Пока ты пытался стать богом 6 глава

Наконец полированные дверцы машины захлоп­нулись, поглотив таких дорогих деду людей, и шорох шин возвестил об окончании небольшой деревенской эпопеи. Прилипнув к окну и прощаясь с рекой, Катю- ха подумала, что впервые за ее пятнадцать лет с ней произошло нечто значительное: встреча с вечностью, пронзительное утро, красота, волшебный камень... Этого не забыть. Какое все-таки удивительное ме­сто — эта деревня!

— Да, дочка, умирают Лисьи норы... Как убого-то все здесь, Господи! И как они тут живут?!

— Я вспомнила! Точно!

— Что ты вспомнила?

— То, что бабушка тебе велела передать. Мне ведь сон сегодня приснился, помнишь? Я еще забыла сна­чала, что же важного там произошло. А сейчас вспом­нила. Так вот, там во сне она подозвала меня к себе и сказала: «Детка, расскажи Ромашечке, что хорошо мне. Пусть не боится. Мир вокруг него всегда будет таким, каким он решится его увидеть». Вот что она сказала. Мудро, правда?

— Не знаю... Глупость, конечно, в общем. Потому что мир вокруг не такой, каким я его вижу, а такой, каков он есть: пылища, колдобины да убогость сплошная...

В то самое время, пока машина мчалась по шос­се, неумолимо приближаясь к Москве, мы сидели на бутовской кухне, ели первую безвкусную польскую клубнику, заправленную сметаной с сахаром и вани­лином, пили терпкий зеленый чай.

— А мне предлагают выйти замуж, представляешь, мам?

— Как замуж, Лизонька, что ты, дочка, какой за­муж? Кто тебе предлагает? Тебе лет-то сколько?

— Мам, да не переживай, я ж не собираюсь. Про­сто чудно, что замуж.

— Да кто ж это, дочка?

— Да на работе у нас есть такой молодой красавец Франко, итальянец. Смешной такой, очень восторжен­ный. Сын самого Марио Мезотти, с которым у нас то ли намечается сотрудничество, то ли уже существует что-то совместное. Бабушка меня до всего не допуска­ет... Он, в общем, конечно, давно в меня влюблен. Все зовет меня куда-то к себе погостить на виллу. Я все от­казываюсь, зачем мне это?

— Одно дело съездить в гости... А то сразу замуж. Если он хороший человек и ты его любишь, так при­веди его к нам, мы с ним хоть познакомимся.

— Да что ты, мам, вовсе я его не люблю, мне не до него сейчас. Бабуля поручила мне новый интересный проект, вот что интересно. Так, представляешь, Франко сделал все, чтобы попасть в него, теперь нам предстоит рабо­тать буквально плечом к плечу. Мне и обижать его не хочется, но и чувствами своими горячими он мне слегка досаждает. Арина, как думаете, что мне делать? Вам при­ходилось грамотно отшивать пылких красавцев?

— Ну что ты, милая. Я никогда не пользовалась столь бурным успехом. И отшивать кого-то мне не особенно приходилось. Чем тебе мешают его пылкие чувства? Получай удовольствие, ведь приятно же чув­ствовать себя по-женски востребованной и любимой.

— Не знаю, как-то это все меня отвлекает...

— Лиза, ну от чего тебя это отвлекает? Тебе же са­мое время романы крутить, когда ты собираешься это делать, не в шестьдесят же лет, когда уже карьеру себе состряпаешь?

— Дело в том, Арина, что мужчины мне совсем не кажутся интересными.

—... Это в каком смысле, дочка?

— Не тревожься, мам, не в этом. Просто они так предсказуемы, так боятся проявить свою несостоя­тельность хоть в чем-то, так много пыжатся, так умни­чают. Смешно. И грустно. Я бы даже сказала: тоска. А как они без конца соревнуются! Ну точно дети: у кого велосипед круче, папа знаменитей и кулак старшего брата крепче. А ведь взрослые уже, у меня ощуще­ние иногда, что я случайно оказалась в мальчишечьей песочнице. И за кого тут замуж выходить? Или даже крутить роман?

— Да, Лиз, и строга ты, подруга, ну прям как твой отец — любитель мрачных обобщений. — Мне было слегка не по себе от такой удручающей девичьей ло­гики.

— Отец, кстати, как раз весьма редкий экземпляр приличного мужчины, только это и обнадеживает...

По Валюшкиному лицу пробежала тень, но она от­ветила твердо и веско, нежно глядя на дочь:

— Это правда, девочка моя. Твой отец — редкий человек.

Внезапно начавшийся ливень своими звонкими ба­рабанами нарушил наш разговор. Из-за дождя лампа над столом показалась ярче, домашний мир — уютнее. Ноги оценили меховой комфорт тапочек, а сердце — тепло и близость сидящих рядом людей.

— Почему-то именно в дождь как-то по особенно­му начинаешь ценить тот факт, что у тебя есть дом и люди, которые тебя там всегда ждут.

— Я ценю это каждый день. — Валюшка с легким укором и невыразимой печалью в глазах посмотрела куда-то поверх моей головы. — Каждый Божий день я благодарю Бога за то, что вы все есть у меня. За то, что у меня есть дом, и в этом доме живут мои любимые, о ком можно позаботиться.

— А вот я все думаю, как же дальше, мам? Как ты будешь жить дальше? Ведь я буду часто уезжать, бабуш­ка хочет, чтобы я часто бывала на нашей итальянской площадке, с ней связан наш новый проект. Мне даже, может быть, придется брать академку в сентябре, если я буду не успевать учиться. Катюха скоро вырастет со­всем, она вполне может рано замуж выскочить. С кем ты будешь? Тебе тоже надо думать о своей личной жиз­ни, о том, как дальше жить без папы и без нас...

— Лизонька, какая итальянская площадка? И по­чему академку? Ты же еще учишься! Тебе что, нельзя здесь найти работу? Ну что ж это такое?! Ну, Лиза, и зачем тебе в эту Италию? Придется мне поговорить с этой бабушкой.

— Мама, это моя работа, и все уже решено. И ба­бушка тут ни при чем. Точнее, она, конечно, при чем. Только говорить с ней без толку, к тому же я сама хочу: подучу итальянский. И вообще-то мы сейчас не про меня, а про тебя, про твою личную жизнь, помнишь? Ты собираешься возвращаться в школу в сентябре? Или, может, давай тебе другую работу найдем, сколь­ко можно пахать в этой школе за копейки.

— Что ты понимаешь под «личной жизнью»? Что, я сейчас пойду на танцы знакомиться, это в сорок-то лет?

— Ну почему знакомиться сразу. Мне кажется, что тебе важно где-то бывать, работать в новом месте, что­бы ты с разными людьми виделась. Может, тебе кто-то и приглянется.

— Ты ж нам полчаса назад расписала в красках, как все плохо у нас в стране с мужчинами. Так почему же ты теперь мне предлагаешь туда, в песочницу?.. Нет, дочка, я люблю только твоего отца. И больше никого. Для меня просто нет других мужчин. Их просто нет, понимаешь?

— Понимаю, мам, но как жить-то тебе теперь?

— Если б он вернулся, я бы точно сделала его счаст­ливым. Я бы многое отдала за это. За еще один шанс прожить с ним жизнь...

— Ты же пыталась, целых восемнадцать лет! — встреваю я. — И что? Тебе удалось? Как ты еще не по­няла, что невозможно сделать другого счастливым! Это — индивидуальная задача каждого из нас! Инди­видуальная! Только мы сами можем сделать счастли­выми самих себя, никто за нас это не сделает, никто не придет и не спасет тебя от твоего несчастья, от соб­ственной «недостаточности». Только ты сама способ­на на это. Если возлагаешь ответственность за свое счастье на другого, то тебя ждет неминуемый провал.

— Ну почему же? Ромка, пока был со мной, делал меня очень счастливой. Очень. А теперь его нет, и я не понимаю, о каком счастье ты говоришь.

— Вот об этом и говорю. Получается, что Ром­ка — заложник твоего душевного благополучия. Он есть — ты счастлива, его нет — ты не живешь. И где он — хранитель твоего счастья? Нет его. Ушел. И сча­стье твое ушло вместе с ним. А вот если б в тебе жило твое собственное счастье, персональное, не зависящее ни от кого, тогда тебя никто не мог бы лишить его. Ни­кто, пока ты дышишь. И дети твои могли бы спокойно заниматься своей жизнью, не оглядываясь все время с тревогой на Бутово: как там наша мамочка? Не раз­думала ли опять жить?

— Как ты строга ко мне, Арина! За что ты так?

— А кто еще, кроме меня, скажет тебе правду? Бла­годетельно соврать тебе может любой. Только что ты будешь делать с этой участливой ложью?

— Арина права, мам. Бессмысленно его ждать, и потом, ты же не просто приложение к папе. В тебе на­верняка могут открыться еще какие-нибудь интересы и даже таланты. Ты же скорее всего любила чем-то за­ниматься в детстве и до того времени, пока мы не ро­дились и ты не посвятила себя нам с папой.

— Чем я любила заниматься? Пыталась спасать маму от вечно пьяного папаши. Конечно, нельзя ска­зать, чтобы я «любила» этим заниматься, просто при­ходилось.

— Кстати, мамуля, ведь дедушка, твой отец, был, кажется, художником.

— Алкоголиком он был закоренелым, а не худож­ником.

— Ну до того, как стать алкоголиком, он же рисо­вал, ты же сама рассказывала. И если б тогда состо­ялась его выставка, он, может, и не запил бы. В тебе же наверняка бродят его художественные гены. Ты не хотела бы заняться живописью? Ты тоже могла бы на­чать ходить к Герману Харитоновичу.

— Я надеюсь, что нет во мне ничего от моего отца. Даже искать в себе его черты не желаю. Я до сих пор не могу простить ему маминой болезни и смерти. А если в ком и живет художник, так это в тебе, дочка. Мне так жалко, что ты перестала заниматься живописью. У тебя так прекрасно получалось.

— Мы сейчас не обо мне, мам, а о тебе.

— Обо мне не надо, мне без Ромы и без вас ничего не интересно.

За этот вечер наши с Лизой попытки еще неодно­кратно одна за другой разбивались вдребезги о мра­морные двери тщательно оберегаемой Валюшкой крепости под названием «прошлое». Она уже не дер­жалась за него, как альпинист за вбитый в неприступ­ную скалу крюк, но защищала его от посторонних по­сягательств, как скупой рыцарь свои сундуки.

Нам с Лизой, в свою очередь, было трудно предста­вить: как можно окончательно утешиться тем, что когда- то было, и больше ничего не хотеть, никуда не стремиться? В голове молодой императрицы жизнь только раскрыва­ла свои карты, предоставляя в ее владение самые неве­роятные, практически бескрайние возможности. И даже мне — Валюшкиной ровеснице — верилось, что жизнь, как в калейдоскопе, еще не раз может повернуться, не­предсказуемо сложившись в причудливый узор.

Ромка вернулся из Лисьих нор печальным и слегка как будто постаревшим, но напряжение сжатой пру­жины ушло, и рядом с ним уже не возникало ощуще­ние скрытой опасности, которое бывает, наверное, у людей, живущих рядом с просыпающимся вулканом. Теперь от него исходило печальное спокойствие, от которого можно было как будто бы даже напитаться чем-то очень горьким, но целительным.

Лето раскручивало грандиозный маховик, то зава­ливая раскаленную Москву пухом и пылью, то заливая щедрыми ливнями. Жаркий отпускной сезон принес Валюшке очередную волну удушающего одиночества: Лиза уехала в Италию, Катюшка, редко ранее о чем-то просившая, проявила невероятную активность и сама на поезде уехала к деду. Ромка в отсутствие дочерей в Бутово не появлялся: боялся оставаться с женой на­едине, после развода теперь всегда избегал ее хоть и ласкового, но прямого взгляда. До тошноты наполнен­ный виной, он всячески избегал любой возможности почувствовать ее снова, не выносил саднящего ощу­щения нежелания возвращаться к этой женщине и на­вязчивого чувства родства, близости и даже любви, переполнявшего его каждый раз, когда он переступал порог этой квартиры.

И если прошлое лето свое вынужденное одиноче­ство Валюшка переносила со все возрастающей трево­гой, приведшей впоследствии к столь драматической развязке, то это одинокое лето встречала со спокой­ным недоумением. Впервые за много лет она была пре­доставлена сама себе. Впервые ей некуда было бежать от времени, которое может быть посвящено только ей самой. После нескольких дней тягучего ожидания не­известно чего: то ли визита любимого экс-супруга, то ли новостей от девчонок, Валюшка вдруг собралась и выехала в центр Москвы, чего с ней не случалось уже очень-очень давно. И возможно, в первый раз со сту­денческих времен она выбралась туда, не имея совер­шенно никакой цели.

Москва поразила ее. Тот студенческий и по сути своей советский город как-то незаметно, но качествен­но переменился. Выросли откуда ни возьмись новые здания, некоторые особнячки реставрировались и вы­глядели почти «съедобно», как свежеиспеченные пи­рожки, выставленные на продажу на гигантской мо­сковской ярмарке.

Глаз радовался, а сердце начинало щемить от какой- то непонятной грусти. Валюшку несказанно удивляло такое количество кафе и ресторанов: во времена их мо­лодости, кроме как в студенческой столовке, перекусить было совершенно негде, а уж в рестораны такой бедной студентке, каковой она была, ход был и подавно закрыт.

Только через неделю почти ежедневных экскур­сий по столице Валюшка решилась и зашла в какое- то кафе, заказала себе чай и кусок торта, значительно уступающий по вкусовым возможностям тем, что пек­ла она сама, села у окна на высокий стул и, глядя че­рез огромное стекло на спешащих мимо людей, вдруг, неожиданно для себя самой, заплакала. Слезы текли по ее щекам по привычным дорожкам и капали прямо на торт. Прохожие, как всегда, спешили по своим делам, и никто не обращал внимания на самую грустную жен­щину в кафе, пьющую остывающий чай. Она вдруг на­конец осознала, что прошлое ушло навсегда. Мир пере­менился, окончательно и бесповоротно. Былое счастье невозвратимо. Ничего нельзя вернуть, даже если очень ждать. Даже если сильно хотеть. Даже если отказаться от всего в будущем. Все равно не вернуть. Ни бесша­башной молодости, ни той любви, что придавала смысл всей ее жизни, ни семьи, что была ей дороже всего. Не­возвратимо.

Час спустя из кафе вышла уже совсем другая жен­щина. Она взглянула через окно на место, где она только что сидела: чашка с недопитым чаем и куском торта стояли на полированной стойке, как маленький памятник ее прошлому, отплаканному, отпущенному, но не забытому.

В тот день, изрядно находившись, уже ближе к вечеру она какими-то переулками и закоулками вышла к Осто­женке. Ее взгляд упал на красивые стеклянные картины в полуподвальчике. Валюшка всегда побаивалась заходить в дорогие магазины и бутики, но туда, в этот разноцвет­ный мир, ее вдруг потянуло как магнитом. И она без колебаний отворила тяжелые двери. Это была витраж­ная галерея: образцы витражей висели вдоль стен, и эти красиво подсвеченные, бросающие переливчатые блики картины из стекла совершенно заворожили ее. Тишина и волшебный свет создали для нее совершенно другую реальность, в которой она совсем не обратила внимания на тот факт, что к ней не подходит ни один продавец. Когда спустя почти полчаса она очнулась и стала насто­роженно оглядываться по сторонам, в самом углу в чуда­коватом кресле она увидела внимательно наблюдающего за ней господина. От смущения ей захотелось поскорее уйти, и она, направляясь к двери, почувствовала себя во­ровкой этой красоты, на которую, возможно, не дозволе­но было смотреть просто так.

— Вам нравятся витражи? — Голос господина про­звучал дружелюбно и даже бархатно.

— Да. Очень красиво.

— Какой ваш любимый?

— Любимый? — Валюшка смутилась снова. Здесь так много было замечательных стеклянных картин. Но «любимый»? Она не умела влюбляться так быстро.

— Какой вам сегодня нравится больше всего? — как будто считав ее мысли, поправился господин.

— Мне здесь многие нравятся. Но вот этот, пожа­луй, больше всего. — Валюшка показала на витраж, где из какого-то невероятного пространства как будто бы рождалась женщина, а может, это был какой-то экзо­тический цветок или просто абстрактная фигура. Но ей больше нравилось думать, что это нарождающаяся женщина, как Венера из пены морской.

— Мой любимый витраж. Но обычно его никто не выбирает. Вы первая. Святослав. — Он подошел к ней совсем близко, улыбаясь, и протянул руку. — Для вас просто Слава.

— Валентина. — От его улыбки и прикосновения все ее смущение рассеялось как туман, и она почув­ствовала себя в этой необычной галерее почти как дома. — Кто делал эти прекрасные картины?

— Вы мне льстите, называя то, что здесь выстав­лено, «картинами». Я когда-то был художником, мно­го ездил по Европе, а в Италии «заболел» витражным делом. С тех пор этим и занимаюсь. В Москве теперь мода на витражи у богатеющих граждан, но покупа­ют и заказывают в основном витражный ширпотреб. А искусство остается невостребованным и, видимо, до прихода нового Возрождения таковым и останется.

— А как вы это делаете? Это очень сложно?

— Вы хотите научиться? — Его карие глаза как будто осветились изнутри, или, быть может, ей пока­залось... Возможно, это просто свет так удачно упал на его интересное, но уже немолодое лицо.

— А разве можно такой красоте научиться?

— Конечно, у меня есть мастерская и ученики, хо­тите, я присоединю вас к начинающей группе, мы с ними еще недалеко ушли.

— А я смогу?

— Как мы узнаем это, если вы не начнете?

— У меня есть еще одна проблема. Я не знаю, сколь­ко стоят ваши уроки. Но я не могу много платить. У меня... В общем, я весьма ограничена в средствах. — Валюшка изумилась собственной наглости. Вообще- то она совершенно не умела торговаться, а тут так вы­ходит, что она почти торгуется. И с кем? С совершенно незнакомым ей мужчиной!

— Это, уважаемая Валентина, не большая про­блема. Я все равно искал помощника по мастерской, мой Алексей недавно уехал на полгода стажироваться к Лучано, так что его место освободилось. Дел у по­мощника немного, вы быстро освоитесь. В его обя­занности входит уборка в мастерской. Ваши женские руки, я уверен, с этой задачей справятся совершенно бесподобно. Так что, если вас это устраивает, милая госпожа Валентина, то по рукам?

— По рукам! — Валюшка уверенно вложила свою мягкую ладонь в эту теплую мужскую руку, и, только уже выйдя на свежий воздух в вечереющую Москву, ощутила дрожь в коленях и горящие щеки: она будет учиться делать витражи? Будет помощником этого удивительного чело­века? Она ли это? А вдруг он прохиндей какой-нибудь? Нет, не похоже. У него ясные глаза, хорошая улыбка и очень уверенные руки. А вдруг она не справится? Вдруг у нее нет никаких способностей, и она только опозорится и подведет этого такого подозрительно-замечательного Святослава? И тут она вспомнила его же слова: «И как мы это поймем, если вы не начнете?» И правда, начнем, а там посмотрим. Приходить в мастерскую нужно будет только через несколько дней, за это время она еще все хорошенько обдумает...

На этот раз Ромка позвал меня не в молодежную кафешку, а в новомодный дорогой ресторан. Честно говоря, прежние места наших встреч устраивали меня гораздо больше. В этих фенси-шменси заведениях я чувствовала себя Фросей Бурлаковой, даже если не за­казывала шесть стаканов чаю, а пила «бордо» какого-то особенно удачного года. Мое несоответствие этому во всех отношениях прекрасному месту мешало наслаж­даться отменным блюдом и слушать Ромкины разгла­гольствования о том, «как все вокруг прогнило».

Выглядел он при всем при этом весьма шикарно. Солидно седеющий красавец мужчина в отменном ко­стюме. Две красотки щебетуньи за соседним столиком, дымя узенькими сигаретками в ухоженных ручках с французским маникюром, одетые весьма пафосно, буд­то лично Гуччи надел на их шикарные плечики свои на­ряды, томно бросали взгляды в нашу сторону. Видимо, мгновенно распознав во мне особу, не составляющую им никакой конкуренции, они решили попробовать за­интересовать моего кавалера путем артиллерийского обстрела многозначительными взглядами и таинствен­ными перешептываниями. Но все их девичьи усилия пропадали совершенно зазря. К моему злорадству, Ром­ка не обращал на них никакого внимания. Впрочем, на меня тоже. Вот уже полчаса он как будто говорил все время сам с собой. А я сидела и думала, зачем ему для этого странного монолога понадобилась именно я? Он что, с Машкой не мог пообедать?

В конце концов, когда совершенно неземная те­лятина встала колом у меня в животе, я взяла его за Руку:

— Ром, что у тебя стряслось-то?

— У меня все отлично. Почему ты спрашиваешь?

— Исходя из двух соображений. Во-первых, послед­нее время ты мне звонишь только тогда, когда у тебя все плохо. Во-вторых, у тебя в глазах такая тоска, что я пищу не могу переваривать. А мне надо непременно перева­рить этот вкусный ужин. Так что давай рассказывай.

— Да нечего особенно и рассказывать.

— Ром?..

— Я не знаю. Это трудно описать... Понимаешь, мне кажется, она несчастна.

— Кто?

— Машуня, конечно.

— С чего ты взял?

— Я думал, что если буду больше зарабатывать, то она расслабится, поймет, что я смогу ее обеспечить, бу­дет больше улыбаться. А мне кажется, что она все время недовольна. Поджатые губы, напряженное лицо, жест­кий, неласковый голос. И в Лондон она собралась ехать с подругой, а не со мной. Мне непонятно, что происходит, я же пытался сделать все, чтобы она была счастлива.

— Ох, где-то не так давно я это уже слышала. Что ж у вас за мания такая: пытаться осчастливить других. Неужели ж это возможно?

— Что ты имеешь в виду? — Ромка впервые за вре­мя разговора посмотрел на меня довольно присталь­но, даже можно сказать, неприлично уставился.

— Да нельзя сделать счастливым кого-то. Только сам человек может сделать себя счастливым. Другой не может сделать это за него.

— Это еще почему?

— Да потому! Другой — это «другой», понимаешь? И у него все по-другому внутри устроено, не так, как у тебя. Совершенно ведь не известно, что может по-настоящему осчастливить твою Машку. Ты хоть и лю­бишь ее, но ведь совсем не знаешь.

— О чем ты говоришь? Я ее прекрасно знаю, я чув­ствую ее кожей.

— Да не знаешь ты ничего, она и сама-то себя не очень знает, а уж ты-то с ней без году неделя.

— Скорее наоборот, год без недели...

— Да не важно это. Люди загадочны сами для себя, а уж для нашего постороннего глаза они вообще закрытая книга. Даже близкие люди. Знаешь, зачастую максимум, что мы знаем о человеке — это аннотация и титульный лист. Не каждый в своей собственной книге читал хотя бы оглавление, а если учитывать тот факт, что роман этот пишется, пока человек живет, то процесс познания себя получается бесконечным, и это при условии, что ему или ей интересно себя познавать. Короче, вердикт мой такой: ты не можешь сделать ее счастливой.

— Только потому, что я ее до конца не знаю?

— Не только поэтому. А потому, что это ее задача: сделать себя счастливой. Счастье — это не то, что сва­ливается нам на голову, и не то, что кто-то может нам вручить как большой и драгоценный подарок. Сча­стье — это то, что однажды пускает корни внутри нас и вырастает как прекрасный цветок или дерево. Это уж кто что посадит. Но чтобы это в нас выросло и за­колосилось, нам нужно о нем заботиться, полоть, по­ливать, беречь, любоваться, в конце концов. Ведь мало стать счастливым, нужно уметь еще им быть, уметь наслаждаться красотой, тишиной и ароматом нашего счастья. Прости за пафос сравнения, под «бордо» и те­лятину по-тоскански иначе не формулируется.

— Эгоизм какой-то получается. То есть ты предла­гаешь мне заботиться только о собственном счастье, и пофиг другие люди?

— Ну если твое счастье так эгоистично, то, может, и так. Мое счастье, например, во многом связано с тем, насколько хорошо моим близким людям, даже тебе, например. Чего ради я сидела бы тут с тобой битый час, ощущая себя золушкой, которой фея забыла вы­дать праздничное платье?

— Вот и для моего счастья также важно, чтобы Машуне было хорошо, чтобы она ни в чем не нуждалась, была всегда весела, всегда всем довольна, радовалась, улыбалась.

— То же самое не далее как несколько недель назад твоя бывшая жена говорила мне о тебе. Она тоже всю жизнь хотела сделать тебя счастливым и продолжает хотеть, кстати. И что? Ей удалось? Нисколько... Ну не совсем нисколько, конечно. Чуть-чуть. Немного. И то только потому, что она совершенный ангел и жизнь свою положила на вас. Одно ее оправдывает, что сде­лала она это совершенно добровольно. И что? Ты все равно не был весел и счастлив. Мучился постоянно, страдал от несовершенства мира, искал себя, возбуж­дался от побед, горевал над поражениями. Депрессовал частенько. Терял смысл жизни, терзался сомнениями, принимал нелегкие решения. И что теперь? Она потер­пела полное фиаско. Ей не удалось осчастливить тебя, ты ушел за своим счастьем в другие края, ау нее внутри ни корней, ни цветка, ни дерева. Зияющая пустота.

— Ты знаешь, мне иногда ужасно стыдно, что я ей не могу ничем отплатить за ее старания. Наверное, ты права, я как будто сходил с ума. Чем больше она ста­ралась, тем меньше я ее замечал и ценил. Это ужасно несправедливо. Но это правда.

— Да не старалась она. Валюшка просто такая, и делала все это она от большой любви, а не от старания. И беда-то ее была не в том, что она вас любила, а в том, что все свое счастье она сузила только до твоей обо­жаемой персоны. И когда ты ушел, ты унес ее счастье с собой, выдранное с корнем, а у нее больше ничего не осталось. А пустота эта ее чуть было не сгубила.

— У нее же девчонки остались.

— Дети, знаешь, тоже имеют тенденцию вырастать и заниматься своей жизнью... Но с Валюшкой-то все, мо­жет, и не так страшно, если она найдет в себе силы что- то посеять на месте образовавшейся ямы, взрыхленной как следует, между прочим, потому что выдирал-то ты ее счастье довольно резко и размашисто.

— Ну хватит уже об этом! Если ты опять меня хо­чешь размазывать по столу, то уж очень-то не старай­ся, я сам себя уже давно размазал, до сих пор собрать не могу.

— Да знаю я, прости, Ром. Я и не об этом сейчас. О тебе я. С тобой, мне кажется, все еще сложнее.

— Чем это со мной сложнее?

— Ты не смог стать счастливым сам и вот, «земную жизнь пройдя до половины...», оставил попытки и ре­шил осчастливить другого человека. Для этого ты ре­шил заплатить огромную цену: ни много ни мало как осуществить духовный суицид, предать свои идеалы, уйти на нелюбимую работу, продаться с потрохами, и все это ради ее счастья. И я почти уверена, что, к ве­ликой моей скорби, неминуемо провалится твоя гран­диозная затея. Потому что на самом деле совершенно непонятно, что именно делает ее счастливой. И еще потому, что, глядя в твои тусклые глаза глубоко преда­вшего себя человека, она тоже перестанет со временем тебя уважать и ценить. В результате может случиться так, что уйдет она к тому, у кого глаза сияют от вну­треннего задора и света и кто прежде всего взращи­вает свое собственное счастье, позволяя ей при этом взращивать свое.

— Будьте добры, счет, девушка. Чтобы ты знала. Пер­вое: я вполне доволен своей работой, и второе: я не пре­давал никаких своих идеалов. И третье: я не понимаю, за что ты так не любишь Марию, полагаю, что ты ей просто завидуешь. Я устал слушать твои несправедливые выпа­ды в ее адрес. Я думал, ты мне поможешь, а ты...

— А со мной тебе не повезло, я умею помогать только так. Спасибо за ужин, я побежала, пока.

Я с большим облегчением и слегка привядшим до­стоинством покинула это модное место. Да, в этом Ромка остался верен себе. Опять «разбомбил» и обе­сценил. Чего я такого сказала про его драгоценную Марию? Я ж про него в основном... Если я в своих раз­мышлениях не права, то ему все это было чертовски обидно слышать. А если права, то слышать еще боль­нее, еще невозможнее принять. Может, он и впрямь вызывал в ресторан не хирурга, а сестру милосердия? Ну а я откуда могла знать? В конце концов, сестра ми­лосердия — не моя специальность, мог бы уже давно к этому привыкнуть...

Муки совести несколько дней кололи меня своими пиками, не давая наслаждаться томными летними ве­черами, но что-то мешало мне взять и позвонить Ром­ке. Извиняться мне как будто было не за что, потому что сказала я только то, что думала.

Через три дня на четвертый он позвонил сам:

— Арина, у меня к тебе большая просьба. (О Боже, я уже не «Крот»! Ариной он меня называл чрезвычай­но редко, только когда очень обижался. Мое прозвище мне совсем не нравилось, казалось резким и даже не­приятным, но сейчас «Арина» прозвучало еще жестче, еще отстраненнее.) Ты не могла бы встретиться и по­говорить с Машей так просто, по-дружески?

— Ром, ты прости меня. Может, я зря тебе тогда в ресторане так резко... Я ведь на самом деле не знаю, может, ты и не предал себя, может, и все хорошо у тебя, а я так, панику нагоняю зря...

— Я не обижаюсь. Но мне, правда, нужна твоя по­мощь. Я очень боюсь ее потерять. И я совершенно не понимаю, что происходит в ее голове.

— Что-то еще случилось?

— Ее бывший муж прислал приглашение на Вовку, захотел, видите ли, встретиться с сыном. Хочет, что­бы он приехал в Германию на остаток каникул. Маша боится отправлять его одного, хотя он уже вполне здо­ровый парень. Она собирается ехать с ним! Ты пони­маешь, что это может значить?

— Боишься, что ей понравится в Германии?

— При чем тут Германия? Я боюсь, что она захочет вернуться к нему! Вернуться! Ты понимаешь? Как я буду жить без нее тогда?

— Я могу с ней встретиться, Ром. Но я не знаю, за­хочет ли она со мной говорить об этом. Мы ведь с ней совсем неблизкие друзья. Между нами, скорее, про­хлада северных широт, чем теплая близость. И потом, что ты сможешь сделать? Запретишь ей ехать? Слома­ешь ногу, чтобы она ухаживала за тобой?

— Не знаю пока, что я буду делать. Возможно, завое­вывать ее снова. Я прошу тебя хотя бы попробовать. Но конечно, не говори, что это я тебя попросил. Так, приду­май что-нибудь, какой-нибудь повод для встречи.

— Здрасьте, я еще и придумывай повод! Ну и за­дачки у тебя!

— Арина, я тебя очень прошу...

— Ладно, скоро у тебя день рождения, я могу с ней встретиться, чтобы обсудить, что тебе подарить. Хочу, мол, посоветоваться, не понятно же, какой подарок может тебя, такого теперь богатого, порадовать.

— Спасибо, Крот, дружище. Я очень тебе благо­дарен.