Пока ты пытался стать богом 1 глава

И.Ю, Млодик

 

ПОКА ТЫПЫТАЛСЯ СТАТЬ БОГОМ...

МУЧИТЕЛЬНЫМ ПУТЬ ХАРЦИССА

 

4-е издание

УДК 821.161.1-31

ББК 84(2Рос=Рус)6-44

М 727

Млодик И.Ю.

М 727 Пока ты пытался стать богом... Мучительный путь нар­цисса. — 4-е изд. — М.: Генезис, 2013. — 217 с.

ISBN 978-5-98563-265-1

Книга включает в себя роман и психологическую статью. И роман, и статья — о людях с нарциссическими нарушения­ми. Обычно нарциссом принято называть самовлюбленного, эгоистичного человека — почти все помнят миф о Нарциссе, погибшем от любви к себе. В психологии же речь идет о нарциссическом характере, который лишь отдаленно напоминает бытовое представление.

Автор предлагает взглянуть на жизнь нарциссов с двух сто­рон: с точки зрения людей, рядом с ними живущих, и с точки зрения психотерапевта, с ними работающего.

Для психологов, психотерапевтов и широкого круга чи­тателей.

 

ISBN 978-5-98563-265-1

 

Содержание

Содержание. 2

Эпилог. 96

ДНО БЕСКОНЕЧНОГО КОЛОДЦА, или МУЧИТЕЛЬНЫЙ ПУТЬ НАРЦИССА.. 97

Взгляд психотерапевта. 97

Симптомы нарциссизма. 97

Часто испытываемые чувства. 102

Психологическая помощь при нарциссических нарушениях. 103

 

От издательства

Эта книга не характерна для нашего издательства, однако мы приняли решение опубликовать ее, и вот почему.

Проблема нарциссизма — личностного расстройства, кото­рое существенно осложняет жизнь как самому человеку, так и его близким, — стоит сейчас как никогда остро. Количество нар­циссов неуклонно возрастает. И это уже само по себе делает кни­гу актуальной.

Но дело даже не в этом. Жанр, предлагаемый автором, как нельзя лучше подходит для того, чтобы читатель смог по­нять, прочувствовать суть нарциссических расстройств. Книга включает в себя художественное произведение, описывающее проявления нарциссизма в повседневной жизни, и статью, в которой дается анализ симптомов и психологической сущно­сти нарциссизма, а также намечены условия психотерапевти­ческой работы с такими клиентами.

С одной стороны, становится видна и ощутима феномено­логия, «живая ткань», повседневные проявления нарциссизма и та «питательная среда», которая дает ему возможность уко­рениться в человеке. Думаю, герои, представленные на страни­цах этой книги, до боли знакомы многим из нас. С другой сторо­ны, эмоциональное погружение, «затронутость», возникающие после прочтения художественного произведения, помогают понять и прочувствовать, о чем именно идет речь в статье, где приводится анализ симптомов, характерных для нарциссов. Та­ким образом, у читателя складывается, с одной стороны, живая и полнокровная, с другой стороны — структурированная кар­тина нарушений, наблюдаемых при нарциссизме. А главное, читателю-неспециалисту открывается возможность осознать, что столь привычная картина поведения близких (или его са­мого) может быть изменена, что в этом случае можно обратить­ся за помощью к психотерапевту.

Родители, возможно, сумеют осознать, сколь пагубно для личностного развития ребенка постоянное сравнивание его с другими, унижение, ожидание от него блестящих результатов, часто продиктованное самыми благими намерениями. Ведь как часто мамы, которые говорят своим детям: «Ты должен быть лучшим! Посмотри на Ваню (Маню)!», считают, что таким обра­зом они создают стимул к развитию ребенка. А потом, когда он становится взрослым, недоумевают: почему он не может само­стоятельно принимать решения, почему обозлен на весь мир и несчастен? Они начинают искать виновников в окружении взрослого ребенка, не осознавая, что во многом это дело их собственных рук. Как часто жены (реже мужья), выкладываю­щиеся ради своей нарциссической «второй половины», ощу­щают бессилие и беспомощность, не в силах насытить неутоляемую жажду признания, становясь «средством» преодоления глубочайших проблем нарциссов.

Читателям-специалистам (психологам и психотерапевтам) не менее важна целостная картина нарциссизма — соединение жизненных проявлений, феноменологии, с научным анализом.

Так пусть же эта книга послужит предостережением роди­телям, удовлетворяющим за счет ребенка свое честолюбие, поводом для размышления людям, которые живут рядом с нарциссами или же являются таковыми сами, и руководством, способствующим профессиональному росту специалистов.

Ольга Сафуанова, главный редактор издательства

Дорогие читатели!

Перед вами необычный проект. Это художественное по­собие по нарциссизму — роман и психологическая статья в одной книге. И роман, и статья — о людях с нарциссическими нарушениями. Я предлагаю вам взглянуть на жизнь нарциссов с двух сторон: с точки зрения людей, рядом с ними живущих, и с точки зрения психотерапевта, с ними работающего.

Нарциссов много, есть они и в вашем окружении. А эта книга — шанс узнать о них больше.

Ирина Млодик

Мои самые теплые благодарности:

моим родителям за поддержку;

моей сестре Марине

за интерес, участие и гостеприимство;

Асе Каменской — за профессиональную помощь,
интересные идеи и понимание;

издательству «Генезис» за всегда теплое участие,
высокопрофессиональное сотрудничество
и способность идти на риск.

Пока ты пытался стать богом

Посвящается моему мужу Владу В., сказавшему: «Пора!»

«Ты что, не знаешь? Все книги уже написаны!» — сказал он как-то мне давным-давно. И действительно, о чем еще можно написать? О любви, войне, людях и мышах, победах и поражениях, невероятных при­ключениях, загадочных тайнах — все уже давно на­писано чередой гениальных писателей, а также еще большей гвардией писателей попроще и несметной толпой писателей, которым лучше бы навсегда оста­ваться лишь читателями. Все книги уже написаны. Звучит как приговор.

И я соглашаюсь. Когда тебе перевалило за сорок, то, прочитав так много умных и поистине талантли­вых книг, понимаешь: никого удивить уже невозмож­но. Ничем. Во всяком случае, мне. Но хочется же! И уж если не удивить, то хотя бы так, поведать... Самовы­разиться, так сказать. Явить себя миру.

Если бы я сказала это ему, то он слегка закатил бы карие глаза с выражением: «Боже, кому интересно твое самовыражение?» Хотя это именно то, о чем он сам всегда мечтал: выразить себя так, чтобы весь мир понял, насколько он гениален, чтобы все вокруг при­шло в движение, а потом застыло в немом восторге. И тогда... а вот что было бы дальше, картинка никак не рисуется, точнее, распадается на части.

Вот он признан, что дальше? Много денег. Это при­ятно. А дальше? Популярен. Поначалу здорово... а по­том утомительно. Дальше какая-то пустота... А потом его начинают забывать. Потому что, оказывается, их надо было удивлять снова! Это значит, что ему нужно снова как-то по-особенному проявить себя! И как-то по-новому, свежо — иначе не интересно. А то ведь они скажут: «Это уже было, затерто до дыр, ты вторичен, парень, и не важно, что по отношению к самому себе. Ты вышел в тираж», — и отвернутся. И это будет са­мым ужасным! Они отвернутся от того, кто их так уди­вил! Они же ловили каждое его слово и подобостраст­но признавали его гениальность! Он был уверен, что теперь будет гением во веки веков. И что?

А вот и не надо было начинать. Поэтому он и не самовыражается, потому что бессмысленно, — поня­ла? Да поняла. Чего уж не понять?! Я — дура, а ты всех обманул.

С ним я почти всегда умудрялась чувствовать себя «недостаточно...»: то умной, то красивой, то уместной, то обаятельной, то профессиональной — в зависимо­сти от обстоятельств. Как ему это удавалось? Легко. Едва уловимый след страдания на его лице, которое появлялось каждый раз, когда происходило что-то далекое от совершенства. А поскольку совершенство случалось, прямо скажем, весьма редко, то страдание было его почти естественным состоянием, и я не мог­ла его не чувствовать, находясь рядом с ним. И к сожа­лению, не могла не примерять к себе. Меня, отдельную от него, мое несовершенство совсем не тяготило. На­оборот, когда ты можешь позволить себе быть любой: глупенькой дурочкой, безмятежной раздолбайкой, веселой хулиганкой, зажигательной стервой — как-то интереснее живется. С ним я почему-то начинала сты­диться своего несовершенства и становилась какой- то урезанной, слегка угловатой и неловкой, как любой стыдящийся человек.

Наше «столетнее» знакомство ничего не меняло в этом раскладе: он страдал, а я попадала под это стра­дание, как мирный житель под бомбежку: внезапно, несправедливо, с потерями и ранениями. За столько лет я так и не смогла привыкнуть к этому выражению брезгливого страдания на его лице и не соотносить его с собственной персоной.

Справедливости ради надо отметить, что он был весьма хорош собой, умен, обаятелен. Многие женщи­ны сходили от него с ума. К счастью, только в пере­носном смысле, иначе койко-места в психиатрических больницах по всей России были бы всегда перепол­нены. К тому же это очень испортило бы статисти­ку. Россия — впереди планеты всей по сумасшедшим женщинам!.. Ну ладно. Короче, он был хорош. Наш Роман, не пишущий романов, с которым у меня (слава Богу!) не было романа.

Мы познакомились, когда он еще был журнали­стом весьма модной на тот момент московской газеты, со временем «пожелтевшей». В периоды маниакально­сти он был искрометен, неутомим, сверхактивен и не­подражаемо остроумен. Он сочился идеями, светился обаянием и харизмой, мог вести за собой целые горо­да в опасный, но героический поход (по крайней мере его женскую часть). В эти периоды он чувствовал себя совершенством, почти божеством. Ему все удавалось, стоило только захотеть. Вся эта феерия могла продол­жаться минуты, могла дни и даже месяцы, но всегда прерывалась одним и тем же: внезапной ошибкой, просчетом, чьей-то мимолетной критикой или недо­вольством. И он мгновенно сдувался: глаз тух, све­чение трансформировалось в черную дыру, харизма растворялась, а наш Роман стремительно пикировал в депрессию.

В депрессивном периоде он был совершенно невы­носим как для нас, так и для себя самого. Все журналю­ги были бездарями, босс — уродом, женщины — без­надежно глупыми, жизнь — бессмысленной. Если он и открывал рот, то только для того, чтобы пожаловаться на то, что все болит. Или простонать о том, что в этой стране, превратившейся в огромный живот Гарган­тюа, поглощающий все без разбора и с нездоровым аппетитом, по-настоящему умный и интеллигентный человек никогда не будет по достоинству оценен! Ни­когда! В стране, смеющейся над Петросяном, жующей фастфуд, читающей любовные романы, ловить нечего. Нечего! Поняла? Да поняла, чего уж. Все — дебилы, а ты — гений, непризнанный, всеми покинутый и вечно страдающий.

В такие периоды он практически не мог работать, потому что все, что выходило из-под его пера, было «чудовищным» по его неземным критериям. Хотя на самом деле, просто кисло, просто «так себе», из чего и состояло девяносто процентов статей в его газетке. Но он считал невозможным, чтобы сие безобразие «увидело свет», чем ввергал свою жену Валюшку в со­стояние, близкое к панике: Романчик был финансовой надеждой и опорой семьи. С его пренебрежительным неучастием во всех остальных семейных делах Валюш­ка давно смирилась: подняла двух совершенно чудес­ных девчонок, вела хозяйство, кормила нашего гения отменными обедами и ужинами, еще умудрялась ра­ботать учителем литературы в обычной московской школе. Она обладала неземной добротой и терпени­ем, коими может обладать только по-настоящему лю­бящая русская женщина. И он любил ее, полагаю. Во всяком случае, мне всегда в это хотелось верить. Ина­че как несправедливо был бы устроен мир...

Я ее любила. С ней всегда было хорошо. Улыбка, уют, вкусный запах из кухни, предвещающий с любо­вью приготовленный ужин. Ей удавалось невероят­ное: хлопотать, повернувшись к плите, улыбаться и внимательно слушать. Даже ее спина казалась очень участливой, сострадающей и внимающей.

Ей можно было бы рассказать все: про то, как я в детском саду спрятала описанные колготки за бата­рею, а маме сказала, что потеряла. Как впервые напи­лась в студенческом общежитии. Как таскала у отца мелочь, как стянула в магазине жвачку, и много еще всего... И ни разу, ни на единую секунду не почувство­вать себя плохой. В ее сочувствующих и одновремен­но сияющих глазах было: «ну надо же, как, оказыва­ется, бывает!» или «бедная моя, как же тебе непросто было». С ней я всегда чувствовала себя хорошей, не то что с ее любимым Романчиком, особенно в периоды острой меланхолии.

— Почему бы тебе не написать что-то стоящее: эссе, очерк, повесть, роман, в конце концов? — уста­вая от его разъедающей все вокруг депрессии и соб­ственной занудности, в сотый раз безнадежно вопро­шала я в тщетной надежде добавить немного света и конструктива во мрак его беспросветной тоски.

— О чем? Кому это надо? Ты что, не понимаешь, что этому быдлу ничего не нужно? Они мечтают толь­ко об одном: вернувшись с завода, упереться своими тупыми рожами в телик, им даже телепрограмму чи­тать лень, они будут лучше кнопки на пульте давить!

— Да ладно тебе, не все ж на заводах работают, есть и умные и хорошие люди, есть же те, кто хорошие кни­ги читает...

— Ну кто? Ты давно видела таких?

— Ну я, например, Валюшка... Мы с большим удо­вольствием прочитали бы твой роман или повесть, или еще что, не важно... — запнулась я под его излю­бленным страдальческим взглядом: «Боже! Прекрати говорить такие глупости!»

«Кто я? Мне уже сорок, а я не знаю, кто я. Точнее, мне уже за сорок... Это немыслимо! Когда моим родителям было столько, сколько мне сейчас, казалось, что они бук­вально доживают свои последние годы, что сорокалет­ний — это не взрослый, а пожилой человек. Я — пожилой человек? Немыслимо! Я этого совсем не чувствую...

Мне максимум двадцать, я полон сил, у меня все впе­реди, и вообще — я еще даже не начал жить! Я все еще боюсь, что меня кто-то отругает или будет недоволен тем, что я делаю, тем, как я живу. Я все еще стара­юсь, стараюсь для кого-то. Как в детстве. Получаешь неожиданную пятерку, и жизнь сразу налаживается. Ты уверен, что любим, и чувствуешь себя хорошим, и очевидно, что сможешь все! И так живешь в безмятеж­ности и упоении жизнью... до очередного прокола.

Одна маленькая неудача, двойка, родительский окрик, недовольство начальника. И все. Все провали­вается, становишься жалким, маленьким, ничтож­ным. Такого тебя никто не любит. Такого можно не бросить только из жалости или из ожидания, что это никудышное создание может исправиться и реабили­тироваться. Именно в этот самый момент все силы уходят, и появляется только одно желание: спать и не просыпаться.

Ощущение собственного ничтожества — невыно­симо, оно разъедает остатки самоуважения, подъеда­ет крупицы смысла, грозит мне великим Отвержени­ем, и тогда хочется самому отвергнуть всех на свете, вообще отвергнуть этот мир, отказаться от него, выбросить в форточку и задернуть шторы. Остать­ся в темноте и тишине, и услышать стук собствен­ного сердца, и понять, что жив. Жив без них всех. По­нять, что сердцу не важно — плохой я или хороший, оно продолжает биться, оно меня не покидает, я для него всегда есть.

Но все это совершенно невозможно сделать, потому что мир взывает меня к себе: нужно ходить на работу, спускаться в метро, нужно изображать из себя отца и мужа. И тогда мне ничего не остается: я начинаю ненавидеть мир, от которого не могу закрыться. Мне остается только выплюнуть его через свою ненависть. Это хоть как-то помогает жить. Возможно, потому, что появляется иллюзия: разрушив этот чудовищный мир силой своего отвращения, я смогу потом отстро­ить новый по своим правилам и законам. Справедли­вый и праведный мир, которым буду управлять я!..»

Ну почему мне всегда хотелось хоть чуть-чуть вы­вести его к свету, особенно в такие моменты, когда его депрессия-ночь была мрачна, душна, сродни бессон­ницы на теплых и мятых простынях? Мне что, больше всех нужно?! Я что, ему мама родная?! Как же быстро и неумолимо вырастал во мне мой внутренний «спа­сатель», эдакая Тереза — настоятельница приюта для сирот и убогих. Тереза не могла заснуть, пока послед­ний убогий не накормлен, нуждающийся не облаго­детельствован, а сирота, потерявший состояние и ро­дителей в придачу, не утешен и не смотрит в будущее с надеждой. Мне тяжело приходилось в Ромашкины депрессии: такой несостоятельной и беспомощной не ощущала себя больше ни с кем. Бог мой, как моя Тере­за старалась вдуть в этот высокий и мрачный лобик хоть чуточку света, надежды и тепла. Все напрасно.

Даже Валюшкино тепло, в сотни тепловатт мощнее моего, не способно было растопить сердце этого безна­дежно замерзшего Кая, желающего, чтобы слово «веч­ность» сложилось само по себе. Ух, если бы я знала эту Снежную королеву, которая так обошлась с нашим та­лантливым Каем, я бы... Ничего не смогла сделать. Бо­лее того, я знала эту Королеву — Ромашкину мать.

Женщина-власть (не зря в русском языке «власть» женского рода), женщина-карьера (опять же), женщи­на-полицай (тут промашка с женским родом). Хотя нет, как раз по-настоящему женского в ней было со­всем мало, только атрибуты: тщательно уложенная прическа, безупречный костюм, зубы и руки, неимо­верно дорогая обувь и всегда подобранная в тон обу­ви сумка. Если Ромкино презрение было скрашено его личным страданием, то ее надменность и презре­ние убивали даже сквозь вполне интеллигентные ма­неры и натянуто-вежливую улыбку, показывающую лишь безупречную работу самого модного и дорого­го в Москве дантиста. Если в присутствии Ромки я всего лишь чувствовала себя «недостаточно...», то Снежная королева окунала меня в состояние полной и окончательной ничтожности, как маленького ко­тенка в его первую лужу на полу.

В ее присутствии как-то само собой напраши­вался единственный выход: перестать существовать. Замереть, прикинуться неживой природой: деревом или камнем каким-нибудь. Неживое она не скани­ровала своим замораживающим глазом с безупреч­ной подводкой, не оценивала, не уничтожала. Тогда определенно можно было выжить. Я умела прикиды­ваться деревом, а Роман и Валюшка — нет. Что про­исходило с ними в присутствии Королевы, сложно даже описать. Сердце моей Терезы каждый раз об­ливалось литрами спасательской крови, наблюдая за этим очередным актом семейной постановки под на­званием «Явление матери-королевы к единственно­му наследному принцу, до сих пор не оправдавшему ее ожиданий».

Валюшку она сначала считала недоумением, слу­чившимся с ее сыночком, по недосмотру впавшему в студенческий отрыв и проявившему непонятное ее хо­лодному и рациональному уму непослушание, позво­лившему втайне (!) от любящей его матери жениться на этой крестьянке-проходимке. Произнеся несколько вполне убедительных и уничтожающих спичей по это­му поводу «не ведающему, что творит» сыну, она была убеждена, что недоразумение в виде уже беременной Валюшки быстро рассеется, как короткий кошмар, приснившийся под утро. Но Валюшка не рассеялась и потому вскоре была назначена Королевой «неживой природой», которую она обычно не удостаивает даже взглядом, не то что словом.

Все семнадцать лет добрейшая на Земле женщи­на пыталась угодить этому безупречному Айсбергу.

Но Айсберг даже не притрагивался ни к ароматному ужину, ни к чаю, ни к Валюшкиному знаменитому пирогу, от которого теряли голову даже те, кто ни­когда не ел с аппетитом. От Валюшкиного взгляда обмякал и успокаивался впадавший в самую не­управляемую истерику ребенок, самый агрессив­ный подросток переставал ерепениться, самый гру­бый мужик в вагоне метро переставал материться и смущался, как курсистка. Но на Айсберг ничего не действовало.

Я вот думаю, что Королева специально избегала смотреть на свою невестку, чтобы избежать этих чар и не потечь талой водичкой от умиления и радости зато, что ее наследнику досталось такое чудо. А ведь если б не Валюшка, Ромчик и не выжил бы почти наверняка: или спился, или не вышел бы из какого-нибудь особо стремительного депрессивного пике.

Хотя Королева считала совершенно иначе: талант ее сына не раскрылся в полной мере и не явил миру нового финансового гения именно по причине ранней женитьбы, неудержимой плодовитости крестьянки и его собственной мягкотелости, так некстати унаследо­ванной от неразумного отца.

«Твой отец» — только так она называла человека, оказавшегося рядом в момент сокрушительного обва­ла ее комсомольской карьеры. Только он отважился подойти к леди, чье присутствие делало всех без ис­ключения маленькими, никчемными и бесполезными. Но в тот день в ее глазах замельтешила растерянность и страх, в момент сделавшие ее просто маленькой про­винившейся и потерянной девочкой, сидящей на пар­тийном кожаном диване. Вот в этот-то момент он и положил свою теплую руку поверх наманикюренной бледной кисти, а потом сказал то, что обычно говорят мужчины в таких случаях:

— Пойдемте, я накормлю вас ужином. Я прекрасно готовлю.

И он привел ее, поверженную, в свой дом. Кормил ее, свергнутую с пьедестала, действительно вкусным ужи­ном. Слушал ее возмущенную и хлесткую речь про то, «как они могли так со мной?.. Они еще не знают, с кем связались... Они еще узнают... И ведь кто??? Ну кто бы мог подумать?» — и так далее, в течение четырех с по­ловиной часов. Он все время восхищенно смотрел ей в глаза, три раза разогревал ужин, подливал вина. Когда она в очередном приступе бессильной ярости окропила свою белоснежную щечку горькой от обиды и злости слезой, он обнял ее и не отпускал потом всю ночь.

Она бросила его через пару месяцев, когда по­няла, что беременна. Толстая и добродушная врач- гинеколог, снимая перчатки и мечтательно улыбаясь, сообщила:

— У вас будет ребенок, наверняка мальчик, доро­гая, и прехорошенький!

— Ребенок сейчас совершенно не входит в мои пла­ны. Мне нужно направление на аборт, и поторопитесь, пожалуйста, я опаздываю на важное совещание.

— Дорогая моя, с вашими данными аборт ис­ключает возможность дальнейшей беременности. Поэтому справку от меня вы не получите, тем бо­лее что беременность у вас развивается отлично, — безапелляционно заявила посуровевшая гинеколог, с которой вмиг слетело все добродушие и простова­тость.

Это была лучшая в городе врач. Лучшая! И Ко­ролеве пришлось уступить компетентному мнению.

«Лучшие» были для нее в непререкаемом авторитете, к тому же она уже тогда понимала, что ей нужен на­следник, и потому появление на свет нашего гения Ро­машки было предопределено.

Его отец поплатился за неуемную радость, кото­рую проявил, узнав о ребенке. Хотя они бы и так рас­стались с вероятностью двести процентов, настолько разными были: «лед и пламень», нет, «лед и печка». «Пламенем» Ромкин отец, конечно же, не был. А вот печкой — да. Теплый, живой, гостеприимный, мягкий, все понимающий. Ни дать ни взять — русская печка.

Понятно, что Королеве, быстро мобилизовавшейся и пришедшей в себя после головокружительных кру­шений, таять не хотелось. Более того — она считала это опасным, поскольку тепло расслабляет, приводит к потере хватки, жесткости, бдительности. А доверять никому нельзя, про это она знала всегда. И очередной урок, преподнесенный ей судьбой, она теперь хорошо выучила и готова была пересдать его на пять. Тем бо­лее что получать двойки она с детства не привыкла, так как в свое время была нещадно бита собственной матерью даже за залетные четверки, которые к пятому классу уже совсем исчезли из ее дневника.

Королева-мать не часто посещала теплый и уютный дом сына. Какое-то время она вообще предпочитала встречаться только с Романом в ресторанах, где один ужин стоил как пять Валюшкиных зарплат, и Ромаш­ка давился деликатесами, со злостью думая: «Лучше бы деньгами дала». Но деньги давать ему она даже не ду­мала. Никогда. Даже когда дочки болели и нужны были дорогие лекарства. Лекарства в итоге Снежная наша, ко­нечно, доставала, но денег — ни копейки. Зато могла ни с того ни с сего купить ему дорогой костюм или фирменное пальто. Но что такое дорогой костюм или пальто вкупе с дешевыми рубашками, плохими туфлями и видавшей виды сумкой? Несуразность, гротеск. Хотя Роману очень нравилось ощущение от этих замечательных вещей. Тка­ни ласкали тело, формы и линии были безупречны — все это совершенство было так привлекательно, но невоз­можно... потому что рубашка, туфли, сумка...

Ресторан, костюмы, машины с водителями, которые довозили его в Бутово, буквально паря над грязным мо­сковским шоссе, — это было частью королевского пла­на. В ее маленьких ухоженных ручках хранилась труд­но представимая власть над недрами то ли какого-то банка, то ли холдинга. Она обладала огромным миром. И ей нравилось обладать. Королева же — ни больше ни меньше. Только одно, видимо, ускользало из ее паль­чиков: она не распоряжалась контрольным пакетом власти над судьбой своего дорогого наследника. В свое время ею был допущен досадный недочет, за который она теперь так некстати расплачивалась.

Маленький Ромашка часто болел в неблагополуч­ной экологической атмосфере промышленного город­ка средней полосы, где в это время Снежная упорно и расчетливо, как заправский альпинист, карабка­лась на партийные вершины. И потому она, хоть и с небольшой охотой, все же регулярно отправляла его к этой самой что ни на есть настоящей крестьянке из деревни с охотничьим названием «Лисьи норы» — ма­тери Ромкиного отца.

Баба Маша для Ромчика была настоящим ангелом. Ему как-то в детстве попалась картинка, на которой были изображены пухлые младенцы с крыльями.

— Почему у них крылья? — спросил Ромка двою­родного брата Кольку, всегда составляющего ему ком­панию во всех детских проделках.

— Потому что они ангелы. Ты что, про ангелов ни­когда не слышал?

— Разве ж они такие? Ангелы же должны быть ста­рые, как баба Маша, — с недоверием уставился Ромка на братца, и недоверие имело под собой веское осно­вание: Колька весьма часто, но с очень убедительным видом упоенно привирал.

Ангелы не могли быть похожими на этих противно ­пухлых младенцев с такими лицами, будто перед ними целая комната сладкой ваты, и от этого они немного смущены. Ангелы — они же мудрые, они же спасают людей от неверного шага, они — хранители. Это слово Ромчику особенно нравилось. Ангел-хранитель. Он и тебя охраняет, и еще знает, наверное, что-то очень-очень важное, какой-то особо важный секрет. Его ангелом-хранителем, без сомнения, была баба Маша, только она ему казалась достойной этой великой мис­сии — оберегать его, Ромку, и быть хранительницей великих тайн. А младенцы пусть состоят на службе у Кольки, ему, балбесу, ведь все равно.

Итак, Хранительница тайн, вечно хлопочущая баба Маша, и вправду любила Ромчика как-то по-особенному, никогда не путая его с другими своими внуками, кото­рых она, принимаясь звать, перебирала всех по одному: «Вовк, Сергунька, Мишк, футы... Коленька, надо ж в ма­газин сбегать, давай, милый, быстренько, обед вам по­спевает, а вы хлеб уж сутра весь поперетаскали!»

Для нее он был всегда «Ромашечка», и именно его ей больше всех хотелось защитить почему-то от всего мира. Ведь он такой впечатлительный, такой умный, так мно­го знает. А как рассказывает! Слушала бы и слушала его, пока руки дела делают. И сердце у нее всегда щемило при взгляде на него: ножки тонюсенькие, ручки, что две ве­точки, глазища карие огромные, да от отца две ямочки, не понять как взявшиеся на таких худых щечках. А самое главное, мать его — женщина холодная, даже суровая, как зима. Холода в Лисьих норах были нередко, высту­живали дом — не протопишь. Вот и она такая. Боится ее Ромашечка, плачет каждый раз, когда приходит пора возвращаться в город, так плачет...

И не отдать нельзя. Он ведь первый ученик там в школе. Да и попробуй запротиворечь этой матери, так она в следующий раз Ромашечку и не привезет, и так его грозится послать в какой-то модный пионерский лагерь. А куда ему в лагерь-то, душа не пойми в чем держится... А там никто пирогов не напечет, ножки не попарит, сказку на ночь не расскажет. В лагерь Коль­ку бы в самый раз, тому все нипочем, он — балагур, весельчак, хулиган, он все везде успеет, все их пионер­ские дела враз сделает, и аппетит отменный. К тому ж нигде не пропадет, всегда себе еду добудет, даже если недокормят там его. А Ромашечке летом отдыхать надо и кушать хорошо, чтобы хоть чуть-чуть мясо наросло, чтобы глазки вновь заблестели, да и смог он пережить еще одну зиму городскую со строгой матерью, которая как есть ему зимы в сердце добавляет.

Баба Маша была великая сказительница. По ве­черам ребятня устраивала себе уютные лежбища на бабулиных перинах и матрасах, заботливо расстелен­ных ею на полу. Хранительница тайн начинала одну из бесчисленных сказок-историй, придумываемых ею на ходу. Ни одну из них уже выросший Ромашка не нашел потом ни в одном сборнике сказок. Как толь­ко бабуля-ангел выключала свет, зажигала ночник и садилась в свое любимое кресло, скрестив свои бугри­стые от прожилок руки, мир для Ромки переставал су­ществовать. Ни вечная Колькина возня под одеялом, тело которого еще продолжало бегать, прыгать, лазать по деревьям и никак не могло смириться с ночью, ни надоедливые Сергунькины уточняющие вопросы: «А дракон чего съесть-то всех решил? Голодный был, что ли?.. Разозлился? А чего это он? Чего злиться, если ты — самый большой?» — ничего не могло отвлечь Ро­машку от тех причудливых картин, которые возника­ли перед его мерцающими в темноте глазами.

В отличие от братьев Ромка видел настоящее, по­трясающее, с самыми современными спецэффектами кино. Оно настолько его завораживало, что он почти переставал дышать, отчего бабуле-ангелу частенько приходилось прерывать свою удивительную сказоч­ную балладу и возвращать его в реальность: