наступила тишина, нарушаемая только заглушёнными звуками богатырского храпа. Молодые люди собрались
уходить, и Шура взял уже под руку раненого героя, как вдруг снова послышался на этот раз женский визг. Разведка
показала, что вцепились друг другу в волосы жена красного курсанта с женой Хрычко, которая забралась в ее бочку
с квашеной капустой, помещенную в коридоре. Валентин Платонович был очень доволен этим известием и объяснил
Наталье Павловне, что междоусобные войны всегда ослабляют противника и что это значительно улучшает их
положение, после чего молодые люди удалились. Проверили на всякий случай все задвижки, три женщины
собрались спать. Перед тем как нырнуть в постель, Ася тихо стукнула в дверь бабушкиной спальни. – Entrez [35], –
отозвалась Наталья Павловна, которая все сидела в кресле. Свет от лампы, затемненной голубым абажуром, падал
на ее лицо, которое показалось Асе осунувшимся и печальным. Она бросилась на колени около кресла Натальи
Павловны. – Бабушка, бабушка, не грусти! Все еще будет хорошо, я уверена! – Нет, дитя. Ничего хорошего я уже не
жду. Я больше не увижу Сергея. Здесь, в комнате моего сына, валяется пьяный хам, в то время как мой сын
пропадает в тайге в глухом поселке, а мой внук не хочет меня знать! Трудно примириться с этим. И мне страшно,
Ася, за тебя и за твою судьбу: теперь, когда в семье нет мужчины, мы беззащитны, материальной базы никакой, и
мысль о том, как сложится твоя жизнь, не дает мне покоя. Ася прижалась щекой к руке Натальи Павловны. – Я
люблю твои руки, бабушка. Ни у кого нет таких изящных длинных пальцев. Не волнуйся за меня. Знаешь, бабушка,
когда я лежу совсем тихо в постели по утрам и вечерам, мне часто кажется, что на меня идут сверху длинные
серебристые лучи; это так приятно, что я боюсь пошевелиться, чтобы не порвать их, как паутину. В такие минуты я
очень хорошо знаю, что буду очень счастлива. Меня ждет что-то очень светлое! Оттого я так люблю играть
Consolation Листа. Я никогда не сказала бы этого – такие вещи лучше не выговаривать, но мне хотелось утешить
тебя, бабушка! С наступлением утра новые жильцы показались хоть и не очень приятными, но не столь
устрашающими. Гости их удалились, великолепный глава семьи отбыл на работу. Осталась только его жена с двумя
мальчиками четырнадцати и четырех лет. Она суетилась, мыла пол, визгливо кричала на детей и на кошку, но, в
общем, не выходила из границ приличия. Чайник был возвращен вычищенным и блестящим. Столкновение за весь
день было только одно – по поводу грязного белья, замоченного в ванне. Соединенными усилиями мадам и жена
курсанта новую жилицу принудили вынуть белье и вымыть ванну. Вечером, когда мадам заглянула в кухню, обе
женщины мирно стирали белье и вели разговоры, весьма притом поучительные. Они делились впечатлениями по
поводу абортов: одна имела их пять, другая – три. Мадам постояла, послушала и сказала себе, что Асю и Лелю
теперь вовсе нельзя выпускать в кухню.
Глава пятнадцатая
Томно-порочных Нельзя, как невест, любить… Олега выпустили из больницы только в начале марта. Воспаление
легких прошло скоро, но плеврит затянулся, что оказалось отчасти к лучшему: за время болезни, впервые после
лагеря, Олег получил возможность отдохнуть и отоспаться. Кроме того, в больнице обратили внимание на общее
состояние организма – истощение и малокровие – и подлечили впрыскиванием мышьяка с железом и глюкозой, а
также регулярным питанием. Заключение врачей о плеврите было неутешительно: Олегу объяснили, что
застрявший в плевре осколок, неудаленный при прежних операциях, дает и будет давать постоянное воспаление
плевры. Вячеслав ошибался, когда с таким азартом доказывал, что заболевший советский служащий
обеспечивается зарплатой: выяснилось, что правило это относится лишь к тем, кто проработал более или менее
значительный срок в одном учреждении, а Олег, проработавший всего месяц и притом внештатным работником, не
имел права на получение зарплаты, и бюллетень имел значение только как оправдание за пропущенные дни. За все
время болезни его только раз навестили Нина и Мика; в последующие впускные дни вследствие очередного гриппа,
блуждавшего по городу, доступ посетителям в больницу был воспрещен. О Марине он не знал ничего, так как при
Мике не решился расспрашивать о ней. Нина упомянула мимоходом, что Марина Сергеевна здорова и передает
привет, и это было все! Думая о ней, он испытывал недовольство за то, что было между ними в последний день. Он
понимал, что не влюблен, и не пытался себя обманывать. Вместе с тем он говорил себе, что она – порядочная
женщина, с которой нельзя было после такой сцены обратить отношения в ничто. Вопрос, как сложатся теперь их
взаимоотношения, и как ему следует себя с ней держать, стоял перед ним, требуя разрешения. Если связь между
ними упрочится – он должен будет уйти из порта: он чувствовал себя не в состоянии, обманывая ее мужа,
встречаться с ним на службе. Старый еврей, являясь его прямым начальством, явно благоволил к нему: всегда был с
ним исключительно вежлив, а при партийцах постоянно подчеркивал знания Олега, его работоспособность и уменье
себя держать, по-видимому, желая создать ему репутацию ценного работника. Олег не мог не быть благодарен ему
за это. И вот между ними встала Марина! «Я не должен был идти на близость с ней ради этого старика и ради
самого себя – мне дорого это обойдется, если придется бросить работу», – думал он и вместе с тем чувствовал, что у
него нет никакой уверенности, что он устоит перед ее чарами при следующей встрече. Вспоминая во всех
подробностях все, что было между ними, он не мог не видеть, что инициатива принадлежит ей… Зачем это ей было
нужно? Со скуки? Такое легкомыслие не вяжется с достоинством порядочной женщины, смолянки, подруги Нины. А
может быть, она действительно его полюбила и будет настаивать на браке? Но Марина не подходила под тот идеал
женщины, которой он в мечтах отдавал свою любовь и которую счел бы достойной себя тогда… в юности; а он
сообразовался с этой меркой. Он был из тех мужчин, которые выше всего ставят в женщине чистоту, а Марина уже
не была девушкой; мало того: она оказалась способной вызвать на близость, намеренно воспламенить, раздразнить
страсть в мужчине – пусть этот мужчина он сам – все равно; если так, он не хочет видеть ее своей женой!
Постоянно возникал в его мыслях другой образ, в котором так хороша была белизна лба, гущина и длина ресниц и
невозмутимая чистота взгляда. Тонкая и юная, с особым неповторимым очарованием в словах и в движениях она
властно вторглась в его мысли, «как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». Он гнал от себя этот образ:
«Я не рожден для счастья! Такая девушка теперь не для меня. Я не должен думать о ней». Марина не затронула тех
потайных струн его души, которые сами собой пробудились и зазвучали при первом взгляде на Асю. Когда он
сопоставлял Марину и Асю, он думал – сколько бы потребовалось усилий: ухаживания, задушевных разговоров,
объяснений с бабушкой флердоранжа, коленопреклонений, клятв, влюбленного шепота, чтобы склонить Асю к тому,
что так легко позволила Марина, и это уменьшало цену Марине и окружало ореолом Асю! В день, когда его
выпустили из больницы, была оттепель; он вышел все в той же шинели, калош у него не было и он тотчас промочил
себе ноги. Идти пришлось пешком, так как не было даже тридцати копеек на трамвай. Нина, разумеется, охотно
одолжила бы ему, но он не попросил, а ей некогда было вспомнить. Отвыкнув ходить, он очень устал и еле добрался
до дому. Подымаясь по лестнице, он мечтал, чтобы ему отворила Аннушка. Он знал, что она его жалеет, и надеялся,
что она его тотчас покормит и просушит. Но дворничихи не оказалось дома – отворила ему Катюша. Ей, по-
видимому, уже было известно, что выбора его удостоилась Марина. Сердито фыркнув, она повернулась спиной и
вышла. Нина была в Капелле, Мика – в школе. На столе в комнате Мики, которая была не закрыта, лежала записка:
«Олег, согрейте себе суп, вы найдете его в кухне за окном, в маленькой кастрюле, хлеб на столе. Я приду только
вечером. Рада буду вас видеть, Нина». Он нашел суп, но устал настолько, что не стал разогревать, а поставил
холодным на стол. Вся его тоска и одиночество как будто подстерегали его в этой комнате и с прежней силой
тотчас обрушились на него. «Лучше было мне умереть в этой больнице. Кому я нужен? Кто мне рад?» – подумал он.
Правда, было одно существо, которое радостно вертелось около его ног, – это был лохматый щенок, дворняжка, с
висячими ушами и безобразным хвостом, он жил у Аннушки. Олег любил собак, привыкнув к ним с детства, и собаки
его чувствовали. Он ни разу ничем не подкупил этого щенка, и тем не менее тот со свойственной собакам
бескорыстностью, бросился к Олегу, как будто его возвращение сулило неистощимые собачьи радости. Олег
погладил щенка и слегка отстранил, но тот снова стал приставать к нему. Олег сел, и щенок тотчас положил ему на
колени передние лапы. Встретив собачий взгляд, исполненный немого обожания, Олег снова потрепал его по
голове, тронутый выражением любви. – Ах ты, глупый пес, хорошее животное! Ну чему ты так радуешься? Скажу я
тебе, поправился и совсем некстати. Ну, да нечего делать! Давай вместе обедать, вот бери кусочек хлеба. Не
хочешь? Э, да ты сытее меня! Впрочем, ты на харчах у Анны Тимофеевны, а уж она-то не даст голодать. Ну, тогда не
мешай мне самому есть, слышишь? Щенок смотрел на него все с тем же обожанием. – Чего ж ты, дурачок? – и вдруг
мысль, что одна только со«бака рада ему и встретила его, с такой остротой стеснила ему грудь, что он уронил на
стол голову и несколько минут не подымал ее. Щенок, встревоженный этой позой отчаяния, напрасно теребил его
лапами. Чьи-то поспешные шаги раздались около двери. Олег быстро выпрямился. В комнату стремительно вбежала
Марина и бросилась ему на шею. – Вернулся? Здоров? Ну, слава Богу! Я так расстроилась, когда узнала! Я так
скучала! Я не могла дождаться! Что-то теплое, искреннее, идущее от души, услышалось ему в ее ласке. «Есть все-
таки человек, которому я дорог», – думал он, целуя ее руки, а потом губы, благодарный за ее теплый порыв и вновь
захваченный страстью, забыв все свои колебания и соображения. В этот раз он не мог бы сказать, что инициатива
принадлежала ей! Когда, поправив себе волосы, вся розовая и счастливая, она села и, прижавшись к нему, сказала:
«Ну, теперь поговорим», он был уверен, что она заговорит о том, какую форму примут их отношения. К удивлению
его, она сказала: – Я все думаю: где будут происходить наши встречи, когда ты опять начнешь работать? Ведь по
вечерам Мика дома и наедине нам негде будет видеться. Он с удивлением взглянул на нее: эта фраза ясно
показывала, что она смотрела на их отношения, только как на связь, и не думала о браке! Она продолжала: – В
ближайшие дни мы не сможем видеться, и за это время надо будет что-то придумать – относительно места наших
встреч… – Почему не придется видеться? Разве вы… разве ты не придешь в один из вечеров к Нине? – спросил он. –
Если не наедине, то при Нине, во всяком случае, увидимся. – Нет, видишь ли… В ближайшие дни – нет. Меня не
будет дома. – Ты уезжаешь куда-нибудь? – Нет, – и она как-будто слегка смутилась – Я не понимаю в чем дело? –
Мне придется лечь в больницу на несколько дней. – Ты больна? – испуганно спросил он. – Ах, глупый! Да нет же – не
больна! Неужели ты не понимаешь? Ты был слишком неосторожен прошлый раз, и вот теперь… Ну, пойми же!…
Только теперь он понял и схватил ее за руку: – Ребенок? – Да! – и она припала головой к его плечу. – И ты уверена,
что мой? – Конечно, уверена. Я мужу не позволяю… так. Я его держу в ежовых рукавицах. Это тебе только… Одним
словом – я знаю! Да пусти же мои руки, ты мне пальцы сломаешь! – Ты не пойдешь в больницу, я не позволяю! Нет,
нет – не позволяю. – Как не позволяешь? Ты в уме? Чего же ты хочешь? – Марина, как можешь ты даже думать об
аборте?! У меня нет никого на свете. Мне не для кого жить. Теперь же поговори с мужем, завтра же! А я подам
заявление, что ухожу из порта. Большевики во всем невыносимо осложнили жизнь, но уж по части расторжения
брака у них дело налажено блестяще – ведь довольно желания одной стороны, и в несколько дней все будет
кончено… Получишь развод, и мы зарегистрируемся. Не пущу в больницу. Теперь она с удивлением посмотрела на
него. – Знаешь, ты безумный какой-то! Тебе в твоем положении только жены и ребенка не хватало! – Марина, ты
меня любишь? – Обожаю! – она потрепала его волосы, которые нравились ей своей гущиной и волнистостью. –
Почему же ты так отвечаешь? – Милый, ну взгляни же трезво на вещи. Если я разойдусь с мужем, а ты уйдешь из
порта, у нас не будет ни службы, ни зарплаты, ни жилплощади, ни вещей… ничего. Как же мы будем жить? – Зато
будет семья! Не бойся, Марина, не бойся! – и он бросился к ее ногам. – Дорогая, согласись! Увидишь, я найду себе
работу. Понемногу все наладится. У меня будет теперь втрое больше энергии. Ты увидишь! Но она покачала
головой: – Это все не так легко! Верить, что с милым рай в шалаше, может только тот, кто не испытал нужды, а я
уже достаточно намучилась, когда осталась вдвоем с мамой после революции. Знаешь, я служила регистраторшей
в какой-то гнусной поликлинике; на меня кричал каждый, кому было не лень. Получала я только пятьдесят рублей,
домой возвращалась только в шесть часов, ела воблу и картошку, стирала сама большую стирку, сама мыла пол,
ходила вся драная… Только два года, как я сыта и одета – с тех пор, как Моисей Гершелевич женился на мне. И
опять возвращаться к тому же! – Ах, вот как ты говоришь! Ты, значит, так боишься лишений и трудностей? – Я не
боюсь, это не то слово. Какое же это счастье, если всегда нужда, всегда грязная работа, всегда опасения? – Ну а
моя любовь? Ты в ней никакого счастья не видишь? Она повертела золотой браслет на своей руке – он до сих пор
еще не видел на ней этого браслета… – Ты сам сколько раз говорил, что твое положение ненадежно! – сказала она.
– Марина! Я могу обещать тебе, что отдам все свои силы, всю жизнь тебе и ребенку, но поручиться, что я не буду
сослан или снова заточен – я не могу. Это может случиться в любой день! Если ты этого боишься, тогда делай аборт
и оставайся с Моисеем Гершелевичем. Она молчала. – Так, значит, один пролетариат будет множиться, а мы
осуждены на вымирание! – в каком-то отчаянии воскликнул он. – Мы уже боимся иметь потомство! Бедная Россия!
Если ее женщины измельчали, тогда, в самом деле, конец нашей Родине! Русские женщины были всегда на высоте!
– Какой ты неблагодарный, что так говоришь! Я так тебя желала. Я тебе отдалась, зная, что ты после лагеря, что
так давно не было у тебя ни минуты любви! А ты меня же упрекаешь! – А я в ответ на все это делаю тебе
предложение. Ты этим недовольна? Так чего же ты хотела от меня? – Я не «недовольна», я очень тронута, но я не
могу. Пойми, не могу пойти на такое безумие. Оставлять ребенка, когда нет никакой уверенности в завтрашнем
дне, никакой уверенности в безопасности, никаких средств к жизни! Он встал с колен. – Как хочешь. Я сказал все,
что может желать услышать женщина в такую минуту! Больше мне сказать нечего. Но знай, если ты сделаешь
операцию, а разорву с тобой. – Это почему? – Не хочу. Ты не хочешь от меня ребенка, ты мне отказываешь в своей
руке, ну а я не хочу этих встреч. Мне твой отказ оскорбителен. Вот и все. – С операцией уже решено: я записана на
койку. Завтра в двенадцать часов Моисей Гершелевич повезет меня. – Моисей Гершелевич? А как же он понял все
это? – Ну… Я сумела представить дело… втерла ему очки… – и она повертела рукой перед его глазами. Его
передернуло от этой фразы, которая показалась ему циничной. – Я не могу поверить… это не может быть, чтобы ты
в самом деле решил разорвать со мной! – сказала она после минуты раздумья. Из коридора послышался звонкий
голос Мики, препиравшегося с дворничихой, которая кричала, что он не снял калош и наследил по всему коридору.
Марина вскочила и пошла навстречу мальчику, который весело поздоровался с обоими. – Поцелуй Нину, Мика, и
скажи, что мне очень хотелось с ней поговорить. До свидания, Олег Андреевич. Олег подал ей шубку и надел
ботики. Как будто затем, чтобы закрыть дверь, он пошел следом за ней. В кухне вертелась Катюша, бросая
любопытные взгляды. Он вышел за Мариной на лестницу. – Марина, еще раз прошу тебя – одумайся! Ты потом
пожалеешь! Оставь ребенка, разведись с мужем, и я отдам тебе жизнь! Она стояла, опустив голову и разглядывая
хвостики своей муфты. Он взял ее руку: – Ну? Согласна? Не поднимая глаз, она отрицательно покачала головой. Он
выпустил ее руку и пошел наверх, она – вниз. «Никогда он не разорвет со мной, – думала она, медленно спускаясь, –
достаточно мне будет на одну минуту остаться с ним наедине и броситься ему на шею, и он снова мой. Теперь я его
уже знаю. Как страшно будет завтра!» И слезы все-таки наворачивались на глаза. Он не вошел в кухню, а сел на
подоконник грязной лестницы, забывая, что окно выбито, а он без шинели. «Так. Отказ! Впредь мне урок – в моем
положении в любви не объясняются! Боже мой, какая пустота впереди!» Вечером Нина сказала Олегу: – Вы можете
поздравить меня – я официальная невеста Сергея Петровича. У меня установились самые лучшие отношения с его
матерью, и при первой возможности мы обвенчаемся. Только когда это будет – я не знаю! – и она вздохнула. Он
поцеловал сначала одну ее руку, потом другую: – Очень, очень рад за вас. Значит, не перевелись еще на Руси
женщины типа жен декабристов, которые готовы идти за любимым человеком даже в Сибирь. – К сожалению, я не
могу сделать этого, – сказала она, – у нас в СССР даже добровольная ссылка – непозволительная роскошь. Если я
оставлю работу, нам нечем будет жить: и Мике, и мне, и ему – у него пока нет работы. – Всего важнее, что вы не
побоялись связать с ним свою судьбу. Из этого он может видеть всю глубину вашей привязанности. Какая
моральная поддержка! Я уверен, уверен, что у вас еще будут счастливые дни, – и опять он стал целовать ее руки, а
сердце у самого болезненно сжалось: «То, чего не получил я! Та – другая – побоялась!» – Я не ожидала, что вы
будете поздравлять так горячо и искренне. Я думала… память брата… – О нет! Сначала, когда я вернулся у меня
было это чувство; но когда я присмотрелся к вашей жизни и увидел какая вы мученица, я всей душой стал желать
вам только счастья. И потом, если бы вы выбрали человека из враждебного лагеря – преуспевающего большевика –
была бы профанация памяти… но для белогвардейца, сосланного… Я рад! Зазвонил телефон и по репликам Нины,
Олег понял, что с ней говорит Марина. – Да… а что с тобой? Потом скажешь? Хорошо, приду. Непременно сегодня?
Но ведь сейчас уже 9 часов. Да что случилось? Пришлешь за мной машину? Спасибо, – и она повесила трубку.
«Может быть, Марина передумала и хочет передать это мне через Нину?» – подумал он. Нина не возвращалась
долго, но он не ложился, дожидаясь ее. Услышав ее шаги, он вышел в коридор снять с нее пальто и надеялся, что
сейчас наедине она передаст что-нибудь ему. Но она сказала только: – Сейчас такой холодный ветер – я зазябла! – и
прошла к себе. «Ни слова! – думал он, стоя в коридоре, – ей скучно стало со стариком, поиграла со мной и только!
Она, конечно, сказала Нине про беременность. Зачем бы иначе она вызывала ее? Теперь Нина вправе считать меня
подлецом! Но не оправдываться же мне перед ней! Как бы мужчина себя не держал в этом случае – в виноватых
всегда окажется он!» Нина вышла в коридор с чайником. – Хочу согреться, выпить горячего, – сказала она. Он
вопросительно взглянул на нее: «Знает ли она, что я честно предлагал брак?» Она встретила его взгляд и, по-
видимому, угадав его мысль, пожала его руку: – Вас ни в чем нельзя упрекнуть. Марина сама не знает, чего она
хочет. На следующий день Олег должен был идти в поликлинику выписываться на работу, но, против ожидания, его
задержали еще на три дня, которые он провел то за книгой, то за шахматами, то за 196 колкой дров, и, наконец,
вызвался исправить электропроводку в комнате Нины, не зная, чем заглушить тоску. На третий день, находясь на
кухне, он подошел открыть дверь на звонок и увидел перед собой Моисея Гершелевича в прекрасной шубе с
каракулевым воротником. «Сейчас будет объяснение!» – подумал он, и в уме его уже составилась фраза: «Готов
дать вам удовлетворение, в какой бы форме вы бы ни пожелали!» Но еврей протянул ему руку и, улыбаясь
золотыми зубами, сказал: – А, уже дома! Ну, как здоровье? Ждем, очень ждем. Вас заменяет один юноша, с работой
плохо справляется. Когда думаете выйти? – Завтра иду в поликлинику. Буду просить выписать на послезавтра. –
Нет, нет. Торопить врачей никогда не надо – здоровье прежде всего. А к первому мая я постараюсь выписать вам
премиальные, чтобы вы могли поправить свои дела. – Благодарю, не надо. Я еще так недавно работаю… На вас
нарекания будут из-за меня. – Устроим все, устроим. Как-никак, имею некоторые права. А скажите, Нина
Александровна дома? Меня командируют в Москву, а у меня жена больна – хочу просить, чтобы Нина Александровна
ее навестила. Олег повел его к Нине. – Ну, что Марина? – было одним из ее первых восклицаний. «Ну, я при таком
разговоре могу показаться лишним», – подумал Олег и пошел из комнаты, но у двери намеренно задержался,
закуривая. Муж отвечал: – Не совсем благополучно. Выскабливание делал сам профессор, а между тем она
температурит. Хотел просить вас навестить ее завтра. Там впускной день. Передайте ей эти груши и виноград. Олег
вышел. Он стоял на табурете в коридоре, натягивая провода, когда Нина и Моисей Гершелевич вышли из комнаты и
остановились у вешалки. Он говорил: – Как я умолял ее не делать этого! Согласитесь, что уж мы-то при нашем
материальном положении можем позволить себе иметь детей! Я специально поехал к ювелиру, купил ей браслет за
пятьсот рублей, обещал после родов серьги – ничего нельзя было с ней поделать. А теперь вот целый день плачет и
только температуру себе нагоняет. – При этом он весь как на дрожжах подымался от гордости – одинаково, как за
материальное преуспевание, так и за мнимое отцовство. Олегу показалось, что было что-то недостаточно
корректное в том, что он говорил все эти интимные вещи, не стесняясь присутствия постороннего человека; было
что-то несколько бестактное в том, что он упоминал о материальном положении и привел цифру за браслет; была
излишняя самоуверенность в том жесте, каким он перебросил одну из груш Мике; почему при этом он целовал руку
Нине? «Процветающий еврей среди разоренных, обездоленных русских дворян! Знамение времени!» – думал Олег.
И все-таки не мог не чувствовать большую человечность и отзывчивость в этом еврее.
Глава шестнадцатая
Доктор прописал Наталье Павловне укрепляющие сердечную мышцу впрыскивания. Решили обратиться опять к
Елочке, так как Наталья Павловна питала ужас перед районной амбулаторией, в которой никогда не была. Елочка
охотно согласилась делать инъекции, но заранее предупредила, чтоб об оплате речи не было. Материальное
положение Елочки было не слишком затруднительно: кроме обычной зарплаты операционной сестры в больнице
постоянно подворачивался частный приработок в виде ночных дежурств у послеоперационных больных, которые
хотели обеспечить себе индивидуальный уход. Это не запрещалось, и таким путем Елочка всегда могла
подработать, как только ощущала необходимость. Визиты к Бологовским давали ей возможность ближе сойтись с
Асей и понаблюдать заинтересовавшую ее семью, но та натянутость, которую она ощущала в этом доме, не
ослабевала. Елочке импонировало достоинство, с которым держалась Наталья Павловна, тем не менее, она скоро
вывела заключение, что старая дама деспотична в обращении со своими домочадцами. Француженка кружилась
вокруг нее, словно фрейлина вокруг императрицы: она, по-видимому, еще глубже Аси усвоила родовую иерархию, и
видеть Наталью Павловну горделивой матроной, командующей своим маленьким двором, доставляло ей
своеобразное тщеславное удовольствие. «Она готова, кажется, вовсе забыть о собственном отдыхе ради того, чтоб
«son excelance [36]» была во всем величии и чтобы все бывающие здесь видели, как соблюдается в этой семье
родовой этикет», – думала Елочка. Каждый раз во время ее визита по знаку Натальи Павловны Ася или
француженка вкатывали в спальню маленький чайный столик, как если бы дело происходило в великосветском
будуаре девятнадцатого века. Этот архаический столик с севрским сервизом на фоне давно не ремонтированной,
несколько запущенной комнаты, и усталая француженка, раскладывающая жалкую повидлу на очаровательные
блюдца, а рядом – Ася, натирающая паркет или стирающая пыль с бабушкиных бесчисленных овальных миниатюр,
казались Елочке очень характерными штрихами и вызывали иногда досадливую жалость и тревогу за будущее Аси.
В одно из таких чаепитий около несчастного столика в комнату вбежала девушка, закутанная в деревенский платок
и в валенках, и Елочка с удивлением узнала кузину Аси. – Что? Что? Рассказывай! – бросилась к ней эта последняя, а
Наталья Павловна, ставя чашку на блюдце, осведомилась: – Eh bien, Helene? [37] Девушка разразилась жалобными
восклицаниями. – Я больше не буду переодеваться! Ни валенки, ни платок нисколько не помогают. Он меня уже
запомнил, а прежде чем давать направление, все равно смотрит в анкету! Он такой противный, этот Васильев,
такой противный! Если б вы его только видели! Трудно было понять что-нибудь из этих детских причитаний, Елочка
стала расспрашивать, и ее тут же ввели в курс дела. – Чтобы такое придумать? – проговорила она, разбирая свой
шприц. – Являться с дальнейшими просьбами бессмысленно. Вам надо бы прибрести каким-либо путем очень
дефицитную специальность – вот тогда можно было бы действовать иначе… Мне пришла сейчас в голову одна
мысль… – и она изложила план, который состоял в следующем: в больнице, где она работала, было три
рентгеновских отделения с очень квалифицированным персоналом. Рентгенотехники были перегружены работой и
год назад с разрешения заведующего взяли к себе в ученицы стажеркой молодую девушку, она проработала у них
бесплатно год, а затем при первом расширении штатов устроилась у них же на службу, так как работой ее все были
довольны, а с биржи на их обязательный в то время запрос никого не прислали за неимением специалистов.
Хорошо, если бы удалось проделать тоже с Лелей! Дядя Елочки – старший хирург, весьма уважаемый в больнице, –
наверно, не откажется попросить своего приятеля-рентгенолога взять Лелю к себе в ученицы, а как только она
овладеет специальностью, можно будет устроить ее работать, минуя биржу с тов. Васильевым, поскольку
специальность дефицитная и рентгенкабинеты переманивают друг у друга рентгенотехников. Все пришли в
восхищение от этой выдумки. Леля и Ася стали вырывать у Елочки шляпу и муфту, упрашивая еще посидеть и
поболтать с ними, но Елочка все-таки убежала, преследуемая своей преувеличенной деликатностью и самолюбивым
опасением показаться навязчивой. «Эта семья, конечно, не из передовых, – думала она, выходя из подъезда, – не из
тех либеральных помещичьих семей, где дочери-девушки шли на Бестужевские и медицинские курсы и работали
после в земских больницах и школах, как покойная мама, например. Военная аристократия! Совсем иная
социальная прослойка, чем наша семья. При прежних условиях Ася и Леля блистали бы в светских салонах, а в
настоящее время дезориентированы настолько, что не могут уяснить себе обстановку и найти место в жизни. Да
это и в самом деле нелегко при классовой борьбе, поставленной у нас во главу угла». Раздумывая над своими
странностями, Елочка видела в себе готовность на любую жертву не только ради Аси, но и ради окружающих Асю, и
в частности ради Лели, – неудачи на бирже и изящество этой головки с челкой на лбу и с капризной линией губ
упирались в знаменитое «похоже», и Елочка начинала испытывать и к Леле чувство, родственное чувству к Асе.
«Как это вяжется с моею замкнутостью и откуда берется? – спрашивала она себя. – Добиваться и просить мне с
моею гордостью противно настолько, что я неспособна отстаивать собственные интересы, а вот ради чужой мне
девушки – могу. Как только затрагиваются тайники моей души, где покоятся обожание героизма и «похоже»,