— Я не знаю, от чего она заболела. Скорее, все вместе: и генетика, и развод... Кто ж знает? Очевидно, что после того как ты ушел, сработала тенденция к саморазрушению. Но я тебе не священник, чтобы грехи отпускать и решать, виноват ты или нет. Это уж ты сам. Любила она тебя и любит до сих пор, уж за что, ума не приложу. Ждет. До сих пор почему-то ждет тебя.
— Ну приду я. Что ей скажу? «Сочувствую». Это будет какой-то дурацкой формальностью. «Люблю тебя». Это будет неправдой. Что мне сказать-то?
— Есть еще одно очень хорошее слово, которое ты ей, по-моему, еще не говорил. Простое слово. Проще некуда. Это слово «прости». «Прости меня за то, что причинил тебе столько боли, прости за то, что не мог любить тебя столько и так, как любила меня ты»...
— Да, наверное... «прости» — это почему-то не приходило мне в голову.
— И еще, Ром, она сейчас плохо выглядит, очень плохо. Ты как-то следи за лицом да и за языком тоже, а то как брякнешь чего-нибудь не то, а нам потом ее опять реанимировать придется.
Но реальность оказалась для Ромки значительно жестче, чем все мои предостережения. Когда он зашел в палату, такой солидный, в костюме, с приклеенной сострадательной улыбочкой, с шикарным букетом, почти один в один похожим на тот, что уже стоял на Валюшкиной тумбочке, он вдруг растерялся и стал смотреть по сторонам, как будто не веря, что полусидящая в кровати старушка в платочке с серым лицом — его жена, его Валюшка, ранее всегда упругая, бодрая и излучающая свет.
— Ты пришел... — только и сказала старушка.
Ромка все стоял в дверях как ребенок, упираясь нашим подталкиваниям сзади.
— Это ты? — только и смог он произнести после бесконечной паузы.
Дальше все произошло быстро и неожиданно, совсем не в соответствии с приготовленным сценарием. Ромка бросился к ней, неожиданно для всех нас, рыдая и падая на колени прямо перед ее кроватью, судорожно обнимая ее ноги, спрятанные под больничным одеялом.
— Прости меня, родная, прости меня. Что они с тобой сделали? Тебя не узнать, что же это такое... Неужели все из-за меня, все я... Боже, прости меня... Ты же выкарабкаешься? Скажи, они же вытащат тебя оттуда?..
Я выпихнула девочек из палаты, потому что все вокруг уже заливались слезами. Катюха уткнулась мне в плечо, в момент промочив мне блузку, Лиза стучала кулаком по стене, пытаясь не выпустить предательскую влагу из глаз, и я плакала, роняя слезы прямо на трогательную детскую макушку с аккуратным пробором.
Он вышел оттуда спустя, наверное, только полчаса, сгреб девчонок в охапку и стоял долго молча, все гладя Катюху по голове, как будто хотел вместить в эти минуты всю нежность, всю любовь, невыраженную и пропущенную за долгие месяцы, пока его не было рядом.
«...Вина — это то, что невозможно перестать чувствовать. Это то, к чему нельзя привыкнуть. К одиночеству, дискомфорту и даже боли можно приспособиться, приноровиться, перестать замечать. Но разъедающее чувство виноватости не может стать привычным. Весь организм всегда будет жаждать изгнать его, вырвать из сердца, направить на кого-то другого: обвинить или оправдаться. Иначе невозможно — слишком непереносимо.
“Я виноват” — разъедает во мне все, что я когда- то считал хорошим, лишает целостности и объявляет меня неценным.
“Я не виноват” — ни от чего не спасает, лишь унижает и добавляет стыда.
“Ты виновен” — как будто навсегда делает меня плохим и жалким, не оставляя шанса исправиться.
“Ты не виновен”— не способно избавить от подозрений, реабилитировать, но навсегда лишает возможности оставаться кристально чистым и безупречным.
Я так устал от этой немыслимой тяжести, которая всегда со мной. И мне хочется покинуть вас всех, чтобы перестать ее чувствовать. Мне иногда кажется, что я виноват уже тем, что живу. Тем, что когда-то родился и с тех самых пор приношу одни огорчения, за которые никак не могу расплатиться, что бы ни сделал, чего бы ни совершил. И как только мне кажется, что вот-вот уже заслужу всей своей праведной жизнью Великое Прощение, как вдруг снова оказываюсь виноват...»
Весна вместе с дыханием просыпающейся земли принесла нам надежду. Валюшка чувствовала себя очень даже неплохо. Кухня опять заполнилась запахами и звоном посуды. И хоть Ромка, конечно же, не вернулся, но он стал время от времени приходить в свой бывший дом, откушивать аппетитнейшие Валюшкины яства, видеться с девочками, приносить деньги, рассказывать новости. И все стало почти как раньше. Почти.
Не было уже прежнего единения, бурных споров, мрачного гундежа, бурления идей. Лиза стала менее категоричной, Катюшка переместилась с неизменными пледом и книжкой на кухню. Валюшка значительно потеряла в весе, а вместе с килограммами ушли и угодливость, суета, все понимающее внимание. Но вместе с тем в ней появились достоинство, спокойствие и мудрость.
И Ромка изменился: стал каким-то размеренным, правильным и оттого как будто немного неживым. Зарабатывал теперь он совсем неплохо, свозил свою мамзель в Париж на неделю. Вовке купил новомодный компьютер. Видимо, вполне умеренно справлялся со своими руководящими делами. Но что-то шло не так. Я чувствовала, что в нем словно сжималась какая-то затаенная пружина, постепенно набирая чудовищную силу. И тогда я задавала себе вопрос: куда делась Ромкина депрессивность, сколь ненавистная нам, столь и привычная? Я терялась в догадках, всячески отгоняя от себя мысль, что депрессии теперь в его новой семье, возможно, строго-настрого запрещены. Наверняка умная женщина Мария нашла способ легко и просто (как ей, возможно, казалось) покончить с его мрачными периодами.
Весна отвоевывала все больше прав, наполняя город запахом земли, как озорная девчонка задорно разбрызгивая повсюду нежно-зеленые чернила. Она ловко дурила голову солнечным ветром, и всем прохожим начинало казаться, что все печали и трудности позади. Люди благодарно встречали весну — сезон любви, коротких юбок, планов на отпуск и ожиданий нового счастья.
Но не прошло и нескольких недель, череда волнений и бед новой волной вновь накатилась на ослабленную ранениями семью. Обычно Ромка звонил только в двух случаях: либо ему что-то надо, либо ему очень плохо. В этот раз, к сожалению, был второй вариант.
— Все плохо, Крот. Ангел умер! Я не знаю, как жить, ведь я теперь совсем один...
— Рома, что случилось. Кто умер? Говори нормально.
— Бабуля моя умерла, отец позвонил. Умерла во сне, как делают только ангелы... Ты знала, что во сне умирают только святые и ангелы? Я теперь совсем один.... Я не ездил к ней столько лет, как я мог? Зачем у меня все это, если ее больше нет?! Зачем, скажи... У меня теперь никого за спиной.
— Ром, побойся Бога, у тебя еще мать жива и отец. Да и бабуля прожила столько лет, дай Бог каждому...
— Ты не понимаешь. Я всю жизнь жил и понимал, что меня хранит баба Маша, что есть хоть один человек на этой Земле, кто за меня, понимаешь? Кто был за меня, что бы ни случилось! «Был, была...» Страшное слово! Баба Маша «была»...
— Что ты будешь делать? Поедешь прощаться?
— Ты думаешь, что я должен ехать на похороны?
— Ром, так обычно делают.
— Я не хочу ее хоронить! Я хочу, чтобы она в моей памяти была всегда живой, навсегда охраняющей меня от всего ужасного в этом мире. Она должна остаться моим ангелом-хранителем, а не старушкой, лежащей в гробу. Зачем я должен видеть ее мертвой?
—Ты прям как в детство впал! Дело-то твое, можешь не ездить, но ты и сейчас уже мучаешься виной, что не был у нее давно. Ты уверен, что потом, снова повзрослев, не будешь себя грызть за то, что не попрощался с ней, не поддержал отца? Она ведь не только твой ангел, но еще и просто твоя бабушка, а ему — мать.
— Надо ехать, ты права... Я как-то боюсь один... Ты не поедешь со мной?
— Ром, ну ты что? У меня работа. Кто меня отпустит к твоей бабушке? Возьми Машку свою, чтобы было не так страшно.
— Она не поедет, я ей уже сказал. Говорит, что у нее много дел на работе, к тому же она не любит похорон... Она просто не понимает, кем была для меня бабуля...
На следующий день, собрав в свой навороченный модный чемодан всю свою смелость, ответственность и доброту, Ромка вместе с Мышью уехал в эту далекую деревню, куда он уже трудно-сосчитать-сколько-лет не показывал своего красивого носа. Пропустить последнюю неделю в школе для Катюхи было небольшой потерей. А вот побыть с отцом наедине — такой случай выпал ей впервые за шестнадцать лет ее жизни. К тому же у бабушки она была всего несколько раз, и ей, тогда еще совсем маленькой девочке, баба Маша показалась вовсе даже не ангелом, а скорее престарелым эльфом. Такой невесомой, усохшей и порхающей она была уже несколько лет назад, такой легкой и немного сказочной, несмотря на более чем весомый возраст.
Лисьи норы по прошествии стольких лет стали похожи на какое-то чрезвычайно унылое сказочное царство. Дома и деревья, раньше казавшиеся Ромке такими большими и величавыми, теперь смотрелись маленькими и убогими. Лес неподалеку от деревни — их волшебное место, полное тайн и чудес, теперь казался редким, неухоженным, непривлекательным. Речка съежилась и превратилась в грязный ручей. Облезлые заборы щерили свои беззубые рты на мусорные кучи возле заброшенных домов, даже лопухи, которые раньше могли сойти за волшебные зеленые парашюты, теперь были лишь пыльной зеленью на обочине дороги.
— Да, Катюха, знаешь, похоже, здесь поработал злой колдун, он украл у меня место моего детства. Тридцать лет назад здесь был наш мальчишечий рай. А теперь всего лишь умирающая убогая деревня... Лучше бы я этого не видел! — Помрачневший Ромка отвернулся от окна и приобнял дочь. Та, напротив, с большим любопытством осматривала новые места. Ромкина иномарка шла рывками, даже в самом страшном немецком сне она не могла увидеть, как ее заставят ездить по тому, что в этом странном месте называют «дорогами»!
Катюшка, смотря в тоже самое окно, на те же самые дома, заборы, деревья, видела совсем другую картину, нежели ее страдающий отец. Ее забавляли куры, врассыпную убегающие из-под колес очумевшего от такой наглости корпоративного авто. За речкой тянулись необъятные поля, везде простор, тишина, воздух! Уже подъезжая к дому, она заприметила как чей-то очень черный козел, похожий на демона под козлиным прикрытием, протискивался сквозь дыру в заборе, метя, видимо, попасть на заброшенный кем-то огород.
Дом бабушки Марии для Ромки теперь тоже отнюдь не напоминал заботливый приют усталых рыцарей, от него за версту разило бедностью и разрухой. Картину полного и безоговорочного антисовершенства, столь тягостного и постыдного для Ромкиного мира, дополнил вышедший их встречать отец. Изрядно полысевший, с пузом, бодро торчащим из каких-то чрезвычайно затрапезных штанов, он являлся сыновнему взору воплощением захолустного мещанства.
— Сынок, сколько лет, сколько зим! Как жаль, что кто-то должен умереть, чтобы мы свиделись с тобой! А кто эта прекрасная барышня? Неужто Катюша? Боже, как вы похорошели, юная мисс, вас совсем не узнать!
— Дедушка, а ты сводишь меня на рыбалку, как тогда, помнишь? — Мышь бросилась на шею любимому деду. Виделись они ну очень редко, можно сказать, считанные разы, но испытывали друг к другу нескрываемую обоюдную нежность и симпатию. Дед для нее всегда был воплощением всего самого доброго, что только есть на земле. С ним она могла стать озорной девчонкой, веселой песней, разбудившей своего любимого рыбака, задремавшего над уснувшей удочкой. Могла быть юной и прекрасной леди, чью красоту и грацию великий стихоплет деда Гриша воспевал в сонетах, когда они соревновались в искусстве импровизации. С ним она могла без умолку разговаривать и спорить, чего с ней никогда не случалось в Москве. Там папа и Лиза. Разве между ними вклинишься? Могла, затаив дыхание, слушать бесконечные дедовские удивительные рассказы и описания приключений, большинство из которых, особенно про дальние страны, почти наверняка были им выдуманы. Трудно было представить, что журналиста из маленькой областной газетки так часто посылали в дорогие зарубежные командировки.
На какое-то время радость от встречи затмила горе потери, вытеснила истинную причину приезда редких московских гостей. Но очень скоро, всего лишь через несколько минут пребывания, в доме воцарилась какая-то странная пустота, будто изба тоже умирала без хозяйки. Без бабушки Марии здесь все было не так: ее отсутствие вопило изо всех углов. Ее маленькая фигурка, волшебным образом заставлявшая оживать этот мир — огонь гореть, занавески белеть, печку топиться, ужин пахнуть, — теперь не появлялась из подпола с очередной баночкой вишневого компота. Напрасно Ромка пристально смотрел на старую круглую ручку от входа в подземный прохладный рай.
В Ромкиной медленно седеющей голове никак не могла окончательно обосноваться мысль, что его бабули уже нет. Та всегда ему казалась вечной, неизменной, некой константой, которая остается всегда, несмотря ни на что, как бы ни изменился весь остальной мир. Бабуля-ангел всегда должна быть где-то, в далеких Лисьих норах, хлопотать на кухне, рассказывать сказки, топить баню, хранить его, Ромку, от всех невзгод и несчастий. Без нее холодела спина, как от сквозняка. Не на кого опереться. Не для кого жить. Никому не нужен.
Но ведь он не видел ее годами. Даже десятилетиями не-звонил-не-писал-не-приезжал! Неужели он жил для нее? Неужели на нее опирался? Нет... как будто. Тогда почему так паршиво от того, что маленькой старушки больше нет? Наверное, потому, что именно для нее он был особенным, исключительным, уникальным, окончательно любимым. Любимым ежеминутно той любовью, что не требует доказательств и подтверждений.
И еще: казалось, что эта, в общем, малограмотная женщина как будто знала какую-то огромную и важную тайну про него самого, про Ромку. Знала, пока была жива. И вот отныне эту тайну никогда не разгадать. Не выведать то, о чем так важно знать ему, особенно теперь. Почему теперь? Теперь особенно важно, совершенно необходимо. Но почему? Потому что без познания этой тайны его жизнь как будто расползалась по швам. Расползалась, как много лет ношенные и неоднократно стиранные штаны. Но... ведь у него все хорошо. Работа, зарплата, Машуня, девчонки, все хорошо. Что-то ниже горла никак не убеждалось в том, в чем голова была вполне уверена. Все хорошо...
Ромка, уныло опрокидывая рюмку за рюмкой, давно не слушал раскрасневшегося отца, который упоенно рассказывал байку за байкой по сути только себе самому. Катюха давно спала, «объевшись» деревенским воздухом и впечатлениями, а Ромка на весь оставшийся вечер ушел в себя. Интеллектуальным запросам нашего Кая соответствовал далеко не каждый собеседник, а вежливым и корректным по отношению к другому он мог быть только в исключительных случаях. Общение с отцом к таким случаям не относилось. Бабушкин кот Жулик, вальяжно развалившийся на окне, и тот с большим интересом внимал речам бывалого журналиста.
Отец, с которым Ромка виделся весьма эпизодически, вызывал у него что-то сродни душевного скрежета: какой-то компот из стыда, жалости и смутного желания отречься. Страдания вызывало почти все с ним связанное: красное, раздобревшее лицо, расплывшаяся фигура, дурацкие пасторальные речи, провинциально-интеллигентская витиеватость высказываний, вечная готовность к заботе, поддержке и дружелюбному контакту. За всем этим Ромке мерещилась простоватость, недалекость, слабость. «Неудачник... Мой отец — неудачник. — В это не хотелось верить. — Ведь если он — неудачник, значит, и я?.. Нет. Только не я».
Провожало бабулю столько людей, сколько никак не могло жить в стареющих Лисьих норах. Чуть позже изрядно полысевший Колька прояснил ситуацию: хоронить собралась вся округа, некоторые даже приехали из города. Люди толпились возле свежевырытой могилы, кто-то плакал, а кто-то улыбался вновь пришедшим, все это больше походило на сбор единомышленников, чем на похороны. Ни старушечьих причитаний, ни скорби, светлая печаль и радость от встречи. Как будто даже своей смертью бабуля никого не хотела огорчать. Все сделала так, чтобы ее похороны были не унылой прощальной церемонией, а поводом для новой встречи старых друзей.
Ромка почти никого из этих людей не знал, возможно, поэтому ему было так трудно с самим собой, так нестерпимо одиноко: с одной стороны, он хотел, чтобы все эти люди немедленно ушли, потому что это его Ангел, и он один должен прощаться и хоронить. Его Ангел умер, как они могут при этом присутствовать, как они могут радоваться или плакать?! И вообще, что они знают о бабе Маше? Что они могут знать? С другой стороны, ему становилось жутко при одной только мысли о том, что все, связанное с похоронами, пришлось бы делать ему самому. Остаться один на один с этой сухой старушкой в маленьком, почти детском гробике, смотреть в ее умиротворенное, но такое мало узнаваемое лицо и прощаться... Как все-таки хорошо, что все они здесь.
Вдруг протяжная печальная мелодия резко выдергивает его из состояния покинутости и тоски, на Ромку накатывает что-то нестерпимое, жуткое, неописуемое: вакуум, вот-вот готовый его всосать, растворить, уничтожить. Он, разгребая людское озеро, выбирается из толпы и бросается в лес, бежит как одержимый. Быстрее. Еще быстрее. Бежит, неуклюже скользя по грязи, увязая итальянскими модельными ботинками в глинистой деревенской почве, как будто самое важное сейчас, в эту минуту — убежать как можно дальше. В какой-то момент ноги предательски разъезжаются, он пытается уцепиться за ветку, но не удерживается, падает прямо на пожухлые прошлогодние листья и молодую зеленую траву. Горе чуть не разрывает горло почти волчьим воем. Рыдания смущают окрестных птиц. От одиночества и тоски хочется грызть землю, есть ее, чтобы заполнить стремительно все заполняющую внутри пустоту. Кулак съезжает по шершавой сосне, оставляя на коже кровоточащие бороздки. Так хочется наполнить себя хоть чем-нибудь, хотя бы болью...
В какой-то момент к его спине прижимается чья- то голова, а шею обхватывают знакомые девичьи ручки. Маленькая любимая ладошка нежно, почти по- матерински, начинает гладить его по спине. В тишине. Лишь изумленные птицы, скрежет веток, всхлипы, детское ухо, слышащее бешено бьющееся отцовское сердце, ладонь, нежно свершающая свой утешительный ход...
«...Я не хотел иметь дело со смертью. Конечно, я был уверен, что она меня не коснется. Когда ты молод, то не только уверенность в индивидуальном бессмертии отгоняет мысли о конце, отчетливое ощущение собственной исключительности и неприкосновенности придает идее бессмертия весьма достоверное звучание. Умирают другие: где-то там, в далекой Африке, в Парагвае, может быть, кто-то, кого я не знаю и никогда не видел. С моими близкими, наверное, может случиться что-то внезапное и нехорошее, но лучше про это не думать, иначе очень страшно. Со мной НИЧЕГО не может случиться. Ничего плохого, во всяком случае, такого, как дурацкая смерть. Убежденность в этом и позволяла жить беспечно много-много лет. Особенно когда не болеешь. Потому что любое недомогание начинало расшатывать эту великую крепость “Я не умру".
Как странно, что смерть других воспринимается с печальной неизбежностью, смерть близких кажется почти невозможной, но ужасающей своей перспективной несправедливостью, собственная — воспринимается как невероятное событие, тем не менее бросающее скрытый вызов. В результате жизнь превращается в особую миссию: не умереть, доказав всем собственную исключительность. Из-за того, что кажешься себе бессмертным, живешь так, как будто можешь успеть все, причем успеть все по нескольку раз. Потому можно не торопиться: заниматься всем, чем вздумается, ждать лучшего момента, откладывать неприятное и тягостное, мечтать, грезить, надеяться.
Сегодня я понял, что умру. Когда-нибудь, не прямо сейчас. Но умру, это точно. Понимание этого почти невыносимо: разрушение иллюзии бессмертия, прощание с детской мечтой. Я не просил этого просветления. Я его боялся, я от него бегал. И вот оно догнало меня, настигло. Быть смертным, оказывается, не так страшно, как казалось. Пока я не умер. Это хорошо. Появляется хоть какой-то смысл. Можно многое успеть...»
Катюхе было не страшно. Она раньше ни разу не была на похоронах и слегка побаивалась, но это были совсем нестрашные похороны. Люди вокруг, даже плача, почему-то улыбались, как будто происходило какое- то грустное, но светлое событие. Деда Гриша прощался последним, улыбаясь сквозь слезы, гладил маленькую старушечью голову в красивом аккуратном платочке:
— Все как ты хотела, мамочка. Все как ты хотела. Ромашечка твой ненаглядный приехал. И день такой пригожий, и люди улыбаются. Ты так и говорила мне всегда: «Когда я умру, вокруг будет много солнца и люди будут еще добрее, поэтому ты не бойся, сынок. Смерть — это как дорога домой». Я все помню, мама. Ты — дома теперь. И я не боюсь. Придет и мое время для этой дороги. Сейчас твое. Иди с миром. Я справлюсь.
Крышка гроба укрыла бабулю, и, заглушая стук забивавшихся гвоздей, какие-то старушки стройными, чистыми голосами затянули необыкновенно красивую и печальную песню. Так она и ушла под землю: под звуки чистой мелодичной печали.
Ромка не мог заставить себя вернуться к поминкам. Оплакав в заветном лесу разрушение своих иллюзий, он пытался отправить Катюху назад в деревню:
— Иди к деду, дочка. К тому ж ты замерзла совсем, ручки ледяные. Я один побуду. Скажи ему, чтоб не беспокоился. Мне одному надо. Я приду потом.
— Я с тобой, пап, к тому же ты весь грязный и замерз тоже. Давай я побуду с тобой.
— Нет, родная, я уже в порядке, мне просто надо побыть одному. Я схожу к реке и приду потом. Не волнуйся, беги. И ... спасибо тебе, дочь, — махнул он вслед уже убегающей Катюшке.
Ей не было страшно. Именно сегодня она поняла, что детство, похоже, окончательно кончилось. Не грустно, потому что на протяжении всех этих детских лет она как будто готовилась к этому. Он просто пришел, этот момент, и она к нему уже готова. Поэтому ей не страшно и не грустно. Надо быстрее найти деда Гришу, ему наверняка не по себе.
Возле бабулиного дома суетились старушки и накрывали столы с нехитрым угощением, мужчины мастерили длинные скамейки, положив на самодельные пеньки длинные доски. Если б не черные одежды, трудно было бы понять, что происходит: подготовка к поминкам или к свадьбе. Люди тихо переговаривались и действовали так слаженно, как будто организация поминок — их каждодневная работа.
Много пели тягучие народные песни, большинство из которых Катюха никогда не слышала. К закату похолодало, и ей пришлось свить уютное гнездо под дедовой подмышкой. Оттуда хорошо грустилось, к тому же можно было наблюдать за солнцем, которое с величавой печалью неспешно опускалось за горизонт, отпустив на свободу розовые сумерки — лучшие декорации к такому светлому прощанию. В тот вечер Катюха поняла, что умирать не страшно, если тебя вот так отпоют на закате.
Она проснулась вместе с рассветом. На душе было как-то удивительно спокойно. Утренний туман, уползая в поля, как будто уносил с собой тревоги прошлых дней. Или это из-за сна... Ей приснился какой-то очень хороший сон.
Сунув ноги в тапочки, Катюха стала быстро одеваться: в нетопленом доме было зябко и сыро. Заварив себе чаю и подогнув озябшие ноги под себя, она села у окна, намереваясь приветствовать рассвет тишиной внутри, теплом пухового бабулиного платка, крепким чаем и печальной, светлой музыкой, звучащей в ушах.
Сон. Печальная светлая песня. Мне снилась песня. И снился этот рассвет, а может, закат, во всяком случае, сумерки, мягкий свет. Бабулин палисадник. Она стоит по ту сторону забора, а я со стороны дороги. Мне на дороге очень одиноко и холодно. Я боюсь чего-то, но не знаю чего. Оглядываюсь, как будто жду спасения. Но никто не спасает, никто не приходит на помощь. Со стороны дороги ветер и пыль. И я почему-то не могу уйти с нее. Все стою и стою под печальную, тягучую песню... Бабуля выглядит гораздо моложе, лет пятидесяти или сорока, улыбается, сажает в палисаднике какой-то куст. Потом машет мне рукой, чтобы я подошла. Почему-то я не сразу подхожу. Что-то мешает. Не помню. Ноги как будто приросли к земле. Но она так улыбается, что я начинаю идти, как будто ее улыбка ведет меня. Я подхожу вплотную к забору, сквозь доски она протягивает ко мне свои руки, гладит меня по голове и говорит... Что-то говорит. Не помню! Ну почему не помню?! Что-то важное... Вспомнила, она говорит мне «детка», как будто я чужой для нее ребенок, незнакомый. «Детка, расскажи Ромашечке, что хорошо мне...» И еще что-то, дальше не помню. «Расскажи Ромашечке» — что это значит?
— Жаворонок мой, ты уже чай пьешь, не замерзла, птенец? — Полусонный дед принес ей еще один пуховый платок.
— Я уже давно проснулась, давай тебя лучше платком укутаем, садись, я сейчас и тебе чаю налью.
— Как хорошо, что ты так рано проснулась, принцесса. Предлагаю прямо после допития чая совершить один важный миссионерский поход.
— Что такое «миссионерский поход», дед?
— Это поход с особой миссией.
— Идет, я пошла одеваться.
Рассвет возвещал о себе проснувшимися птицами, запахами, лаем собак. Они совсем промочили ноги в росе, пока спустились к реке. Все вокруг было такое звеняще-тихое, прозрачное, что казалось, будто этот маленький мир у реки только что сотворил какой-то великий мастер одним движением гениальной акварельной кисти.
— Видишь, принцесса, этот камень? Садись сюда, на бревно, двигайся ближе, теперь клади на него руки. Вот так. Закрой глаза, расслабь плечи. Доверься этому великому исполину, почувствуй его, услышь... Это волшебный камень. Он знает все мои желания и чаяния. С раннего детства я приходил сюда много-много раз. Садился так, как сидишь сейчас ты. И рассказывал ему все, доверял ему все: мечты, планы, свои секреты и позорные тайны. Он ни разу меня не предал. Ни разу не осудил, не разболтал все то, о чем так хорошо знал. Его можно спросить обо всем, о чем хочется узнать, и ты всегда получишь ответ. Самый верный ответ для тебя. Хочешь попробовать?
— Конечно.
Шершавый и холодный камень сначала как будто оттолкнул незнакомую ему девичью руку, но потихоньку, согретый маленькой ладошкой, проникся, потеплел и открыл ей свои тайны. Спустя несколько мгновений Катюха ощутила какой-то странный покой: надежная опора под руками и полное безмолвие позволили ей погрузиться куда-то, где была только лишь она одна. Ее мир был тих и огромен...
Они еще долго потом гуляли у реки, загребая песок в городские туфли, разговаривая обо всем так упоенно, почти как любовники перед долгой разлукой. Впрочем, разлука незримо уже вкручивалась между ними. К вечеру Катюхе предстояло втиснуться в отцовскую иномарку, сузив весь этот простор до кожаных сидений и сменив запах травы на удушающие запахи бензина, кожи и одеколона. А ее деду — вернуться в свой город в рейсовом автобусе и, стыдливо смахивая слезы, оплакать ушедшую от него маму, молодость и, наверное, еще что-то... Мало ли причин у старика, чтобы всплакнуть.
Как жаль... Они так полюбили друг друга. Этот тучный, но еще крепкий старик и тонконогая девочка- птенчик. Им всегда есть что сказать друг другу. Им есть что услышать. Но они очень редко бывают вместе. Это неправильно... Так жаль...
— Дедушка, тебе надо научиться обращаться с компьютером, давай ты освоишь хотя бы электронную почту. Тогда мы могли бы часто писать друг другу письма.
— Мы и так можем, милая. Писать друг другу. Чего проще: сел, написал, положил в конверт и готово.
— Дед! Ну пока это все дойдет, все события уже устареют. А так ты написал, и через секунды я могу уже прочитать. Через секунды, представляешь! И ответить тебе, и ты получишь мою весточку через секунду после того, как я ее напишу.
— Через секунды, говоришь? Заманчиво. Научусь, чижик, ради твоих писем научусь. У нас в редакции новая молодая секретарша Светлана Голубые Очи. Ее и попрошу научить. Она хорошая, серьезная и сосредоточенная очень, ну да это поправимо. Пару раз сделаю ей свой магический чай, и растает наша голубоокая красавица.
— А что за магический чай?
— Да с мамиными травками. Она всегда сушила травки: мелисса, душица, смородиновый лист, мята и еще что-то, не помню. В чай кладешь, и на душе становится тихо, как сегодня на рассвете.
— Слушай, дед. А папу в детстве бабуля звала «Ромашечка»?
— Конечно, именно так и звала, как цветочек. А почему ты спрашиваешь?
— Мне сон приснился с бабулей, она его там так называла и просила ему что-то важное передать. Но я не запомнила что...
— Что бабуля просила мне передать? — Растрепанный и слегка опухший Ромка ввалился в кухню, грузно присаживаясь возле стола.
— Я не помню пап, это ж сон. Сказала, что ей хорошо, а потом еще что-то важное, от чего мне стало так хорошо и ясно. Но что именно...
После обеда пришла пора собраться в дорогу. Ромка ненавидел прощаться. Все в нем вызывало жгучую досаду: слезы деда, предательски выкатившиеся в тот момент, когда он целовал свою драгоценную внучку в высокий лобик, казались ему вовсе не трогательными, а сентиментальным слюнтяйством. Раздражало показное воодушевление полысевшего Кольки: «Ну ты давай, это... брательник, не пропадай, наведывайся к нам хоть иногда. Мы ж тут, это... завсегда тебя ждем. Это... у нас здесь, сам понимаешь, все есть: и рыбалка, и охоту можем организовать, если надо». Суета и поцелуи каких-то причитающих старушек, имен которых Ромка не помнил, а может, никогда не знал. Они с озабоченными лицами крестили отъезжающих москвичей, как будто провожали их в опасный путь.