– Чепуха! – сказал вдруг новичок. Сказал громко, так что голос его наверняка расслышали даже на задних рядах. – Чепуха и ложь!
Он поднялся, одернув свои мешковатые штаны, и продолжал говорить; Шахх не прерывал его, слишком ошеломленный таким неожиданным и дерзким вмешательством.
– «Человек – хозяин Земли»? Вы сами‑то верите в это? Вы же наверняка слышали книги древних. Не могли не слышать! И все они сходились в одном: история человечества насчитывает не сотни и не тысячи – миллионы лет. И время – оно больше похоже на океан, а не на дорогу, по которой идешь из конца в конец; волны этого океана то размывают берег, то прибивают к нему камни и песок. За миллионы лет своего существования человечество не раз и не два возносилось к вершинам мысли и духа и не раз низвергалось в пучины беззакония и дикости. Вырождаясь, они становились зверьми, а после – миллионолетия спустя – вновь достигали все тех же высот. Таков закон природы. Всякий раз, возвысившись, люди полагали себя высшими существами – и всякий раз обманывались, ибо изначально их сотворили не для властвования, но для подчинения!
Теперь Шахх слушал длиннозубого, затаив дыхание. Это немыслимо! Откуда бы юнец мог узнать о «Пнакотских манускриптах»?! Они были запрещены, тех, кто знал их на память, изымали. И все‑таки – длиннозубый сейчас цитировал их практически дословно!
– «В океане времени другие существа – истинные хозяева Земли – жили с самых первых мгновений его существования. Всегда. Для них сила волн и подводные течения – ничто, безделица! Каждый цикл в истории человечества для этих властелинов мира – всего лишь вспышка солнца на закате дня. А само человечество – в лучшем случае племя рабов. Одни используют нас как грубое вместилище для своих разумов, когда решают покинуть пределы дальних миров и направиться в наш. Другие видят в людях поживу, или коридор между чудовищными многомерными пространствами и Землей, или дешевое оружие в борьбе с другими предвечными божествами.
Все они – межпланетные странники, обитатели тонких миров, порождения Хаоса Изначального – относятся с безразличием к тому, на каком витке развития в тот или иной момент находится человечество. Для большинства из них вообще не существует моментов, ибо они живут на всем протяжении времен одновременно! Но и для тех, чья природа хоть немного близка к нашей, не важно, превратились ли мы снова в полуобезьян или возвысились (настолько, насколько мы способны возвыситься). Потому что, если они пожелают, они придут и возьмут свое – или то, что посчитают своим». – Новичок засмеялся хриплым, надорванным смехом. – Если задуматься…
Договорить он не успел: раскатисто чихнул, потом закашлялся. Приторный запах сгустился настолько, что, казалось, стал видимым, придавая воздуху тошнотворный бледно‑зеленый оттенок.
Перед глазами все плыло, мысли путались. Слушатели давно уже не молчали – сперва то тут, то там раздавалось смущенное бормотание, затем – громкие выкрики. Громкие и предвкушающие.
В конце концов, самым привлекательным для них были даже не рассказы Шахха. Их манила сама вероятность того, что однажды он совершит ошибку – и тогда…
Точнее, уже сейчас.
Откуда‑то с верхних рядов донесся протяжный полувой‑полукрик, следом – хохот, в котором не было ничего человеческого. Этот хохот подхватили остальные. Они начали вскакивать с сидений, некоторые уже запрыгнули на парты.
О да, их облик скорее всего напугал бы людей прежних времен! Врожденные пороки и сознательные модификации тел приводили к тому, что у многих лица были обезображены, на руках – по шесть‑семь пальцев, иногда – с удлиненными ногтями; кто‑то отращивал себе жабры, у других кожа на лбу шелушилась и меняла цвет в зависимости от настроения. Они были дети своего времени… детеныши.
Но, что много страшнее, их внутреннее строение тоже изменилось. Как следствие – изменилась психика. Иногда Шахх думал: может, все эти когти, жабры, гребни привели к тому, что нынешние дети попросту не способны усвоить знания предков? Ведь не могут же обезьяны научиться стихосложению, а рыбы – рисованию…
Взамен они получили другой дар: будучи напуганными или раздраженными, возбуждать друг в друге агрессию. Испуская особое пахучее вещество, они подхлестывали остальных своих ровесников и в какой‑то момент превращались из людей в животных, из отдельных личностей – в стаю. С возрастом они теряли эту способность – те из них, кто доживал до преклонных лет.
Он видел такое сотню раз, и не только во сне, поэтому не испугался. Властно воздев к потолку руки, Шахх приказал:
– Стоять! – и на мгновение они подчинились. Все в аудитории замерло, хотя густые удушливые волны стайного запаха по‑прежнему колыхались в воздухе.
Шахх одобрительно кивнул и, намереваясь окончательно погасить агрессию, начал медленно, ритмично читать молитву:
– К тебе, Всемогущая и Чернозракая, Пронзающая и Очищающая, возносим свои…
Не успел.
С ленивым хлопком взорвался крайний слева светильник, затем – еще один. Остальные погасли все разом, как будто чьи‑то исполинские уста задули пучок свечей.
Последним, что запомнил Шахх, было искаженное злобой лицо новичка: задранная вверх губа, раздутые ноздри, изготовившееся к прыжку тело.
Потом пришла тьма.
***
– Как это случилось? – Священник был намного моложе Шахха, но держался самоуверенно, словно хозяин.
– В своем ответе новичок использовал слишком много незнакомых слов. Их это всегда пугает. Я пытался остановить…
Священник положил руку Шахху на плечо:
– Не волнуйтесь. Мы давно уже знали о нем. Со дня на день… Впрочем, не важно. Уясните главное: вы здесь ни при чем.
В аудитории было пусто и сумрачно, горели свечи. Уборщики проходились между рядами, выметая мусор. Еще двое драили пол, кафедру и первые ряды, хотя, конечно, все отмыть и не надеялись. Кто‑то споткнулся и, выругавшись, отбросил в сторону сандалию с разорванными ремешками.
Пахло прелыми листьями и бойней.
– Светильники восстановят через пару‑тройку дней. До тех пор… ну, я бы посоветовал вам отдохнуть. Группу мы расформируем, до начала сезона осталось всего ничего. Те из них, кто придет в следующем году, – («Кто уцелеет и придет в следующем году», – мысленно поправил его Шахх), – вряд ли вспомнят об этом, – священник неопределенно махнул рукой в сторону первых рядов.
– Его родителям уже…
– Он был сиротой, воспитывался в одной из книг’говорилен. И, видимо, нам придется как следует заняться ею… Впрочем, – оборвал он себя, – это уже не ваша забота. Вы свободны, занятник.
Шахх ушел.
Моросило, он плотнее надвинул на голову капюшон и зашагал по мостовой, стараясь не ступать по лужам. Прохожих почти не было, только один раз мимо него прошаркали, вяло покачивая головами, грибоносцы; оба – в алых плащах с символом Юггота. Шахх слышал, как они вдруг остановились и обменялись парой фраз, произнесенных так, словно рты у грибоносцев были забиты талым льдом. Задерживаться и вслушиваться он не стал. Быстро миновал площадь Ноденса Поверженного, квартал Резников и вышел на Горбатый мост. Отсюда открывался вид на южную часть города, и Шахх какое‑то время стоял, глядя, как серое марево постепенно окутывает крыши домов; он пытался представить, каким был город тысячи лет назад, когда о Древних Хозяевах знали только из легенд и считали их не более чем выдумкой. «Когда»… Это подразумевало, что когда‑то были времена другие – и свободная Земля, свободное человечество. Но если автор «Пнакотских манускриптов» хотя бы на полшага приблизился к истине, значит, Хозяева всегда владели Землей и всегда властвовали над людьми. Для того они людей и вывели.
Резкий порыв ветра сорвал капюшон с Шахха, но тот не стал его снова надевать, лишь провел ладонью по бритой голове. На лбу были вытатуированы иероглифы, которые означали то же, что и буквы с ржавым оттенком – там, на кафедре, в Воспиталище младых. Тавро, метка Госпожи. Никто из Хозяев не смеет прикоснуться к Ее собственности, если не желает иметь дело с Ее прислужниками или же с Нею Самой.
Воспиталище отсюда было не разглядеть, но Шахху отчетливо вспомнился причудливый росчерк над центральным входом; те же иероглифы, но много большего размера. Даже в самой темной ночи они были заметны – ибо чернее любой природной черноты.
Когда приближался очередной сезон, они начинали пульсировать. И тогда младые становились раздраженнее и злее: в глубине души они догадывались, что их ждет, хотя мало кто из них позволял себе задумываться. Именно это погубило новичка: не заумные слова, но то, что он сказал им правду.
Когда‑нибудь, подумал Шахх, он сам тоже скажет им правду. Не этим, конечно, – другим, которые придут через год, два, десять. Когда‑нибудь он наберется мужества и скажет… сломается, потеряв всякую надежду, – и скажет.
А до тех пор – будет послушно выполнять то, чего от него ждут: вкладывать в их головы хотя бы крохи от добытых человечеством знаний. Пытаться сделать из них людей.
Он и сам не знал – в безумной надежде или же во имя служения Черной Козлице, Матери Лесов.
– Йа! – прошептал он одними губами, падая на колени и касаясь лбом мокрых камней. – Йа!
Это было выше его – внезапно нахлынувшее истовое, рабское поклонение. Это было в нем.
– Йа, Шуб‑Ниггурат!
В небе громыхнуло, молния, похожая на щель, рассекла мир напополам.
– Йа! К тебе, Всемогущая и Чернозракая, Пронзающая и Очищающая, возношу свои молитвы!..
Капли барабанили по камням и спине, по крышам и руинам, по куполу Воспиталища и по алтарям. Шахх улыбался. Когда Матерь Лесов придет за очередным легионом младых, она будет довольна, о да! Как и прочие Древние Хозяева, она любит повиновение и любит живую плоть. Она заботится о своих чадах. Она велика и всемогуща, награждает верных и карает помысливших дерзкое.
Кое‑кто недалекий мог бы задаться вопросом: зачем же тогда Рогатая желает, чтобы младые учились? А ведь ответ был очевиден: затем, что умные люди – вкуснее!
Шахх, до сих пор не позабывший, какой сладкой была плоть его наставника, знал это наверняка.
Примечание автора
Как и большинство мальчишек, я в детстве зачитывался фантастикой, но многие классические вещи до нас по понятным причинам попросту не доходили. Уже после того как Советский Союз распался, в Киев хлынул целый вал книг. Издавали все, издавали всё. Походы на книжный рынок стали важным ритуалом, тем более увлекательным, что ты никогда не знал, какую именно книгу привезут. И вот среди томиков знаменитой желтой серии «Северо‑Запада» и «кэдменовского» Кинга мне попался на глаза «Локон медузы». Кто такой Лавкрафт, я не знал – а предисловие скорее сбивало с толку, чем помогало в этом разобраться. Но рассказы были хороши, некоторые – до дрожи! Опять же, в девяностые вся эта чертовщина воспринималась куда как живей, ее появление совпало с пиком популярности уфологии, криптозоологии и прочих дисциплин, сомнительных с точки зрения точной науки.
Лавкрафту повезло: у нас он стал популярен, пусть и с сильным запозданием. И в то же время Лавкрафт потерпел фиаско: если в других странах лавкрафтиана – мощное, богатое талантами направление в фантастике, то Украина и Россия в этом плане ничем особенным похвалиться не могут. А главное: зачастую в трибьютах и подражаниях все сводится к методу, которым активно пользовался Дерлетт. Лавкрафтовские сюжеты разбирают до формул, а потом по этим формулам пишут свои – однако идеи Г.Ф.Л.‑а при этом остаются за бортом.
Мне хотелось сыграть в совершенно другую игру и отправиться по другому маршруту. Не повторять сюжетную формулу, но, оставаясь в рамках выдуманной им вселенной, попытаться воссоздать дух рассказов Лавкрафта. Получилось или нет – решать вам.
…и обратно
Зачет для избранного
Посвящается моим студентам
Дело шло к тому, что Алику вот‑вот дадут пинка под зад, не помогли ни звонок маминой знакомой, ни предложение «как‑нибудь отработать». Культуролог уперся рогом: учи и все. Идейный, коз‑зел! Алик учить не мог, если пытался запомнить хоть какие имена‑даты – засыпал. И снились ему кошмары: бородатые хрычи в монашеских балахонах, алтари, забрызганные кровью, ступенчатые пирамиды, нараспев произносимые слова. Муть, короче!
Он договорился с отличницей Мурашко из третьей группы, взял конспект. Переписал его: от руки, весь! И ломанулся на пересдачу.
Лысого он засек в парке. От остановки до корпуса вела в меру грязная и в меру скользкая дорожка, дворники, ясен перец, ничем ее не посып а ли, так что Алик шел осторожно. В прошлом году, тоже перед новогодними, он так здесь навернулся – месяц потом пролежал с гипсом. И сны тогда снились дурацкие: про пустыню, про тайные катакомбы с полустершимися рисунками, про загорелых беспощадных воинов.
Лысый на беспощадного не тянул. Но загорелый был, правда. Он сидел на скамейке, делал вид, что любуется пейзажем. А чем там любоваться?! – голые стволы, над ветками вороны летают, каркают бесконечно, как будто это рингтон такой на мобильном, а трубку брать человек не хочет.
Короче, Алик на лысого глянул и забыл бы. Не до лысого ему было, мягко говоря. Но лысый со значением зыркнул на Алика и тут же отвел глаза, типа, я тут ни при чем.
«Что за дела? – подумал Алик. – Маньяк? Или голубой?»
Но особо напрягаться не стал: день, вокруг полно народу, если что – не бросят в беде человека.
Культурологию он не сдал. Козлина эта конспект посмотрел, точку где‑то у себя в бумажках намалевал, а потом начал, зараза, вопросы задавать. Хана стипендии, накрылась медным тазом!
В понятно каком настроении Алик завалился в кафешку. Там уже сидели Рыжая и Панарин, обсуждали как раз, куда махнут на каникулы. Приглашали с собой, но как‑то неискренне; оно и понятно, учитывая, что Алик одно время встречался с Рыжей. Ладно, было и было. Проехали.
Маршрутки ходили так себе, он решил прогуляться пешком. Мысли в башку лезли одна другой краше. Культурология – это только начало, впереди язык, потом история, потом философия… Нет, ну с историчкой еще как‑то можно договориться, по языку в принципе трояк обеспечен: ходил, пару раз отвечал. Но философия! Но – основы права!
Седобородый догнал его уже у самого подъезда. Высокий такой дед, прикинут обычно: пальто черное, сапоги, заляпанные грязью так, что цвета не разглядишь… Борода, правда, мощная – прям как в фильмах о добрых волшебниках. Алик в добрых волшебников не верил. А вот из дома напротив неделю назад как раз один хлопец пропал, вышел за хлебом – и все.
– Вам чего? – спросил Алик, когда услышал за спиной торопливые шаги.
Седобородый не смутился и драпать не стал.
– Вас. Вы – Александр Фат?
– Из военкомата, – догадался Алик. – Слушайте, я ж уже звонил. Справки все заносил. На комиссии был. Плоскостопие у меня. И вообще куча всего. Могу еще раз справки показать.
– Я из Ардорании, – сказал седобородый. – Не из военкомата. – Говорил он почти без акцента. Ну, слегка придыхал, как будто всякие «с» и «ф» тяжело давались. А так – чисто местный. – Я уже почти год вас ищу, Александр.
– Это мы переехали, в базах мог быть старый адрес, – кивнул Алик. – Слушайте, Ардорания – где вообще находится?
– На севере, рядом с Т’хлаккой. Отсюда довольно далеко, по правде говоря.
– Ага. И что?
Седобородый вежливо улыбнулся:
– Я предпочел бы продолжить небольшой демонстрацией, а потом уже объяснять. Так будет проще.
«Точно маньяк».
– Ну, – сказал Алик, – вы уверены вообще? Народу вокруг до фига. Если что – никуда не денетесь. А менты под Новый год злые, отметелят по полной.
Вместо ответа седобородый наклонился и сгреб со скамейки горсть снега. Скатал неровный шарик. Дунул в сложенные «лодочкой» ладони. Подбросил снежок в воздух.
– …! – сказал Алик. – Зашибись!
Снежок поднимался вверх по прямой, медленно и ровно. На уровне козырька над парадным он превратился в большую пеструю птицу. На уровне второго этажа – в мотылька некислых размеров. На уровне третьего – в маленького дракончика, который пыхнул пламенем, махнул крыльями… и рассыпался белесыми обломками. Они упали на дерево, вспугнули ворон. Те с карканьем умчались куда‑то в сторону дальних новостроек.
– Хорошая демонстрация, – сказал Алик. – Внушает. И что?
– Сядем, – сказал седобородый. Он одним движением смел со скамейки оставшийся снег и высушил ее. – Разговор будет долгий.
– Вы вообще кто? – Алик сел, поставил сумку между собой и стариком. – Только не говорите, что вы колдун.
– Я не колдун. Я чародей, из Круга хранителей Ардорании. Час пробил, древнее пророчество начало сбываться. Вы, Александр, седьмой сын седьмого сына, человек, рожденный в мире, где нет чар, решите судьбу Ардорании.
– Чухня!
– Вы – избранный! – твердо сказал старик. – Силы разрушения, ведомые предвечными богами Т’хлакки, уже собирают армии. Скоро начнется великая битва. Встав во главе наших войск, вы на долгие века обеспечите покой и благоденствие Ардорании. А себе, – добавил он, бросив на Алика проницательный взгляд, – почет, уважение и богатства, которые и не снились никому из смертных.
– Да ну! С чего вы вообще решили, что это я?!
– Вы ведь седьмой сын седьмого сына?
– А?
– Вы – седьмой сын в семье. Ваш отец тоже был седьмым сыном.
– И что? Мы ж не одни такие!
– Вы – избранный, – повторил старик.
– Ну как я вам помогу в этой вашей Ардорании?! Чем?
– «Избранный, – произнес старик так, будто читал по памяти, – с легкостию неимоверной обуздывать станет диких зверей, будет искусен в езде, в стрельбе из лука и сражении на мечах. Однако более важными для избранного будут иные уменья, о коих поведал оракул. Владенье множеством языков. Возможность на равных дискутировать о природе пространства и времени с книжниками. Знание законов природы. И к тому же…» – Он прервался и внимательно посмотрел на Алика. – Это правда? – спросил седобородый. – То, о чем вы только что подумали. Неужели совсем ничего?
Алик помотал головой. Если уж культуролог, козлина, просек, то старик со своими возможностями… Смысл врать?
– Совсем ничего? – повторил седобородый. – А что ж ты тогда умеешь?
Алик покраснел – впервые с тех пор, как в шестом классе отец нашел у него «Плейбой» под кроватью.
– Нет, ну в принципе…
Седобородый какое‑то время молчал, сцепив ладони в замок. Только сейчас Алик заметил, какие они у него жилистые и сколько на них шрамов.
– Ладно, – сказал седобородый. – Извини. Забудь. Я ошибся.
Он встал и быстро пошел прочь.
Алик какое‑то время сидел на скамейке и переваривал услышанное. Перед глазами так и стояла одна и та же картина: мотылек, который превращается в дракончика.
– Александр? – спросили у него за спиной. – Александр Фат? Не возражаешь, если присяду рядом?
Лысый говорил вообще без акцента.
– Вы тоже чародей, – догадался Алик.
– Я – колдун.
– А, ну да. И как там в Т’хлакке? Армии ждут?
– Ждут только тебя, о избранный. Ибо сказано: «В роковой час выберет избранный одну из сторон, и выбор этот будет решающим! Ибо будет избранный умен и могуч, твердою рукою поведет он державу нашу к победе, искусный в интригах, беспощадный на полях сражений, мудрый и…» – Он осекся. Изменился в лице; Алик и не знал, что смуглокожие могут так бледнеть.
– Совсем ничего? – тихо спросил лысый.
– Нет, ну вообще‑то…
Лысый провел рукой по лицу, откинулся на скамейку. Молчал минуты три.
– Спасибо, – сказал наконец. – Спасибо. За это я награжу тебя, седьмой сын седьмого сына, – он проделал в воздухе какие‑то движения. Ничего не изменилось. Совсем ничего. – Иди на кафедру, – сказал лысый, – культуролог поставит тебе зачет.
Он поднялся и зашагал в сторону дальних новостроек походкой человека, который только что похоронил сразу всех родных.
– За что? – выдавил наконец Алик. – За что «спасибо»?
Лысый обернулся, рассеянно на него взглянул.
– За то, что признался сразу.
Начал падать снег – на дорожку перед домом, на сумку, на Алика, на скамейку, которая уже успела пустить несколько зеленых ростков.
– Ну хоть культуролога, – сказал сам себе Алик. Замерзшими пальцами подхватил сумку и потащился на остановку. Жизнь налаживалась!..
…если не считать мотылька офигенных размеров, который так и стоял у него перед глазами – точнее, не стоял, а летел, махал крыльями, блестел на солнце и превращался, превращался, превращался, зар‑раза, в пыхающего огнем дракончика.
Примечание автора
В Институте журналистики при КНУ я преподавал почти десять лет, но о студентах и учебе, в общем‑то, почти ничего не написал. Наверное, нужно, чтобы прошло время и отсеялось все лишнее. Ну а «Зачет» появился во время зимней сессии – просто как шутка.
Часы с боем
Из цикла «Киевские истории»
Некоторые из топонимов, упомянутых в рассказе, на самом деле существуют, однако имена и персонажи – полностью вымышленные, всякое совпадение с реальными людьми следует считать случайным.
Автор благодарит за помощь в работе над рассказом Ирину Дидиченко, Лилию Середу и Марину Супонину‑Калланд.
– И не забудь поздравить Надюху, слышишь?
– Угу. – Виталий в последний раз проверил, на месте ли билеты и загранпаспорт, выглянул в окно: такси уже стояло у подъезда.
– У нее двенадцатого, я тебе накануне перезвоню, напомню.
– Как будто я про день рожденья собственной дочери могу забыть! – обиделся он.
– А в прошлый раз?.. Ладно, давай посидим на дорожку. – Танюша примостилась на краешек чемодана, цапнула со стола список «Витальке собрать» и пробежала глазами: всё ли положили?
Он сел рядом, мягко отобрал листок и поцеловал жену.
– Ну всё, иди, – Танюша поправила ему галстук и, взглянув на часы, вскочила: – Елки зеленые, самолет же через полтора часа! А тебе до аэропорта ехать минут двадцать, не меньше! Учти, опоздаешь – обратно не пущу, – и что‑то там еще схохмила насчет любовников, которым назначено сегодня на вечер.
Виталий рассеянно отшутился: мыслями он был уже в небе. А когда в конце концов действительно взлетели, только и ощутил, что легкую усталость: «Ну наконец‑то». В Нью‑Йорке его ждало несколько насыщенных дней: как всегда, когда приходилось лететь по делам фирмы.
Перекусив, Виталий подремал с часок – но некрепко, вполглаза: обычно ему плохо спалось в самолетах. Наверное, какая‑нибудь подсознательная фобия. Сейчас что ни день, взрывают или взрываются, – поспишь тут…
Чтобы чем‑то себя занять, Виталий полистал журнал, какие обычно кладут всем пассажирам, но ничего интересного не нашел, разве только статью про культ вуду, да и та оказалась невероятно унылой. Словно писавший сам не верил во все эти лоа и мамбо, но старался убедить в их существовании читателя.
– Бред! – вполголоса пробормотал Виталий, закрывая журнал.
– И безвкусица, – неожиданно поддержал его сосед справа.
За все время полета они не обменялись и парой фраз, кроме дежурных «Здравствуйте». Виталий сперва не был расположен к болтовне, потом, проснувшись и приглядевшись к соседу, решил, что незнакомец тоже не из разговорчивых.
В студенческие годы Виталий увлекался психологией и до сих пор считал, что способен понять человека, поговорив с ним несколько минут или просто внимательно его рассмотрев. В отражении иллюминатора сосед был виден очень хорошо. Возраст как у Виталия, ну, может, на пару лет старше: ближе к сорока. Короткая стрижка, подбородок и щеки гладко выбриты, во взгляде легкая расслабленность, но поза и скупые жесты выдают тщательно скрываемое (может, даже неосознанное) напряжение. Да и на часы слишком часто смотрит.
Часы у соседа были знатные! Сам‑то выглядел неброско, хоть и стильно, а этот его карманный апельсин на цепочке, лопающийся пополам с тихим мелодичным звоном, конечно, впечатлял. Внутри у плода конструкторской мысли вовсю бурлила жизнь: вращались мириады стрелок, показывавших невесть какие часы‑минуты‑секунды; что‑то тикало, покачивалось, выскакивало блохой, рядящейся под кукушку, деликатно попискивало, мол, помни, жизнь невозможно повернуть назад, вон она с какой скоростью несется, взгляни, взгляни на стрелку‑катану, что на левом циферблате, – ишь, как рассекает, стерва!..
Сам хозяин «апельсина» относился к этому мельтешению по‑философски: окидывал почти безразличным взглядом оба циферблата, схлопывал и прятал в карман.
Чтобы через десять‑пятнадцать минут снова вынуть.
Казалось, до прочих‑всяких соседу и дела нет. А вот же, заговорил: «Безвкусица!»
– Автор статьи, – продолжал он, – прочел второсортную популярную книжонку, дофантазировал от себя кучу глупостей и выдал на‑гора эти вот сопли.
– Да я о другом, – зачем‑то принялся объяснять Виталий. – Допустим, в конце восьмидесятых читать без отвращения про телепатию и прочую чепуху еще можно было. То ли интересней писать умели, то ли просто тогда народ не насытился всем этим. Но сейчас… Все равно что всерьез убеждать кого‑то в… я не знаю, в том, что Земля плоская!
– Насчет Земли, конечно, факт несомненный: круглая и вертится. Но по поводу вуду я бы не спешил с выводами.
– Никто же не спорит, что сам культ существует, – отмахнулся Виталий. – И кстати, автор в тех случаях, когда излагает факты, излагает их верно. И про «мимикрию аутентичных верований под христианство», и про Франсуа Дювалье, который почти тридцать лет продержался на Гаити благодаря тому, что сотрудничал с унганами, – всё так. Но дальше‑то он ударяется в мистицизм, начинает вещать про «единственную живую религию», «эффективность магии» и прочую ерунду. «Сердце ангела» – отличный фильм, но нельзя же быть таким доверчивым!
Сосед улыбнулся:
– А вы, оказывается, «в теме».
– Так, читал кое‑что.
– Не практиковали?
Виталий засмеялся:
– Нет. По‑моему, это бессмысленно и чересчур кровожадно, лучше уж, начитавшись Толкина, песни на несуществующем языке сочинять. Продуктивней, да и… цыплята не пострадают.
У соседа в пиджаке жизнерадостно дзенькнуло. Извинившись, он в который раз вынул «апельсин», открыл, осмотрел, пальцем поддел и чуток передвинул одну из стрелок, после чего захлопнул часы и снова положил в карман.
– Цыплят, говорите, жалко? Может быть. Но вот насчет бессмысленности вы не правы.
– Нет никакой магии и никаких духов, – твердо произнес Виталий. – Все так называемые феномены, связанные с вудуизмом: одержимость лоа, зомби и тому подобное, – всё это объясняется очень просто…
– «Гипноз, мошенничество, работа на публику»?
– Именно!
– Ну что ж… Если хотите, расскажу одну историю, которая, может, переубедит вас. В крайнем случае – просто послушаете, чтобы время скоротать. Я, знаете, немного волнуюсь. – (Виталий мысленно поаплодировал себе за проницательность.) – Всегда, когда лечу, чувствую себя слегка беспомощным. А мужчина не должен быть беспомощным, нигде и никогда, это противоестественно! Нет ничего хуже, чем зависеть от случая, от провидения. Хотя, – добавил он чуть приглушенно, – Бог, конечно, не фраер, правильно говорят. И все‑таки предпочитаю, насколько это возможно, быть хозяином собственной судьбы. Принимать решения, бросать вызов, бороться за место под солнцем, достигать поставленной цели вопреки сопротивлению «цыплят», неудачников, зануд!
Он говорил спокойно и рассудительно, как о чем‑то давно решенном, само собой разумеющемся. Виталий уже с тоской представлял, как все оставшееся время будет внимать откровениям этого «сверхчеловека», но тот плавно поменял тему, вернувшись к обещанной истории.
Отказываться было неудобно, поэтому Виталий решил послушать.
Евгений Федотович Пчелкин всю жизнь числился в неудачниках. Он был обычным, ничем не примечательным человечком, и даже единственная черта, выделявшая Пчелкина из «серой массы», – внешность – только мешала ему. Другой бы на всю катушку пользовался тем, что похож на известного артиста Леонова, но Пчелкину это сходство приносило одни неприятности. Опаздывая на работу, сунешься в булочной без очереди к кассирше – «Ишь, народный артист, а туда же!». Возвращаешься поздно ночью домой – пацанва в подворотне: «Дядь, а мы тебя по телику видели. Ты ж богатый небось – поделись копеечкой».
И обидно же: настоящего Леонова наверняка и очередь бы пропустила, и хулиганы не за «копеечкой», а за автографом бы подошли. Люди как будто чувствовали, что Евгений Федотович не своей, заемной внешностью пользуется, – вот и мстили, неосознанно.
Пчелкин привык. В детстве был худой и высокий – дразнили «каланчой», в институте за то, что не умел отвечать громко и внятно, прозвали Бормотуном. Сослуживцы тоже не уважали – скорей терпели, как существо небесполезное. Все‑таки бухгалтеру броская внешность да внятное произношение ни к чему. Главное, чтобы считать умел.