Пётр вышел в сад. Утренний ветерок коснулся его груди, охлаждая еще горевшую после молитвы кожу. Садовые цветы, искрясь капельками росы, повернули к хозяину свои разноцветные головки. Некоторые из них совершали движения, похожие на поклоны, другие трепетали. Совершенная молитва, словно одухотворила цветы, настроила их на молчаливый разговор с человеком. И такой разговор продолжался, пока Пётр поливал цветочные клумбы. Это не был разговор в прямом смысле слова, скорее, его можно было назвать обменом тонкими энергиями любви, приносившими обеим сторонам дополнительное чувство радости.
В приподнятом настроении Пётр отправился на работу. Он почти физически чувствовал, как в груди его горит яркая свеча.
В приёмной министерства по делам миграции секретарь вручила Петру пакет командировочных документов и пригласила войти в кабинет:
— Министр вас ждёт.
Пётр вошел. Он не однажды бывал в этом кабинете, находился в дружеских отношениях с его хозяином, насколько позволяла такие отношения деловая дистанция между советником президента и министром. И теперь министр вышел из-за стола, обнял Петра.
— Садись. Командировка предстоит не из лёгких. Карантин у твоих новых подопечных скоро закончится, нужно думать, что с ними делать дальше. В пакете посмотришь характеристики на каждого, но предупреждаю — все они с нашими характеристиками вряд ли согласятся, их мнение о себе чрезвычайно преувеличено. Огонь в Авичи только раздул его. Кроме того, все чувствуют себя героями и рвутся стать нашими благодетелями, на меньшую роль они не согласны. Так что лечить придётся каждого из них долго. Особо обрати внимание на главного в их семействе, — на рыжеволосого, с чёлкой. Ему досталось больше, чем остальным, поэтому он клянётся, что раскаялся. Почувствуй, насколько это искренне.
Министр умолк.
Пока он заканчивал свою речь, солнечные лучи, падавшие в широко отрытое окно кабинета, свернулись в один сверкающий жгут. От жгута отделилось некое подобие шаровой молнии. Молния поплыла по ковру к кожаному дивану, стоявшему в стороне от стола министра, поднялась и повисла в воздухе. Пётр застыл в напряжении, боясь пошевелиться. Тихий треск — и шаровая молния превратилась в сидевшего на диване человека лет тридцати пяти в белом одеянии, какое Пётр видел на картинах старых мастеров. Взгляд человека, брошенный на Петра, был подобен электрическому разряду. Петра затрясло от него, в какую-то минуту он почувствовал, что теряет сознание от невозможности выдержать энергию, исходившую от этого появившегося из солнечного луча человека. Синеглазый человек поглядел на Петра, ободряюще улыбнулся, и волнение Петра улеглось. Но сидевший напротив него директор не выдержал пространственного огня, он уронил голову на грудь и заснул в своём кресле.
Что-то удивительно знакомое проступало во всём облике солнечного человека — в золотистых длинных волосах, падавших на плечи, в небольшой русой бородке, слегка раздвоенной в конце, в миндалевидных, задумчивых глазах цвета утреннего неба, в легкой полуулыбке.
— Ты узнаешь меня? — обратился человек к Петру. Синие глаза его, казалось, проникали в самую глубину души Петра. В ней возникли смутные образы, которые постепенно сложились в чёткую картину. Древний город, тесная улица, палящее солнце. И толпы чернобородых людей, потных, взволнованных, галдящих. Он, Пётр, вместе с группой солдат ведет на казнь этого человека, прокладывая дорогу в толпе угрожающими взмахами меча.
У лобного места синеглазый человек, повинуясь команде начальника конвоя, ложится на большой деревянный крест, закрывает глаза. Начальник конвоя протягивает Петру несколько больших кованых гвоздей:
— Бей! — приказывает он.
Пётр отрицательно качает головой.
— Ты не желаешь выполнить приказ наместника?
— Я не могу.
— Ты иудей? Тебе запрещает вера?
— Я римлянин.
— Ты веришь, что этот человек бог?
— Он — человек. Таким должен быть каждый из нас.
— Он смутьян, он смущает подданных цезаря лживыми проповедями. Возьми гвозди!
— Нет.
Начальник конвоя бьёт плашмя своим коротким мечом по щеке Петра.
Брызжет струйка крови.
— Ты выполнишь приказ?
— Нет!
— Хорошо. Свяжите ему руки и отведите в казарму, — отдаёт распоряжение начальник конвоя.
Солдаты заламывают Петру руки, скручивают их ремнем, уводят. Он успевает увидеть, как один из конвойных придавливает коленом руку осуждённого к кресту, вколачивает гвоздь в его руку…
Видение растаяло.
— Ты вспомнил? — мелодичный голос синеглазого человека возвратил Петра из прошлого в настоящее.
— Да, Господи.
— Почему называешь меня «господи»?
— По привычке.
— Такая привычка дорого обошлась мне и людям. Я не господин, я — Друг. Когда-то ты знал об этом.
— Знаю и теперь.
— Почему говоришь?
— Повторяю слова людей. Для них ты повелитель всего. Так истолкованы твои слова: «Я и Отец — одно».
Синеглазый человек кивнул головой:
— Да, людям слишком долго вбивали в голову эту мысль.
— Это была сознательная ложь?
— Многим трудно истолковать Мои слова иначе. Погляди на него, — синеглазый человек указал рукой на спящего министра.
— Он очень хороший человек, — неумело вступился за директора Пётр.
— Разве я сказал, что он плохой? Он не может смотреть мне в глаза. Между тем время для этого пришло всем.
— Смотреть на Тебя?
— Смотреть открытыми глазами на Солнце. Смотреть в глаза Истине.
— Ты когда-то сказал, что останешься на Земле, пока Твой огонь не возгорится. Ты по-прежнему руководишь Землёй?
— Землей руководят люди Солнца. Мы на Земле вместе с моим Братом помогаем им.
— Как зовут Брата?
— Мория.
— Тот, кто объявил эпоху Майтрейи?
— Да.
— Что значит эпоха Майтрейи?
— Эпоха Великой Матери. Применительно к Земле — эпоха Женщины.
— Кто из вас главный, Ты или Брат?
— Зачем тебе это знать?
— Людей очень интересует вопрос старшинства. К кому из Вас лучше обращаться за помощью?
— Можешь обращаться к тому, кто ближе сердцу твоему. Мы не соревнуемся в старшинстве. Для ваших лидеров власть есть предмет вожделения, для нас власть — жертва.
— Жертва? Почему жертва?
— Потому что руководить людьми — слишком тяжкий крест. Две тысячи лет этот крест нёс я, теперь его несёт Мой Брат.
— Я хочу разделить Вашу ношу и скорбь.
— Разве я завещал скорбь? Я заповедовал радость. Чем тяжелее ноша, тем больше радости даётся человеку.
— Я молюсь Тебе в радости.
— Я видел это, и поэтому здесь. Тебе предстоит поездка и встреча с теми, кто много лет назад распинал меня. С тех пор они мало изменились. Попробуй помочь им в последний раз, может быть, что-нибудь поймут…
— Помочь им?
— Да, помочь. Они прошли через ад. Теперь могут превратиться либо в прах, либо отправятся на Сатурн, если не прекратят упорствовать в заблуждениях. Об этом они и другие были достаточно предупреждены моим старшим Братом Моисеем и моим младшим Братом Магометом.
— Если они не услышали голос пророков, что могу сделать я?
— Скажи им, что тогда они продолжат тропу скорби. Бесконечную тропу тьмы и скорби, которая приведёт их в ту же самую точку, где они находятся сейчас.
— Но они сами выбрали тропу скорби. Хватит ли моих сил увести их с неё?
— Сделай все, чтобы помочь им. Помни обо Мне и действуй моей силой. Там, где не убеждают слова, действуй молчанием, действуй огнём своего сердца.
* * *
Огонь в груди,
Блаженный, чистый, тихий,
Какой восторг зажечь его в ночи
И бережно хранить всю жизнь от вихрей,
Колеблющих дыхание свечи!
Поддерживать его благой молитвой,
Делиться им с отечеством своим
И знать — пока в душе твоей горит он —
Оно живёт, и ты непобедим.
Зона вольеров
Вечером того же дня самолет, на котором летел Пётр, приземлился в аэропорту города, где нашему герою предстояло провести несколько дней.
Утром представитель местной администрации отвез его к месту предстоящей работы.
Перед ними расстилался обширный пустырь, огороженный колючей проволокой, сплошь покрытый чёрным вулканическим пеплом и остатками всевозможного бытового хлама, собранного в аккуратные горки. Видны были обгорелые холодильники, закопчённые бытовые приборы, рулоны проволоки, кучи жестяных банок, картонных ящиков, электромоторы, огромные ржавые котлы, металлические бочки. Кое-где грейдеры ещё сгребали остатки этого мусора, но в основном работали экскаваторы и большие самосвалы, грузившие и вывозившие весь хлам за территорию. На видном месте у въезда в пустырь большой деревянный щит большими буквами информировал: «Территория бывшего «Единого энергетического холдинга» и Авичи. В настоящее время преобразуется в городскую зону отдыха».
Видимо, площадь пустыря еще недавно была гораздо шире, потому что за его оградой с внешней стороны высаживали деревья и кустарники, а неподалеку зеленел молодой парк, огороженный высоким металлическим частоколом. Туда и проехал на машине Пётр с сопровождавшим его представителем местной администрации.
Как он объяснил Петру, предметом их общих забот был сложный психологический климат, установившийся в вольерах, где обитали бывшие жители полностью уничтоженного землетрясением холдинга и поднявшиеся из подземных глубин аборигены Авичи. Вольеры построили по их просьбе. Дело в том, что новосёлы, по словам представителей местных властей, не смогли приспособиться к новым вибрациям на Земле и потребовали создать для себя специальные жилые помещения. Испробованы были разные варианты, от индивидуальных коттеджей и подземных бункеров до сооружений, напоминающих овощные теплицы. Наконец, кому-то пришла в голову идея вольеров. Идея новосёлам понравилась. В вольерах насадили деревья, поставили палатки, оборудовали открытый стадион, где главным образом проходили разного рода собрания, ток-шоу и гала-концерты. Согласно общему пожеланию вновь прибывших, территорию заповедника огородили высокой железной оградой, защищавшей их от излишнего любопытства местных жителей. Чтобы обеспечить плавный переход от дымной атмосферы Авичи к атмосфере постпреисподней жизни, в центре новых поселений непрерывно жгли различный мусор. Поселенцы, привыкшие дышать в Авичи дымом, чувствовали себя в этой обстановке, конечно, не так, как в своём недавнем подземном жилище, но всё-таки более или менее сносно. Тогда как, выходя из вольеров на свежий воздух, они вынуждены были надевать устройства, напоминающие противогазы, где вместо фильтров имелись аккумуляторы с конденсированным дымом. Иначе у них начинались астматические явления и возникали проблемы с вестибулярным аппаратом. Понятно, что склонность к дыму, так же как некоторые иные экзотические привычки эмигрантов из Авичи, вызывали недоумение, а кое-где даже раздражение местных жителей, несмотря на всю разъяснительную работу администрации.
Но главными оказались проблемы психологической адаптации. Мигранты из холдинга и преисподней никак не принимали, по их словам, новый менталитет Земли. И доставляли немало головной боли местной администрации. Вначале они объявили голодовку, требуя, чтобы их вернули на прежнее местожительство. Им объяснили, что холдинг и Авичи больше не существуют. Тогда они заявили, что отказываются выполнять любую иную работу, кроме той, что делали раньше. Однако на новой Земле под новым Небом не существовало ни парламентов, ни телевизионных ток- и секс-шоу, ни гала-концертов, отсутствовали также профессии имиджмейкеров, политтехнологов, короче, как выразился один шутник, всех этих «рокеров, брокеров, хакеров, квакеров, дилеров и триллеров». Люди строили дома, учились, трудились на полях и совершенно забыли все прежние рыночные изобретения. Стена полного непонимания между мигрантами и местными жителями увеличивалась с каждым днём. Разрушить ее или, по крайней мере, уменьшить — такая непростая задача стояла перед советником правительства СССР по вопросам миграции Петром.
Зона вольеров располагалась за обширным парком, растянувшимся на несколько километров в длину. Парк и каскад искусственных прудов отделял вольеры от остальной территории. Пётр вместе с сопровождавшим его представителем местной администрации проехали на машине к воротам первого вольера. Ворота были настежь открыты, в стороне от них на железных прутьях ограды блестел слегка поржавевший лист жести, сообщавший о тех, кто находился внутри: «Familia Homo primitivus. Реликтовое семейство примитивных приматов, отдельные экземпляры которого уцелели до наших дней. Прежний ареал обитания — Садовое кольцо бывшей столицы государства. Ныне в естественных условиях не встречаются, могут жить только в искусственной среде. Питаются долларами и ценными бумагами. Находятся под охраной государства».
Петр вместе с сопровождающим вошли внутрь. Их тотчас окружила пёстрая толпа обитателей вольера. Это были очень странные субъекты. Во-первых, в глазах у всех сохранялся зеленовато-красный адский отсвет. Во-вторых, каждый житель вольера имел какой-то физический недостаток: скрюченную руку или ногу, горб, деформированные уши, нос, губы. Некоторые ходили с постоянно полуоткрытым ртом. Почти у всех не было волос на голове или же эти волосы росли какими-то клочками. Некогда связанные за спиной крылья у подавляющего большинства полностью обгорели, лишь кое у кого сохранялись их робкие остатки. Также у всех на рукавах или на груди были пришиты стандартные лоскуты белой ткани с черными надписями о партийной принадлежности. Лоскутов перед глазами мельтешило такое множество, что Пётр не успевал прочитывать названия: «Единая рыночная Россия», «Демократическая рыночная Россия», «Либерально-демократическая рыночная партия», «Союз рыночных сил», «Партия любителей рынка» и т.д. Сначала Пётр принял эти нашивки за некую форму дискриминации, то есть за попытку превратить вольер в гетто, но представитель местной администрации категорически отверг такую догадку. Он заверил, что нашивки — исключительно инициатива самих обитателей вольера. Даже супружеская пара мастеров вокала — Филимон и Филумена, как они представились Петру, обозначили себя принадлежностью к «Партии рыночного гала-концерта». Кроме того, Филимон держал в левой руке коричневый кейс с наклейкой «Миллион $». И, как пояснил сопровождавший Петра представитель местной администрации, Филимон и Филумена были единственными обитателями вольера, кто представлял свою партию вдвоём, все остальные союзы и партии состояли из одного члена.
Как только Петр вместе со своим спутником ступили на территорию вольера, супруги первыми бросились встречать гостей.
— Хотите, мы вам споём? — спросила Петра Филумена.
— Да, да, мы споём вам дуэтом, — поддержал подругу Филимон.— Что вы предпочитаете, романс, рок, кантри, качественную попсу?
Но супругов грубо оттеснил бородатый крепыш, внешне похожий на Муссолини представитель Либерально-демократической рыночной партии.
— Не слушайте их, они нас тут всех достали своей качественной попсой. Им плевать на национальные корни. Давайте познакомимся. Я — Вольдемар Жураковский, вы, конечно, слышали о таком. Предлагаю вам вступить в мою партию.
— Не вступайте в его партию. Разве не видите, она хамская! Либерализмом и не пахнет, — сверкнула глазами Филумена. — Сгинь с глаз, каналья, иначе позову телохранителей.
— Телохранителей… презрительно фыркнул Жураковский. — Кому нужно твоё подержанное тело?! За него банку растворимого кофе не дадут — подмигнул он Петру, как бы приглашая его участвовать в некоем предстоящем спектакле.
— Вы не смеете оскорблять мою жену. Она народная артистка холдинга, — сверкнул глазами Филимон.
Жураковский как-то кисло скривился и потрепал Филимона по щеке:
— Бывшего холдинга, Филя. Напрасно ты пузыришься. Филумена за себя и за тебя постоит покруче мужика. Ты же сам признался, что подкаблучник.
— И горжусь этим, — вспыхнул Филимон. — Вы все тут представляете только себя, а я лоббирую её интересы.
— Лоббируешь, лоббируешь… — Жураковский звучно щёлкнул Филимона по лбу, — только лоб у тебя и остался, Филимончик. А в нём полторы вокальных извилины. Да ещё этот чемодан, который никому здесь не нужен. Пролоббировали мы с тобой демократию, Филя, — элегически закончил свои рассуждения рыночный либерал-патриот.
Повисла общая тягостная тишина. Чтобы как-то прервать её, Петр заметил:
— Я смутно вспоминаю ваши прежние портреты. Кажется, в прошлой жизни вы не носили бороды.
— Он боялся походить на Карла Маркса, — пустил шпильку Филимон.
— Нашёлся юморист, — усмехнулся Жураковский. — Намекает на мое юридическое происхождение. Дело совсем не в крови, а в духе, Филя. Тело может быть юридическим, но дух патриотическим. Понял? А насчёт сходства я тебе скажу так: я похож на любого истинного лидера, потому что лидер по природе.
Пётр снова попытался остудить накал перепалки и обратился к супругам-вокалистам:
— Вы, кажется, что-то хотели исполнить?
— Охотно! — затараторили Филимон и Филумена. — Что бы вы хотели услышать, классику, рок, мюзикл?
— Классику, — ответил Пётр.
— Что же мы споём, дорогая для нашего гостя? — спросил Филимон Филумену. — Может быть, что-нибудь из докатастрофного репертуара? В стиле ностальжи? Давай споём нашу колыбельную. Мы когда-то пели её малышам с несостоявшейся судьбой.
Филумена кивнула головой, набрала воздуха в могучую грудь и запела. Филимон поддержал её вторым голосом.
Спи, мой светик, самый яркий,
Ты за год подрос.
Шлёт тебе свои подарки
Дедушка-Мороз.
Из Нью-Йорка ножки Буша,
Из Канады шприц.
Заживёшь ничуть не хуже,
Чем наследный принц.
Рынок для тебя построим
В будущем большой.
Коммунистам не позволим
Нас кормить лапшей.
Будешь кушать полной ложкой
Чёрную икру,
Подрасти ещё немножко,
Маленький мой друг.
Не пойдешь служить солдатом,
В брокеры пойдёшь,
Настоящим демократом
Скоро подрастёшь.
А когда ты станешь взрослым,
Толстым, как Гайдар,
Увезу тебя я в Осло
Или в Гибралтар.
— Да, построили рынок, поели икры, и чёрной, и красной, и всякой, — тяжело вздохнул Жураковский, когда супружеская пара закончила петь. — И Гайдар до Гибралтара не доехал. Здесь по соседству кантуется на своей мраморной плите.
Петр переменил тему разговора:
— Я вижу, женщин у вас почти нет, за исключением мадам Филумены.
— Есть еще одна, вон в том углу отдыхает на нарах, — откликнулся либерал-патриот. — Но вы верно заметили — женщин у нас почти нет. Сами дошли до жизни такой, не пускали их в прежнее правительство.
— И в Думу, — с некоторой ехидцей добавил Филимон.
— Я три раза ставил на голосование закон, чтобы на каждого мужика в Думе было по четыре женщины. Как в исламе. Провалили.
— Ну, хорошо, — примирительно заметил Пётр. — В Думе и в правительстве вы без женщин обходились, а как же здесь без них живёте?
— Кто как, — ответил Жураковский. — Филимон с Филуменой живёт, я терплю...
— А остальные?
— Остальные не вполне традиционной ориентации.
— Как понять — «не вполне»?..
— Так и понимайте, в прямом смысле слова. Раньше были голубые, а теперь бледно-голубые.
— Дружище, я вас и не понимаю, — чистосердечно признался Пётр.
Жураковский поманил пальцем проходившего мимо странного субъекта с головой, похожей на мужской член. На рукаве его пиджака белела нашивка: «ПЕРДС — партия единого рыночно-демократического секса».
— Помните в той жизни был телеведущий, вел передачу «Окно в спальню», — пояснил бородатый. — Это он. Только сильно полинял. И силы нет, и аудитория другая. Развлекает нас здесь своими дурацкими секс-шоу. Им, этим рыночным гомикам, для секса достаточно одной картинки. Они же здесь все банальные без буквы «б». Я один оригинальный. Единственный стопроцентный мужик, — приосанился Жураковский.
Членообразный субъект рассерженно мотнул головой в сторону Петра и либерал-патриота:
— Забодаю!
Но Жураковский ловко схватил голову субъекта обеими руками и сжал её словно резиновый шарик:
— Не пугай гостей, чудик! Вы на него не обращайте внимания. Он всех здесь на испуг берёт своим набалдашником. А на самом деле он у него надувной и безопасный. Они все тут безопасные в смысле потенции.
— А что за женщина на нарах? — снова переменил пластинку опасно накренившегося разговора Пётр.
— Пойдёмте, покажу, — предложил либерал-демократ.
В углу вольера на нарах сидела толстая дама в халате и с босыми ногами. Лицо её напоминало тёмно-жёлтые песчаные дюны Сахары с зовущими к себе красно-зелёными оазисами глаз. Не вставая с нар, она протянула Петру пухлую руку:
— Калерия Новоборская. Не возражаю, если назовёте меня мисс Каля. Я представляю ПЕРДН — партию единых рыночно-демократических нар.
Внезапно дама запела хрипловатым голосом:
Лежу на нарах я простуженная с гриппом,
За демократию страдаю на ветру.
Костюм бостоновый и прохоря со скрипом
Я проиграла уголовникам в буру.
— Что такое? — Пётр с недоумённой улыбкой повернулся к Жураковскому. — Разве она из партии уголовников?
— Калерия всю жизнь мечтает о нарах в колонии общего режима. Можно и строгого. Но обязательное условие — наличие общих нар с уголовниками не старше пятидесяти лет, — словоохотливо пояснил либерал-патриот. — Ей очень тяжело с банальщиками. Она обожает простой народ. Воспитана на демократических традициях народовольцев. Тех самых героев-народовольцев девятнадцатого века.
— Но почему обязательно с уголовниками?
— Потому что я девица и одинока, — несколько саркастически и с кокетливым вызовом вмешалась в пояснения дама.
— Тогда всё ясно. Но ведь ваше одиночество мог бы скрасить он. — Пётр повернулся в сторону Жураковского. — Он тоже одинок и уверяет, что силён…
— Вы с ума сошли! — лицо либерал-патриота перекосило, когда он увидел, как физиономия Новоборской заволоклась зовущей улыбкой. — Лечь с ней на нары?! Под дулами установки «Град» не лягу!
— Позвольте презентировать мою партию, — раздался голос ещё одного обитателя вольера, полного, лысого человека в тёмных очках и в шляпе. Он как бы подкрался к говорившим и терпеливо ожидал, пока закончится разговор с Новоборской. — Я представляю обновлённую РСДРП.
— Ого! — удивился Пётр. — Возрождаете традиции начала прошлого века?
— Какого века, какое начало! Конец! — хохотнул Жураковский. — Профукал реформы, профукал свою прежнюю партию, теперь придумал какую-то Российскую социал-демократическую рыночную партию.
Лысый загорячился:
— Не слушайте этого закоренелого политического хулигана. Такие, как он, не дали мне довести реформы до конца. А я их мечтал завершить вместе с моим другом Джорджем. Какая жизнь могла бы состояться для народа! Цивилизованная, без экстремизма, каждый мог бы кушать в «Макдональдсе».
— Кушать в «Макдональдсе»… Не дали завершить реформы, вместе с Джорджем… Лёг под этого Джорджа ковровой дорожкой, — ерничал Жураковский.
— Меня простые люди любят, — отбивался лысый.
— Рассказывай басни, — продолжал обличать рыночный либерал. — В Омске за что получил от простого человека? За что он тебе вмазал, помнишь?
— Это было попытка спланированного теракта. Мне Джордж из Америки даже телеграмму с соболезнованием прислал.
— Во, он уже террористическое покушение нарисовал! Цену себе набивает. Они все здесь шоу разыгрывают.
— А ты не разыгрываешь? — нахмурился лысый.
— Я один настоящее шоу делаю.
— Ковёрный.
— А ты подковёрный!
— Господа! — возвысил голос представитель местной администрации, — мы приехали к вам не для партийных дискуссий. Советник центрального правительства по вопросам миграции хочет посоветоваться с вами по некоторым вопросам.
Пётр произнёс краткую речь, объяснил, что карантин в вольере заканчивается, что дальнейшая адаптация к новым условиям жизни должна проходить в естественных условиях и что обитателям вольера, как не имеющим полезных профессий и не вписавшимся в структуру нового социума, предлагается три варианта предполагаемого местожительства.
— Первый вариант — соседнюю сельскохозяйственную корпорацию, — как мне известно, вы отвергли. Так?
— Так! Это не для нас, — загудела толпа.
— Второй вариант — отправка вас на Сатурн.
Толпа угрюмо замолчала.
— Какой третий? — раздался выкрик.
— Третий вариант — эмиграция в Соединённые Штаты Амазонии. Если, конечно, туда вас захочет принять Джордж Амадей Бакс Самый Младший.
— Хотим в Амазонию! — заревела толпа.
— Тише, господа! — вмешался представитель местной администрации. — Вначале нам необходимо послать делегацию в Соединённые Штаты для переговоров. Три-четыре человека, не больше, во главе с советником правительства по миграции.
— Я поеду, — решительно заявил рыночный либерал.
— Он популист, он всё испортит, — возразил лысый в тёмных очках. — Его знают по антиамериканским и антисемитским выпадам еще в той жизни. На переговорах нужен тонкий дипломат. Предлагаю себя.
— Ни в коем случае! — завопил Жураковский. — У него харизмы нет. И авторитета в народе. За что ни брался, всё профукал. А в дипломатии я разбираюсь ничуть не хуже его. Уж на этот счёт будьте покойны. Пошуметь, конечно, могу. Для рекламы и электората. Но лишнего никогда ничего не скажу.
— Мне кажется, — сказала Филумена, — лучше всего подойдём мы с Филимоном. Мы не ангажированы, исполняем мюзиклы, амазонский президент их любит. И потом… — Филумена всхлипнула, — у нас с Филимоном ранчо во Флориде накрыло волной. И мы до сих пор не получили страховку.
— Ну, что же, — согласился Пётр, — по-моему, Филумена и Филимон — самые подходящие кандидатуры.
— Остальных кандидатов подберем из других вольеров, — завершил разговор представитель местной администрации.
* * *
В земных делах барахтаемся слепо,
Нам неуютно меж землёй и небом.
С небесным тяготением борясь
Мы лезем в середину, то есть в грязь.
В ней нам привычней. Но тревожит что-то.
Одной ногой нащупываем дно,
Другою — погружаемся в болото,
И стонем, что летать не суждено.
И сочиняем горестные сказки,
Про то, что не видать кругом ни зги…
И на себя натягиваем маски
Неверия, отчаянья, тоски.
Но жизнь томит нам грудь
духовной жаждой,
И сердце наше встречи с Небом ждёт.
И крылья есть у всех, хотя не каждый
Готов отважно броситься в полёт.
Майкл и Боб
Соседний вольер оказался пуст. Информация об отсутствующем хозяине гласила: «Homo-reconstruction [20]. Неудавшийся реформатор конца прошлого века, начавший свою политическую деятельность в результате геронтологического кризиса в прежнем руководстве страны. Прошёл все потрясения предыдущей эпохи и катастрофы наших дней. За примерное поведение в Авичи освобождён досрочно. Хорошо адаптируется к разнообразным условиям жизни. Питается любой иностранной валютой, но в случае отсутствия таковой уже способен питаться молоком и кефиром. Алкогольные напитки не употребляет. Молочный брат обитателя соседнего вольера, принадлежащего к отряду homo-familia. Тот и другой занесены в Красную книгу. Охраняются государством».
Пока Пётр читал этот текст, к воротам из соседнего вольера подбежал уже знакомый представитель социал-демократической партии в противогазе.
— Насилу догнал вас, — запыхавшись, произнёс он, стаскивая с головы противогаз. — Милости прошу в мой вольер.
— А, так вы и есть хозяин этого вольера, знаменитый человек-перестройка! — вежливо улыбнулся Пётр.— Как же, как же, очень хорошо помню ваши портреты. Извините, что сразу не узнал вас из-за чёрных очков и шляпы.
— Приходится надевать, а то, как увидят без очков, подбрасывают...
— Что подбрасывают?
— Всякую ерунду. Люди очень злопамятны. Сравнивают меня с Керенским. Говорят, не ту свободу в страну принёс. Кому много реформ, кому мало. Людям, знаете ли, никогда не угодишь.
— И всё-таки вы ушли из собственного вольера к злопыхателям...
— Знаете, скажу вам по секрету, у меня сосед за изгородью тяжелый. Очень грубый такой, злой и неуживчивый. Хуже человека не придумаешь. А я, знаете ли, люблю поговорить с интеллигентными людьми, посоветоваться, обменяться опытом, попеть вместе песни шестидесятых годов... В Европе меня всегда встречали с цветами... Сколько я там лекций прочёл! Нет старой Европы, ушла под воду. — Лысый вытер набежавшую на щеку крупную слезу, надел черные очки и заглянул в глаза Петру, как бы ища сочувствия. Пётр поддержал собеседника:
— Европу, конечно жаль. Но и вас жалко. Почему такого милого человека, как вы, загнали в эту клетку?
— Знаете ли, на этот вопрос мне самому довольно трудно ответить, — со скорбной улыбкой сказал лысый.
— Я знаю, почему, — раздался грубый бас.
Рослый пожилой человек в хорошо сшитом сером костюме, с аккуратно уложенной волной седых волос стоял за решёткой соседнего вольера.
— Я знаю, — повторил он. — Старую систему сломал, новой не создал. Всех своих прежних друзей дома и за границей сдал классовым врагам. Кто в тюрьму попал, кого реформаторы пристрелили, кто сам застрелился. С реформами не справился, армию развалил, страну довёл до ручки...
— Мне не дали завершить реформы, — оправдывался лысый.
— Семь лет топтался на месте. А я взял власть и сразу навёл порядок.
— Да уж, порядок, — печально сопротивлялся напористому соседу лысый. — Расстрелял из пушек парламент!
— А шта! Россия любит твёрдую руку.
Подъехал экскурсионный автобус, из него высыпала группа детей с учительницей. Экскурсанты выстроились вдоль вольера седовласого, с любопытством прислушиваясь к разговору стоявших внутри людей.
Шта, ребята, уставились? Медведя приехали посмотреть? А я не медведь, я добрый крокодил Гена, — седовласый начертил в воздухе какой-то замысловатый знак. — Помните такого? А вы, — он обратился к учительнице, — не молчите, расскажите ребятишкам, шта про меня учёные там написали: родоначальник гомо-фамилии, первый президент новой великой державы, создал демократию, провёл реформы. Водку не пьёт. Вшился. Питается молоком. В аду отбыл полный срок, без всяких зачётов... Правильно говорю?
— Господа, — сказал Пётр, переводя взгляд с седовласого на лысого. — Подайте друг другу руку. Нам с вами предстоит серьёзная общая работа.
— Какая у нас с ним может быть общая работа! — заволновался лысый. — Я ему никогда руки не подам.
Седовласый вытянул согнутую левую руку со сжатым кулаком, в сгибе её он поместил ребро правой ладони и покачал в воздухе эту незамысловатую конструкцию:
— Вот тебе моя рука, видел!
— Господа, господа, — вмешался представитель местной администрации, — помиритесь. Вам, действительно, предстоит очень серьёзная поездка для переговоров... — Он сделал долгую паузу, во время которой лысый и седовласый с напряжённым вниманием воззрились на говорившего.
—...Для переговоров с Джорджем Баксом о возможности вашей эмиграции в Амазонию, — закончил представитель местной администрации.
— Это меняет дело, — задумчиво произнёс седовласый. — Давненько мы не виделись с другом Джорджем. Хотелось бы с ним сыграть в шашки или в бейсбол.
— Он моим сначала был другом, — обидчивым тоном уточнил лысый.
— Не будем спорить, Майкл, пусть сначала был твоим, — согласился седовласый. — Ты с ним в домино сыграешь, а я в теннис или в шашки. Иди ко мне, Миккеле, я зла не помню.
Лысый подошёл к решётке, за которой стоял седовласый, протянул ему руку и уронил из левого глаза слезу:
— Не будем ссориться, Боб.
Седовласый пожал руку лысого, а другой рукой по-отечески вытер слезу с его щеки и погладил по блестевшей на солнце лысине:
— забудем партийные разногласия, Майкл. На шта они нам. Тем более я давно из партии выбыл. Давай по стакану молока выпьем. Загогулину такую нарисуем. — Он нарисовал в воздухе математический знак бесконечности. — Ну, так шта, выпьем? Как друг Джордж говорит, — дринк брудершафт. За монархическую рыночную демократию!
— Выпьем, Боб. Но я буду пить за парламентскую рыночную социал-демократию. И кефира налью. А то к вечеру в желудок вместе с молоком подбрасывают... — с озабоченным лицом пояснил лысый, обращаясь к Петру и представителю местной администрации. — Вы понимаете, что я имею в виду, — у меня желудок на молоко слабый, туалетов здесь тёплых нет, все удобства — на улице, ночью, знаете ли, неудобно бегать, когда подбрасывают...
Седовласый Боб проводил Петра до ворот вольера, а лысый Майкл даже вышел за ворота. Противогазную маску он не стал надевать, нервно мял её в руках. Некоторое время оба шли молча, потом Майкл заговорил:
— Вы, конечно, напишете обо всём увиденном?
— Я обязан написать отчёт.
— И покажете меня в самом карикатурном виде?
— Надеюсь, в объективном.
— Ваша объективность на поверхности. Вы же не знаете, что творится у меня в глубине души.
— А что у вас в глубине души?
— Тьма, египетская тьма. Самое страшное на свете, когда тебя не понимают. Ты стараешься изо всех сил, а тебе не верят, тебя ненавидят или не принимают всерьёз. Поймите хоть вы меня. Власть в России — страшное бремя. Никто из русских первых лиц не заслужил всеобщей благодарности. Я покинул своё место с клеймом разрушителя.
— Вы не покинули власть, она вас подкинула. И разбежалась.
Лысый Майкл остановился, скорбно посмотрел на Петра:
— Вот и вы смеётесь надо мной. А как бы вы повели себя на моём месте?
— У каждого своё место.
— Вот-вот. Но каждый охотно судит всякое чужое место. Когда я принял государственный руль, все требовали перемен. Одним хотелось, чтобы я крутил направо, другим — налево.
Пётр рассмеялся:
— Вы и крутили по заказам, то в одну, то в другую сторону. С большим люфтом. Пока до руля не добрались некие решительные механики.
— Когда-нибудь история оценят меня по заслугам, — печально продолжал разговор лысый Майкл. — Я никому сознательно не причинил вреда, позволил своей стране без большой крови совершить революцию. А самое главное, прекратил наше противостояние с Америкой, ведь оно, в конце концов, могло бы перерасти в страшную войну. Моя разрушительная работа не была страшной. Правильно?
— Оставим это мнение на вашей совести.
— Я имею ввиду не была страшной никому, кроме меня, — грустно закончил разговор Майкл.
Старые знакомые
Не осуждай свою эпоху,
Он нужен был нам страшный век,
Чтоб глубже поклонился Богу
Его предавший человек.
Чтобы вскричал:
— Нет сил отныне
Лежать в грязи, тонуть в крови!
Я жажду, как воды в пустыне,
Покоя, чистоты, любви!
* * *
Последний вольер стоял в стороне от остальных. Его территория, покрытая чёрным пеплом, выглядела словно поле боя после тяжелой артиллерийской подготовки. Зачерпнув пригоршню пепла, Пётр увидел, что весь он состоял из останков мух. Сложив лапки на груди, мухи спали вечным сном.
Внутри вольера в беспорядке валялись опоры линий электропередач, искорёженные трансформаторные будки и прочие атрибуты некогда хорошо отлаженного хозяйства Мороженого Голавля. Но прозрачный павильон из литого стекла полностью уцелел, как и пульт управления энергосистемой. За ним восседал уже знакомый нам хозяин холдинга. Он мало изменился. Чуть поседела рыжая чёлка да несколько опали румяные щёки, однако в глазах цвета маренго горел прежний решительный и в то же время ироничный огонёк. А в углу вольера, возле металлической решётки, возвышался монумент сэра Дарёное Чучело. Он, как и в демократически-холдинговую эпоху, опирался головой на плиту из черного лабрадора, а ногами поддерживал кусок голубого мрамора. Глаза сэра Чучело медленно и задумчиво вращались.
Из генетической памяти Петра моментально встали картины прошлого. Голавль тоже узнал своего знакомца по виртуальному миру.
— Кажется, мы с вами где-то встречались? — спросил он.
— Кажется, так, — подтвердил Пётр.
— Мне помнится, в той жизни вы были человеком искусства?
— Вы не ошиблись. Но теперь я чиновник по вопросам миграции.
— Из последних угодили в первые.
— Ну, не в первые, где-то в сер