Гюнше. Врач говорит, двухсот литров достаточно, чтобы полностью сжечь оба тела. Приготовьте двести литров в канистрах.
Кемпка. Это будет трудно. Я думаю, у нас здесь всего литров сто пятьдесят.
Борман. Этого недостаточно, постарайтесь достать двести.
Ночь. Гитлер спит. Темно, вдруг – крик:
– Нет! Нет! – Хрип. Стоны. – Это не я! Это не я! Рем! Уйди! Нет! – Снова хрип. – Я был прав! Предатели… Я не… не… Я был вынужден… Штрассер… Нет… (Визжит.) Прочь, прочь… Я был вынужден…
Слышно, как он в темноте кричит, падает, потом наконец загорается свет. Гитлер, в ночной сорочке с красными кантиками, мокрый от пота, уставился в пустоту, что‑то бормочет…
Врач заглядывает в спальню:
– Мой фюрер… Вам помочь?
Гитлер:
– Нет… нет… – Когда врач хочет погасить свет, Гитлер кричит: – Пусть горит.
Кемпка, Франц.
Франц. Ну хорошо, отдам тебе свой бензин. Берег для свадебного путешествия.
Кемпка кивает.
Кемпка, Борман.
Кемпка. Сто восемьдесят пять литров, господин рейхсляйтер. Больше найти не удалось. Так что пятнадцати литров не хватает.
Борман. Странно – он владел почти всем миром, а теперь невозможно найти для него двести литров бензина.
Кемпка. А где его сожгут?
Борман. Наверху, в саду рейхсканцелярии.
Кемпка. Когда?
Борман пожимает плечами 6.
Кребс, Бургдорф. Входит Вюст с сообщением, что русские всего в двухстах метрах от бункера.
Кребс. А бои еще идут?
Вюст. Так точно, господин генерал. Фольксштурм, гитлерюгенд и армия еще дерутся за каждый камень.
Кребс (немного пьян). Собственно, этого уже и не нужно, правда?.. Если учесть, что война уже давно проиграна.
Бургдорф (тоже пьян). Это – героический дух германской тра… традиции. (Смотрит на Вюста.) А вы – тот самый сентиментальный гауптман, верно? Конечно! Нежная душа!
Вюст. Если вы называете каплю разума и человечности сентиментальностью, то да, я сентиментален. Но вообще я провел четыре года на фронте, был четыре раза ранен и заслужил свои награды в бою, а не в штаб‑квартире в тылу.
Кребс. Гауптман, вы с ума сошли? Что это значит?
Бургдорф. Оставьте его, Кребс. Очень инт… интересно, что творится в некоторых головах. Этот господин уже критиковал фюрера. (Вюсту.) А вы не думаете, что война проиграна?
Вюст. Так думает фюрер. Иначе он не стал бы кончать жизнь самоубийством!
Бургдорф. Я хотел сказать, что война уже давно проиграна.
Вюст. Так точно, война проиграна уже давно. И любой военачальник, понявший, что война проиграна, должен ее закончить, иначе…
Бургдорф. Иначе что?
Кребс (очнулся от своего отупения). Гауптман, замолчите! И отправляйтесь назад в…
Бургдорф. Иначе что?
Вюст (медленно). Иначе это уже не война, а бессмысленное убийство. И всякий, кто ее поддерживает, поддерживает бессмысленное уничтожение людей.
Сцена происходит под вспышки и грохот взрывов, иногда наступает неожиданная тишина, потом снова грохот, так что оба вынуждены кричать.
Бургдорф. Все не так просто, гауптман! Можно еще бороться за лучшие условия заключения мира.
Вюст. Лучшие условия получают в тот момент, когда понимают, что война проиграна. Не потом, когда она становится все безнадежнее. Как вы можете сегодня ожидать лучших условий, чем год тому назад?
Бургдорф (пристально смотрит на Вюста). А честь? О том, что можно бороться за свою честь, вы, кажется, и не думаете?
Вюст. Честь! Где тут честь? Разве честь в том, чтобы приказывать бессмысленно убивать тысячи людей? Такая честь – ложь. Я знаю, что такое честь.
Бургдорф. Любопытно было бы узнать…
Вюст. Честь – это мужество и ответственность, господин генерал!
Бургдорф. Это у нас есть.
Вюст. Вот как? И вы берете на себя ответственность за то, что бессмысленно утопили тысячи немцев?
Бургдорф. Это был приказ фюрера.
Вюст. А тот, кто привел его в исполнение, не несет ответственности?
Бургдорф. Он выполняет приказ и не несет за него ответственности.
Вюст. И сохраняет при этом свою честь? Честь солдата, человека и гражданина?
Бургдорф. Да.
Вюст. Даже если он убивает невиновных, нарушает законы, ведет себя бесчеловечно и совершает преступления? Раз он делает все это по приказу, так он и не теряет чести?
Бургдорф. Это трагично для вас и по‑человечески тяжело, но он исполняет приказ и не роняет своей чести.
Вюст. Вот что для вас значит властвовать? Подчиняться при всех условиях?
Бургдорф. Подчиняться, чтобы потом начать приказывать.
Вюст. Чтобы потом начать приказывать то же самое?
Бургдорф молчит и пристально смотрит на Вюста.
Кребс растерянно сидит с бокалом в руке, не успевая вставить ни слова в быстрый диалог.
Вюст. Честь, господин генерал, – это мужество и ответственность, а не умение спрятаться за чужим приказом.
Грохот взрывов как аккомпанемент этого разговора.
Бургдорф. Вы забываете, что мы приносили присягу. (Пристально смотрит на Вюста. Вюст коснулся вопросов, о которых Бургдорф часто размышлял, вот почему он чувствует себя оскорбленным и совсем не думает о своем чине.)
Вюст. А кому вы приносили присягу? Фюреру или Родине?
Бургдорф. Фюреру – а тем самым и Родине.
Вюст (все возбужденнее. Все, что ему пришлось раньше молча сносить, вырывается наружу). А если фюрер довел Родину до беды?
Бургдорф. Присяга есть присяга.
Вюст. Тогда вы – слуга фюрера и предатель Родины.
Бургдорф. Наглец, что вы себе позволяете, это вы – предатель! Вы знаете, чем вы рискуете?
Вюст. Так точно, господин генерал. Тем, чем вы никогда не рисковали. Вы и многие другие. Я рискую жизнью. Ею рискует любой фронтовик. Но чем выше люди поднимаются, тем меньше они рискуют. Знаете, что скрывается за словами «присяга есть присяга»? Трусость! Страх за свою жизнь. А поэтому надо истощить, утопить, задушить еще тысячи и тысячи честных, порядочных людей.
Бургдорф долго смотрит на Вюста.
Вюст (он очень бледен). Можете позвать постовых эсэсовцев, господин генерал.
Бургдорф. Я не позову СС. (Смотрит на Вюста. Начинает очень тихо.) Трусость, бесчестность – как просто все это говорить! Да что вы знаете о преданности, верности, подчинении… вы… вы… бунтарь… Но есть одно, чего нельзя допустить! Нельзя, чтобы верность умерла, а такие предатели, как вы, оставались в живых! Нам не нужна помощь СС. Нам не нужен трибунал! Наверху люди болтаются на деревьях за гораздо меньшие провинности. Вам с вашими идеями не улизнуть. Я позабочусь об этом! (Вырывает револьвер, стреляет в Вюста.)
Вюст качается, падает.
Кребс (вскакивает). Бургдорф! Дружище, зачем сейчас еще и это?
Бургдорф (очень возбужденно). Вы имеете что‑то возразить? Вы согласны с этим предателем? Или вы хотите сказать, что я напрасно пристрелил его? (Размахивает револьвером.)
Кребс машет рукой. Опускается в кресло.
Вбегают эсэсовцы.
Бургдорф. Уберите этого парня! Если он еще жив, арестовать, это государственный преступник! (Выходит.)
Кребс продолжает сидеть.
Входят люди.
Борман. Что случилось? Это фюрер, он?..
Кребс (устало машет рукой). Нет‑нет, это Бургдорф – он сделал свой первый выстрел в этой войне… (Наливает себе большой бокал, выпивает.) Проклятье! (Неожиданно кричит.) К черту все это! (Бросает бокал в стену. Он разбивается. Кребс садится. Бормочет что‑то. Берет новый бокал, наполняет его, пьет.)
Комната в бункере. Собрались все 7. Приходят Гитлер с женой, похожие на привидения. Гитлер переходит от одного к другому. Бормочет что‑то невнятное. Протягивает вялую руку.
Фрау Геббельс (встает на колени). Мой фюрер! Вы нужны Германии! Вы нужны миру.
Геббельс поднимает ее.
Гитлер (идет дальше, у него в глазах слезы). Другого выхода больше нет. (Геббельсу.) Вы отвечаете за то, чтобы мое тело и тело моей жены были сожжены. Я не хочу… как Муссолини в Милане…
Геббельс. Я обещаю вам, мой фюрер.
Ева Браун (дает каждому руку. Обнимает фрау Юнге). Постарайтесь вернуться в Мюнхен. Передайте от меня привет Баварии.
Все, кто был в предыдущей сцене, где‑то в бункере. Негромкий выстрел. Гюнше, Аксман и Борман идут к двери. Входят. Врач. Врач возвращается: «Фюрер мертв. Фюрер и его жена».
Кто‑то вынимает сигарету. Другой говорит: «Осторожно… Это запрещено… (Улыбается.) Ах да, эти правила ведь уже больше не действуют».
Тоже достает сигарету. Все курят…
Теперь быстрая смена кадров. Гюнше накидывает на трупы покрывала. Нарастающий грохот взрывов. Кемпка [39]выносит укутанные тела.
В середине – врезка:
Фрау Геббельс (подбегает к фрау Юнге). Я не могу… Двое уже… Дайте мне сигарету…
Борман (просматривает бумаги в кабинете Гитлера, некоторые берет себе). Мы вернемся.
Трупы выносят в сад. Льют на них бензин. Поджигают. Взрывы. Огонь поднимается сразу и высоко.
На узле связи от мощного взрыва со стены падает карта Большого Берлина, видно, как один взвод прорывается из бункера, второй. Снаряды взрываются уже и в бункере, дым, аккорды из «Гибели богов», вперемешку с атональным «Баденвайлерским маршем» [40]… Дым, потом видно, как Рихард выбегает из бункера, бежит мимо руин – к станции «Шпиттельмаркт», долго смотрит… Медленно разворачивается и снова бежит – теперь на Иерусалимскую улицу.
Он находит Ютту, сидящую на корточках в углу подвала. Дотрагивается до нее, зовет, она не двигается, он поднимает ее, тормошит, постепенно она узнает его… Он говорит: «Ютта, все кончилось… кончилось…»
Все смолкло – взрывы, все…
«Все кончилось», – повторяет Рихард.
Они сидят вместе. (Или идут по вдруг ставшему тихим городу, – но это часто было и раньше, в других фильмах.)
Конец.
Последняя остановка
Пьеса в двух действиях
Действующие лица
Анна Вальтер, 28 лет.
Росс, 40 лет.
Грета, 24 года.
Шмидт, обершарфюрер, 40 лет.
Мак, эсэсовец, 20 лет.
Маурер, эсэсовец, 24 года.
Кох, 50 лет.
Фрау Кёрнер, 60 лет.
Русские.
Место действия – Берлин, комната на западе города.
Действие происходит тридцатого апреля и первого мая 1945 года.
Замечания автора
Росс, хотя и провел длительное время в концлагере, – не сломленный человек. Он выдержал все, вырвал у эсэсовца пистолет и застрелил его. Он привык всеми средствами бороться за свою жизнь, к этим средствам относится и умение убеждать, и способность молниеносно перестраиваться. Поэтому превращение, которое мы наблюдаем, когда в первом действии приходит патруль СС, не является для него чем‑то необычным. Он научился притворяться – только благодаря этому он остался в живых. С момента сообщения о смерти Гитлера он становится другим человеком. Прошлое возникает, проявляется в нем и делает его одновременно и сильнее и слабее. Он больше не животное, которое стремится выжить, человеческие качества, благодаря которым он выжил, снова пробуждаются в его сознании и в сцене с русскими чуть не становятся причиной его гибели.
По Россу должно быть ясно видно, что он – неординарный человек. В нем чувствуется подвижная сила, даже когда он впадает в отчаяние. Он – жертва, но одновременно и бунтарь.
Три эсэсовца не должны быть «типичными» эсэсовцами.
Шмидт – не громила‑эсэсовец, скорее хрупкий, может быть, в очках, не особенно мужественный, не без образования, но без принципов – человек, которого в другие времена легко представить старательным банковским служащим.
Маурер добродушен, не семи пядей во лбу, силен и груб – тип ландскнехта, для которого убивать – все равно что развести огонь и поджарить на нем мясо.
Мак – убежденный молодой национал‑социалист, воспитанный так с детства и не знающий ничего другого. В другие времена он, вероятно, стал бы мечтательным участником юношеского туристического движения.
В русских, несмотря на смех и определенную распущенность, постоянно должна чувствоваться опасность.
Пьесу следует играть в быстром темпе, местами диалог должен напоминать дуэль.
Первое действие
Первая сцена
Анна, Грета.
Комната в берлинской квартире, конец апреля 1945 года.
На переднем плане у правой стены – кушетка, заправленная как постель. В изголовье – невысокая ширма, за ней – дверь. У поперечной стены слева стоит комод, на нем спиртовка. Впереди – раковина, сзади большой шкаф. Рядом с раковиной – дверь в ванную комнату. В центре комнаты – стол, за ним обтянутый гобеленом диван с позолоченными ножками, рядом – два белых крашеных кухонных стула. На заднем плане – окно, разбитое, заклеенное бумагой и картоном. На окне – черные маскировочные шторы. Рядом с кушеткой – стул; на спинку стула брошены чулки, белье. На стуле стоит маленький радиоприемник, работающий от аккумулятора. Все явно собрано на скорую руку, со стен облетела штукатурка – эта комната пережила много воздушных налетов.
Мигающий свет пробивается через неплотно задернутые шторы. Комната дрожит от взрывов и выстрелов зениток, которые постепенно затихают. В паузах из соседней комнаты доносится женский голос, обрывки песен, женщина поет громко, как человек, который знает, что он один и, пытаясь подбодрить себя, выкрикивает обрывки колыбельной, а в голосе чувствуется страх:
– Доброй ночи, доброй ночи…
Ночь пахнет розами…
И гвоздиками…
Серия зенитных залпов. Голос умолкает; затем начинает громко молиться:
– Помоги нам, Господи! Оставь нас в живых! Ребенка! Ребенка спаси! Он еще даже не успел родиться! Не убивай его! Не убивай нас!
Грохот в доме, кажется, он сейчас развалится. Дверь шкафа на сцене беззвучно открывается. Тишина. Потом опять раздается голос из соседней комнаты:
– Что это? Что это было? Грета! Грета!
Потом снова полная отчаяния колыбельная:
– Завтра утром… если Бог захочет… ты снова проснешься…
Взрывы прекращаются. Из радиоприемника на стуле рядом с кушеткой раздается каркающий голос:
– Внимание! Внимание! Говорит командный пункт Берлина. Налет отбит. Самолеты противника… (Хрип.) Внимание, внимание… Предварительный сигнал отбоя…
Тут мы замечаем Анну. Она лежала в полутьме на постели, спрятав лицо в подушку и не двигаясь. Теперь она оборачивается и выключает радио. Ей примерно двадцать восемь лет, у нее медленные, но гибкие движения, она тот тип женщин, которые, сами того не желая, действуют на мужчин. На ней мужской домашний халат и домашние туфли на низком каблуке. Слышно, как кто‑то поднимается по лестнице и кричит:
– Все кончилось, фрау Роде! Что? Нет, у нас все нормально. Это в семнадцатой квартире.
Первый голос что‑то говорит. Второй отвечает: – Да‑да, вот только отдышусь вначале…
Да, я уже иду… Да‑да…
Стук в дверь. Грета входит сразу, не дожидаясь ответа. Ей приблизительно двадцать четыре года, она симпатична, немного вульгарна, у нее сережки и браслет с большими фальшивыми камнями, одета довольно потрепанно. Она ставит в раковину кастрюлю, откручивает кран, потом замечает открытую дверцу шкафа, закручивает кран, быстро подходит к шкафу и перебирает платья.
Анна (не двигаясь). Да?
Грета (пугается, перестает ощупывать платья, оглядывается). О, вы здесь! Я думала вы в бомбоубежище. Я только хотела взять немного воды. У нас из крана не течет. Водопровод снова поврежден. Вы были здесь все время?
Анна (неохотно). Да.
Грета. Правда? И ночью во время налета тоже?
Анна. Да.
Грета. Вот это да! Вы – смелая!
Анна (апатично). Смелая…
Грета. Ну, ясно, смелая! Остаться здесь наверху, не спуститься в подвал! Фрау Роде – совсем другое дело! Она больше не может спускаться по лестнице, ведь ребенок может появиться в любую минуту… Но вы! Или вы устали от такой жизни?
Анна не отвечает.
Грета (болтливо). И в самом деле, есть от чего устать, правда? Вечная стрельба, бомбежки, почти не спишь, и почти нечего есть! Да еще фрау Роде с ребенком, которого она перенашивает уже две недели. Вы слышали?
Анна. Кого?
Грета. Ну, фрау Роде! Она от страха громко поет и молится! А почему вы даже не зашли к ней?
Анна. Зачем?
Грета. Но послушайте! Это утешило бы ее! В вас не очень‑то много сочувствия, да? (Во время разговора достала из открытого шкафа чернобурку и теперь прохаживается в ней перед маленьким зеркалом, которое висит рядом с ванной.)
Анна. Если она так нуждается в утешении, вы могли бы остаться с ней, а не бежать в подвал. Вам же за это платят.
Грета. Платят! Несколько марок! Разве это деньги? На них не купишь даже пары чулок. (Рассматривает чулки, которые висят на спинке стула.) А эти еще из настоящего шелка?
Анна (не глядя). Наверное.
Грета. И белье тоже?
Анна. Да.
Грета. И вы их просто так оставляете на стуле! Словно они ничего не стоят.
Анна. А есть разница, шелковое белье на тебе во время бомбежки или нет?
Грета. Ясное дело! Красивые вещи всегда утешают. Это замечаешь, только когда у тебя их больше нет, как вот у меня! Нас разбомбили, и все пропало. А теперь горбись за гроши.
Анна. Многим теперь приходится тяжело.
Грета. Ну да, а другим всегда везет! Им пришлось только отдать несколько комнат в своей квартире, а в остальном… (Завистливо оглядывается.) Все, что душе угодно…
Анна (равнодушно). Всё?
Крики из соседней комнаты:
– Грета! Грета! Где вы?
Грета. Уже иду! Я же не умею летать! (Анне.) А можно мне еще вскипятить воду?
Анна. Конечно. Вы же знаете…
Грета (ставит кастрюлю на спиртовку). Странно, у вас еще почти все работает! И спирта тоже достаточно… Вон, даже коньяк стоит… Связи, да?
Анна. Связи, чтобы вода текла? С кем? С американскими летчиками?
Грета. Как вы заговорили! Лучше будьте поосторожнее! Ведь только вчера «народный суд»…
Слышна сирена – сигнал отбоя воздушной тревоги.
Грета. Ну вот! Еще раз повезло. Кто остался в живых – мучайся дальше! А почему у вас шторы задернуты? Ведь сейчас день? Раздвинуть?
Анна. Мне все равно…
Грета. Ясно. (Раздвигает шторы.) Не понимаю, как вы это выдерживаете – совсем одна тут, наверху, и в темноте.
Анна. Я тоже не понимаю.
Грета (опешила, потом смеется). Странно, что мы все еще не спятили, правда?
Анна. Может, мы уже давно сошли с ума.
Снаружи шум, крики, выстрелы на улице.
Грета (глядя на окно). Что там еще?
Анна (безразлично). Это уже русские?
Грета. Что? Ради Бога! (Выглядывает из окна.) Нет, только несколько эсэсовцев. (Возвращается.) Русские! Как вы это сказали! Словно это пустяки. Вы что, совсем не боитесь?
Анна. Чего?
Грета. Русских! Чего же еще?
Анна. Не знаю. Сегодня столько страхов – уже невозможно отличить один от другого…
Грета (с напором, тоном заядлой сплетницы). Они всего в нескольких километрах. Старик Кёрнер говорит, уже завтра они могут быть здесь. Говорят, они совсем истосковались по женщинам. Тут уж даже старухи не будут в безопасности. Они же все – звери. Азиатские недочеловеки. А тут вы с вашими красивыми вещами! Для них это – хорошая добыча!
Анна молчит.
Грета. Можно? (Примеряет перед зеркалом чернобурку.) Они наверняка или все разорвут, или украдут для своих вонючих русских женщин. Я бы на вашем месте лучше заранее отдала бы что‑то людям, которые этого заслуживают.
Анна. Да?
Грета. Конечно. Нас же всех изнасилуют, и все у нас отберут, это точно.
Анна. Почему же вы тогда все еще хотите что‑то иметь?
Грета. Я? А кто говорит обо мне? Но я бы сумела все как следует спрятать.
Новые выстрелы. Крики с улицы.
Грета (с лисицей быстро идет к окну). Теперь даже я подумала, что это уже русские! Это заразительно! (Выглядывает.) Ничего особенного – только фельдфебель все еще висит на фонаре. А вы видели, как его вешали?
Анна отрицательно качает головой.
Грета. Они поймали его позавчера утром перед дверью дома. Патруль СС. И сразу повесили. Табличку на шею с надписью «Дезертир» – и готово. Как он их просил! Даже встал на колени! Ну хорошо, его жена больна, но нельзя же из‑за этого удирать с фронта. Если бы все солдаты уходили домой, когда им того захочется, что бы это было?
Анна. Мир.
Грета (озадаченно). Что? Ах так! Ну, вы даете! (Снова перед зеркалом.) Это – антигосударственное заявление, вы это знаете? За такое можно и головы лишиться. Хорошо, что у нас нет доносчиков!
Анна. Нет? А разве на фельдфебеля не донесли?
Грета. Понятия не имею. Разве что старик Кёрнер. Он старший по дому, от него всего можно ожидать. Знаете, что он у меня спросил сегодня утром? Не хочу ли я с ним переспать! Мол, когда русские придут, мне все равно никуда не деться, и тогда одним больше, одним меньше – уже не важно. Этот старый козел с холодными руками! (Откладывает лисицу и приподнимает чулки.) Если бы иметь хоть одну пару! Можно было бы снова почувствовать себя почти человеком!
Звонит телефон. Он стоит под стулом.
Грета. Телефон! У вас даже телефон еще работает!
Анна не двигается.
Грета. Телефон! Может, это меня! Или еще кого‑нибудь…
Крики:
– Грета! Грета!
Грета. Да иду уже! Сейчас!
Анна (медленно снимает трубку). Да… (Смотрит на Грету. Отрицательно качает головой.)
Грета неохотно, медленно, подслушивая, уходит со своей кастрюлей.
Анна (разговаривает по телефону). Нет! Нет! Нет!.. Что?.. Я не хочу, чтобы меня спасали! Особенно ты!.. Нет! Оставь меня в покое! Нет! Никогда! Всё! (Вешает трубку.)
Вторая сцена
Анна.
Еще минуту Анна лежит. Затем медленно встает, потягивается, идет к окну, выглядывает, возвращается, берет с комода бутылку коньяка и бокал, наливает до краев, выпивает, ставит бокал на место, некоторое время стоит в нерешительности, потом опять ложится в постель. Снова резко звонит телефон. Она не снимает трубку. Телефон замолкает.
Третья сцена
Анна, потом Росс.
Через какое‑то время Анна снова включает радиоприемник. Слышен металлический голос диктора:
«Русские ворвались в Вильмерсдорф. Фольксштурм и гитлерюгенд мужественно сражаются за каждую пядь земли. Нам временно пришлось оставить вокзал «Фридрихштрассе». Противник несет тяжелые потери. Наш фюрер, отметивший недавно свой день рождения, отдал приказ…»
Тем временем дверь снова открылась. Осторожно входит Росс. Ему примерно сорок лет, на нем полосатые брюки заключенного и гражданский пиджак. Анна выключает радио. Слышит шаги. Думает, это Грета.
Анна (не глядя). Что вам еще надо?
Росс останавливается; заглядывает за ширму.
Анна (не двигаясь). Ребенок родился? Внизу в комоде полотенца. Возьмите, что вам нужно. И спиртовку и спирт…
Росс (обходит ширму, осторожно и напряженно). Не кричите!
Анна (смотрит на него). С чего мне кричать? Чего вы хотите?
Росс (быстро, тихо). Я ищу человека по имени Вильке. Он тут живет?
Анна (приподнимается на постели). Нет!
Росс. Нет?
Анна. Нет!
Росс. Мне сказали, он живет здесь. Точно. Четырнадцатый дом, третий этаж. Это же здесь!
Анна (напряженно). Кто вам это сказал?
Росс. Человек, который его знает. Это четырнадцатый дом?
Анна. Был четырнадцатый.
Росс. Он тут живет?
Обмен репликами становится быстрее.
Анна. Нет. А когда он это вам сказал?
Росс. Несколько дней назад.
Анна. Вильке не живет здесь уже четыре года.
Росс (пристально смотрит на нее). Четыре года? А где он теперь?
Анна. Этого я не знаю.
Росс. Мне необходимо это знать! Подумайте! Для меня от этого зависит все! Где он? Он переехал? Куда?
Анна (через какое‑то время). Его забрали.
Росс. Кто?
Анна. Полиция.
Росс. Гестапо?
Анна. Да.
Росс. И он не возвращался?
Анна. Нет.
Росс. Вы его родственница?
Анна. Нет. А теперь уходите! Это все, что я знаю.
Росс. Вы были с ним знакомы?
Анна. Это вас не касается!
Росс. Касается! Вы были знакомы с ним?
Анна (после паузы). Нет.
Росс продолжает стоять, смотрит на нее.
Анна. Уходите же наконец! Чего вы еще хотите?
Росс (изменившимся голосом, тихо, словно разговаривает сам с собой). Я не могу уйти! Я должен остаться здесь!
Анна (нетерпеливо). Вы не можете остаться здесь! У меня только одна комната. В Берлине много развалин. Поищите там где‑нибудь место, как тысячи других, которых разбомбили.
Росс. Я не такой, как тысячи других. Я не могу снова вернуться на улицу.
Анна (садится). А почему?
Росс. Меня преследуют. Вы что, не видите? (Показывает на свои брюки.) Это тюремная одежда. Я не могу уйти. На улице полно эсэсовцев. Я надеялся, что Вильке здесь. Один человек, он сидел вместе со мной, дал мне этот адрес.
Анна встает.
Росс. Стоять! Не двигайтесь!
Анна (спокойно, смотрит на него). А если я не буду стоять?
Росс. У меня есть оружие. Я буду стрелять. Не кричите!
Анна. Стрельба громче крика.
Росс. Стрелять сегодня так же обычно, как шептать. Не двигайтесь!
Анна (после паузы). А чего вы на самом деле хотите?
Росс (быстро, отрывисто). Убежища! Спрятаться! До вечера! Пока не стемнеет! Сейчас я не могу на улицу. Мы смогли бежать во время налета; на улицах никого не было. А теперь меня остановят на первом же углу. В комнате есть другой выход?
Анна. Нет. Тут только ванная. Кто‑нибудь видел, как вы вошли?
С этого места диалог быстрый, но негромкий.
Росс. Нет. Мы бежали во время налета.
Анна. Мы? А где остальные?
Росс. Где‑нибудь. Мы разделились. Так мы меньше бросались бы в глаза. Над вами есть еще этаж?
Анна отрицательно качает головой.
Росс. А крыша? С нее можно куда‑нибудь попасть?
Анна. Нет. Она разрушена.
Росс. А кто живет рядом?
Анна. Женщина, которая должна родить. Она не одна.
Росс. Кто с ней?
Анна. Человек, который может вас выдать.
Росс. А внизу?
Анна. Внизу живет жена фельдфебеля, который висит на фонаре.
Росс. На фонаре?
Анна. Перед домом на фонаре. Его эсэсовцы повесили.
Росс. Я не заметил. В лагере людей все время вешали. Эта женщина может меня спрятать?
Анна. Она не смогла спрятать собственного мужа. Неужели теперь станет рисковать жизнью за чужого человека?
Росс. Это не причина.
Анна (спокойно). Иногда причина.
Росс. Если бы это всегда было причиной, меня бы уже не было в живых.
Анна (секунду удивленно смотрит на него). Политический?
Росс. Кто же еще?
Анна. Из концлагеря?
Росс. Да. Когда его ликвидировали, нас перевели в Берлин, в тюрьму. Сегодня утром нам удалось бежать. Нас привели на Руммель‑плац, чтобы расстрелять. Нас спасла бомбежка.
Анна смотрит на него и молчит.
Росс (его прорвало, он говорит энергично и очень быстро). Ну, скажите же хоть что‑нибудь! Неужели вы не видите, что я больше не могу? Все время бежать, удирать, надеяться, едва дышать – и вдруг все прекращается, и нет ничего, кроме этой тишины, в которой ты просто разваливаешься. И вдруг чувствуешь, что больше не можешь! Бежишь, бежишь, видишь сотни открытых дверей, и в каждой надежда и опасность, но выбрать можно только одну, а если выбрал, то не переиграешь. А остановившись, невозможно бежать дальше, ноги словно налиты свинцом, мозг плавится, и нужно укрыться, прежде чем он вытечет. Поймите же! Скажите же что‑нибудь, спасите меня, что мне еще сделать, встать на колени, сложить молитвенно руки и кричать: моя жизнь в ваших руках, несколько минут назад она еще была моя, теперь она зависит от вас и молит о помощи… (Он рывком открывает дверцу шкафа.) Об укрытии, норе, темноте…
Анна (спокойно). Тогда поищите вначале…
Росс (с внезапной надеждой). Где? Скажите, куда мне деться?
Анна молчит.
Росс (быстро, старается убедить ее). Оставьте меня здесь только до вечера, когда стемнеет я смогу уйти. Всего несколько часов, это же малость, совсем немного времени. Мы так часто разбрасываемся им, но сейчас для меня это – мои руки, глаза, это – двадцать, тридцать лет жизни, в которой будут дни и вечера, свет и свобода, я не хочу умереть, я не могу умереть, поймите же, не сейчас, еще не сейчас. (Пристально смотрит на нее.)
Анна. Я не могу вам помочь. Сюда все время заходят люди…
Росс (сразу становится деловым, говорит все еще быстро). Я могу заползти под кровать – и никто меня не увидит, я не буду двигаться…
Анна (невольно смотрит на низкую постель). Как вы там поместитесь?
Росс. В лагере я два дня прятался под кроватью, голову приходилось поворачивать набок, чтобы дышать.
Анна отрицательно качает головой.
Росс (хватает ее за руки, говорит быстро, теряя самообладание). Но не стойте же как каменная, сделайте что‑нибудь, помогите мне, мы были уже мертвы – и вдруг жизнь вернулась. Она стукнула по нашим мертвым головам и унесла с собой, и я не могу снова ее потерять, поймите же вы это, хотя вы этого ничего и не знаете тут, с вашими диванами, столами, в безопасности… (Отталкивает ногой стул рядом с собой.)
Анна (оборачивается, резко, быстро). А вы знаете, что случится, если вас тут найдут?
Росс. Да.
Анна. Не с вами! Со мной!
Дальше – очень быстрый диалог.
Росс. У меня есть оружие. Вы можете заявить, что я вас заставил.
Анна. Мы живем не в такое время, когда можно что‑то заявить.
Росс. Это я знаю.
Анна (у окна). В доме сейчас спокойно. На улице очень мало людей. Вы можете уйти.
Росс. А это? (Показывает на свои брюки.) Они же просто кричат о концлагере! У вас ничего нет? Хотя бы брюк? Этот пиджак я нашел по дороге, на большее не было времени…
Анна (смотрит на него. Решается). Возможно… Подождите здесь… Я посмотрю… (Идет к двери.)
Росс (быстро, подозрительно). Куда вы идете?
Анна (останавливается). Вы мне не доверяете?
Росс. А как я могу доверять вам?
Анна. Вы только что сказали, ваша жизнь в моих руках, а теперь не даете мне даже подойти к двери…
Росс. А как же иначе?
Анна (спокойно). Если бы я хотела спуститься вниз, я бы уже давно это сделала.
Росс молчит и смотрит на нее. Потом уступает ей дорогу.
Анна выходит.
Четвертая сцена
Росс один.
Он быстро идет к окну, осторожно выглядывает на улицу, потом идет к двери, чуть приоткрывает ее, выглядывает, достает из кармана револьвер, возится с предохранителем, – видно, что он не знает, как им пользоваться, и сейчас знакомится с оружием. Потом засовывает его в карман и ищет место, откуда он мог бы стрелять, оставаясь в безопасности.
Пятая сцена
Росс, Анна.
Анна останавливается в дверях. Осматривается.
Росс минутку ждет, не идет ли кто за ней, потом выходит из своего укрытия.
Анна кладет на кресло рядом со столом военный мундир, рубашку и носки.
Росс (удивленно смотрит на вещи). Откуда они у вас?
Анна. Вам это обязательно знать?
Снова быстрый обмен репликами.
Росс. А где мужчина, которому принадлежат эти вещи?
Анна. Не здесь.
Росс. Он умер?
Анна. Нет.
Росс. Он может вернуться? Где он?
Анна (резко). Он не вернется. А теперь одевайтесь и не допрашивайте меня.
Росс. Я не допрашиваю. Но каждый сообщник может оказаться предателем.
Анна. А разве у вас есть другой выход, кроме помощи сообщников?
Росс. Нет. Тем осторожнее приходится быть. Это осторожность – не недоверие.
Анна. Пять минут назад вы хотели только другой костюм – теперь вы уже ставите условия. Берите вещи или оставьте их и выматывайтесь. (Идет к постели, ложится и больше не обращает внимания на Росса.)
Росс (переодевается за открытой дверцей шкафа. Через некоторое время). Как здесь тихо! (Ждет. Наблюдает за Анной. Потом говорит.) Для нас не было ничего хуже тишины. Мы ждали воздушных налетов. Тогда нас выводили в коридор. В грохоте взрывов мы могли разговаривать друг с другом. Охранники нас не слышали. Мы знали, что нас собираются убить. Только не знали, когда и как. Мы стояли друг за другом в коридоре и не имели права двигаться. Даже обернуться нельзя. За мной стоял какой‑то человек, которого я никогда не видел. Во время налетов он все время кричал мне: «Вильке! Иди к Вильке, если выберешься!» А потом адрес. Снова и снова. Два дня назад, когда часть тюрьмы обвалилась, я смог прокричать ему: «А ты?» – «Я не могу бежать! – ответил он. – Из‑за ног! Но ты можешь! Иди к Вильке. Скажи, тебя послал Губерт!»
Анна (слушала против воли). Прекратите! Я не хочу этого знать!
Росс (продолжая п