В четвертом классе меня пригласили бежать последний этап в эстафете по 300 ярдов[19]. Это соревнование впервые транслировалось по телевидению, и я очень гордился тем, что все другие бегуны были на два года старше меня.
Четвертый класс запомнился мне и по другой причине. Я заболел воспалением легких и чуть не умер. Думаю, что если бы это случилось, то я облегчил бы жизнь многим центровым, играющим в НБА, но после нескольких месяцев тяжелой болезни я все-таки выздоровел. Воспаление легких было моим вторым серьезным заболеванием. Когда мне было два года, я перенес операцию по поводу грыжи и носил бандаж три или четыре года. Представляете себе? Из пеленок — сразу в бандаж. Обычно с пеленок до бандажа проходит лет шестьдесят или семьдесят, не так ли?
Мучила меня еще одна странная болезнь — язвочки на ногах, напоминающие укусы москитов. Они появлялись у меня летом, когда я ездил к дяде в Вирджинию, и тогда у меня кровоточила вся голень от лодыжки до колена. Мать водила меня к докторам, пытаясь вылечить, но ничего не помогало (может быть, еще и потому, что я не давал язвочкам зажить). От работы и игр мне становилось только хуже, и я не мог плавать — хлорированная вода раздражала язвы. Сейчас у меня от них остались безобразные шрамы, и поэтому я играю в длинных гетрах и больших наколенниках. Но все-таки самой серьезной болезнью в детстве было воспаление легких. Я потерял целый год учебы в школе, а когда вернулся, то стал учиться в том же классе, что и моя сестра Барбара, которая была на год младше. Я был очень рад своему выздоровлению и, как только набрался сил, начал бегать. Научил я бегать и Барбару. Стоило зазвенеть школьному звонку, я хватал сестру за руку и буквально тащил ее собой. Так мы бежали до самого дома. Методика обучения была не из лучших, и я подозреваю, что тренера по легкой атлетике из меня бы не вышло, но все-таки Барбара научилась бегать, и притом быстро. Вскоре она стала самой быстрой бегуньей в школе, а я — самым быстрым бегуном, и мы побеждали всех, каждый в отдельности и вместе — командой «брат и сестра».
Бег дал мне выносливость и скорость. Позднее, когда я стал профессионалом, я мог сыграть полные 48 минут почти в каждой игре и по игровому времени каждый сезон опережал всех в команде. Я убежден, что это стало возможным только потому, что я так много бегал в юности. Хотите верьте, хотите нет, но я и сейчас бегаю довольно быстро. Я знаю, трудно поверить тому, что мужчина, рост которого превышает два метра, а вес достигает 135 килограммов, может быстро бегать, но не забывайте, что шаг у меня равен 274 сантиметрам, Помню, еще студентом, когда я был в Нью-Йорке с друзьями Элджином Бэйлором[20] и Оскаром Робертсоном[21], Элджин стал подтрунивать надо мной и Оскаром, называя нас «тихоходами». Он любил нас подзадоривать, и, хотя мы к этому привыкли, я в конце концов не выдержал и предложил проверить, кто из нас тихоход, а кто нет. Мы шли по седьмой авеню. Элджин сказал:
— Ну хорошо. Я скомандую: «Марш!» — и мы стартуем.
Элджин прекрасно играл в баскетбол, но бегал плохо и сам знал об этом. Когда он скомандовал «Марш!», мы с Оскаром рванулись вперед, а он, хохоча, остался на месте. Мы представляли собой смешное зрелище — два студента в пиджаках и галстуках, один ростом 195 сантиметров, другой — 216, средь бела дня бежали по середине седьмой авеню. Я легко обогнал Оскара. Больше Элджин о беге не вспоминал. Однажды я победил самого Джима Брауна[22] в беге на 40 ярдов. Да и не однажды, а три раза кряду! Это произошло на вечеринке в Лос-Анджелесе десять или двенадцать лет назад. Он подошел ко мне и сказал, что слышал о том, как я быстро бегаю, и пригласил меня посоревноваться с ним. На мне был вечерний костюм, и я вовсе не был расположен к бегу.
— На тебе же кроссовки, Джим. Это нечестно, — сказал я.
Но он заупрямился:
— Брось, Уилт. Ты снимаешь башмаки и побежишь босиком. Тебе не привыкать. Ты же простой парень...
И вы знаете, он меня таки уговорил. Мы вышли из дома, я снял башмаки, и все гости вышли с нами посмотреть на забег. Мы промчались немногим более 40 ярдов, и я обогнал его ярда на два. Джим глазам своим не поверил — ведь в колледже он пробегал 100 ярдов за 9,6 секунды! Но ничего не поделаешь, я был быстрее. Он сказал:
— Бежим еще.
Побежали. Как он ни старался, я вновь был впереди. Бедный Джим чуть не умер от позора.
— Ну еще раз, — говорил он.
Побежали еще, и пусть на какое-то мгновение, но я вновь был впереди!
Я бы мог рассказать вам еще немного историй, но думаю, что даже если бы я предоставил вам письменное свидетельство о том, что я победил на стометровке Джесси Оуэнса[23] и Боба Хэйеса[24], то это бы вас не поразило. Ведь не ноги меня сделали тем, что я есть, а мой рост, и поэтому прежде, чем перейти к рассказу о моей карьере баскетболиста, позвольте сначала рассказать вам, что это значит для человека — иметь рост 2 метра 16 сантиметров.
Глава III
В детстве я слышал рассказы о дедушке матери, о котором говорили, что он был очень
высокого роста, что-то более двух метров. Я не видел ни его, ни его фотографий и думаю, что все это вымысел. Но если мне рост достался по наследству, то наверняка с материнской стороны. Рост матери был 175 сантиметров, а отца — 173. У одного из моих братьев, Уилберта, рост 194, у другого, Оливера, — около 182 сантиметров. Их приводили в бешенство вопросы болельщиков, которые, поговорив с ними обо мне, затем спрашивали: «А что случилось с вами?» Оливер обычно на это отвечал: «Я самый младший — на меня сантиметров не хватило».
Когда я родился, то рост у меня был 73,6 сантиметра (средним считается 50,5), но вес был обычным. Я оставался худым, кожа да кости, вплоть до учебы в колледже, но зато рос беспрерывно.
Я всегда был на несколько сантиметров выше своих сверстников, а к 12 годам вытянулся почти до 190. Но «по-настоящему» я стал расти в младшей средней школе. Однажды летом, когда мне было 14 лет, я на каникулах гостил у дяди на ферме в Вирджинии и подрос там за семь недель сразу на 10 сантиметров. Даже мать меня не сразу узнала, когда я вернулся домой. Тогда я был уже двухметрового роста, и, когда шел по улице, люди останавливались, показывали на меня пальцами и говорили: «Смотрите, Сорвиперсик-Нельсон, Сорвиперсик-Нельсон». Все лето мне приходилось слышать это, и в конце концов я не выдержал и спросил дядю, кто же он такой, Сорвиперсик-Нельсон? Дядя улыбнулся и сказал:
— Ну что же, слушай сынок. Лет двадцать, а то и тридцать назад в нашей округе жил человек по имени Нельсон, но все его звали Сорвиперсик-Нельсон. Вот и все. Я думаю, что своим ростом ты напоминаешь людям о нем.
Я спросил, какого же роста был Сорвиперсик-Нельсон, и он ответил:
— О, рост у него был эдак метра два с половиной. Голова его буквально парила в воздухе. Отсюда и его имя. Мальчишками мы любили собирать здесь персики, чтобы подзаработать, а Нельсон был такой длинный, что ему не надо было лазить, как нам, на деревья — он просто нагибал ветку и стряхивал персики прямо в корзину.
Это было зрелище, скажу я тебе! Люди приходили издалека, чтобы посмотреть, как работает старина Нельсон. Они смотрели и подзуживали его: «Давай, Нельсон. Сорви персик, Нельсон, сорви персик. Так он стал Сорвиперсик-Нельсон, и, сдается мне, никто уж и не помнит, как его звали на самом деле.
— А где он сейчас? — спросил я.
— Кто его знает! Однажды утром он взял и исчез. Все его искали, но без толку. Он спал всегда у дверей, на полу, выставив ноги через открытую дверь наружу, потому что места для него в доме не хватало. Утром мать пришла будить его, а его уже нет. Больше его здесь не видели, но когда люди встречаются с тобой, то наверняка вспоминают о нем.
Рассказ мне очень понравился, и я часто думал о том, жил ли в действительности Сорвиперсик-Нельсон, а если жил, то какого же он мог быть на самом деле роста, если люди его помнят до сих пор и, вспоминая, показывают на меня пальцем? Как бы то ни было, но в то время я впервые осознал, что мой рост производит на людей впечатление.
Стоит подумать о людях двухметрового роста, и первое, что приходит вам в голову, — это те неудобства, которые они вынуждены испытывать: ноги не помещаются в постели, голова все время обо что-то задевает, готовая одежда не подходит. К этому привыкаешь. Подумаешь, ноги не помещаются! Я подставлял пару стульев к кровати и так спал. Чтобы не набивать шишек на лбу, нагибаешься. Одежду приходится шить на заказ. Бьюсь об заклад, что стукаться головой мне приходилось гораздо реже, чем человеку среднего роста, который не готов к тому, что ему придется, например, войти в комнату с низким потолком.
А я привык. Я всю жизнь должен нагибаться. В дверях, в самолете, в такси — везде. И я делаю это уже автоматически, по привычке и шишек себе не набиваю. Хорошо, конечно, что я могу теперь позволить себе жить в своем доме с высокими потолками и с кроватью по моему росту, но в то же время я прекрасно себя чувствую и в обычной обстановке, в отелях с так называемыми королевскими кроватями, просторными для людей нормального роста и все-таки коротковатыми для меня. Есть и другие неудобства, связанные с высоким ростом, которые особенно чувствительны, когда ты молод и твое тело растет быстрее, чем ты успеваешь к этому привыкнуть. Я, например, был очень обескуражен тем, что в кино мне приходилось платить за взрослый билет, тогда как мои сверстники проходили по детскому, — билетершу никак нельзя было убедить, что мне всего семь лет.
Помню еще, когда я был в шестом или седьмом классе начальной школы, я с друзьями залез на крышу здания троллейбусного парка, и кто-то об этом сообщил в полицию. Родителей вызвали в полицейский участок, где прочитали им нотацию, и, представьте себе, отчитывали только меня и мою мать. Полицейские решили, что зачинщиком должен быть только я, как самый большой. А на самом деле я был самый младший и просто потащился за другими.
Признаюсь, что неудобства я все-таки испытывал, особенно когда еще не привык к своему бурному росту. Ноги у меня всегда были слишком длинны по сравнению с корпусом, и, наверное, многим моя фигура казалась странной. Помню, как, впервые попав в метро в Филадельфии, я был вынужден складываться чуть ли не вдвое, вызывая всеобщее замешательство. Неловкость, которую приходилось испытывать от высокого роста, беспокоила меня гораздо больше, чем неудобства. Как, впрочем, и сейчас. Уже почти 20 лет мне приходится мириться с тем, что на меня повсюду таращат глаза или задают идиотские вопросы типа «Какая погода в атмосфере?». Вот этого я никогда не смогу понять. Образованным и вроде бы воспитанным людям ничего не стоило подойти ко мне в аэропорту, в ресторане или на улице и спросить: «Какой у вас рост?» — или же воскликнуть: «О, какой вы высокий!» Ни за что на свете они бы не позволили себе подойти к незнакомому тучному мужчине и спросить: «Какой у вас вес?» — или заявить: «О, какой вы толстый!»
На приемах или вечеринках стоит мне войти, как люди сразу меняют тему своих бесед на нечто вроде: «у меня есть приятель двухметрового роста», или «у моего шурина рост...», или «дочь моей соседки встречается с таким высоченным парнем». Если бы вошел толстый мужчина, то никому бы и в голову не пришло начать разговор о «соседе, который весит 150 килограммов» или «о том жирном парне, что у нас работает».
Я думаю, тут дело в том, что люди считают ожирение уродливым и неприглядным, но зато почти каждый мужчина хотел бы быть высоким или по крайней мере выше, чем он есть на самом деле.
Большой вес не дает почти никаких преимуществ, а высокий рост дает их немало. Некоторые из них я и использовал. Ведь не придет же вам в голову поинтересоваться размером бюста вашей соседки, но зато когда речь заходит о таких голливудских звездах, как Рэкуэлл Уэлч или Элизабет Тэйлор, то подобное любопытство считается в порядке вещей. Как и я, они использовали природные данные в своей профессии. Но и это никак не оправдывает тех, кто пристает к незнакомым людям с вопросами сугубо личного характера (будь то его рост, бюст, вес, возраст или жалованье).
До того как была написана эта книга, я не знал своего роста с точностью до сантиметра. Я попросил себя измерить специально для этой книги. Доктор измерил меня в положении лежа (стоя, человеческое тело несколько сжимается), и получилось ровно столько, сколько я и думал, — 2 метра 16 сантиметров (теперь, если вы меня встретите, можете не спрашивать). Вот так впервые я узнал свой точный рост. Когда я говорил, что не знаю в точности, какого я роста, мне никто не верил, но я на самом деле не видел смысла в том, чтобы его измерять. Зачем? Люди, страдающие от ожирения, могут перейти на особую диету, заняться специальными упражнениями, с тем чтобы похудеть, и им конечно же требуется знать свой вес. Ну а если бы мне пришла в голову мысль «скинуть рост»? Что тут делать? Укоротить ноги? Или голову? Или попросить хирурга пересадить талию на лодыжки?
Вначале я старался не отвечать на глупые вопросы. Но я чересчур словоохотлив для того, чтобы смолчать. Мне нравится шутить и разыгрывать людей. Поэтому, когда меня спрашивают о росте, я могу ответить — 21 600 миллиметров, а если при этом мне говорят: «Вы, должно быть, баскетболист?» — то я могу с самым серьезным видом покачать головой и сказать: «Нет, я жокей». Или же когда я в хорошем настроении, то могу поднять голову к небу и сказать что-нибудь вроде «разве это рост, вот у моего брата так это рост!».
Однажды, когда я выступал с «Гарлем Глобтроттерс»[25] в Италии, к нам подошел человек и спросил, не баскетболисты ли мы. Интересно, кем еще могли быть шестеро высоченных чернокожих парней в Милане? Я ответил:
— Нет, мы музыканты из оркестра Каунта Бэйси.
Тот удивился:
— А разве он здесь?
Пришлось поговорить с ним об оркестре и его концертах, о том, как бы мы хотели, чтобы все билеты были распроданы, и что мы будем рады пригласить его на наш концерт и т. д.
Год спустя в Торонто меня с приятелем остановил автоинспектор и тоже заинтересовался, не баскетболист ли я. Я отрицательно покачал головой, а мой друг сказал:
— Нет, он борец, знаменитый Хуан эль Гиганто, или Джон Ги Гант. Разве не слыхали?
Автоинспектор, оказалось, не слыхал, и мой друг продолжал:
— Он наипервейший борец в Америке. Через пару недель его у вас по телевидению показывать будут.
Так что вы думаете? Этот простак тут же помчался покупать билеты!
Но не всегда бывает желание отшучиваться в ответ на всевозможные замечания по части моего роста. Иногда ведь и устанешь, и после поражения настроение не то, а бывает и просто не до шуток. Тогда я не выдерживаю и начинаю огрызаться. Если меня спрашивают: «Как погода в атмосфере?» — я могу ответить: «Залезь ко мне — увидишь». И если мне говорят: «Какой ты длинный», я могу и отрезать: «Не такой длинный, как твой язык».
Однажды я обедал с другом в ресторане в Филадельфии. Ко мне подошла старушка и спросила:
— Извини меня, сынок, какой у тебя рост? Я ей также вежливо ответил.
И вдруг на нее что-то нашло. Она словно с цепи сорвалась, вцепилась в меня и стала кричать:
— Ты лжешь, лжешь! В тебе три метра — не меньше! Люди перестали есть, стали оглядываться, и мне пришлось уйти в смущении.
В конце концов ко всему привыкаешь, и с годами, когда начинаешь понимать что к чему, уже не обращаешь на такое внимание. Но если проанализировать все высказывания и расспросы о моем росте, то станет ясно, что все они сводятся к одному стереотипу, который сложился о людях крупных и высоких: сила (или рост) есть, ума не надо! На нас смотрят или как на безмозглых болванов, или как на ненормальных, и с этим стереотипом бороться практически невозможно.
Пресса тоже не очень старается изменить это устоявшееся мнение. В газете «Лос-Анджелес таймс» работал Джим Муррэй, журналист, которого отличали чувство юмора и хороший слог — редкие качества у спортивного журналиста. Однако факты он нередко приносил в жертву красному словцу. Мне кажется, что он иногда пишет для того, чтобы на следующее утро прочитать свою колонку и насладиться своим остроумием. Вот вам несколько образцов того, что он обо мне написал за несколько лет:
«Его сотворил в лаборатории какой-то сумасшедший хирург, орудуя плоскогубцами, отверткой и паяльником. Если вы всмотритесь повнимательней, то увидите в его лбу болты. Его не надо кормить — его надо смазывать».
А вот еще:
«Даже летом на макушке у Чемберлена лежит снег. Когда он устанет от баскетбола, его можно будет использовать вместо наружной антенны... Если вдруг придется отправить его в больницу, не забудьте прихватить крюк и лестницу».
И еще:
«Когда сэра Эдмунда Хиллари[26] познакомили с Уилтом, он немедленно организовал экспедицию для восхождения на его вершину».
Я понимаю — такая уж у него работа, и я старался не выходить из себя, читая эти опусы. Я даже пригласил его к себе на новоселье. Вы знаете, что он написал о моем доме?
«Это не дом, а книжка детских стишков в кирпиче... Хозяин дома должен ходить по нему и приговаривать: «Эники, беники...» В таком доме так и хочется увидеть множество малышей верхом на игрушечных слонах... Комнаты напоминают южноамериканские пещеры, в которых обитают летучие мыши».
И так далее (вся колонка была полна подобной ерунды). Несколько известных архитекторов с похвалой отозвались о моем доме, а этот тип, который, вероятно, не отличил бы Фрэнка Райта[27] от Флэша Гордона[28], издевается над моим домом и надо мной, платя таким образом за мое гостеприимство. А потом у него хватило наглости подойти ко мне в аэропорту, представить мне жену, сына и заявить: «Они такие же горячие ваши поклонники, как и я».
Может быть, читатели считают Муррэя просто веселым журналистом, а меня чрезмерно чувствительным человеком, но я отлично понимаю, какое влияние оказывают подобные писания на людей. Если я иду с приятелем и кому-то вдруг захочется узнать мой рост, то он спросит не меня, а моего приятеля. Даже если, например, мы окажемся втроем в лифте: я, мой приятель и третий, то он спросит опять-таки не меня. Конечно же мой рост иногда подавляет, но большей частью люди подсознательно считают, что раз он такой высокий, то он, наверное, ненормальный. Такие журналисты, как Муррэй, помогают закрепить это ложное представление. Черт побери, мне даже показывали цитаты типа «высокие мужчины подобны четырехэтажным домам, в которых комнаты на четвертом этаже пустуют» или «природа никогда не помещает свои сокровища на чердаке, и потому у людей необычайно высокого роста необычайно пустые головы».
Мне кажется, люди не могут нормально воспринимать человека, чей рост выше двух метров, в основном потому, что они не в состоянии сопоставить себя с ним. Когда вы смотрите по телевизору, как играет Джо Намат в американский футбол, то вы вполне можете представить себя на его месте. Если же вы закроете глаза да еще пропустите пару добрых глотков пива, то вам будет совсем легко вообразить себя футболистом с номером 12, мчащимся по полю в белых теннисных туфлях, бросающим мяч на 55 метров и побеждающим в Суперкубке. Но человеку среднего роста не дано понять, что значит быть двухметровым. А если у человека рост 2 метра 16 сантиметров да к тому же он черный и знаменит в своем виде спорта так, как никто другой, то вам станет ясно, как трудно людям представить себя на моем месте и как сложно им понять мое состояние. Незнание порождает неловкость, и люди находят самый легкий выход из положения — они скрывают свое незнание и заглушают неловкость тем, что представляют меня как отклонение от нормы, как ходячую аномалию, как ненормальность. С этим сложившимся у людей стереотипом связано и прозвище, которое мне дали в школе — Ходуля, прозвище, которое сразу напоминает о примитивном карнавальном аттракционе. Мне оно не нравится. Все мои друзья, братья и сестры зовут меня иначе — Дип, то есть Нырок, или Большой Диппер.
Прозвище имеет смысл — я действительно должен постоянно «нырять», чтобы не задеть головой о что-нибудь. Кличка Большой Диппер мне нравится больше, особенно ее эквивалент по-латыни — Ursula Major[29]. Так я назвал свой дом и свою яхту. В этих словах есть что-то особенное, какая-то своя красота, сила и очарование.
Вы уже, очевидно, поняли, что все связанное с моим ростом меня волнует. Но не думайте, что непомерно высокий рост делает меня несчастным. Отнюдь нет. Меня только беспокоит то, что некоторые люди используют мой рост для того, чтобы вторгаться беззастенчиво в личную жизнь, унижать мое человеческое достоинство.
Один спортивный журналист, описывая несколько лет назад мои переживания и надежды, сказал: «Он хотел бы стать ниже ростом». Ничего подобного! Если бы можно было выбирать, то я бы предпочел остаться таким, как есть, или, может быть, стать немного выше.
Высокий рост дает определенные преимущества. В детстве, например, мне было легче, чем сверстникам, найти работу, так как все считали меня старше своего возраста. Одежда на высоком мужчине сидит лучше. Женщины предпочитают высоких. Особенно таких, как я. С таким тонким умом, юмором, дьявольской привлекательностью, с таким цветом кожи, репутацией и деньгами да чтоб не нравиться женщинам!
Конечно, если бы я был среднего роста, то, возможно, стал бы юристом, автогонщиком, биржевиком или футболистом. Но вряд ли. Почти всем, что у меня есть, я обязан баскетболу и конечно же росту. Дело вовсе не в том, что я якобы не обладал достаточно высокой техникой для классного защитника (подробнее об этом потом). Я ведь вообще не думал играть в баскетбол. Но еще в школе мне все стали советовать: «Ты такой длинный, что просто — обязан стать баскетболистом».
Честно говоря, я думал, что баскетбол — игра не для настоящих мужчин. Я смотрел, как играет с друзьями в баскетбол мой брат Уилберт, используя камни вместо мяча, видел игру других ребят и думал, что баскетбол — игpa, не требующая физической силы и выносливости. В ней не было ничего общего ни с бегом, ни с футболом, и она меня не интересовала. Но ко мне продолжали приставать с уговорами, и я решил попробовать — вначале просто ради того, чтобы от меня отстали.
И вот я с четырьмя приятелями начал дурачиться на баскетбольной площадке. Ни в школе, ни поблизости не было легкоатлетического манежа, а нам так хотелось заняться каким-нибудь подходящим видом спорта — им и стал баскетбол. Каждый день после школы мы бегали из дома в дом друг к другу, собираясь на игру. Потом мы мчались на баскетбольную площадку, играли до наступления темноты, бежали домой ужинать, возвращались и доигрывали в зале. Как-то я попытался играть дома в подвале, но разбил трубопровод, ремонт которого обошелся в 85 долларов, и поэтому мы начали играть в спортивном центре за несколько кварталов от дома. Мы играли с ребятами из других районов, и где-то через год баскетбол незаметно вошел в нашу жизнь. Мы дали клятву не расставаться и играть вместе в одной школьной команде. Я играл в командах школьной лиги, церковной лиги, лиги полицейских. В последней, кстати, играло немало хороших баскетболистов, большинство из которых было гораздо старше, опытнее меня, и игра с ними помогла мне быстрее овладеть мастерством. С такими баскетболистами плохо играть было просто невозможно — уж лучше было сквозь землю провалиться! К девятому классу за мной уже охотились вербовщики из студенческих и профессиональных клубов. Уговаривали меня даже переехать учиться в католическую школу в Филадельфию, хотя я был баптист, а вербовщики из другой католической школы впервые преподали мне урок тактики переманивания за «крупные» деньги. Они предложили мне оплачивать билеты на автобус и завтраки. Но я решил поступить в среднюю школу в моем районе, в Овербруке. В первый год учебы меня взяли играть за команду ИМКА, которая отправлялась в штат Северная Каролина на свой чемпионат. После победы на чемпионате троих из нашей команды назвали лучшими игроками ИМКА. Я и Клод Гросс были единственными школьниками в команде, остальные учились в колледже. Представляете, как мы гордились! Но в том же году школьная команда Клода победила мою.
«Овербрук» проиграл еще только в одной игре — команде «Уэст католике» — в городском первенстве после нашей победы в школьном чемпионате. В этой игре меня держали четверо, и все-таки я умудрился набрать 29 очков. Хотя мои партнеры и были открыты, они не смогли воспользоваться этим, и мы проиграли 42:54. Позднее я узнал, что тренер наших соперников устроил тренировку специально для этой встречи. Он поставил одного из своих парней на стул в позиции центрового около линии штрафного броска, а четверо других играли вокруг него в защите. Такая тактика стала обычной в мои школьные и особенно студенческие годы: меня толкали, отталкивали, цепляли, окружали, забывая начисто о других.
Наверное, именно это породило у меня привычку держать отскочивший от щита мяч в одной руке и оглушительно хлопать по нему другой. Звук напоминал пушечный выстрел, и от него я чувствовал прилив сил для отражения атак соперников, стремившихся меня смять. Я чувствовал себя как командир осажденной крепости, который, с горсткой людей отражая атаки тысяч индейцев, в середине ночи стреляет из пушки, не надеясь ни в кого попасть. Этим жестом я как бы говорил: «Это мое королевство. Руки прочь!» То же самое я проделывал, когда блокировал броски, отбивая мячи исключительно для психологического эффекта. Мой тренер, Сесил Мозенсон, не учил меня тогда тому, что мяч, после того как ты поймал его с отскока, необходимо немедленно передать, а не терять времени на хлопки по нему и что, блокируя бросок, нужно стараться откинуть мяч партнерам, а не вбивать его, как гвоздь, в скамейки зрителей. Мне кажется, тренер просто не знал, что со мной делать. Посмотрели бы вы на выражение его лица, когда он впервые увидел, как я забросил мяч в кольцо двумя руками сверху.
Не забывайте, это случилось более 20 лет назад, когда подобного никто не делал. Это сейчас такой бросок под силу даже защитникам ростом в метр девяносто. Но знаете ли вы, что мой первый бросок сверху был чистой случайностью? Я получил мяч в быстром отрыве и оказался чересчур близко от корзины — бросать было неудобно, я взлетел в воздух и всадил мяч в корзину сверху, не понимая, что делаю. Зрители пришли в бешеный восторг, а у тренера был такой вид, будто я сам влетел в корзину.
Три года в Овербруке были для меня исключительно интересными, особенно когда меня стали пристально изучать агенты, а журналисты принялись писать о том, что я уже играю лучше, чем прославленный Джордж Микен[30] из «Лос-Анджелес Лэйкерс» и Том Гоула, входящие в состав символической сборной команды США. В первой игре я набрал 32 очка, а в среднем за весь сезон — 30. Как я уже писал, мы выиграли 20 игр, проиграли всего две и победили в чемпионате средних школ, хотя проиграли городской чемпионат команде «Уэст Католик».
Католические школы задавали тон в баскетболе в Филадельфии еще до второй мировой войны, я в то время проходил второй год обучения в средней школе[31], и наша команда была вообще-то малоопытной. Но на третьем году учебы мы победили в 20 играх подряд и выиграли как студенческий, так и городской чемпионат, а я добился среднего показателя 37,3 очка за игру. За три года мы выиграли 58 игр, проиграли три, и я набрал 2252 очка (в среднем 36,9 за игру), превзойдя рекорд результативности штата, принадлежавший Тому Гоула (Гоула, который позднее стал играть со мной в одной команде «Филадельфия Уорриэз», установил свой рекорд за четыре года). Я мог бы добиться и большего, но мы обычно побеждали со счетом 90:39, 94:38, 127:59, 113:58, и тренер, не видя смысла увеличивать счет, отзывал меня с площадки после 20 или 25 минут. В одной из игр я набрал 74 очка, играя всего лишь 24 минуты (игры в средних школах длятся 32 минуты, в колледжах — 40 минут, профессионалы играют 48 минут). Двадцать два раза я набирал более 40 очков. В выпускной год я набрал в среднем 50 очков за игру, а всего у меня было 800 очков, лишь на 12 очков меньше, чем в этих играх набрали все другие команды вместе взятые.
Мне удавалось достигать сумасшедших результатов: 61 очко, 71, 73, 74, 90. Набрать 90 очков за игру — это неправдоподобно.
Мы играли против команды «Роксбарэ». Почему-то мне всегда везло в игре с этой командой. В первый год учебы я набрал в игре с ними 74 очка, повторив рекорд штата. А в последнем году мой результат стал 90 очков, причем 60 из них я «добыл» за 10 минут, хотя игроки «Роксбарэ» держали мяч так долго, как только могли.
В первой половине я набрал 26 очков, несмотря на то, что почти три минуты провел на скамейке. Когда же в начале второй половины я забросил еще несколько мячей, зрители начали шумно требовать рекорда. Мы вели в счете, и мои партнеры стали играть на меня. Вот тут игроки «Роксбарэ» принялись держать мяч, перепасовывая его друг другу и не пытаясь бросать по кольцу. Им не хотелось, чтобы я побил рекорд, а команда «Овербрук» разгромила их с таким унизительным счетом. Но ничего не вышло. Мы победили 123:21. За первые восемь минут второй половины я набрал 31 очко и 33 очка в четвертой восьмиминутке (за две минуты до конца игры меня отозвали с площадки). 36 очков из 41 были с игры, 18 мячей из 26 я забросил со штрафного броска и около 40 очков — подбирая мяч с отскока.
В прошлом году в раздевалке я стал рассказывать своим партнерам об этой игре, но мне никто не верил, и все покатывались с хохоту — настолько все это казалось неправдоподобным.
Было немало и других игр, в которых я набирал две трети очков команды, и поэтому некоторые любители баскетбола, особенно вне Филадельфии, заговорили о том, что «Овербрук» — это, дескать, команда одного игрока. Они судили по газетным отчетам и считали, что если «Овербрук» побеждал, набрав 75 очков, из которых 46 принес я, то, значит, я играл с командой недоучек. Но это было не так. У нас были прекрасные игроки, включая моих четырех друзей: Винса, Марти, Томми и Говарда, которые сдержали свое слово и играли со мной в одной команде, где все мы входили в стартовый состав. Среди них выделялся Вине. Он играл нападающим, и когда мы разгромили «Уэст Католик» на городском чемпионате со счетом 83:42, то я набрал 35, а на счету Винса было 31 очко. Самым популярным игроком был Марти. Он имел рост всего метр восемьдесят, но прекрасно владел техникой ведения мяча, обладал искусным дриблингом и был отменным защитником. Но все-таки Винс играл лучше, и на их примере я убедился в правоте своей теории, которую позднее назвал так: «За Голиафа не болеют».