Старик замер возле вечного огня. Стиснув кулаки, вглядывался в дрожащее марево. От дыма глаза слезились.
– Простите, пожалуйста… – позвали сзади.
Обернулся, почти с надеждой.
Двое стояли, взявшись за руки; девушка была худенькая, с тонкими ножками, с большими доверчивыми глазами. Парень держал ее осторожно, словно боялся повредить; включил фотоаппарат:
– Если вы не против…
Старик смущенно кашлянул в кулак, провел ладонью по волосам.
– …нас, вот так, чтобы собор захватить. Здесь, да, на эту кнопку.
Старик нажал. И еще раз, «чтобы на всякий случай».
Тучи медленно, настырно ползли за ним. Он опять ускользнул – после Марсового поблуждал, свернул в одну из улочек, зашагал навылет дворами – размалеванными, смердящими помойкой, со струнами бельевых веревок над головой – и, когда в небе снова прогремело, потянув на себя сварливую дверь, нырнул в сырой полумрак лестничных пролетов.
Пахло жареной рыбой и свежей зеленью. Старик прошел мимо заржавленной лифтовой решетки, поднялся на четвертый. Помедлил перед тем, как позвонить.
– Это ты, Ванечка? Входи, входи, дорогой.
Вошел.
Свет вытекал из бахромчатого абажура – розовый, беззащитный. Из тех времен.
– Тапочки знаешь где. Чаек будешь? Твой любимый, индийский, со слоном. Я и яблок напекла.
– Ну что ты, Ляля, зачем, не стоило…
– Вадим Павлович мой очень их любил. Сегодня ведь годовщина, Ванечка. – Она, как бы извиняясь, улыбнулась. Поправила пушистую шаль. – Мерзну. Квартира большая, сквозняки плодятся как тараканы. Только зазеваешься – все, продуло. Большая квартира, Ванечка… Для большой семьи. А когда одна… Да что я все о себе! – спохватилась, нахмурилась, всплеснула руками. – Ну‑ка проходи в гостиную, ишь, развесил уши! Жэнтльмен!
Усадила в привычно скрипнувшее кресло, помогать себе строго‑настрого запретила.
– Ты вон и так находился! Отдохни, телевизор погляди…
Он, конечно, не послушался и вслед за ней втиснулся в махонькую кухоньку, взял обеими руками блюдо с яблоками.
– Не урони, там порожек, помнишь?
Помнил; не уронил.
Наконец сели за стол. Аромат стоял до небес. За окном вкрадчиво шелестел дождь.
– Господь‑Медведь, ложки‑то забыла! – Вскинулась, убежала искать.
Он закрыл глаза: телевизор казался дырой из этого, уютного мира в тот, внешний.
– …И вот, конечно же, – щебетала журналисточка, – наши режиссеры не могут обойти стороной события той войны. Сколько фильмов снято, сколько книг написано! И новое поколение накануне годовщины готово по‑новому взглянуть…
Он нашел наконец пульт и выключил.
– Что ж такое‑то? – сказала она, с отчанием задвигая очередной ящик буфета. Внутри клацнуло, зазвенели фужеры на полке. – Наваждение, не иначе. Вот были – и нет. И так, понимаешь ты, каждый божий день. Знаю точно: здесь лежало. Переворачиваю все вверх дном – без толку! Потом где‑нибудь нахожу… в совсем уж невообразимом, представь, месте: на антресолях, или в супнице, или под наволочкой. Правду, наверное, говорят: в старых домах поселяются барабашки…
– Ну что ты, Ляля, какие барабашки. Это все газетчики придумывают, чтобы бойче продавалось.
– Ты, Ванечка, преувеличиваешь. Тебя послушать – они сплошь мерзавцы, а между прочим, Вадим Павлович, светлая ему память, тоже был репортером.
Он прокашлялся, смущенный, как перед серьезным неприятным разговором.
– Ляля, насчет квартиры… Я обещал узнать…
В коридоре мелко, противно зазвенел телефон. Она торопливо вышла. Вернулась сбитая с толку.
– Кто это был?
– Вот не пойму. Тишина – далекая такая, будто с другого конца света звонят, – а потом чей‑то незнакомый голос.
– Что говорил? Может, не туда попали?
– Я не разобрала, он как будто не по‑нашему. И не по‑английски, вот что самое‑то странное. Болботал что‑то: «грантулюк, апарас»… я точно не запомнила. Я‑то думала: Алиночка звонит. Ой, я же тебе не показывала еще?.. – Снова убежала.
Старик устало опустил веки. Дышал ровно, глубоко, но видно было: не спит.
– Вот, Ванечка, смотри. – Развернула перед ним глянцевый плакат, такой огромный, что нижняя часть, упав на пол, докатилась до ног старика. – Похожа?
На плакате был сверкающий мост, опоры – в виде пышных елей. На самой высокой сидело черное мохнатое чудовище и держало в ладони крошечную фигурку. Если присмотреться, можно было различить лицо и даже угадать некоторое фамильное сходство.
– Ты красивей, – сказал старик. – Всегда так было. Что это, к чему?
– Я же тебе тысячу раз рассказывала! Это в Америке сняли фильм. Как бы про меня, но не совсем. Как метафора, понимаешь. И Алиночка меня там сыграла, вот.
– «Выше, выше, выше, вот она на крыше…» – с непонятным выражением процитировал старик.
– А тебя там играет какой‑то их очень известный артист, он еще в «Последнем сыне» снимался, помнишь? Ну, – поправилась она, – как бы тебя. Очень хороший артист, хар а ктерный, правда. Зимой премьера. – Она взглянула на старика и смущенно воскликнула: – Да вон же они!
Три ложки лежали рядом с креслом старика, на тумбочке. Вместо пульта, который он там оставил.
– Давай‑ка налью тебе чайку… Да, Ванюш, про кино: тебе приглашение прислали?
– Какое приглашение?
– Ну как же! И по телевизору про это, и все говорят. Дробинщенков снял же фильм, про войну. Всем ветеранам бесплатные билеты, вот завтра же как раз. В нашем подъезде всем принесли, никого не забыли. Я считаю, молодцы они… Ну, Ванечка, как яблочки?
– Вкуснотища! Никогда таких не едал! Просто тают во рту!..
– Правда? Вот умеешь ты похвалить…
– Просто кон‑ста‑ти‑р‑ру‑ю! Факт, Лялечка, научно установленный факт: ты всегда готовила так, что пальчики оближешь.
Они пили чай и говорили о пустяках. Еще дважды звонил телефон – и дважды она возращалась обескураженная.
– Наверное, чьи‑то глупые шутки, – мрачно сказал старик. – Нынче развелось шутников… – Он отхлебнул и решительно отставил чашку в сторону. – Ляля, – начал, – я обещал тебе узнать насчет квартиры. Пока не узнал. И, похоже, это затянется. Я паспорт посеял, где – ума не приложу. Буду восстанавливать.
– Да это не страшно, Ванечка. То есть тьфу, что я говорю, это плохо, что ты паспорт потерял. А насчет квартиры… – она махнула рукой, как будто даже с облегчением. – Я лучше съеду отсюда, правда, Ванечка. Зря ты меня отговаривал. Я здесь теряюсь, в этих хоромах. С утра встаю, начинаю прибираться в дальних комнатах, оглянуться не успею – уже пора обедать. Пока приготовлю, туда‑сюда – вечер. А утром посмотришь – все снова в пыли, в паутине. – Она растерянно разгладила угол скатерти, вздохнула. – Время утекает, как песок сквозь пальцы. То, наше время. Я, знаешь, отмываю иногда зеркало или окно, грязь стираю, а там как будто совсем другой мир проступает. Вадим Павлович мой умер, Алиночка с Димочкой уехали, даже Тюля моя отмучилась, кошки, говорят, вообще столько не живут… А мне одной никак не удержать…
Старик вдруг заметил, что слишком крепко сжимает подлокотники, заставил себя отпустить и, кашлянув, спросил:
– Пенсию‑то как, вовремя присылают?
– Да, Ванечка, спасибо. С тех пор ни разу не задержали.
– Ерунда, – отмахнулся. – Для этого ведь мне все и дано: звание, почести… чтобы другим помогать, которые всего этого лишены. – Вспомнил вдруг о чем‑то неприятном, нахмурился. – Послушай, – сказал осторожно, – ты ничего странного не слышала? Про город?
– Даже не знаю, Ванечка. Что ни день – столько всего… А, ты имеешь в виду эти слухи про Индюков? По‑моему, вздор это все. Ну какие они чародеи, правда ведь. Ну из Америки – так что там, в Америке, сплошь наши враги, что ли?
Старик тряхнул головой:
– Я про другое. Впрочем, не важно. Пойду я, Лялечка, поздно уже…
Остальные ложки нашлись в самый последний момент: лежали в кармане его пиджака. Неловко вышло: он долго, краснея, удивлялся, откуда, мол; она махала руками, дескать, здесь всегда так. Только когда уже спустился и вышел, подумал: а что, если и паспорт где‑нибудь там у нее…
Дома было темно, он неуклюже возился с замком, потом щелкнул выключателем и бросил на тумбочку ворох рекламных листовок. Вынимал их раз в неделю, просто чтобы освободить ящик.
Из вороха выскользнул и глянцевито блеснул в желтом свете лампочки конверт. Старик поднял, развернул: это было приглашение. На фильм. На завтра.
Он хмыкнул, пожалуй, даже с облегчением. И только тогда заметил, что на конверте нет имени и в картонке строка «Уважаемый (‑ая) ______________» тоже пуста.
В гостиной вдруг запиликал телефон. Почти наверняка зная, что будет дальше, он снял трубку.
– Барбатулюк, – негромко, со значением сказали на том конце провода. – Курбутуляк караккакон. Йа! Барас Кар!
И зачастили гудки.
***
Два Пингвина на входе проверяли билеты. Сверкал неон, из невидимых динамиков гремели песни военных лет. По алой дорожке шагали в смокингах какие‑то люди, сверкали улыбками; вокруг суетились журналисты.
Стереоплакат сообщал о преемственности традиций: в старейшем питерском кинотеатре, ровеснике синематографа, – премьера исторической ленты!.. Старик почему‑то вспомнил, что детишки поначалу боялись сюда ходить: архитектор был с причудами, спроектировал зал под землей. Говорили, иногда во время сеансов в тишине и мраке можно было различить плеск волн. Потом привыкли, бегали вместо уроков, прятались под креслами и так смотрели фильму раз по пять. А в войну кинотеатр использовали как бомбоубежище…
Старик двинулся к алой дорожке – Рысь и Волчица с бейджиками охраны на пиджаках вежливо завернули его, указали направо. Там был еще один вход, и тоже два Пингвина, и спускались по ступенькам ветераны. Он пошел, расправив плечи. Где‑то позади осталась толпа, люди напирали, кто‑то отчаянно спрашивал лишний билетик.
Пингвин взял его пригласительный, не глядя оторвал контрольку, кивнул: проходите.
В фойе повсюду сияли софиты. В их свете стоял низенький плотный человечек, говорил, заложив руки за спину, мерно и уверенно:
– …Это, господа мои, решительно никуда не годится. Всему, знаете, есть пределы. У меня отец фронтовик, между прочим. И весь этот… вся ложь эта, которую на нас выплескивают день за днем, – с этим надо бороться. На наших глазах, братцы, переписывают нашу историю. То, что действительно составляет нашу гордость, наше, если хотите, национальное достояние. Я не призываю обелять или там замалчивать. Но и передергивать не годится. Вы помните омерзительнейшую картину Красс‑Дерицкого «Белые халаты»? Это что? Это – достойно? «И ставит, и ставит им градусники» так, простите, оттрактовать – каким же надо быть моральным уродом!..
Кто‑то из журналистов задал вопрос. Человечек не дослушал. Отмахнулся, перекрикивая вдруг грянувший звонок:
– …ад. И что, что маскарад? Что вы этим хотите сказать?! Где здесь неуважение к старикам‑то? Где, вот скажите мне, ткните пальцем… Если в Африке проводят конкурс двойников Бармалея – это кого‑нибудь задевает? Что за дикарство‑то, что за вечное наше стремление к самобичеванию?!. Да, это была идея наших иностранных гостей, но местная диаспора поддержала, целиком и полностью. Повторяю еще раз: эта лента про наших ветеранов, но не только для них. Это фильм для молодежи, чтобы она наконец поняла, прочувствовала ту войну. И поэтому, конечно же…
Почти сразу прогремел второй звонок.
Старик стоял, щурясь и оглядываясь по сторонам. Ляли он не видел, никого из ветеранов не узнавал. Совершенно чужие лица: слишком ровные и гладкие, слишком парадные.
Он провел ладонью по груди, разглаживая несуществующие складки. Звякнули медали. Он двинулся было дальше, пиджак непривычно жал на плечи, давил на сердце.
В глаза ударил направленный свет, старик снова сощурился и вдруг обнаружил, что вокруг толпятся какие‑то люди.
– Скажите, пожалуйста, чего вы ждете от фильма?
Сперва он даже не понял, кого они спрашивают.
– Изменилось ли ваше отношение к войне за прошедшие годы?
– Может ли, по‑вашему, человек, не воевавший, достоверно играть в таком кино?
– Как вы думаете, привлечет ли данная лента внимание к проблемам ветеранов?
Отовсюду к нему тянулись мохнатые, пестрые микрофоны. Он начал отвечать, как делал это прежде: размеренно и неторопливо, вдумчиво. Вытягивая шеи, они ловили каждое его слово. Шуршали в блокнотах карандашами. Жадно раздували ноздри.
– И последний вопрос: если бы вам выпал шанс заново?..
– Ну а как же иначе‑то? – чуть раздраженно ответил старик.
Что‑то мешало ему, словно морщинка на отутюженном рукаве. Он кивнул им всем, повернулся, вглядываясь в толпу. Публика слонялась по фойе, то и дело сбиваясь в стайки. Бездумно отпивали из бокалов, улыбались друг другу, смеялись, запрокидывая головы; касались руками чужих локтей и плеч.
Несколько человек кивнули ему как знакомому, с уважением. Он ответил тем же.
Поискал взглядом ветеранов – не нашел, наверное, уже вошли в зал.
Прозвенел третий звонок, и все потянулись к дверям. Он достал из внутреннего кармана пригласительный, проверил: там были указаны ряд и место; значит, подумал в который раз, не наугад прислали. А что нет фамилии – может, именно потому и нет. Очевидно было, кому шлют, вот что.
Какая‑то девица с пышными телесами, повернув голову к своему кавалеру, наступила старику на ногу и тут же, шарахнувшись, промычала извинения. Еще пару раз бездумно шевельнула челюстью, фыркнула и украдкой сплюнула жвачку в бокал. Бокал поставила на поднос застывшего у дверей официанта.
Нога ныла при каждом шаге; старик постарался выпрямиться и не хромать. В зале уже пригасили свет, и он порадовался, что назначенное место – в четвертом ряду, с краю. Смотреть фильм будет неудобно, однако, видимо, это вынужденная мера. Видимо, позовут на сцену.
Он присел рядом с лысым узколицым ветераном, тот, вывернув шею, зыркнул на старика правым глазом и отвернулся. Погасили свет, потом включили прожекторы, на сцену под апплодисменты бодро шагнул режиссер, раскланялся, вкратце повторил все то же: про отца‑фронтовика и про национальное достояние.
– Поэтому, – завершая, сказал он, – мы все совместно: я, продюсер и наш генеральный спонсор – решили посвятить ленту человеку, который является для всех нас олицетворением той войны и того поколения. – Режиссер выдержал паузу и встал так, чтобы удобнее было его фотографировать. – Это имя все вы хорошо знаете. Лента посвящена легендарному герою Петрограда, Ивану Корнеевичу Васильчикову!
Зал взорвался, все вскочили с мест и били в ладоши. Старик неторопливо встал, одернул пиджак и ждал.
– Мы, конечно, хотели бы видеть его здесь, сейчас. Его – и наших доблестных ветеранов. Мы искали Ивана Корнеевича. И вот… наши ветераны здесь. К сожалению, самого Ивана Корнеевича мы так и не смогли отыскать. Но я уверен, что он узнает о нашем фильме и посмотрит его – и, я надеюсь, передаст нам свое мнение. Для нас оно очень важно!
Снова аплодисменты. Старик растерянно моргнул, огладил ладонями боковые карманы, кашлянул в кулак и двинулся было к сцене, но острая алая боль вдруг пронзила ступню – он машинально подался назад, едва успел нащупать рукой подлокотник и опрокинулся в кресло. Погасили свет, в тишине было слышно, как грохочет по ступеням каблуками режиссер, вот он сошел – и сразу же, без паузы, врубили картинку.
Старик сидел, растирая голень, закусив губу. Лысый ветеран справа, зыркнув на него, издал скептический клекот. Боль вспыхнула, растеклась вверх до самого бедра, затем подугасла.
Шел фильм. Старик наконец отвлекся от ноги и, задрав голову, стал смотреть. Первых минут десять – рассеянно, как будто не до конца понимая, что и зачем там показывают. Потом лицо его изменилось: губы сжались в едва различимый рубец, на скулах заиграли желваки. Несколько раз он оглядывался по сторонам, словно не верил своим глазам. В соседних рядах скрипели креслами, громко перешептывались.
Наконец он ударил кулаком по подлокотнику и встал. Боль пульсировала и переливалась всеми оттенками алого.
– Это позор! Поз‑зор!.. Эт‑ты‑ты‑то… – Он почувствовал, что впервые за все эти годы голос вот‑вот сорвется. Дернул головой и пошел к выходу.
Почти не хромал.
Позади вдруг стукнуло о спинку сиденье, потом еще одно, потом – словно посыпался крупный град. Несколько рядов дружно встали и пошли вслед за ним – молча, спотыкаясь во тьме, наталкиваясь друг на друга, совсем не величественно. Ветераны, из которых он, наверное, не узнает ни одного.
На миг почувствовал, что всё вернулось. «Веди скорей нас на врага, нам не страшны его рога!» Он улыбнулся краем рта, чеканя во мраке шаг. Короткий путь от четвертого ряда к выходу вдруг оказался невероятно длинным. Предельно важным.
Боль раскалилась, перелилась из алого в ярко‑белый. Запульсировала в такт сердцу. Он понял, что долго не продержится, и пошел быстрее: не хотел, чтобы видели его хромающим, чтобы догадались.
Уже у дверей сообразил, что именно смутило тогда в фойе: запах. Откуда‑то ощутимо тянуло виргинским табаком. Когда дверь приоткрылась, старик на мгновение увидел в первом ряду знакомый силуэт. Крокодил словно почуял его взгляд: повернул голову и едва заметно кивнул.
Сжав кулаки, сцепив зубы, зашагал от кинотеатра к метро. Сегодня, понимал, не до прогулок.
На станции было неожиданно людно – в такое‑то время!.. Откуда‑то набилось множество зевак, репортеров, он сперва решил: по случаю премьеры, – а потом уже, из отдельных реплик, понял: наконец открыли переход с этой линии на соседнюю. Закончили, стало быть, ремонт. Это было ему удобно, и старик встал на медленно ползущую ленту эскалатора.
Отремонтировали с размахом, на славу. Молочный мрамор, мозаичное панно, в нише – усатый бюст. Старик даже не сразу сообразил – чей.
Двое старшеклассников в пестрых майках и мешковатых штанах стояли, сунув руки в карманы, качали головами. Один все время почесывался и хихикал, другой щелкал «мыльницей». Золотые буквы бликовали, особенно заглавная «Т».
Мимо спешили пассажиры, невольно толкали старика. Некоторые притормаживали, приглядывались к бюсту и шли дальше, старались не оглядываться.
Старшеклассники наконец тоже двинулись к ступеням.
– Прикольно, – сказал один, шевельнув неожиданно длинным носом. – Я про такого и не слыхал.
Второй почесался и махнул рукой:
– Да это какой‑то из прошлого века. Ветошь.
Он задел старика локтем и вежливо извинился.
Тот постоял еще минуты три и зашагал к спуску на перрон. Теперь уже приходилось хромать, иначе не мог.
В вагоне, когда вошел, какая‑то пигалица вскочила и кивнула ему. Сперва и не понял, чего хочет.
Впервые в жизни ему уступали место.
Он помедлил и сел.
***
В городе пахло зверинцем. Везде; запах преследовал старика, куда бы тот ни шел. В жэке, где он снова пытался узнать об обещанных мэром льготах для ветеранов. В знакомом уже кабинете федеральной миграционной. В метро, в трамваях, в булочной, даже возле Исаакия.
Только на Троицком, когда дул сильный ветер, запах на время исчезал. Старик ходил сейчас с трудом, но старался бывать здесь. Смотрел на шпиль, как делал это уже годы и годы. Вспоминал.
Прошло дней шесть, в бессмысленных мытарствах, в собирании пустых справок, в очередях. Он не привык к такому положению дел. По‑прежнему никто не узнавал его – даже те, кто всего пару недель назад лебезил и заискивал.
То, что все вокруг относились к нему благодушно, только еще больше выводило из себя: в благодушии этом мнилось что‑то механическое, инстинктивное.
Вечерами он сидел перед телевизором с книжкой в руках. Что‑то писал на полях, засыпал прямо в кресле, потом его будил очередной телефонный звонок, старик вставал, выключал телевизор и ложился. Трубку уже не брал.
В четверг вечером его снова разбудил звонок – но звонок в дверь. Он зачем‑то накинул на плечи пиджак (медали, как надел на премьеру, так и не снимал, чего не делал уже давно); сощурив глаз, поглядел, кто там.
Какая‑то женщина, под пятьдесят, прилично одетая, без пробников, без анкет, без дежурной улыбки. И выборы, кажется, еще нескоро.
Он отпер.
– Здравствуйте, – неуверенно сказала она. Было видно: уже жалеет, что пришла. – Простите, пожалуйста, мне нужен Иван Корнеевич Васильчиков.
– Слушаю, – кивнул он, словно это был телефонный разговор. – Говорите.
– Вы – Васильчиков?
– Я.
– Вы, простите, ничего в последнее время не теряли?
– Терял, – сказал он и наконец‑то догадался посторониться. – Вы входите, что ж я вас на пороге держу.
– Да я ничего, – отмахнулась она, – мне еще к внукам сегодня. Так вы?..
– Паспорт я потерял. И не только, там был целый ворох документов. Неужели нашлись?
Гостья порылась в дамской сумочке – потертой и чуть великоватой для нее.
– Вот, – сказала, – возьмите. Мне вчера какой‑то Кенгуру занес, нашел у нас возле мусорного ведра, рядом с окошком для посылок. Я на почте работаю, в Академическом, может, бывали у нас?..
Он бездумно покивал. Взял в руки паспорт, перелистнул пару страниц. Все на месте.
– Вы просто на фотографии совсем другой, – сказала женщина. – Так вас и не узнать.
– Какой?
– Ну… как с плаката. Такой весь… На деда моего покойного очень похожи. Не внешне, а, знаете… Взгляд у вас настоящий.
– На фото? – уточнил он.
Гостья смутилась, заизвинялась и, протиснувшись в дверь, грузно зацокала по лестнице.
Не обращая внимания на пиликанье телефона, старик запер дверь и лег; оставил включенным только торшер. Обнаружил, что по‑прежнему сжимает паспорт в руке, помедлил и решительно сунул под подушку. Так и заснул, не вынимая оттуда руки.
Утром позвонил Ляле.
– Ну слава богу, Ванечка, я уж думала всякое! Ты почему трубку не берешь? Я тебе звоню‑звоню… Что? Нашлись? Вот чудеса‑то! А говорят, в наше время не бывает честных людей.
– Нынче же иду разбираться по поводу льгот на платежи. Теперь‑то они по‑другому…
– Не надо, Ванечка, не надо, милый. Я уже все решила. Хотела с тобой посоветоваться, но видишь, как оно вышло‑то. Так даже лучше, пожалуй. Уже и покупатель есть, представь. Алиночка меня ждет, билет я взяла… завтра пойду за подарками внукам, заказали мне… – Она чуть смущенно засмеялась. – Мы о таких в детстве и думать не могли…
Попрощавшись и повесив трубку, он какое‑то время стоял, держась побелевшими пальцами за тумбочку. Заметил наконец, что нога снова ноет, – сел перед телевизором, бездумно включил.
– …Ларагон пиррфуг‑алдар, – сказала дикторша. Улыбнулась и, не меняя интонации, продолжала: – Ну и, конечно, всегородской маскарад, в который охотно включились все жители северной столицы. Но главное событие и главный подарок – сам фильм. Вот что говорят о нем наши доблестные ветераны…
Пошли кадры, записанные в разных кинотеатрах. Он смотрел на экран – и мимо. Слушал вполуха. Беззвучно двигал губами, как будто спорил, доказывал, убеждал, – все то, на что ему, герою двух войн, за эти годы так и не хватило духу.
– Сложная тема, конечно.
– Замахнуться на такое – это нужно иметь смелость…
– Конечно, все было по‑другому, но…
В кадре появился репортер, спросил:
– А как вы думаете, нужно ли было вообще снимать этот фильм? Станет ли он событием?
– Ну а как же иначе‑то?
Он вздрогнул, не веря своим ушам, но картинка уже сменилась.
Вскочил, зашагал по комнате. Все не мог остановиться, сердце колотилось, словно бешеное.
– Ах вы!.. Кр‑рокодилы!.. Ну погодите у меня!..
Дрожащими руками надел пиджак с медалями, сунул в карман паспорт и вышел прочь.
***
– Вам куда, гражданин? – спросила Сова в стеклянной будочке. Отложила вязание и мигнула желтыми очами.
– В редакцию. Вот, выпишите пропуск.
На протянутый паспорт она даже не взглянула:
– Что значит «в редакцию»? У нас тут на каждом этаже, знаете, нараган ардал. Чалисса.
– Что, простите?
– Чалисса. Куг алон хотя бы.
Он почувствовал, как холодеет кожа между лопатками – там, где шрамы от когтей. Не выдержал, оглянулся: обычные стеклянные двери, по ту сторону – скверик, лавочки, на ближайшей несколько мужчин: курят, смеются, один поглядывает на часы. Нет, уже швырнул сигарету в урну и побежал к сигналящей машине с логотипом на дверце.
– Гражданин, так что?
– Мне в «Вечорку», – сказал он торопливо. – Я ведь бывал у вас здесь, вы должны помнить.
Сова пожала плечами и взяла паспорт. Писала, оттопырив маховые перья и поклацывая от усердия клювом, один глаз не сводила со старика.
– Все, идите. Куда хоть – знаете? Гражданин? Чуфлонг?
Он покивал и, не огладываясь, зашагал к лифту. Уже оттуда украдкой, на миг единый, обернулся. Сова горбилась над вязанием, со спины казалась похожей на обычную старушку‑вахтершу.
Это почему‑то поразило его сильнее прочего.
На пятом он миновал длинный коридор: справа двери, слева фото в рамках, бликующие в свете люминисцентных ламп. Он нарочно даже попытался разглядеть хотя бы одно, вставал так и сяк, но видны были только отдельные фрагменты: то чья‑то рука, то хохолок, то неожиданно крупный, влажный глаз.
– Эй, а вы, простите, к кому? – Из ближайших дверей, высунувшись, на него уставилась кудрявая девица. – А, вы, наверное, к Чарыгину, художник, да? – Обернулась: – Галь, Чарыгин у себя? Куда это еще уехал, к нему ж художник вот… Седлову? Так и сказал? Пф! Ты в это веришь? Наивная!..
– Простите…
– Да‑да, – покивала девица, – вам к Седловой, в четвертую.
Старик не двинулся с места. Выпятив подбородок, отчеканил:
– Редактор у себя? В которой?
– В седьмой вообще‑то, но…
Он уже шагал, громыхал каблуками, даже дорожка не могла пригасить этот грохот.
Привычным движением распахнул дверь, проронил встрепенувшейся секретарочке:
– У себя?
– Он не прини…
– Меня – примет.
И сразу, трижды ударив костяшкой по табличке, вошел.
– Здравствуйте!
– …я тебе говорю: на первую полосу мы это не поставим! Какая на хрен!.. Кто это купит?! – Поджарый лысеющий человек прикрыл трубку рукой и молча поглядел на секретарочку. Та выдвинулась откуда‑то справа, из‑за старика, и открыла было ротик… – Кофе мне! Вы по какому, уважаемый?..
– Я к вам, – сказал старик. – Мне чаю. – Он пересек кабинет и сел перед лысеющим. – Я – Васильчиков, если вы вдруг, Петр Палыч, запамятовали.
– В общем, – процедил в трубку Петр Палыч, – нет. Извини, Никита, при всем моем. С этой еще историей про… А ты как думал?! Знаю, конечно. Поэтому на шестнадцатую – и точка. При всем моем. Да, как обычно. Все, дорогой, нет времени.
– Я по делу, – сказал старик. – Это серьезно.
– Не сомневаюсь. Вы, простите, прослушал, – кто, собственно?
Старик аккуратно, как козырь на последнем круге, выложил перед ним раскрытый паспорт.
– «Васильчиков Иван Корнеевич», – прочитал редактор. – Очень приятно. – Он посмотрел на часы, поджал губы. – Чем могу быть полезен?
Старик поймал его взгляд и какое‑то время просто смотрел и молчал. Глаза у редактора были внимательно‑стеклянные.
В кабинет прокралась секретарочка, звякнув, поставила между ними подносик.
– Я по поводу фильма, – сказал старик. – Вы, Петр Палыч, его видели? Это ложь, и ложь в квадрате. Я решительно…
– И я, – согласился, вставая, редактор, – и я, тоже решительно. Опаздываю. – Он нажал пальцем на ухо бронзового медвежонка, из спины которого, как копья, торчали две перьевые ручки. – У меня тут человек… Отведете к Чарыгину, я – на вокзал. Пусть – интервью и даст аналитику: на первую и продолжение на шестнадцатой. И мне перезвонит.
Он вышел, на ходу доставая мобильный.
– Никита?.. – донеслось из приемной. – Вот, дорогой, что я тебе галларук индо ралом....
Старик задумчиво подержал на весу чашку, подул и отхлебнул; чай был с медом, пах травами, летом, детством.
Листья громадной африканской пальмы вдруг качнулись на сквозняке.
– Здравствуйте, – сказала пухленькая Свинка. – Это вы к Чарыгину? Нет его, пойдемте со мной. – По дороге она все шмыгала носом и покашливала. – Кондиционеры, – зачем‑то объяснила старику, – это из‑за них.
В большой комнате, разгороженной столами и кадками, кондиционер был всего один, как раз над столом Свинки. Стоявшая рядом пальма – копия той, редакторской – трясла листьями, словно в припадке падучей.
– Садитесь. – Свинка пробралась за стол, шмыгнула‑хрюкнула, вздохнула: – Рассказывайте, я слушаю.
Старик заговорил – и она, не меняясь в лице, застучала: туки‑туки‑туки‑тук! туки‑туки‑туки‑тук! В какой‑то момент ему захотелось даже перегнуться через стол, чтобы понять, пишет она или просто тарабанит по клавишам.
Рядом, у старика за спиной, о чем‑то спорили, иногда посмеиваясь. В конце концов он развернулся: