– Молодые люди, вы не могли бы чуть потише!..
На него посмотрели недоуменно, кивнули. Их было трое, на столе разложили какие‑то карточки, тыкали пальцами.
– Нет, – повторила одна, – этого не может быть… это бред, конечно. Чтобы сразу по всей стране: вставали, выходили и пропадали. И байки эти про новые звезды – ну откуда они возьмутся, новые‑то? Ну ты что, на календарь‑то посмотри, не в эпоху легенд живем, да? Говорю тебе, очередная дробинщековская фишка.
– Так он же сам в панике, бюджет не отбили…
– Вот и дергается, креативит. В первый, что ли, раз?..
Ее поддержали, с облегчением и радостью: конечно, мол, что же, мол, еще!..
Свинка кашлянула – на сей раз с намеком.
– Вы остановились на том, что эта лента оскорбляет…
Он закончил свою мысль – уже без прежнего пыла. Увидел себя как будто со стороны, как будто чужими рептильими глазами посмотрел: явился старикан качать права, восстанавливать справедливость. А кому она нужна? Вот им – точно нет.
Скомкал финал загодя продуманной речи, просто оборвал на полуслове.
– Я могу идти?
– Подождите минутку. Мариш, передай распечатки!..
Та, за соседним столом, оторвалась от фото, взяла из принтера только что выпавшие листы и протянула старику.
– Распишитесь там, – сказала Свинка, – на каждом. Что с ваших слов записано верно. А то, знаете, некоторые потом претензии… нам теперь велят всегда визировать.
Он расписался, не читая.
– «Васильчиков»? – переспросила Свинка. – А вы, простите, случайно не родственник?..
– Похож?
Она засмеялась:
– Ни капельки! Но знаете, иногда же бывает: родственники, а друг на друга вот совсем… А вы его сын, да? Или внук? Знаете, когда нам в школе о нем рассказывали, я всегда себе представляла не то, как он со зверьми сражался, даже не войну, а как он огонь в осажденный город нес. И вот сколько мимо Марсового ни хожу – всегда мурашки по спине. Не могу понять: как это вообще… жутко, наверное, было. Что вы так смотрите?
– Ничего. Простите, показалось.
Выходя, он еще раз оглянулся. Нет, все‑таки не пышненькая девушка, все‑таки Свинка.
Показалось.
***
Ряды надгробий тянулись вдаль – ровные, по‑солдатски стройные. Над каждым раскинуло металлические ветви стилизованное изображение чудо‑древа.
– Это же так просто, – сказал Крокодил. Они шли к выходу: старик впереди, Крокодил – чуть позади, почему‑то все время держась за пределами видимости. – Просто как дважды два… Курить будете, Иван Корнеевич?
Старик мотнул головой.
– Как вам угодно. – Он клацнул портсигаром, затянулся. – Иван Корнеевич, в конечном счете я – все, что у вас есть. Не «осталось» – именно «есть», и было всегда. Не злитесь на них – они не виноваты. Они ценят то, что вы для них сделали, но ценят по‑своему. Ваши победы – настоящие победы, ваши подвиги – настоящие подвиги. Только вам они не принадлежат и никогда не принадлежали. Наконец‑то вы начинаете это понимать.
– Что там в Африке? – резко спросил старик. Проходивший мимо седоватый мужчина с букетом гвоздик покосился на него и ускорил шаг. – Как жена, как дети?
– Не надо, – сказал Крокодил. – Лучше сразу. Будет больнее, конечно, по‑другому и не может… Но лучше сразу. Видите, я и сам уже ухожу от темы; ваше влияние!.. А ведь это так просто. Всего лишь признать. Она улетела нынче утром?
– Я проводил ее до аэропорта, – скупо кивнул старик. – Как будто это могло ее остановить…
– Конечно, не могло. Но, конечно, вы должны были попытаться. Только перестаньте себя обманывать: вы никогда ее не любили. Вы же бесстрашный, последнее, что вас испугало, – тот дурацкий умывальник в детстве, – с него‑то все и началось. Хрупкая штука – человеческий организм: убегая, упал, ушибся головой… казалось бы… а чем все обернулось. Хуже мины замедленного действия. – Крокодил затянулся, со змеиным шипением выдохнул. – И вот вы стали бесстрашным героем, взрастили в себе это бесстрашие – ну так признайте, что Елена Сергеевна, Лялечка, нужна была вам как символ. Как знак тех времен, когда вы были совсем другим.
– Где твоя тень? – спросил вдруг старик. – Почему ты без тени?
– И поэтому, – спокойно продолжал Крокодил, – вы не хотели, чтобы она улетала. Ваш последний якорь, фигурально выражаясь. После того как остальные ваши соратники ушли, так или иначе… – Старик не оборачивался, но знал, что Крокодил сейчас кивнул в сторону надгробий. – Что у вас осталось? Да и чего, собственно, вы хотите?
– Где твоя тень?!
– Вы хотите признания? Почестей? Были и будут почести, признание, слава. Грех жаловаться, Иван Корнеевич, – вы ведь не бездомный, не валяетесь где‑нибудь в подворотне, вымазанный в грязи. Знаменитость, спаситель Петрограда, символ города. Достопримечательность. Но вы ведь желаете большего: чтобы они жили по вашим законам. А это невозможно. Не та точка цикла. – Крокодил помолчал и добавил, как будто с неохотой: – Вам почти удалось. Вы почти смогли, дважды. Зов к приключению, сражение с чудовищем, испытания, помощники, апофеоз, возвращенье, борьба у порога, благо, которое герой приносит с собой… и так два цикла кряду. Вы долго удерживали мир и миф. Но вам захотелось покоя: возраст, болезни… все это очень по‑человечески. Слишком по‑человечески.
– Где, – задыхаясь, в третий раз повторил старик, – гд‑де тв‑в‑воя т‑т‑тень?!
– Вы – моя тень, – сказал Крокодил. – Или скоро ею станете. Впрочем, есть и другой путь. Решить, что я – плод вашего воображения. Что мина проснулась и начала тикать – там, в вашей голове. «И все смешалось, – процитировал он, – кони, люди…»
– Тебе не удастся, н‑н‑нет… Ник‑к‑когда! Господь‑Медведь, да что я вообще?.. Кто же верит Крок‑к‑кодилу?
– Тот, – спокойно сказал Крокодил, – кто никогда не верил в Медведя.
Старик резко обернулся. Крокодил стоял перед ним – в коричневом пиджаке от лучшего портного, но уже поношенном, сшитом года три назад. Широкий потертый шарф свисал наподобие галстука. Штаны были в крупную клетку, слегка выцветшие.
– Зря вы… – сказал Крокодил. – Теперь вам будет труднее поверить в… – он неловко покрутил когтистым пальцем у виска. – Впрочем, сейчас мы это…
– Простите, – позвали у старика за спиной, – у вас не будет покурить? – Дама с блестящим от пота лицом и жирно накрашенными губами, в костюме слишком плотном и жарком для такой погоды, показала зажигалку. – Вот, ее взяла, а сигареты забыла, торопилась.
– Я давно бросил, сразу после войны… – начал было старик.
Она посмотрела так, будто говорил он это с папиросой во рту.
Машинально хлопнул себя по карманам и обнаружил в правом огромный портсигар с сине‑белым треугольником на крышке. В треугольник вписан был алый глаз.
– Вот, пожалуйста. – Старик раскрыл портсигар и увидел, что не хватает сигарет пяти‑шести.
Женщина взяла одну, потянула носом:
– Боже, неужели Gold Virginia?..
Он торопливо кивнул, дождался, пока она уйдет, и обернулся, уже зная, что никого рядом с ним не будет.
Так и вышло.
Зашагал по дорожке к воротам, помедлил и швырнул портсигар нищему в смешной спортивной шапочке. Тот забормотал что‑то насчет «храни тебя Господь», раскачиваясь и кланяясь, точно китайский болванчик.
– «Захотелось покоя»? – сказал ему старик. – Что он имел в вид‑ду? Ведь я… всю жизнь же, только для других, я и сейчас… и сейчас!..
Нищий отчаянно закивал и взглянул по‑собачьи, с надеждой. Старику сделалось тошно.
Пошел к метро. Повсюду были гирлянды, растяжки, воздушные шары. Дети смотрели ему вслед, завороженно разинув рты. Взрослые уважительно кивали. Он кивал в ответ, едва различая, кто перед ним.
Очень хотелось курить.
Город творил с ним непонятное: миновав Гренадерский мост, старик вдруг оказался перед Дворцовой. Здесь готовились к параду; маршировали войска, и он вдруг сообразил, что форма на них – не нынешняя, тогдашняя. Показалось: узнаёт лица. Не по отдельным чертам – по выражению, по взглядам.
– «Пок‑коя»? – сказал он в никуда. – «Пл‑лэ‑лэ‑лод воображ‑жения»?
Солнце светило ярче прежнего. Ни пятнышка, ни отметинки на сияющем шаре.
– Не «дважды», – сказал старик. Люди уже косились на него, какая‑то мамаша подхватила двух дочурок и потащила прочь, не обращая внимания на их вопли. – Не дважды – трижды!
Город затаил дыхание. Признал, расступился, распахнул перед ним свою изнанку: от Дворцовой до Васильевского острова – два шага, сразу на Средний проспект и к «Детскому миру».
Внутри было не протолкнуться, особенно возле витрины с резиновыми масками. Люди, звери – все выстроились в разномастную очередь, покупали, и здесь же примеряли, и бежали к зеркальной панели посмотреть – ладно ли сидит? Маски сидели как влитые. Покупатели смеялись, тыкали друг в друга пальцами, корчили потешные рожи.
Он едва протиснулся через эту толпу, поднялся на этаж выше, нашел то, что было нужно. Выбил чек и направился к выходу, сжимая в руке пакет с картонной коробкой. Нес бережно и твердо, как младенца.
Над Александровским парком висел брюхастый дирижабль‑дракон, застил солнце. Люди ходили, запрокидывая головы, и тыкали пальцами. Старик сел на лавочку отдышаться. Всего пять минут, сказал себе. Уже скоро.
– Зря, – сказал ему Крокодил. – Глупо, не оценят. Это будет фарс, позор. Из героя – в юродивые? Зачем все перечеркивать? Вспомни Первое Звериное. Войну вспомни. Усатого хотя бы. Даже вот в кинотеатре – это было достойно. Пафосно, но достойно. А сейчас… Безумие, больше ничего. А может, ты испугался? Струсил? Забиться в клетку, только бы не видеть, не слышать… А?! Ведь скажут, что испугался или сошел с ума, ты же знаешь. Ведь не п‑п‑поймут же!..
На скамейке напротив компания подростков громко смеялась и шелестела пакетами: в бумажных были бутылки, в серебристых – чипсы. Вокруг вертелся и подпрыгивал кудлатый цуцик, хватал зубами за штанину то одного, то другого.
– Вот ради кого? – спросил Крокодил. – Ради них? И ты‑ты‑тогда, и с‑с‑сейчас – все ради н‑них?
Подростки, перебивая друг друга, болботали, отчетливо, но слов он не понимал. Как будто что‑то щелкнуло в голове, как будто отжали тугой рычажок: все вокруг двигались словно по ту сторону подкрашенного алым экрана, и говорили несуразно, и глядели с уважительной издевкой (как? – он и сам не объяснил бы). Он вдруг показался себе ожившей фигурой, сторонним наблюдателем, персонажем, героем, шутом.
Цуцик потерял всякую надежду растормошить подростков, метнулся к старику, цапнул за штанину и дернул. Несильно – но ткань порвалась легко, будто это была бумага, писчая бумага.
Он встал – и цуцик с испуганным визгом сиганул к хозяевам, под лавку. Те замолчали.
Старик шел к ним, расправив плечи, коробку держал в правой, как винтовку.
Как шел когда‑то к Петропавловке вызволять из лап Гориллы семилетнюю Лялю. Как шел, неся осажденному городу огонь. Как шел к выходу из кинотеатра.
– Бундолор алли! – сказал вихрастый подросток. Дернул кадыком, провел рукой по волосам. – Агру. Ен кандолир…
– Ничего, – ответил ему старик. – Ерунда какая. Подумаешь – штаны.
Он вскрыл упаковку, вынул пластмассовую саблю, аккуратно опустил коробку в урну.
И зашагал по дорожке – высокий, сверкающе‑седой. Как на параде.
***
Его сумели остановить только возле круглых куполов медвежатника. Сперва не приняли всерьез, потом, когда поняли, слишком долго тянули.
На окрики он не реагировал; махал саблей и кричал: «Кара‑барас!»
Люди боялись к нему подходить. Наконец приехала карета с санитарами и ружьем. Дозу снотворного точно рассчитали, после несколько раз перепроверяли; врачи не были виноваты. Они вообще подоспели в самый последний момент.
Он к тому времени уже развалил металлический забор перед вольерами, снес зам о к на ближайшей клетке и начал рубить прутья…
Примечание автора
Как и «Дело о детском вопросе», этот рассказ во многом родился из любви и уважения к чужому городу, который – постепенно или сразу – стал близким, узнаваемым, важным. Этот рассказ и писался отчасти в Питере, и «прорастал» там. Какие‑то вещи – сперва неочевидные – удалось поймать и нащупать именно во время прогулок по мостам и улицам города. Хотя, конечно, некоторую вольность в обращении с топографией я себе позволил – и надеюсь, питерцы меня за это простят.
С этим рассказом сперва случился «затык»: как ни крути, все сводилось к банальной «вилке» – либо главный герой постепенно сходит с ума, и все это ему мерещится, либо же он действительно живет в мире «победившей чуковщины», – но и там, и там в итоге выплывало предсказуемое и узнаваемое «а, ну это про наших ветеранов». И все. А от такой плоской игры хотелось уйти – и все время чудилось, что остается маленькая неучтенная деталька, еще один важный элемент.
Добавился он совершенно неожиданно – этот третий, главный смысловой слой. И связан он с «Тысячеликим героем» Джозефа Кэмпбелла – тем самым персонажем мифов, который не просто совершает подвиг, но и живет дальше, проходит все круги ада и…
Впрочем, здесь автору лучше замолчать и оставить возможность читателям самим во всем разобраться.
Стоит добавить лишь, что, как и «Дело о детском вопросе», «В ожидании К.» долгое время оставался неопубликованным. Впервые он вышел в малотиражке Сергея Соболева, затем неожиданно был отмечен дипломом «Волошинской премии», в марте 2013‑го издан на украинском языке в альманахе «Мантикора»… Может быть, и вправду некоторым рассказам нужно время, чтобы взять правильный разбег?..
Первое правило свинопаса
И разошлись они в разные стороны. Бросился один в реку Синанн, а другой – в реку Сиур. Два года провели они под водой. Первый год провели они в реке Синанн и пытались там пожрать друг друга, а второй год провели в реке Сиур.
Потом превратились они в двух оленей, выбрал себе каждый стадо из молодых олениц, и бились они друг с другом за то, кому быть первым.
Потом превратились они в двух воинов и сражались друг с другом.
Потом превратились они в двух призраков и пугали друг друга.
Потом…
О ссоре двух свинопасов
…Потом, когда уже наступил вечер и кое‑кто из зрителей заскучал, чародеи превратились в двух великанов, волосатых и свирепых. Один был рыжий, второй – седой, оба размахивали сучковатыми дубинами размером с городскую ратушу, утробно рычали и попукивали от переизбытка чувств.
Народ оживился, торговцы пирожками и пивом снова заб е гали по проходам, предлагая свой товар. Дуэль между магами длилась долгонько, многие проголодались.
Великаны тем временем принялись охаживать друг друга дубинами – только щепки во все стороны летели! Впрочем, согласно древнему незыблемому договору, ничто не должно было угрожать жизням тех, кто пришел на турнирное поле. Поэтому щепки, долетев до зрительских рядов, вспыхивали и сгорали в сполохах искр, и даже смрад от диких тварей, в которых превращались маги, не беспокоил зрителей.
Словом, развлечение что надо! Особенно под пирожки да пиво.
Конечно, был и тревожный момент: если бы чужой маг победил городского, последнему пришлось бы уйти, а это грозило неприятностями. Пришлецы, устраиваясь на новом месте, старались любым способом доказать свое превосходство: требовали особого внимания, повышали плату за свои услуги… Потому‑то чаще всего и были такие маги бродячими, неустроенными: рано или поздно город находил способ избавиться от чересчур притязательных помощников.
Однако жители Иллгайрэта верили в своего мага, и если волновались, то совсем чуть‑чуть. Сам магистр Финдбеннах отнесся к появлению соперника с изрядной долей иронии. Пошутил: хорошо, что пришел, а то давненько не было в городе развлечений!
Гостя проводили к башне Финдбеннаха. Там и состоялся разговор – достаточно громкий, чтобы его слышал не только слуга, явившийся вместе с магом‑чужаком, но и кое‑кто из простых смертных. Оба мага были до крайности скупы на слова – они обменялись приветствиями, после чего рыжий чужак произнес ритуальную формулу вызова на поединок. Условились начать следующим утром. Правила обычные, никаких особых условий ни магистр Финдбеннах, ни рыжий выдвигать не стали.
Это был двадцать седьмой поединок магистра за последние двести лет, и начался он, как и предыдущие двадцать шесть. Поутру на турнирное поле явился громадный седой бык, стукнул копытом о землю и заревел, вскинув к небесам голову, увенчанную четырьмя рогами. В быка Финдбеннах превратился сразу же, как только вышел из башни, – и весь путь по улицам города проделал в этом облике. Под ноги ему бросали цветы, женщины поднимали детей, чтобы те могли прикоснуться к шелковистой шерсти.
Рыжий чужак по имени Фриух провел ночь на постоялом дворе, а едва рассвело, удалился со своим слугой в священную рощу, находившуюся рядом с турнирным полем. Когда Финдбеннах издал свой яростный клич, Фриух вышел из рощи, обернулся вепрем и помчался навстречу сопернику. Они сошлись на поле, бык и вепрь, – и поединок начался.
Давно жителям Иллгайрэта не доводилось видеть таких сражений! В кого только не превращались маги, что только не выдумывали, дабы одержать победу! Пернатый спрут сходился в поединке с дикобразом, гигантский лев отбивался от грифона, сонмище муравьев атаковало рой ос; воины в блестящих на солнце доспехах, исполинские червезмеи, мантикоры, химеры всех мастей сшибались друг с другом, но никто не мог победить: там, где Фриух был сильней, Финдбеннах оказывался изворотливей, на хитрость магистра рыжий отвечал своей хитростью, на заклятье – заклятьем, удар когтей встречал щитом, ядовитый плевок – водопадом…
День пролетел незаметно. Только когда над турнирным полем взлетели два дракона, золотистый и снежно‑белый, зрители обратили внимание, что давно уже наступила ночь. И все как‑то сразу поняли: шуткам да забавам конец. Вот‑вот окончательно выяснится, кто станет служить Иллгайрэту, а кто – покинет его навсегда.
Огнедышащие чудовища на миг замерли в воздухе, величественно взмахивая крыльями, а потом набросились друг на друга. Внизу сотни людей следили за ними, затаив дыхание.
***
– Ты гляди! Из великанов стали драконами. Ого‑го, теперь точно что‑то будет!
Хозяин постоялого двора пританцовывал у окошка, до боли закусив нижнюю губу. Денек у него выдался тяжелый: посетителей почти нет, оно и понятно, все люди нынче собрались на поле, ему и самому туда охота податься, да нельзя: все‑таки «почти» и «нет» – не одно и то же.
За столиком в самом углу сидели трое. С виду – ничего особенного, но, конечно, дурни, каких поискать. Магический поединок их почти не занимал. Сперва‑то еще поглядывали в окно, однако больше для приличия; потом и вовсе забыли о турнире. Знай, болтали да еды‑питья требовали. Но – платили; приходилось отвлекаться. Вся прислуга‑то сейчас была на трибунах, торговала пирожками, он один остался на постоялом дворе. А теперь из‑за этого страдал.
Маги, превратившись в драконов, воспарили в небо. Вот‑вот начнется самое захватывающее – и надо же такому случиться: именно сейчас мочевой пузырь хозяина решил, что от выпитого пива надобно срочно избавиться! До отхожего места бежать недалеко, но оно на задворках, оттуда поля не видать! Ай, да что за дело, можно б выйти и под стеночкой… того… но ведь отвернуться нельзя, самое же интересное! Ночь на дворе, значит, вот‑вот всё решится.
Ах, нельзя отворачиваться!
Ой, терпеть больше нет сил!
– Вы, хозяин, вышли бы, не страдали, – подал голос старший из троих. – Клянусь, за это время ничего особенного не случится.
– Ага, не случится! – запальчиво воскликнул тот. – Неужели не знаете: когда отворачиваешься, все самое главное и происходит!
И тут же, не выдержав, махнул рукой, ругнулся вполголоса и побежал к двери, неуклюже переставляя ноги.
Выскочил.
Зажурчал.
Дверь за ним с тихим хлопком закрылась, и засов сам собою скользнул в пазы.
– Недоверчивый народ, – посетовал тот из посетителей, что был помоложе.
Третий, совсем мальчишка, дерзко хмыкнул и потянулся за очередным куском пирога с бараниной. Он, мальчишка, вообще все время молчал и работал челюстями, как и полагается воспитанным, неглупым слугам.
– Обратно ломиться‑то не станет? – спросил тот, что помоложе.
– Нет, – ответил седой. – Он будет поединок досматривать и на какое‑то время обо всем забудет. А потом – забудет только про нас, я сделаю, не впервые. – Седой усмехнулся: – Дед у него, помню, был с махонькой искрой таланта, всегда ухитрялся что‑нибудь да вспомнить. Встретит меня на улице, робеет спрашивать, но – любопытный! – уходить тоже не хочет. Так и стоит, смотрит мне вслед, пока не уйду. Однажды я решил подразнить его, спросил: «Чего задумался, Илиах?» – «Да вот, магистр, не знаю, то ли схожу я с ума, то ли не схожу. Вспоминается что‑то… но, если не схожу, значит, так вы сами хотели. Я уж спрашивать о том не буду, вы просто ответьте: заразился я безумием или нет».
– И что ты ответил?
– Пообещал: если он действительно начнет сходить с ума, я ему об этом сообщу. – И старик громко захохотал.
Его собеседник тряхнул копной рыжих волос:
– Забавно. С этим так же поступишь, если что‑нибудь вспомнит?
– Не вспомнит. Но и рисковать я бы не хотел. Если придется вымарывать из его памяти слишком многое, можно навредить, а это ни к чему. Знаешь, какое первое правило свинопаса? «Дорожи каждым своим подопечным!» Так что, – подытожил седой, – давай‑ка займемся делом. Драконы продержатся в небе еще какое‑то время, потом будут фениксы, а дальше, надеюсь, итог станет ясен, и мы просто отобразим его в зримых образах.
Они отставили в сторону кружки, сели прямо, переплетя кисти «крестом», и впились друг в друга взглядами. Так продолжалось какое‑то время, в течение которого, казалось, ничего не происходило. Мальчишка‑слуга, усыпленный Фриухом одним движением руки, тихо похрапывал и всхлипывал во сне.
Рыжий первым вздрогнул и помотал головой, приходя в себя. Ослабевшей ладонью утер со лба пот.
– Молодец, – сказал ему седой. – Хорошо держался. Говоришь, Донн, когда учил тебя, был доволен?
– «Донн» и «доволен» – два несовместимых слова! Старый зануда только и делал, что ворчал: то не так, это не этак.
– Узнаю характер Бурого! – засмеялся Финдбеннах. – А все‑таки ты зря ушел от него, он бы еще многому тебя научил.
– Да – если бы прежде не замучил до смерти своими причудами. Но я все равно ему благодарен. Бурый – один из лучших магов. Хотя вы, пожалуй, будете посильней.
– Глупости! – резко произнес Финдбеннах, вставая. – Ты судишь по себе, но ты еще не превзошел своего учителя. Если захочешь продолжить спор, возвращайся сюда лет через сорок, а до того поброди по свету и хорошенько приглядись к людям, поживи среди них. Пока же – прощай.
Финдбеннах достал из кошелька на поясе серебряную монету и положил на стол.
– Но магистр! – обиженно воскликнул Фриух. – По уговору, платит проигравший.
– Вот и заплатишь. А монету при случае передашь Бурому Донну.
– Только монету? А на словах?..
– Скажешь, что всё забыто и уже не важно, кто ошибался. Бурый поймет. – И Финдбеннах, попрощавшись, вышел во двор, чтобы позаботиться о воспоминаниях падкого на зрелища хозяина.
В ночном небе белый феникс одолевал рыжего.
***
– А дракон, ты видел дракона? Хорош был, верно?
– Хорош, – признал мальчишка.
Фриух и его слуга шли прочь от города по ночной дороге. Согласно условиям поединка, сразу после его завершения они должны были покинуть Иллгайрэт.
– Пожалуй, за последние несколько турниров это твой лучший дракон. Но Финдбеннахова феникса ты так и не превзошел. – Мальчишка помолчал, подбрасывая в воздух серебряную монетку. Зависнув у него над головой, она на мгновение превращалась то в мотылька, то в воробышка, а потом снова становилась монеткой и падала в подставленную ладонь. – И ты мог бы продержаться подольше! – сварливо заметил Бурый. – Конечно, если бы не был так упоен величием собственного дракона!
– Но, учитель…
– «Но, учитель»! – передразнил маг. – Скажи мне, Фриух, ты хоть понял, что сегодня Финдбеннах преподал тебе очень важный урок?
– Понял, конечно, – обиделся рыжий. – Первое правило свинопаса, верно?
– Ну, значит, есть еще надежда, что я не зря потратил на тебя столько лет! Только не радуйся раньше времени: ты слишком безответственен, чтобы можно было поручить тебе заботу о горожанах. Быть магом – это не только владеть силой, но и знать, как и когда ее применять. И главное, о чем надлежит помнить каждому из нас: те, за кого мы в ответе, – простые люди. Ты уже сейчас неплохо управляешься со своим даром, но слишком гордишься этим. Тебе недостает смирения. Прав был Финдбеннах: тебе надо походить по миру, пожить среди обычных людей. Тогда и поглядим…
– Позвольте вопрос, магистр?
Донн кивнул, и рыжему показалось, что из‑под иллюзорной мальчишечьей личины проступило другое, настоящее лицо: густые брови, крючковатый нос, колючий взгляд карих глаз.
– Скажите, что просил передать вам Финдбеннах? Что именно «забыто»?
– А, это!.. Было у нас одно давнее недоразумение, – туманно отозвался Донн. – Повздорили когда‑то, молодые были, горячие. Пожалуй, я навещу старика, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы можно было хоть ненадолго оставить тебя без присмотра. И кстати, – добавил он, прищурившись, – что это ты имел в виду, когда говорил про «старого зануду»?
Примечание автора
История о поединке двух свинопасов входит в корпус текстов ирландского эпоса – и выглядит по сравнению с другими легендами достаточно странно. В самом деле, с чего бы вдруг двум свинопасам обладать такими волшебными способностями? Я попытался представить, что же на самом деле кроется за рассказом об их противостоянии.
А потом один талантливый писатель и проницательный издатель сказал про «Первое правило…», что это – и не рассказ‑то вовсе, а фрагмент из чего‑то большего. И ведь как в воду глядел! Во всяком случае еще одна история про Финдбеннаха и Бурого Донна уже какое‑то время ждет своей очереди. Надеюсь, дождется…
Каморка под лестницей
Из цикла «Королевская библиотека»
Ядословец работал рецензентом не один год. Поэтому когда услышал краем уха: «Не подскажете, где я могу найти…» – понял, задницей почувствовал: пришли за ним. И не подарками осыпать, не с благодарностями в ножки падать, а совсем для другого.
Для таких случаев в Книжной палате существовал черный ход, которым Ядословец и воспользовался. По отполированной сотнями подошв лестнице скатился вниз, выскользнул на улицу Св. Розенталя, оттуда поднялся к площади Всех Грешников, а там и до дома было рукой подать. Жил Ядословец в квартале тихом, пристойном, а еще пару‑тройку квартир снимал «на всякий случай», вот как раз на такой, как сегодня. Потому что перед домом‑то слонялся тот самый, из Палаты, вопрошатель: худой, взъерошенный, с пламенным взором. Ядословец даже голову не стал ломать, кто из «отказников» последней партии мог настолько возжелать его крови: возжелать мог любой.
Ядословец отправился на съемную квартиру, что была на аллее Спящих Красавиц, аккурат под похоронной конторой «В гробу стеклянном». Место тихое, работать можно и на дому, рецензентам в Палате такое дозволялось. Он послал в Книжную почтового нетопыря, с тем чтобы завтра по этому адресу доставили новые сочиненья борзописцев. А утром, по глупости да рассеянности, не взглянул в волшебное зеркальце, что над входной дверью висело, замки отпер, засовы откинул – и здрасьте, на пороге… а вот уже и в квартире – стоит давешний вопрошатель. Протягивает сверток: «Из Палаты просили передать».
Ядословец, от такого проворства опешивший, сверток принял, а гость уже в кресле устроился, ногу на ногу забросил, вопросец задал. Привычный, в общем‑то, вопросец, «отказники» его всегда задают, аккурат перед членовредительством:
– Не узнаёте?
– Отчего же, узна ю. – Ядословец очень хорошо помнил «Правила обращенья с “отказниками”, буде таковые, с целями агрессивными, проникнут в жилище ваше». Он даже прислушался к свертку, не тикает ли там жучок‑бомбуин. Нет, сверток лишь шелестел привычным рукописным шелестом, а гость, между тем, ждал ответа, снисходительно усмехаясь. – Конечно же узна ю, как не узнать!
– И это по меньшей мере странно, ведь последний и единственный раз мы встречались двадцать пять лет назад.
Без членовредительства не обойдется, понял Ядословец и примерился уже швырнуть в «отказника» сверток да дать деру через окно (во внутреннем дворе, под окном, он нарочно устроил клумбу с цветами‑матрасиками). Однако ж следующие слова гостя спасли клумбу: