– Так что помнить вы меня не можете, да и сочиненья мои вряд ли читали. Точнее, читать могли, а рецензировать – нет.
– Как же так? – не понял Ядословец.
– С моими работает другой мастер, – пояснил гость. – А прочесть их вы могли в книжках, где же еще.
Ядословец не стал объяснять, что ему довольно рукописей из Палаты и что он никогда не читает для удовольствия, ибо нет занятия глупей и бесполезней. Вместо этого он задал вполне резонный вопрос:
– Тогда зачем же вы хотели меня видеть?
– Чтобы предложить сотрудничество.
– Простите, но я…
Гость покачал головою:
– Выслушайте, прежде чем отказываться. Это не займет много времени.
Ну что же, Ядословец выслушал. И, конечно, не поверил.
– Сочинять с вами в соавторстве?!
– Не совсем так. Выпускать в соавторстве книги.
– А сочинять…
– Они уже сочинены.
– Вами?
Гость засмеялся:
– Не мною, что вы! Собственно, я не знаю, кто их автор. В том‑то и загвоздка: эти книги никому не принадлежат, они ничьи. Это даже не совсем книги. Впрочем… убедитесь сами, – и он указал на сверток, который Ядословец по‑прежнему держал в руках.
В свертке лежали несколько рукописей, оформленных должным образом: имя автора вымарано, вместо него – шифр (ничто не должно влиять на объективность рецензента!). Впрочем, нет, на одной не было ни имени автора, ни шифра.
– Прочтите, – сказал гость, – сочиненьице небольшое. Это лучше всего: сразу воочию убедитесь… – и он махнул рукой, дескать, читайте‑читайте, потом все объясню.
Ядословец с профессиональной проворностью пробежал глазами по страницам, хмыкнул, вернулся к началу и прочел текст уже внимательней.
– Да, – сказал, – любопытно. Вполне, – сказал, – достойно лицензии. Признайтесь: ваше?
– Говорю же: нет! Видите ли, тут целая история. Недавно мне понадобилось поработать в Королевской библиотеке, в дальних архивах. Собирал материал для одной книжонки… впрочем, не важно. Проводил я в архивах изыскания и наткнулся, знаете, на каморку неприметную, под лестницей древней сокрытую. А может, попросту забытую или вообще никому не известную.
Ядословец, знакомый с Библиотекой не понаслышке, вполне мог подобное представить.
– А в каморке, значит, лежал этот вот опус? – Он приподнял пачку листов… и вдруг обнаружил, что те тают в воздухе. Мгновение – и следа от них не осталось.
– Не волнуйтесь, – сказал гость, – так оно всегда случается. Стоит рукопись прочесть, как она возвращается обратно в каморку.
– А если читать в каморке?
– Да сколько угодно! Только не слишком там почитаешь: места мало и с каждым днем становится все меньше. Я подозреваю, что некогда это была огромнейшая пустая зала, но со временем она заполнялась… и пополняется по сей день. Дверь ее отпирается внутрь, а над притолокой написано: «Рукописи не горят!»
– И что это должно означать?
– Полагаю, то, что все когда‑либо существовавшие рукописи сочинений достойных, но по тем или иным причинам отвергнутых Книжной палатой, не исчезают во тьме веков, но хранятся в этой каморке.
– Достойные? – переспросил Ядословец.
– Вы сами только что…
– Хм… н‑да… Ну и зачем вам нужен я?
– История Книжной палаты знает немало случаев, когда запрещенные тексты спустя годы получали лицензию на обнародование. Нравы и критерии меняются. Мне нужен тот, кто способен оценить сочинения с современной точки зрения.
– Но ведь, по сути, вы намереваетесь заняться воровством!
– Ничуть! Вы станете отбирать подходящие рукописи, я – читать их и переписывать по памяти, ведь в каморке работать невозможно. Если же я вынесу рукопись, то, едва лишь прочту ее, она возвратится в хранилище.
– Но вы ведь понимаете: дать стопроцентную гарантию невозможно?
– Разве что вы откажетесь от соавторства и сможете тогда рецензировать мои рукописи. Но на это не соглашусь я. Понимаете почему?
Ядословец медленно кивнул:
– Боитесь, что предам?
– Предпочитаю застраховаться от неприятных неожиданностей. И не вводить во искушение. Так вы согласны?
– Думаю, мы договоримся, – сказал Ядословец.
***
Как настоящий профессионал, Ядословец сразу понял, что эта авантюра сулит множество хлопот. Он бы и отказался, если б не одно «но». Как всякий рецензент, в глубине души Ядословец был твердо уверен: уж он‑то смог бы сочинять истории интересней, живее, содержательней, нежели иные борзописцы; а что не сочиняет – так это от недостатка времени. Однако непременно (уверен был он) наступит момент, когда рутинные дела отступят под натиском вдохновенья, и сочинение, равного коему не видел свет…
Словом, Ядословец согласился.
В тот же день они отправились к заветной каморке. Сочинитель (а звали его, кстати, Фимизменом) не солгал: находилась она в самом дальнем закутке, под древней, пыльной лестницей. Сам Ядословец ни за что не обратил бы внимания на маленькую дверцу с полустершейся надписью над притолокой. «Рукописи не горят!» – прочитал он, толкнул дверь – и отшатнулся: ему показалось, что все эти кипы пыльных листов – перевязанных бечевой, сложенных в пакеты, в конверты, в полуразвалившиеся коробки… – сейчас рухнут и погребут его!
– Впечатляет, не так ли? – с деланой усмешкой спросил Фимизмен.
Ядословец молча кивнул и огляделся уже внимательней. Стен видно не было, и он с трепетом представил себе возможные размеры помещения – не каморки, нет! – но бесконечной залы, заполненной миллионами рукописей. Ядословец вообразил, сколько труда вложено в эти листы: кто‑то ведь прочел их все, оценил, отрецензировал… Ему ли тягаться с мастерами былых времен?
Впрочем – кому же еще?!
Взявши отпуск, Ядословец принялся за дело. С утра закупал он побольше снеди и отправлялся в Библиотеку, где читал одну за другой все эти рукописи… и с каждой прочитанной отчаяние его возрастало. Ибо все тексты были по‑своему хороши.
– А чего ж вы ожидали? – удивлялся Фимизмен. – Мы ведь в библиотеке, сиречь, «собрании книг», а не пустых писаний разных бездарей. Посему в этом хранилище находятся достойные тексты – и только они! Наша же с вами задача – вернуть людям достойнейшие из достойных.
Вот в этом‑то заключалась загвоздка. Чем больше Ядословец читал, тем более интересные сочинения находил и все сильнее тревожился: ведь если не прочесть всего, можно не заметить самого достойного! А ему хотелось, чтобы книга, написанная в соавторстве с Фимизменом, поразила буквально всех! Она должна быть самой лучшей!
Между тем рукописи прибывали. Нечасто (все же в Книжной палате ошибок почти не допускают!), примерно раз в несколько дней, из ниоткуда появлялась новая стопка листов. Чтобы не запутаться, Ядословец начал делать пометы на титульных страницах, однако пометы исчезали, так что он мог полагаться лишь на свою память. Он проработал правую от двери стену на три слоя в глубину, когда Фимизмен наконец прервал этот кошмар.
– Знаете ли, – заявил сочинитель, – я не могу ждать вечность. Давайте же с чего‑то начнем! Я надеюсь, наше соавторство будет долгим и плодотворным, мы сумеем выпустить в свет не одно сочиненье, но лишь в том случае, если вы наконец выберете что‑нибудь. Итак?..
Итак, Ядословец выбрал. В этом тексте было все: и глубокая идея, и несомненный литературный вкус сочинителя, и живые персонажи. Фимизмен прочел и согласился с рецензентом: «То, что нужно!»
Увы, другие рецензенты – те, к которым через месяц попала рукопись соавторов, – были иного мнения.
Ну что же, первый блин – комом; велика ли беда, если у них в запасе еще столько отличных текстов?! За это время Ядословец прочел немало новых сочинений и нашел парочку воистину замечательных!
И снова в Палате не дали лицензию.
– Возможно, – предположил Фимизмен, – дело в нас самих? Точнее, во мне. Я ведь переписываю чужие истории своими словами. Наверняка при этом что‑то теряется. Попробуем‑ка по‑другому!
Теперь они отправлялись в Библиотеку, запасшись продуктами и чистыми листами. Один садился в каморке и вслух читал выбранное сочинение, другой – записывал. Затем менялись местами.
Вердикт Палаты был все тем же: «Обнародованию не подлежит!»
Как сказали Ядословцу по знакомству бывшие коллеги, слишком много новомодных вредных мыслей, способных смутить неокрепшие умы.
Они с Фимизменом выбрали иную рукопись – о ней в Палате отозвались как о «не способной заинтересовать современного читателя». Были и другие попытки, и другие отзывы, впрочем, все отказные формулировки Ядословец выучил наизусть, еще когда служил в Палате.
Между тем работать становилось все сложнее: в каморке почти не осталось места, Ядословец и Фимизмен читали друг другу тексты стоя, зажатые между кипами пыльных листов. Новые рукописи почти не просматривали, только однажды Ядословец поднял с пола кипу до боли знакомых страниц и узнал их с Фимизменом первое сочиненье… Больше он старался под ноги не смотреть.
Непоправимое случилось, когда соавторы искали материал для своей пятнадцатой книги. Закончились чернила, и Ядословец отправился за ними наверх, а Фимизмен остался в каморке. В городе Ядословец повстречал давнего приятеля, который тоже работал в Книжной палате, и разговорился с ним (втайне надеясь как‑нибудь заручиться поддержкой). Приятель обещал помочь, чем сможет, хотя, конечно, ничего не гарантировал. Они зашли в ближайшую харчевню, перекусили да выпили (угощал Ядословец! никаких возражений!)…
Лишь к вечеру он вернулся к каморке. Неудачливый сочинитель принес с собою снедь, масло для светильника и чернила… а лучше бы захватил топор! Ибо дверь каморки оказалась наглухо завалена изнутри обрушившимися рукописями. Слабым голосом Фимизмен рассказал, как было дело. Дожидаясь Ядословца, он задремал, а очнулся от всеохватного шелеста, словно бы все мирозданье, состоящее из мириад рукописных страниц, пришло в движение и лавиною рушится на него, Фимизмена. Сочинитель ничего не мог поделать, только пытался прорыть себе ход поближе к двери, чтобы через щелочку дышать, – и теперь медленно, неотвратимо погибал под тяжестью чужих мыслей и слов.
Презрев возможность разоблачения, Ядословец помчался за помощью. Хотя от посетителя и разило спиртным, Библиотекарь поверил ему; взявши топоры, они вдвоем вернулись к древней, пыльной лестнице. Увы, сколько ни искали, двери Ядословец с Библиотекарем так и не нашли. Там, где лежали, брошенные в беспорядке, снедь, и масло, и пузырьки с чернилами, была лишь ровная каменная стена. Каморки под лестницей словно и не существовало.
***
Дальнейшая история Ядословца коротка и печальна.
Вскоре после случившейся в Библиотеке трагедии по городу прокатилась волна зверских убийств. Один за другим погибали самые «зубастые» рецензенты – погибали на тайных квартирах, иногда – при попытке скрыться от душегуба.
Злодея в конце концов поймали. Вина Ядословца была очевидна, да он и не отпирался. Комиссия из лучших лекарей подтвердила, что убивца находится не в своем уме, поэтому неудачливого сочинителя вместо казни приговорили к пожизненному заключению в казематах замка Якбы. Там он и скончался, с блаженною улыбкою на устах, перебирая в уме так и не опубликованные сочиненья.
Услышав о его смерти, прежние приятели Ядословца вздыхали и резонно замечали: «Вот бы заниматься человеку своим делом. Так ведь нет – славы взалкал, в сочинители подался. А сочинительство – вредное занятье, и для тела, и для рассудка, оно и не таких обарывало. А все же, – добавляли, хмыкнув, – было в его сочиненьях что‑то… этакое, чего и словами не выскажешь. Ну да что теперь…» – и переходили к обсуждению цен на новую марку ковров‑самолетов, за которую пройдохи‑ткачи дерут втридорога, и ведь нет на них никакой управы, на негодяев!
Примечание автора
Должен сказать, что мне очень везет: рядом в необходимый момент всегда оказываются нужные люди, хорошие друзья и мудрые советчики. Многие рассказы возникают только благодаря им – составителям, редакторам, коллегам‑писателям.
Так же вышло и с «Каморкой под лестницей». Когда‑то Ольга Трофимова предложила мне принять участие в антологии «Новые легенды‑2» – и мы решили с ней, что я напишу не рассказ, а цикл миниатюр. Две или три к тому времени уже были готовы и выходили в киевской газете «Просто фантастика», действие их происходило в неком волшебном Королевстве, чаще всего – в Королевской библиотеке.
Стоило только обсудить и найти решение – и остальные рассказы придумались довольно быстро. То есть совершенно из ничего, на пустом месте вырос целый цикл. А «Каморка под лестницей» – как раз один из рассказов этого цикла.
Мастер дороги
Святославу Логинову – Стражу перевала
Лес походил на хран: стволы – колонны, кроны – кровля. Древний тракт уводил на запад, в самое сердце черной чащи…
«Возможно, – подумал принц, – к святая святых». И сразу же: «Но какая же “Книга” там хранится?»
Под сенью ветвей, сквозь солнца струны ехали молча. Копыт топот звучал глухо: ударами сердца.
Говорили мало.
– Все впустую, – бросил король. Обернулся: – Пора обратно. Что скажешь, мудрец?..
Стерх, седобородый учитель принца, почесал тонкий, острый нос тонкими, ломкими пальцами. Похлопал по шее начавшего было приплясывать коня, что‑то шепнул ему на ухо.
– Думаю, – молвил королю, – нам по‑прежнему нужен символ. Чтобы успокоить чернь… и не только ее.
Король отмахнулся. Солнечный зайчик метался по лабиринту из тончайших серебристых полос – венцу на королевском челе; сверкал, слепил.
– Сменные кони – вот что нам нужно, – отрезал король. – Тракт здесь целей, чем в иных баронствах. Значит, есть мастер дороги, значит, – и кони. А символ… давно пора уже было сыскать какой‑нибудь камень, или шишку, или…
– Или птичку, – странным тоном произнес Ронди Рифмач. – Что скажете, мой принц, об этой вот птичке? А вы, ваше величество?
На широких, замшелых плитах дороги сидела малиновка.
Миг назад ее там не было.
Если бы принц не сводил глаз с Рифмача – решил бы, что тот и подбросил. Это было в его духе… хотя нет, сейчас разыгрывать короля не осмелился бы даже Ронди.
Путешествие к легендарному Темени Мира с самого первого дня не задалось. Отъезд сопровождался народными гуляньями и всеобщим восторгом, но гулянья были надрывными, восторг – истеричным. У ворот Льва королевский скакун вдруг захромал, пришлось сменить каурого на гнедого. Стерх, привстав на стременах, сообщил, что это добрый знак, грядут перемены.
«Если перемены – тогда, конечно, добрый, – шептались в толпе. – Хуже уже не будет. Некуда».
Дороги, проложенные самим Предчуром, тянулись от столицы во все стороны света. Через равные промежутки стояли вдоль дорог колонны с чашами‑светильниками на верхушках. Чаши должны были сиять еженощно, освещать путь странникам. О том надлежало заботиться мастерам дороги – и королю. Прежде так и было, но теперь времена наступили скверные, хватало других забот.
С чего началось? – никто уже не помнил. Беда шла за бедой, каждая по отдельности вроде бы и не такая страшная. Три неурожайных лета. Зимы, которые становились все лютей. Слухи о том, что в лесах завелись диковинные твари: «ни копье, ни меч их не берут». Странные болезни. Мор, выкосивший всех собак. Самоубийства жрецов. Пожары в городах. Багровая луна. Ночи без звезд. Дождь из медведок.
И дальше: бунт на Вьюжных островах, ссора баронов под Златовратьем, осада Волчьего замка, казни, войны, хаос.
Ширились слухи о том, что Предчур солгал и после смерти люди не попадают на небо – просто уходят в никуда, испаряются каплей росы под рассветным солнцем.
А порой говорили: Предчур – выдумка, и легендарный потомок его, Крук Собиратель земель, – тоже. Говорили: вся прежняя вера – ложь.
Принц не знал, как относиться к этим разговорам. Стерх раздраженно пожимал плечами: «Значит, все мои уроки – впустую. – И добавлял, постукивая тонкими пальцами по столешнице: – На Пределе так и должно быть. И я не про уроки, не ухмыляйтесь. Я про веру: подобно заилившемуся источнику, она мелеет, иссякает. Люди терзаются сомнениями, но, хуже того, их сомнения могут изменить миропорядок. Расшатать устои, обрушить свод небес».
Только потом принц сообразил, что «Устои» и «Свод небес» не были иносказанием.
Сообразил – и испугался. Прежде помыслить о таком ему и в голову бы не пришло, ведь все знают, что Свод небес покоится на Устоях. На Заре времен эти Устои воздвиг Предчур, а потомки его, наследники – следили, чтобы отныне и впредь Устои оставались нерушимыми.
Но теперь потомки не верили даже в самого Предчура.
«Это означает только одно, – хмурился Стерх. – Королю пора собираться в путь. Пора выполнить то, для чего на самом деле существует его величество».
Отец даже выслушал его, не велел казнить. (Хотя за одно только «для чего на самом деле существует» – следовало бы.)
Отец сказал: «Меньше слов, мудрец. По‑твоему, это спасет страну?»
Стерх невозмутимо хрустнул пальцами. Заложив руки за спину, прошелся по тайной комнате, куда вызван был для разговора с глазу на глаз. Сейчас больше, чем когда‑либо, он походил на своего покровителя, журавля.
«Нет, – сказал он наконец. – Сама поездка никого не спасет. Спасти можете только вы, ваше величество».
Принц молча сидел рядом с отцом и, в общем‑то, догадывался, каким будет его ответ. Король в Предчура верил, обычаи чтил, однако в первую очередь полагался на простые житейские истины. Взять те же светильники на дорогах: когда страну охватили беспорядки, король занялся усмирением бунтовщиков, велел накормить голодающих и бороться с мором… От мастеров дороги он требовал сохранности самих дорог и закрывал глаза на то, что многие чаши стояли пустыми.
Поехать на запад, к легендарному Темени Мира? Когда страна вот‑вот распадется на отдельные баронства?!
Стерх, должно быть, сошел с ума.
«Ты, верно, сошел с ума», – сказал король. Он пригладил пальцами усы – и принц впервые заметил в червонном золоте прожилки соли. «Сошел с ума». Отец встал у окна и распахнул его настежь. В комнату хлынула ночь – прохладой и свежестью, тысячью огней за стенами замка, криками козодоев. «Но если мир обезумел, что остается нам, мудрец?»
«Истинно так, венценосный!»
Учитель принца как будто переменился в голосе. Как будто – почудилось на миг его высочеству – стал стройнее и старше, и мир вокруг… моргнул, что ли.
«Быть по сему!» – молвил король.
И мир снова моргнул.
А потом над ухом у принца зазвенел комар, мелко и противно, – пришлось прихлопнуть.
И все вроде бы встало на свои места.
– Птичку? – переспросил король. – Отчего бы и нет? А что скажешь ты, мудрец?
Стерх придержал коня и спешился. Точнее: соскочил на замшелые плиты дороги, легко и упруго, как будто не было позади всех этих выматывающих дней; как будто сам он не разменял восьмой десяток.
– Если судьба нас ведет…
И молча склонившись, ладонь протянул.
Смирно сидела малиновка: алое на изумрудном. Не шелохнулась, не дернулась.
Стерх поднял ее в горсти – бережно, как мотылька спящего…
В кронах, раскалывая тишину, дробно ударил дятел: раз, другой, третий. Каурый принца переступил с ноги на ногу и фыркнул.
– Опять, – вполголоса шепнул Ронди Рифмач. – Ох…
Он был старше принца на пару лет и в свои двадцать многое повидал. Но то, что происходило, пугало Рифмача сильнее, чем кого‑либо из них. По крайней мере, он больше, чем остальные, показывал это. «Может, – думал принц, – Рифмач все так болезненно воспринимает из‑за своего ремесла; он ведь стихоплет, чуткая натура…»
Грозно плескалась вокруг тишина, билась волнами в ушах.
– Это так просто, – молвил Стерх. – Когда знаешь – так просто.
Говорил гортанно, негромко. Королю протянул руку.
– Перестань, – тихо сказал король. – Что это?
– Малиновка, ваше величество, – устало ответил Стерх. – Просто малиновка. Вырезанная, если я не ошибаюсь, из гриба‑трутовика. И очень искусно окрашенная.
– Но ее не было здесь…
– Как и нас, ваше величество, как и нас.
Он наклонился и опустил фигурку в мох.
Ронди Рифмач шумно, с облегчением выдохнул.
Потом обернулся – и с присвистом втянул воздух.
– Предчур милосердный!..
Позади, плитах в пяти‑шести от них, сидела горихвостка.
– Я сам, – принц жестом остановил учителя и спешился. Шагнул мягко, как будто фигурка могла улететь.
Горихвостка склонила головку, дернула хвостиком. Вспорхнула и скрылась в ветвях.
Король засмеялся. Откинул голову так, что венец, казалось, вот‑вот соскользнет и укатится в заросли. Но принц знал наверняка: не соскользнет, не укатится.
– Хватит уже чудес, – сказал отец. – Хватит! Мы обманываем сами себя, всю дорогу просто верим в то, во что хотим верить. Если мы не способны отличить живую птицу от вырезанной из гриба‑трутовика…
– Ваше величество…
– Нет, мудрец. Мы найдем сменных коней или дадим отдохнуть нашим – и двинемся в обратный путь. Если ты полагаешь, будто это поможет, возьмем какую‑нибудь шишку или чугунный котелок и скажем… Сам придумаешь, что сказать. Но мы не станем больше тратить время на чепуху. Поворачиваем.
Стерх вскинул голову и несколько долгих мгновений смотрел прямо в лицо короля. Затем как‑то сразу сгорбился… шаркающей походкой двинулся к своему коню.
Они поехали дальше в неловком молчании. То и дело пригибались, уворачиваясь от веток – мохнатых, широченных, похожих на чудовищные лапы, что готовы были опуститься на плечи всадников.
– Если уж поворачивать, – сказал Рифмач, – то сейчас. Вы простите, ваше величество, но откуда бы здесь взялся мастер дороги? А тем более – сменные кони?.. Сама дорога, конечно, не бита, ну так здесь что с ней сделается, кто по ней ходит‑то? Вепри с лосями?
Прежде чем король успел ответить, Стерх протянул дрожащую руку:
– Смотрите! Смотрите!!
За поворотом, в глубине изумрудной чащи, было заметно слабое мерцание. Принцу отчего‑то вспомнились легенды о сердце Предчура, якобы разлетевшемся на тысячи осколков. О сияющем сердце, которое согревает мир.
Но это было, конечно, не сердце – кое‑что более удивительное.
Колонна из ноздреватого бурого камня высотой в человеческий рост. От основания к верхушке вилась плеть винограда, и под ее громадными листьями проглядывала резьба: человечьи фигуры, переплетение ветвей и птичьих тел, корабль, плывущий по небу…
На колонне покоилась громадная чаша, черная, с алым узором по краю.
В чаше метался огонь. Бил по краям языками, вскидывал их к небу, снова бил. И медленно умирал.
– Значит, «вепри с лосями»? – спросил учитель.
Он повел плечами, будто стряхивал с них невидимый плащ. Выпрямился в седле и обернулся к королю:
– Ваше величество, а ведь Рифмач прав. И если, забравшись так далеко, мы в час сомнений, посреди глухих дебрей, отыскали вдруг эту колонну и эту чашу с огнем, значит, нельзя останавливаться – и поворачивать нельзя!
– А разве мы собирались останавливаться? – спросил король. – Нам нужны сменные лошади, мудрец. Сменные лошади, чтобы вернуться домой. Огонь в чаше подтверждает лишь то, что мы можем их здесь найти.
Пламя продолжало плясать, плясать и гаснуть.
И только теперь принц понял наконец, что на дороге – ни ветерка.
А потом они услышали цокот копыт.
…Первую поваленную колонну они увидели на пятый день путешествия. Это было сразу за разрушенным мостом, на околице Трилистника. Город лихорадило от слухов: по ночам к стенам приходили волки о трех ногах, выли, задрав к небу бельмастые морды; наутро те, кто слышал вой, слепли. Одни на два‑три дня, другие – навсегда.
Слепцов привели к королю, и тот исцелил их наложением рук. Не всех, пятерых не сумел.
Принц не думал, что исцелит и этих: Предчур, если верить легендам, такое умел, и древние короли умели, но это когда было!.. и было ли?..
Стерх настоял, сказал, что хуже уж точно не будет; отец поддался на уговоры – и снова мир словно моргнул на миг, не веря в происходящее.
И вот потом, за околицей Трилистника, они увидели поваленную колонну. Чаша – каменная чаша! – разбилась на мелкие осколки, рядом в зарослях, словно обломок исполинской кости, лежал фрагмент колонны. Казалось, ее аккуратно срезали с основания, отсекли гигантским ножом.
Тогда впервые король разгневался по‑настоящему. А еще через день они повстречали мастера дороги – и весь гнев короля сам собою улетучился, стоило лишь взглянуть на этого горбатого старца, на то, как он суетился, заглядывал снизу вверх в глаза, спрашивал, всем ли довольны путники. Старик, как и виденная ими колонна, был сломан – только сломан изнутри; но тоже у самых основ, там, где душа срастается с телом.
Потом они привыкли к тому, что вдоль тракта колонны стоят с погасшими огнями, что в некоторых чашах давно свили гнезда ночные аисты, что мастера дороги прячут взгляд, запинаются, иногда на миг‑другой замирают на полувдохе и пусто глядят перед собой.
«Это болезнь, – говорил Стерх. – Мир болен, и это коснулось всех».
Теперь принц верил ему. После Трилистника… верилось во многое.
Но именно поэтому он не удивился, когда в самом сердце лесной чащи увидел колонну с пламенем, а затем услышал цокот копыт.
Удивился позже: когда сообразил, что это цокот лишь одной пары копыт.
– Вот интересно: а… – начал было Рифмач.
Его пегий вдруг вскинул морду и ошалело захрапел. Остальные кони отозвались всполошенным ржаньем.
Принц почувствовал, как в воздухе запахло страхом, густым и терпким.
Дорога здесь делала петлю, колонна с чашей стояла на самом изгибе этой петли, и всадники не видели, кто или что приближается из‑за поворота, с той стороны дороги. Слышали только цокот копыт.
Принц потянулся к мечу, а Ронди Рифмач к луку, но Стерх, не оглядываясь, бросил:
– Нет.
Он был ближе к повороту и, даже в седле, – на голову выше всех, в том числе короля. Он уже видел.
Или, подумал принц, с самого начала знал.
Из‑за поворота вышел путник в длинном, до пят, плаще. Пышная борода скрадывала черты лица, золотистые волосы, едва тронутые сединой, падали на широкие, мощные плечи. Голубые глаза смотрели внимательно и цепко, но без страха или угрозы, – по‑хозяйски. Широкая ладонь правой руки сжимала посох, левой путник тянулся к ножу на поясе.
При виде всадников он не замедлил шага, лишь кивнул, скорее даже самому себе.
– Мастер, – молвил Стерх. – Ровна ль дорога? Горит ли в чашах огонь? Давно ли?..
– Прости, добрый человек, – отозвался тот. – Сам ведь видишь: если не позабочусь о нем, прямо сейчас и погаснет. Позволь‑ка… – Он обошел Стерха, так и не покинувшего седло, на миг помедлил, глядя на короля, и наконец встал у чаши.
Вскинул нож, неожиданно ярко блеснувший в полумраке чащи…
Протянул левую руку так, чтобы из свежего надреза капли падали прямо в пламя, сперва редко, затем чаще и чаще…
Принц ждал, что мир снова вздрогнет, моргнет, но тот лишь сделался на миг ярче и чище.
– Ну вот, – сказал мастер дороги. – Так‑то лучше.
Голос у него оказался густой и бархатистый, с таким бы в хоре петь.
– Добрые господа, прошу простить меня. Я должен был позаботиться об огне, но теперь я к вашим услугам.
Он говорил, переводя взгляд со Стерха на принца, с принца на Ронди Рифмача. На короля не смотрел.
– Тебе не за что извиняться, – сказал король.
Принц ожидал продолжения, следующих слов (сам не знал – каких именно), но отец молчал. Лишь не сводил с мастера дороги глаз.
И тогда впервые принц понял, что этот человек в темно‑красном плаще кого‑то ему напоминает. Может, если бы не густая борода, принц узнал бы его.
Пауза затянулась, но мастер дороги оборвал ее легко и небрежно – вот как этот мясистый лист, росший у дороги. Сорвал его, приложил к надрезу на ладони. Сказал:
– Полагаю, добрые господа, вам не помешает поесть горячего и переночевать в тепле.
– А есть ли у вас сменные лошади? – спросил Рифмач.
– Боюсь, что нет. Но мы сможем накормить ваших и дать им отдохнуть – и снабдим вас всем необходимым, когда пожелаете отправиться в обратный путь…
– В обратный путь? – резко переспросил король. – Не думаю. Не думаю, что мы проехали столько, чтобы теперь свернуть.
Мастер дороги молча склонил голову.
– Так или иначе, – добавил король уже более мягким тоном, – мы благодарны тебе за службу и за то, что предложил нам ночлег. Мы примем твое приглашение.
– Тогда ступайте за мной, здесь недалеко.
И мастер, развернувшись, пошел туда, откуда явился, – бесшумно опуская посох на плиты, цокая каблуками.
Произошла небольшая заминка: Стерх с Ронди пропускали короля вперед, а тот совсем не спешил ехать. Наконец его величество кивнул – не им, себе – и тронул каблуками бока своего гнедого. (Разумеется, это был не тот гнедой, на котором король покинул столицу; но Стерх настаивал, чтобы все сменные кони его величества были одной масти.)