тридцать девятом?
Элис. В тридцать шестом. Я прекрасно помню, потому что в том году
Альфред умер.
Местный житель. Ну, все равно - мерзостный город. Приплати мне - не
согласился бы там жить.
Немало всех беспокоило и то обстоятельство, что еду я один - нападут,
ограбят, изобьют. На дорогах у нас, как все знают, небезопасно. Должен
сознаться, что признаки малодушия ни с того ни с сего появились и у меня.
Давно уж мне не приходилось испытывать чувство одиночества, оставлять где-то
позади и свое имя, и друзей, и ту надежную опору, которую ощущаешь в семье,
в близких людях, в единомышленниках. Опасность трудно представить как нечто
реальное. Просто на первых порах чувствуешь себя таким сиротливым,
беспомощным - словом, одному бывает тоскливо. Поэтому я решил, что мне нужен
спутник, и взял с собой одного пожилого господинчика французской
национальности - пуделя по имени Чарли. Полностью его зовут Charles ie chien
<Пес Шарль (франц.).>. Он родился в Берси, на окраине Парижа, обучался во
Франции, знает немного пуделиный английский, но быстро реагирует только на
те приказания, которые отдают по-французски. С английского ему приходится
переводить, и это замедляет реакцию.
Чарли очень крупный пес, мастью bleu <Голубой (франц.).>, и, когда его
вымоют, он действительно голубой. Он прирожденный дипломат. Переговоры
всегда предпочитает дракам и правильно делает, ибо драки - не его призвание.
За десять лет своей жизни он только раз попал впросак, наткнувшись на пса,
который отказался вступить в переговоры. Чарли потерял тогда кусочек правого
уха. Но как сторож он вполне на высоте - у него львиный рык, рассчитанный на
то, чтобы сокрыть от ночных бродяг тот факт, что ему и бумажного пакетика не
прокусить! Чарли - добрый друг и отличный дорожный товарищ, путешествия Для
него самое разлюбезное дело, лучше которого ничего и не придумаешь.
Упоминания о Чарли будут часто попадаться на этих страницах, потому что он
способствовал успеху моей поездки. Собака, особенно такая экзотическая на
вид, служит связующим звеном между незнакомыми людьми. Мало ли разговоров в
пути начиналось с вопроса: "А что это за порода такая?"
Техника завязывания бесед повсеместно одна и та же. Я и раньше знал, а
теперь открыл заново, что наивернейший способ завладеть чьим-нибудь
вниманием, получить помощь, заставить собеседника развязать язык - это
признаться, что ты не знаешь дороги. Человек, который способен пнуть ногой в
живот умирающую с голоду родную мать, потому что она мешает ему пройти,
часами с величайшей охотой будет давать указания первому встречному (причем
совершенно неправильные), когда тот признается, что сбился с пути.
Под могучими дубами Сэг-Харбора, возле моего рыбачьего коттеджа, с
независимым видом возвышался красавец Росинант, и соседи (некоторых мы и
знать не знали) приходили полюбоваться им. В их глазах я читал нечто такое,
что потом мне пришлось замечать повсюду, во всех уголках нашей страны: это
было жгучее желание уехать, сдвинуться с места, пуститься в путь-дорогу,
куда - неважно, лишь бы прочь отсюда. Они сдержанно говорили, что хорошо бы
когда-нибудь сняться с якоря, уехать и разъезжать себе, куда захочется, и не
в погоне за чем-нибудь, а просто так, лишь бы подальше от того, что здесь.
Такое я подмечал и такое слышал везде, в каждом штате, где мне пришлось
побывать. Чуть ли не каждый американец стремится куда-то вдаль. Один мальчик
лет тринадцати приходил к нам ежедневно. Он робко стоял в сторонке и глазел
на Росинанта; он заглядывал внутрь фургона и даже ложился на землю, чтобы
получше рассмотреть его мощные рессоры. Мальчик этот был маленький,
молчаливый и неотступный. Он приходил любоваться Росинантом даже по вечерам.
Выдержки ему хватило только на неделю. Мужество отчаяния (была не была!)
одолело робость. Он сказал:
- Возьмите меня с собой, я... я все буду делать. Стряпать буду, посуду
мыть - любую работу. И за вами буду ухаживать.
Увы, его томление было так понятно мне.
- Кабы можно, я бы тебя взял, - ответил я ему. - А школьный совет? А
твои родители и мало ли кто еще? Они известно что скажут: "Нельзя!"
- Я все буду делать, - повторил он.
И сомневаться в этом не приходилось. По-моему, он только тогда сдался,
когда я двинулся в путь так и не взяв его с собой. Этот мальчик лелеял ту же
мечту, что сопутствовала всей моей жизни, а исцеления от нее нет.
Хлопоты по снаряжению Росинанта заняли немало времени и были очень
приятны. Я брал с собой чересчур много всего, но как знать, что тебя ждет в
дороге? Инструменты и орудия на все случаи жизни; буксирный трос, небольшую
лебедку, лопату и ломик - вдруг понадобится починить, наладить, наскоро
соорудить что-нибудь. Затем - аварийный запас провианта. На северо-запад я
попаду к концу года, в снежные заносы. Надо быть готовым к тому, что
застрянешь где-нибудь по крайней мере на неделю. С водой дело обстояло
просто: у Росинанта имелся бачок на тридцать галлонов.
Не исключено, что дорогой я буду писать. Очерки? Может быть. Путевые
заметки? Наверное. Письма? Безусловно. Поэтому были взяты запасы бумаги,
копирка, пишущая машинка, карандаши, блокноты, а в придачу еще и словари,
краткая энциклопедия и с десяток других справочников, весьма увесистых. Наши
возможности по части самообольщения поистине безграничны. Мне ли не знать,
что записи я веду редко, а если веду, то потом все равно все теряю или
ничего не могу в них разобрать. Кроме того, за тридцать лет писательской
работы пора было убедиться, что писать о чем-нибудь по горячим следам я не
умею. Материал должен перебродить во мне. По выражению одного моего
приятеля, я долго "жую жвачку", прежде чем взяться за перо. И вот, несмотря
на столь доскональное знание самого себя, я погрузил в Росинанта такое
количество всяких письменных принадлежностей, какого хватило бы, чтобы
написать десять томов. Туда же пошло фунтов полтораста книг из тех, что все
как-то недосуг прочитать, и это были, конечно, такие книги, на которые
досуга никогда не хватит. Консервы, патроны для дробовика, пули, наборы
инструментов, кипы всякой одежды, подушек, одеял и несусветное количество
башмаков, сапог, теплого нейлонового белья для минусовой температуры,
пластмассовые тарелки и чашки, пластмассовый таз для мытья посуды, запасной
баллон с газом. Рессоры перегруженной машины охали и садились все ниже и
ниже. Словом, теперь я знаю, что поклажи у меня было раза в четыре больше,
чем требовалось.
Что касается Чарли, то этот пес - специалист по чтению чужих мыслей.
Ему приходилось много путешествовать в жизни, а когда надо, и сидеть дома.
Он догадывается, что мы собираемся в путь, задолго до того, как выносят
чемоданы, и начинает слоняться из комнаты в комнату, и места себе не
находит, и скулит, и то и дело закатывает легкие истерики, даром что старик.
Все эти недели, пока шла подготовка к моему отъезду, Чарли только и знал,
что путался у нас под ногами, и надоел нам хуже горькой редьки. Потом завел
моду прятаться в грузовике - шмыгнет туда и прикинется маленьким-маленьким.
Приближался День труда, тот славный день, после которого миллионы ребят
снова засядут за парты, а десятки миллионов родителей разгрузят от своих
машин шоссейные дороги. Я собирался выехать после этого праздника, и по
возможности скорее. И тут вдруг выяснилось, что с Карибского моря прямо на
нас прет ураган "Донна". Живя на самом кончике Лонг-Айленда, мы отнеслись к
этой вести с величайшей почтительностью, так как знаем по опыту, что это
такое. В ожидании приближающихся штормов у нас все бывает готово к осаде.
Наш маленький залив защищен не плохо, но и не очень хорошо. "Донна"
подкрадывалась к нам, а я тем временем заправил все керосиновые лампы,
подготовил колодезный ручной насос и привязал все, что имеет способность
двигаться. У меня есть моторная лодка в двадцать два фута длиной, с кабиной,
по имени "Прекрасная Элейн". Я задраил на ней иллюминаторы и дверь, вывел на
середину залива, сбросил за борт тяжелый старинный якорь, а цепь в полдюйма
диаметром отпустил подлиннее, чтобы обеспечить лодке свободу циркуляции. Так
она сможет выстоять против штормового ветра в сто пятьдесят миль в минуту,
если только ей не подредит носовую часть.
"Донна" подползала все ближе и ближе. Чтобы слушать о ней сообщения по
радио, мы поставили в коттедже приемник с батарейным питанием, предвидя,
что, как только она к нам нагрянет, электричество сразу погаснет. Но теперь
ко всем этим заботам добавилась еще одна: Росинант, расположившийся под
деревьями. В кошмарах наяву я видел, как на мой грузовик рушится дуб и давит
его, точно букашку. Я вывел Росинанта из-под возможных прямых попаданий, но
ведь его могло разнести в щепы и верхушкой какого-нибудь дерева, если ее
пронесет по воздуху футов пятьдесят.
Рано утром мы услышали по радио, что циклон нас не минует, около десяти
часов - что его центр пройдет над нами, если не ошибаюсь, в 1 час 07 минут -
время указали точно. В нашем заливе было тихо, ни ряби, ни волн, но вода так
и не посветлела с ночи, и "Прекрасная Элейн" грациозно покачивалась на
свободно висящей якорной цепи.
Наш заливчик защищен от ветра лучше других, и вскоре в нем появилось
много всяких мелких суденышек. Я с ужасом увидел, что некоторые из их
владельцев понятия не имеют, как становятся на якорь. Вот вошли два моторных
катера - оба красавцы, один вел другого на буксире. С борта первого сбросили
в воду небольшой якорь, и катера - задний был привязан за нос к корме
переднего - остались посреди залива, оба в непосредственной близости от
"Прекрасной Элейн". Я подошел с рупором к самому краю моего причала и
попробовал возразить против такого безрассудства, но владельцы катеров либо
ничего не услышали, либо не поняли меня, либо им было на все наплевать.
Штормовой ветер налетел на нас в точно предсказанное время и вспорол
воду, как черную ткань. Казалось, он крушит все кулаками. У одного из дубов
сломало верхушку, и, падая, она чуть-чуть задела коттедж, откуда мы
наблюдали за тем, что делается вокруг. Следующий порыв впятил в комнату
большую оконную раму. Я водворил ее обратно и топориком забил клинья вверху
и внизу. Как мы и ожидали, электричество сразу же потухло, телефон замолчал.
По радио предупредили, что волны достигнут высоты в восемь футов. Мы видели,
как ветер рыщет по земле и по морю, точно свора терьеров, спущенных с
привязи. Деревья кланялись и гнулись - ни дать ни взять травинки;
исхлестанная ветром вода вспенилась. Чья-то лодка, оборвав якорную цепь, с
разгона въехала на берег, следом за ней другая. Дома, выстроенные
благодатной весенней порой и ранним летом, принимали волны в окна вторых
этажей. Наш коттедж стоит на небольшом холме на тридцать футов выше уровня
моря. Но волны уже перекатывали через мой высокий причал. Когда ветер менял
направление, я переводил Росинанта на новое место, чтобы он стоял с
наветренной стороны от высоких дубов. "Прекрасная Элейн" доблестно
выдерживала шторм и, точно флюгер, поворачивалась и вправо и влево под.
напором то и дело меняющегося ветра.
К этому времени катера уже сцепились, лезли друг на друга, терлись
бортами; буксирный конец попал переднему под гребной винт и руль. Еще одна
лодка вырвала якорь из грунта, и ее с силой швырнуло на тинистый берег.
Нашему Чарли. неведомо, что такое нервы. Ему все нипочем - и пушечная
пальба, и гром, и взрывы, и свист ветра. Под ураганное завыванье он нашел
себе теплое местечко под столом и уснул.
Ураган стих так же внезапно, как и возник, и хотя волны еще не
вернулись к мерному ритму, ветер уже не терзал их. Уровень воды поднимался
выше и выше. Все причалы по берегам нашего Сэг-Харбора залило, из-под воды
виднелись где стойки перил, где только поручни. В наступившей тишине словно
что-то шелестело. Радио оповестило нас, что мы находимся в самом центре
"Донны" - в застывшем страшном покое посреди кружения шторма. Я не знаю,
сколько длился этот покой. Нам, выжидающим, показалось, что долго. И вот
"Донна" ударила нас другим боком, ветер налетел с противоположной стороны.
"Прекрасная Элейн" легко развернулась и стала носом по ветру. Но связанные
катера, волоча якоря по дну, начали надвигаться на мою лодку и наконец
стиснули ее с обоих бортов. Как она ни отбивалась, ни воевала с ними, они
потащили ее к берегу, прижали к одному из причалов, и мы услышали горестный
скрип ее корпуса о дубовые сваи. К этому времени скорость ветра превысила
девяносто пять миль в минуту.
Себя не помня, я бросился навстречу вихрю к причалу, где гибли все три
лодки. Кажется, моя жена, в честь которой наша моторка и названа "Прекрасная
Элейн", бежала за мной, приказывая мне остановиться. Дощатый настил причала
был на четыре фута под водой, но стойки перил еще не залило, и мне удалось
ухватиться за них.
Я медленно передвигал ноги, пока не погрузился по нагрудные карманы, а
ветер с залива плескал мне водой в рот. Моя лодка стенала и плакала,
ударяясь о сваи, и прядала, как испуганная телка. Одним прыжком я перемахнул
к ней на палубу и ощупью двинулся к корме. Впервые за всю мою жизнь в нужную
минуту при мне оказался нож. Беспутные катера с двух сторон теснили "Элейн".
Я перерезал их буксирный конец и якорную веревку, дал им пинка, и они
понеслись прямо к заболоченному берегу. Якорная цепь "Элейн" оказалась цела,
а ее старинный якорь - стофунтовая громадина - по-прежнему забирал за дно
своими разлатыми, широкими, как заступ, лапами.
Мотор "Элейн" не всегда слушался с первого раза, но тут он заработал от
одного моего прикосновения. Стоя на палубе и держась правой рукой, чтобы не
снесло, я дотянулся левой до штурвала, дроссельного клапана и пусковой
рукоятки. И лодочка моя пыталась помочь мне - вот до чего перетрусила! Я
бочком вывел ее подальше от причала и стал выбирать якорную цепь правой
рукой. В обычное, спокойное время мне едва удается поднять этот якорь обеими
руками. Но сейчас все шло как по маслу. Якорь перевернулся, высвободив лапы
из грунта. Тогда я подтянул его, осторожно продвинул лодку вперед, приглушил
мотор и вышел на этот проклятый ветер. У меня было такое ощущение, будто мы
пробиваемся сквозь клеклую кашу. В ста ярдах от берега я отпустил якорь. Он
плюхнулся в воду и забрал за дно, и "Прекрасная Элейн" выровнялась,
приподняла нос и как бы вздохнула с облегчением.
Теперь представьте себе, в каком положении оказался я: до берега сто
ярдов, а надо мной, точно свора седомордых псов, которых науськали на зверя,
беснуется "Донна". Ялик и минуты не удержался бы на такой волне. Я увидел,
что мимо несет большую ветку, и буквально кинулся за ней. Риска тут
особенного не было. Если удержу голову над водой, то меня прибьет к берегу.
Но должен признаться, что резиновые сапоги, которые были на мне, вдруг стали
вещью довольно-таки весомой. Прошло, наверное, минуты три, прежде чем я
почувствовал дно под ногами, и Прекрасная Элейн - не та, а другая - вдвоем с
нашим соседом выволокла меня на берег. Вот тут-то я и начал трястись всем
телом, но посмотрел на залив, увидел, что наша лодочка в полной безопасности
стоит на якоре, и умилился, глядя на нее. Я, наверное, растянул себе
какое-то сухожилие, когда выбирал якорь одной рукой, потому что двигаться
без посторонней помощи мне было трудновато. Стакан виски в таких случаях
тоже неплохой помощник, а он как раз стоял в кухне на столе. С тех пор я не
раз пробовал поднять тот якорь одной рукой, и ничего у меня не получалось.
Ветер скоро утих, оставив нас в бедственном положении: электрические
провода оборваны, телефон заговорит через неделю, не раньше. Зато Росинант
стоял целехонек, без единой царапины.
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
В заблаговременной подготовке к путешествию всегда, по-моему, кроется
тайная уверенность в том, что оно не состоится. По мере того как день
отъезда. приближался, моя теплая кровать и мое удобное жилище становились
для меня все милее, а моя дорогая жена казалась сокровищем и вовсе уж
бесценным. Пожертвовать всем этим ради того, чтобы обречь себя на
трехмесячную пытку всяческими неудобствами и неизвестно чем еще, было
чистейшим безумием. Мне не хотелось уезжать. Может, случится что-нибудь, что
помешает моему отъезду? Но ничего такого не случилось. Может, захвораю? Но
как раз хвори-то и были тайной и чуть ли не главной причиной, побудившей
меня затеять это путешествие. Прошлой зимой я серьезно болел, со мной
приключилась одна из тех мудрено поименованных неприятностей, которые
шепотком напоминают нам о приближении старости. Выздоровев, я выслушал
обычную в таких случаях лекцию о том, что надо жить спокойно, не торопясь,
скинуть лишний вес, избегать пищи, богатой холестерином. Такое случается со
многими людьми, и, по-моему, врачи вызубрили эту проповедь наизусть.
Случалось такое и со многими из моих друзей. Проповедь заканчивается
словами: "Не торопитесь. Помните, что вы уже не молоды". И сколько раз мне
приходилось наблюдать, как люди начинают кутать свою жизнь в вату,
обуздывают свои порывы, глушат свои страсти и, распростившись с духовной и
физической возмужалостью зрелых лет, мало-помалу переходят на полуинвалидное
положение. В этом их всячески поощряют жены и родственники, а такая ловушка
уж больно заманчива.
Кому не лестно стать предметом всеобщих забот? И ведь сколько людей
впадает во второе детство! Они выменивают неуемную силу на посулы
коротенького продления жизни. В результате глава семьи превращается в самое
младшее ее чадо. И я почти с ужасом прислушивался к самому себе: нет ли и у
меня таких поползновений? Ибо я жил неуемно, пил вволю, объедался, или
вовсе. ничего не ел, спал двадцать четыре часа подряд или по двое суток