Пока ты пытался стать богом 3 глава

Лето спустилось на Москву в тот год уже в мае, подло заставив нас дышать раскаленным асфальтом еще до того, как все успели хоть сколько-нибудь на­сладиться свежей весной. У бедных выпускников моз­ги и так плавились от нечаянно нагрянувшей любви, тревоги перед экзаменами, да еще жара. Но Елизавете все было нипочем: никаких сердечных романов она не планировала на эту трудную экзаменационную пору, она готовилась к поступлению, справедливо пола­гая, что выпускные экзамены не станут для нее осо­бо сложным событием. Королева-мать на этот раз не желала совершать тех же ошибок и до середины авгу­ста не планировала никаких далеких командировок и срочных дел. Она курировала внучку, несколько раз в неделю встречаясь с ней уже не в этом «плебейском Бутово», а в ресторанах, в своем кабинете и даже у себя дома, куда она допускала только очень близких людей. Таким образом, Елизавета могла слегка приобщиться к имперской жизни. Она пока не могла разобраться, как относиться ко всему тому, что видела вокруг Ко­ролевы. И поскольку ее душа была занята важным проектом — поступлением, она, как Скарлетт О'Хара, решила «подумать об этом завтра».

У Ромки шел период очередного взлета: ему пред­ложили стать редактором одного молодого, но уже модного издания, и он бегал возбужденный новыми идеями, всклокоченный и потрясающе красивый, как все чем-то по-настоящему увлеченные люди. Его на­пряжение в отношении дочери погребло под собой гораздо более приятные хлопоты. С матерью он не ви­делся, что его тоже отнюдь не огорчало. Его вообще не беспокоило ничего, что находилось за пределами суматошной редакторской вселенной. Дома все чаще оставались Валюшка, по инерции хлопочущая у свое­го домна, хотя кормить-то было уже почти некого, да Катюшка — младшенькая.

— Как Мышь наша? — деловито спрашивала у мате­ри пришедшая от Королевы Елизавета. Младшую назы­вали «мышкой», вполне любя, за хрупкую фигурку и не­удержимое желание всегда первым делом найти уютный угол и забиться в него с книжкой, куда бы ни пришли.

— Катюшка ничего, сдала алгебру, теперь сочине­ние осталось, сидит, читает. Ты, может, поешь чего, Лизонька, ведь целый день тебя дома не было.

— Нет, мамуль, спасибо, я с бабушкой поела. К тому же она, знаешь, сказала, что мне, пожалуй, стоит поху­деть немного для представительности.

— Что ж такое! Нельзя тебе худеть, дочка, ты ж в мою породу, а мы никогда худенькими не были. Вот если б ты в отца пошла, тогда да, тогда тебя захочешь, не откормишь. А так, ну зачем тебе, ты ж красива — глаз не оторвать! Какая студентке будущей особенная представительность нужна? Глупости это все, бабуш­ка просто не понимает...

— Хорошо, мамуль, ты не переживай. Я не буду сильно худеть. Но ты знаешь, я видела у бабушки в офисе и правда все такие стройные. А папа где?

— На работе, где ж ему быть. Опять придет за пол­ночь и есть ничего не будет, сразу спать рухнет.

В этой странной семье наступил какой-то новый период: каждый был занят чем-то очень личным, и каждому в этом было очень даже хорошо. Только Ва­люшка почему-то совершенно не находила себе места. Ее уютно-заботливая функция как-то сошла на «нет» за ненадобностью, и она все чаще оставалась сама с собой, а в самой себе обнаруживалась только пустота и тревога. На работе, куда она ходила с удовольствием, было все как всегда — экзаменационные хлопоты, за­вершение учебного года. Но семья, дом для нее были всегда важнее всего: Ромашка, девчонки, всегдашние гости — именно этим она жила, именно это было для нее самой большой ценностью, самым большим бо­гатством. И вот сейчас богатство как-то незаметно, но постоянно куда-то уносила река этой суматошной мо­сковской жизни, и Валюшка совершенно растерялась, не зная, как удержать все, что ей так ценно.

Она впервые за много лет стала ощущать свой воз­раст. Тело настойчиво напоминало о себе, но уже не эро­тическими желаниями, как раньше, а какими-то други­ми ощущениями. Дня не проходило, чтобы Валюшка не чувствовала то ноющий скрежет в коленях, то непонятно откуда взявшуюся одышку, то перепиливающую надвое боль в пояснице. И как-то решившись рассмотреть себя в зеркале, она вдруг с ужасом увидела в нем увядающую женщину с еще густыми, но тусклыми волосами, при­ветливым, но усталым лицом, с потухшими глазами, ко­жей гладкой, но как будто слегка присыпанной пеплом. С этой женщиной Валюшка столкнулась впервые. «Не может быть, что это — я!» — хотелось ей крикнуть, но не было сил кричать, и она просто выключила бра, от чего стареющая женщина, чем-то так похожая на Валюшкину мать, растворилась в темноте.

Но в постели, когда закрытые глаза казались проч­ным залогом забытья, сон незаметно рассеивался так же, как все теперь ускользало от нее в этой жизни: и семейное счастье, и стабильность, и ощущение соб­ственной нужности, и красота. Вспомнились мама, в сорок пять лет сгоревшая от рака, невыносимый период ее недолгого умирания, вечно пьющий отец, считавший болезнь и смерть жены основаниями для длительного запоя.

Вечно терпящая мама... Она все могла вытерпеть, всегда приносила себя в жертву ради других. Интер­натские дети всегда висли на ней, как недозрелые гру­ши, от отца она выносила не только немыслимые уни­жения, но и побои. Став подростком, Валюшка начала бросаться на отца: кричала, стыдила, защищала мать. На что ее вполне представительная мама как-то скуко­живалась и шептала:

— Не надо, дочка, он просто выпил, ему ж про­сто плохо. Ты же знаешь, как он страдает от того, что не может рисовать. Кому нужны художники в нашей дыре? Ты ж понимаешь, как на работе ему не сладко.

— Чего не сладкого-то в работе вахтера? Сиди себе да сиди. И кто ему мешает рисовать — пришел два че­рез два, отоспался и рисуй себе!

— Ну когда рисуй-то, дочка, все ж дела у него...

— Нет у него никаких дел, кроме как водки выпить. И вообще, мам, раз работа не нравится, он что, должен швырять в тебя ужин? Пусть едет в Ленинград или Москву, если здесь ему — дыра. Мне бы тоже больше понравилось жить в столице.

— Сложно ему, видишь, как страдает. Он же, ког­да не пьет, совсем другой человек: и ласковый, и за­ботливый, и вообще все может. Мне тут еще травок дали, чтобы ему в суп подсыпать, чтобы пил меньше, должно помочь. У Ольги Сергеевны муж уже неделю не пьет после того, как она ему давать их начала.

Мама увядала быстро и мучительно. Ничего не подозревавшая Валюшка, сдав сессию и вернувшись домой на лето, внезапно нашла ее похудевшей, пре­вратившейся в маленькую постаревшую девочку, укрытую до подбородка легким одеялом. На кухне пьяный отец размазывал слезы:

— Вот ведь какие дела, дочка. Мамка-то наша вишь как расхворалась, не поднимается, и жрать даже дома нечего, и по ночам спать мне не дает, все стонет, стонет...

В больнице, куда срочно положила Валюшка маму, сказали: «Четвертая стадия, оперировать нет смысла. Поздно, запустили вы рак, девушка». Обезболиваю­щее, которое колола Валюшка несколько раз в день, по крайней мере уменьшало мамины страдания. Отца она выгнала в тот же день, когда вернулась. Видеть его не могла вместе с его слезами, соплями и водкой, слышать его не могла и уж тем более простить. Через три неде­ли все было кончено. Она положила в большой ящик свою маленькую маму, чужие люди зарыли ее в землю. И осталась Валюшка одна. Совсем одна на этой земле.

После похорон отец снова воцарился в их кварти­ре, которая через неделю стала походить на бомжат­ский приют. Уезжая в Москву, она понимала, что и дома у нее теперь тоже нет. Возвращаться некуда. Воз­можно, поэтому она так ценила все, чем потом одари­ла ее жизнь: Ромашкой, дочками, домом, интересной работой, друзьями. Какой счастливой она была много лет! Ну были трудности: бедность, всего мало, Катюш­ка вечно болела, Ромка все себя искал, его матери все никак угодить невозможно, но это ж все так... всего лишь трудности, не страшно. Страшно почему-то те­перь. Теперь, когда все хорошо. У Ромки отличная ра­бота, бегает счастливый и фонтанирующий. Катюшка окрепла, Лизонька — какая молодец, дай Бог, чтобы с поступлением у нее все хорошо прошло... Почему ж так страшно-то? Вконец измотанная Валюшка засы­пала только под утро.

— Давай встретимся в кафе, кофеек попьем, по­болтаем.

— Ну давай, — смутилась я. Мы почти никогда не сидели с Ромкой в кафе, всегда собирались у них дома, Валюшкины ужины с лихвой заменяли нам любую ре­сторанную жизнь. Сейчас, правда, все любят выпить кофейку в каком-либо заведении, да и ехать в Бутово, конечно, не всегда улыбалось.

Ромка был хорош: небрежно расстегнутая рубаха, какой-то вполне модный светлый пиджак, который я у него никогда не видела, из ямочек сочилось убий­ственное обаяние, из глаз лились широкими потоками любовь ко всему живому и поистине парижский шарм. Еще он только задал свой излюбленный вопрос: «Как дела?», ответ на который его, как всегда, нимало не вол­новал, и я уже догадалась, о чем пойдет разговор.

— Я в порядке. Как у тебя?

— У меня все отлично! Ну сотрудники — идиоты, конечно. И с шефом, как ты понимаешь, приходится все время биться за то, чтобы отстаивать концепцию журнала. Они ж все про продажи пекутся, а моя зада­ча, чтобы все это не превратилось в несусветную лажу. Ну да я не об этом...

— Не томи. Что-то случилось?

— Да нет. Как ты находишь Лизу? Как тебе кажется, мать ее не задавит? Уж так она за нее взялась... — Он почему-то мечтательно улыбнулся сразу после того, как заиграла какая-то весьма романтичная джазовая композиция.

— Ром, при чем тут Лиза? Ты же не об этом хотел со мной поговорить.

— Да, не об этом. А откуда ты знаешь?

— Да не знаю я ничего! Говори уже!

— Понимаешь, похоже, я влюбился. Она...

Дальше я перестала слушать, как оглохла. «Черт, я так и знала! Влюбился он, гений хренов! А Валюшка как же?! Как ей-то жить теперь?!»

— Ты меня не слушаешь? Ты что, не рада за меня?

— Я рада, Ром, но я думаю, как же Валюшка? Ты же женат, ты помнишь об этом?

— Чего ты загундела-то, мы ж не на партсобрании. Семья, Валюшка — все помню. Я ж никого не бросаю. Что за паника, Крот, дружище?

— Никакой паники, давай рассказывай все. Кто она? Сколько ей лет? Давно ли вы с ней познакоми­лись?

— Она чудесная. Ей тридцать семь, она в разводе, у нее парень, ему двенадцать, Вовка зовут. Познакоми­лись где-где? На работе, конечно! Ее взяли завотделом вместо одного старого бездаря. И ты знаешь, такая умница, все там у них выстроила как надо!

«Ну может, все не так страшно, — лихорадочно ду­мала я, — не двадцатилетняя красотка все же, к тому же с мальчишкой в придачу. Да еще и на работе! Не будет же Ромка заходить слишком далеко. Все-таки карьера, он так дорожит своим местом...»

— А она красивая, Ром?

— Конечно, красивая, но дело даже не в этом. Она — само совершенство! Она знает, чего хочет от этой жизни, она умна, весела...

— И дело не в этом тоже?

— Ну да. А откуда ты знаешь?

— Не знаю я. В чем дело тогда? Что есть в ней тако­го, чего нет в Валюшке?

— При чем тут Валюшка? С Марией, с Машенькой я просто чувствую себя...

— Кем?

— Кем? Мужиком, наверное, просто настоящим мужиком.

— Ну что за штампы?! «Настоящий мужик»! Что это такое? Что это значит?

— Я чувствую себя сильным, свободным, реши­тельным, умным. С ней я знаю, что все смогу! Я могу ВСЕ!

— Ром, у вас уже насколько далеко зашло?

— Достаточно далеко.

— То есть спали уже?

— Фу, что за мещанские выражения ты употребля­ешь?! «Спали»!

— Значит, секс уже был?

— Я оставляю твое заключение без комментариев.

— Ром, и что же — ты счастлив?

— Как никогда! Но у тебя такое лицо, как будто ты за меня не рада.

— Я не знаю. Я ведь уже не только твой друг, вер­но? Валюшка мне тоже не чужая. Как я буду смотреть ей в глаза? Она ведь уже наверняка все чувствует...

— Да ничего она не чувствует. Все хорошо, не хнычь! А будет еще лучше! Только ты это... Валюшке-то не проболтайся. А то подведет тебя женская соли­дарность!

— Идиот ты! От своей влюбленности не сообража­ешь ничего! Не надейся даже, что я скажу! Сам будешь разбираться потом во всем этом. И чем скорее, тем лучше бы. И зачем только ты мне это все рассказал? Как быть-то теперь?

— Ладно, не скули, Крот, побежал я, пока, целую.

Кротом меня называл Ромка за «маниакальное желание во всем докопаться до сути». Я была против слова «маниакальное», просто навязчивое, можно сказать, практически здоровое. Понять суть он и сам всегда был не прочь, но Кротом звал почему-то меня. На самом деле просто суть его не устраивала, ему была интересна и важна только Истина. А все, что не Исти­на, — это так, мелочь, это для кротов.

Сказать, что я была растеряна и озадачена этим «десертом» к чашке кофе, — не сказать ничего. Хоро­шо, если бы я могла на него разозлиться и послать ко всем чертям с подобными секретами, но... это ж Ром­ка — неподражаемый, обаятельный, такой знакомый, родной, можно сказать. Ну влюбился, и не в первый раз, и трагедии никакой, и бывает, и пройдет. Но!

Во-первых, как-то тревожно. Очень подозритель­но он светится и восторгается. А во-вторых, Валюшка. Ей-то за что все это? И как я буду смотреть ей в глаза, если у этого красавца все затянется и углубится, не дай Бог... А девчонки? А Королева? И что можно сказать сорокалетнему влюбленному? «Эй, осторожнее, пом­ни о семье, не рань близких, будь осмотрителен, думай о своем будущем, помни о детях!» Чушь! Взрослый мужик ведь. А если это и правда — Большая Любовь? Тогда что? Надо покончить с вопросами. Сами разбе­рутся, не маленькие.

Лето прошло быстро, в жаре и сумбуре. Ромку я поч­ти не видела: он на свидания больше не напрашивался, сама я тоже не звонила, все никак не могла решить для себя, как относиться к его ошеломительной новости. Как ребенок прячет дневник с двойками в тайной надежде, что ему не придется иметь дело с разборками по этому поводу и все пройдет само собой, так и я не хотела вклю­чаться в эту романтическую историю, уповая, что она развеется прежде, чем мне удастся найти честный ответ в моей душе. Лишь один раз мы собирались вместе за лето: когда праздновали Елизаветино поступление.

Втот самый вечер случилось невероятное: Королева снизошла до совместной с нами трапезы и даже похва­лила Валюшкину баранину, не восторгаться которой было совершенно невозможно. Валюшка покраснела не то от неожиданности, не то от удовольствия, но выглядела все равно усталой и слегка погасшей. Зато Роман и Лизонька блистали, соревнуясь в остроумии, философски каламбуря, щедро даря всем молодость, энергию и любовь. Королевский взгляд периодически с изумлением то останавливался на сыне, то с какой- то едва уловимой завистью, замешанной на нежности и гордости, скользил по Елизавете. Это был необыч­ный вечер. Казалось, весь мир нежно обнял за плечи эту семью, уберегая ее от невзгод и страданий.

Счастливое единение и покой, к сожалению, прод­лились недолго... В тот день, когда осень, пинком от­крыв дверь в московские просторы, умыла надоевшее пыльное лето холодным дождем, у меня раздался не­жданный звонок:

— С мамой плохо, вы не могли бы приехать, я не знаю, что делать. — Катюху было еле слышно. Голос звучал как будто из-под земли. Может быть, из-за по­мех на линии.

Я приехала под вечер, в дороге все больше укре­пляясь в самых мрачных предчувствиях. Все оказа­лось еще страшнее.

— Он ушел! Ты представляешь, он ушел и больше не вернется! — Валюшка постаревшая, с фиолетовы­ми кругами под глазами, с одышкой и совершенно су­масшедшим взглядом.

— Ты валерьянку пила? А валокордин? Что-нибудь успокоительное? — Она меня не слышит, но забивша­яся в углу Катюшка кивает мне головой.

— Вчера вечером. Его все нет и нет, уже в час ночи ему звоню, говорю: «Ромашенька, поздно уже, я без тебя спать не ложусь». А он: «Ложись, я сегодня не приду»... Я так растерялась, знаешь, он, когда в Москве, всегда спать домой приходил. Я молчу, но начинаю плакать, он слышит, видимо, и говорит: «Я не приду сегодня, завтра поговорим». А голос такой чужой, холодный, как будто не мой Ромка. Я ему говорю: «Ром, я до завтра не дожи­ву, скажи сейчас». А он: «Ты сама захотела, так слушай: нам нужно развестись». И отключился. А я дышать не могу. Я так давно этого боялась, с самого начала лета боялась. И вот услышала... Скажи, он вернется? Как мне себя с ним вести, как разговаривать? Нужно, чтобы он вернулся. Он же не может не вернуться?

— А сегодня-то он где, наш герой? Еще не прихо­дил? — спрашиваю я скорее Мышку, потому что Ва­люшка совсем не в контакте. Боль скрутила ее и не дает дышать.

— Нет, не было его. Да и он обычно поздно при­ходит. — Мышь напугана, на коленках книжка, но чи­тать не может, смотрит на мать потерянно, на меня с надеждой. А что я могу?

— Валюш, ложись, милая, сейчас все расскажешь, — пытаюсь я устроить ее на диван, похоже, это един­ственное, на что я сейчас способна, потому что меня саму захлестывает ярость к этому засранцу, который мало того что сам запутался, так еще и по телефону такие новости в час ночи любимой жене сообщает.

— Я не могу.

— Она и правда всю ночь по комнате металась, а потом и весь день, по-моему, и не ела ничего, вале­рьянку еле уговорила выпить, только не помогает.

— Хорошо, дорогая, бегай, только рассказывай.

— Что рассказывать? Я не знаю. Почему разве­стись? Что не так? Ведь так жили-то хорошо! У него, наверное, женщина появилась, как думаешь?

• • •

— Молодая, наверное. Как мне с ним разговари­вать, скажи, ну ты же его так хорошо знаешь.

— Валюш, ты знаешь его не меньше моего, больше даже, ты ж жена.

— Ну он тебя все-таки иногда слушает...

— Не переживай, придет, разберемся. Давай-ка пока хоть чаю заварим. И, Валюш, тебе поесть надо. Катюха, давай помогай мне по хозяйству.

Нехитрые хлопоты отвлекли меня и позволили со­браться с мыслями.

— Ты сегодня ему еще не звонила? Чтоб нам знать, когда ждать красавца.

— Я не могу, мне страшно, давай лучше ты.

Ей, конечно, страшнее, но иу меня все дрожит вну­три то ли от страха, то ли от злости.

— Ром, привет. Ты домой собираешься?.. Ничего, волнуюсь, вот и спрашиваю. За кого волнуюсь? За Ва­люшку. Она тут по стенке сползает, а ты все не идешь... Что? Ром, как ты можешь? Почему завтра? Она не до­живет до завтра! Ты сбрендил, что ли, совсем?! Ты со­бираешься со своей семьей разговаривать?.. Я не смо­гу ее утешить... Ром, ну ты ж не ребенок, тебе же не удастся спрятать голову в песок от всего этого! Тебе нужно поговорить, приходи немедленно!.. Черт, от­ключился! Черт!

— Что?

— Отключился. Наберу его снова... Выключил те­лефон, вот ведь... — Нецензурные слова так и срыва­ются у меня с языка, но на кухне ребенок!

— Когда он придет? — Валюшка прислонилась к стене и дышит со свистом.

— Он придет завтра.

— Как это завтра? А почему не сегодня? Он же ска­зал — сегодня. Как он может не прийти?

— Может, сукин сын.

Слезы из Валюшки полились неожиданно, малень­кие ручейки быстро проложили свои мокрые дорожки по ее щекам и, дойдя до подбородка, беспомощно за­капали на мятую кофту.

— Мам, ну что ты, мам, ну не надо, — Катюшка кину­лась к матери, обняла ее и стала судорожно стирать с лица слезные ручейки-дорожки, — мамочка, не плачь. Он при­дет завтра и все нам объяснит. Он не может нас бросить, мама. Он нас очень любит. Он не бросит, не плачь...

— Я не знаю, как мне жить. Я не умею жить без него. Я не знаю... как... я не хочу. Не хочу жить без него...

— Не говори так, мамочка, так нельзя говорить! — Катюшка сползла на пол и вцепилась в материнские колени.

Мне стало жутко и страшно. Я должна была что-то предпринять.

— Валюш, я кое-что знаю. У него действительно появилась женщина, она немногим моложе нас, всего лишь на пару лет. Но пара лет — не считаются. Так что она наша ровесница, к тому же у нее есть ребенок. Они познакомились на работе.

— Ты знала? И не говорила? Почему? — У нее даже слезы просохли от удивления.

— Я надеялась, что это пройдет. Я думала, что у него так, увлечение. Ты же знаешь, кризис сорока лет, хочется чего-то нового, кого-то покорить, самоутвер­диться. Я и подумала: покорит и расслабится, он же никогда не покидал вас. Возле него всегда вилась туча безнадежно влюбленных в него теток. Всегда. И он никогда не влюблялся так. Я и думала, пройдет. Зачем тебе говорить, только боль причинять...

— А сейчас мне, видимо, не больно! Я сейчас легко принимаю эту «радостную» весть?! — Валюшка впер­вые за все время нашего знакомства мечет молнии. Это необычно, мне становится страшно, и чувство вины совсем приклеивает меня к табуретке.

— Прости. Я не хотела... Я не знала, как лучше...

— Ты покрываешь его! Как ты можешь? Как ты могла? Ты знала и не сказала!

— Я не права, прости, я надеялась...

И тут Валюшка делает невероятное: она хватает со стола чашку и со всей дури швыряет ее в другой конец кухни:

— Убирайся! Видеть тебя не могу!

Кружка, попадая в кафельную стену, жалобно звя­кая, разбивается, и с грохотом осколки летят в ракови­ну. Я, не приходя в сознание, подскакиваю с табуретки и почти бегу в прихожую.

— Не уходите, — вцепляется в мой плащ Катюш­ка, — она просто разозлилась. Мне страшно!

— Ничего, не бойся, теперь ей будет чуть полегче, — шепчу я в ответ, слыша, как с кухни доносятся бурные рыдания, — пусть поплачет, не пугайся. Плакать помо­гает. Если что, звони. Обязательно звони мне, если ей станет плохо ночью. Мне и в «скорую». Обязательно! Она сейчас проплачется, потом ей еще валерьянки по­больше, а потом уложи ее спать.

Всю дорогу домой перед моими глазами стояло ис­пуганное лицо Катюшки в дверном проеме. Я еще раз попыталась набрать Ромку, все бесполезно. Меня коло­тила дрожь, мерзкий ночной дождь капал мне как буд­то прямо в мозг, впопыхах я забыла зонт. «Что делать?.. Она справится. Поплачет и справится. Он придет зав­тра, увидит ее, Катюшку и одумается... А Лизавета, ин­тересно, где? Неужели уже у бабушки ночует? Что де­лать?.. Может, завтра сбегать к нему на работу? Опять вмешиваться? Мало сегодня получила? Чтобы Валюш­ка так разозлилась... Невиданно! И все из-за этого влю­бленного гения, черт бы его побрал совсем!»

Дождь, который в былые времена я бы назвала ро­мантичным и очищающим, теперь казался воплощением гнусности и растерянности, царившими в моей душе.

От дождевой тоски меня избавил муж, который, заметив на пороге мокрого ощипанного воробья, при­знал знакомое существо, приволок теплое махровое полотенце и стал вытирать мне голову и стаскивать насквозь промокшие туфли.

— Где ж ты была? Где твой зонт? Почему у тебя та­кое лицо?

Чай с травами и медом и его любящие глаза посте­пенно меня успокоили.

— Ну твой Ромка — крендель еще тот, конечно. А чего ты и вправду Валюшке-то не сказала, раз знала?

— Я же говорю тебе, я думала, что пройдет, что не­серьезно. И вообще, почему я должна говорить? Вот объясни мне. Это ж их жизнь. Они дороги мне оба. Но это их отношения. При чем тут я? Я Валюшке-то рассказала, думая ее утешить. Мол, соперница одних с нами лет, а значит, может, и ничего. Утешить хотела, поддержать. А вот видишь, как вышло!

— Да, я бы тоже не знал, как поступить. Ненавижу чу­жие секреты. Расскажешь — предашь, не расскажешь — тоже предашь. Не переживай, малыш, разберутся. Ты-то ни при чем, это Ромка загулял. Валюшку жалко, конечно.

— Ага, и еще Катюшку — младшую, ей совсем там сейчас плохо. Не могу себя простить, что уехала, она так на меня смотрела! Ведь ребенок еще совсем... С другой стороны, Валюшка на меня разозлилась не по- детски, я сама испугалась, понимаешь?

— Понимаю, она, может, на Ромку злилась больше, но его ж нет, вот на тебе и сорвалась. Сама же знаешь, такое бывает.

— Пойду Мыши позвоню, узнаю, как они там.

Младшая придавленным голосом сообщила, что мама заснула, но сама она заснуть не может.

— Крепись, малыш, маме с утра станет полегче. И сама ложись, поспи. Утро вечера мудренее. В школу завтра ж тебе.

— Я не пойду, останусь с мамой, я боюсь ее остав­лять.

— А бабушке ты не звонила? Может, Лиза приедет.

— Бабушке я боюсь звонить. А Лиза завтра должна домой после института прийти.

— Спокойной ночи, Катечка, все будет хорошо.

— Папа вернется? Он же не уйдет насовсем, как вы думаете?

— Не знаю, малыш, это у твоего папы надо будет спросить. Спи.

«... Мир, в котором есть Она, — прекрасен. Мира без Нее — просто не существует. Я не существую без Нее. Ночь — трудное и бессмысленное время. Ночью Ее нет, почему-то Она мне не снится. Я появляюсь лишь в тот момент, когда слышу Ее шаги, я нахожу себя в Ее взгляде. Я крепну и расправляю плечи от Ее улыбки. От Ее прикосновения я воспаряю к небесам. Когда я пони­маю, что Она меня любит, я чувствую себя бессмерт­ным и великим. Но когда что-то случается ияне вижу Ее хотя бы несколько часов, я начинаю сходить с ума, к тому же весь мой организм отказывается жить: в груди не хватает воздуха, голова перестает думать, я весь превращаюсь в цель: увидеть Ее и получить весь мир обратно.

Я не понимаю, как я жил без Нее раньше?

Я жил как в тумане. Нет, в чащобе: в густом, непро­ходимом темном лесу, в котором мало воздуха, потому что все вокруг мертво: ни зверей, ни птиц. Темно и пусто.

Я пробирался куда-то к свету, обдирал себе руки в кровь, стоптал не одни башмаки, я сражался со своими чудови­щами, то и дело терзавшими мою душу. И казалось, что этой бесконечной дороге не будет конца. Но вдруг что- то случилось, лес расступился, и я увидел Тебя и понял: мрачные времена миновали. Теперь есть Ты — воплоще­ние света, и теперь я никогда больше не буду один.

Я чувствую себя молодым и вечным. Понимаю, что сейчас я безмерно глуп, оттого что влюблен, как маль­чишка, но я чертовски умен, потому что я сделаю все, чтобы не потерять Тебя. Для Тебя я сверну горы и на этом месте возведу грандиозный памятник нашей любви. Я — дурак, потому что так люблю Тебя. Я — гений, потому что смог Тебя покорить, и теперь Ты тоже любишь...»

Валюшка позвонила мне утром:

— Прости меня, я так орала на тебя вчера. Прости. Я разозлилась и испугалась еще, наверное. Я подума­ла, что ты с ним заодно, а значит, и с ней тоже. Я ис­пугалась, что осталась совсем одна.

— Ну что ты, я понимаю. И ты меня прости, я не знала, как поступить. Как ты себя чувствуешь? Рома звонил? Ты с ним разговаривала?

— Он не звонил, и его телефон отключен. А что, если и в эту ночь он не придет? Что я буду делать? Я не знаю, что делать...

— Может, Катюха съездит к нему на работу?

— Она не хочет меня оставлять одну, в школу не пошла, как я ее ни уговаривала. Может, ты? Может, ты забежишь к нему и все узнаешь? Скажешь ему, что надо прийти домой и поговорить.

Сердце моей Терезы сжалось от сострадания и уча­стия, и я согласилась, еще не догадываясь о том, куда именно мне предстоит вляпаться с этим привычным трепетным участием в чужой судьбе.

Я подходила к Ромкиному издательству с тайной надеждой, что его не будет на месте, с упованием на то, что он носится по всей Москве и, конечно же, не сидит в своем кабинете. У него же так много дел, и всегда такие срочные, такие неотложные, что... Мои самоутоворы споткнулись прямо о Ромку, как только я открыла дверь на их этаж («Надо было ехать на лиф­те!» — только и успела подумать я).

— Крот! Ты куда? Ко мне? Я как раз бегу выпить кофе. Пойдем со мной, дорогая. Я все тебе расскажу по дороге. — Ромка сгреб меня в охапку и стремитель­но поволок вниз по лестнице, ероша мне волосы, за­куривая и рассказывая какую-то свою рабочую чушь одновременно.

— Рома, стой! — пытаюсь я взять ситуацию в свои руки, освобождаясь из его тисков. — Мне надо серьез­но с тобой поговорить. Это очень важно. Удели мне хотя бы пятнадцать минут.

— О чем речь, дружище, для тебя хоть полчаса, толь­ко сначала кофе. Я без кофе не человек — ты же знаешь. К тому же высыпаться нормально я не успеваю...

Всю недолгую дорогу до кафе мне хотелось его трес­нуть. Чем-то очень тяжелым. Хотелось, чтобы он за­молчал, перестал излучать изо всех пор неудержимую радость, перестал светиться, суетиться, размахивать руками. Чтобы стал серьезным и хоть на минуту вспом­нил о своей семье. Я уже стала всерьез опасаться за воз­ложенную на меня дипломатическую миссию. Я боя­лась того, что не смогу пробиться сквозь это счастье к ответственности и благоразумию. Я совершенно не слу­шала его самоуверенную трескотню, подбирала слова и аргументы. Вдруг он, зайдя в кафе, бросился к дальнему столику, за которым уже сидела какая-то блондинка.

Дальше все происходило, как в плохом голливуд­ском кино. Замедленная съемка: Ромка подбегает к этой девушке, берет двумя ладонями ее лицо, нежно целует, в этот момент я медленно начинаю узнавать свою бывшую сокурсницу Машку, которую я не ви­дела трудно вспомнить, сколько лет. Машка тоже, видимо, начинает узнавать меня, но смотрит на меня растерянно, со все возрастающим удивлением. Ромка поворачивается ко мне и, весь светясь, заявляет:

— Крот, это моя Мария, моя Машенька.

— Мы знакомы, учились вместе, — хриплю я. От неожиданности и вчерашнего дождя у меня садится голос.

— Почему «Крот»? — Машка вцепляется в руку на­шего принца и смотрит на него не менее светящимися глазами.

— Его святейшество меня так назвал, спроси у него. — Я не испытываю никакой радости от свалив­шейся на меня встречи. Скорее я чувствую себя как морская свинка, перед носом которой вот-вот захлоп­нут клетку. Заказав кофе, какое-то время я сижу мол­ча. Будто чем-то тяжелым в результате ударили меня, и я слегка контужена и плохо воспринимаю реальность. В это время влюбленные о чем-то нежно воркуют, их можно рисовать акварелью и продавать картинки на День святого Валентина.