Мои подозрения подтвердились; мы не могли получить определенных гарантий. В этих обстоятельствах; для нас стало важнее исключить Италию из числа главных противников аншлюса путем неприсоединения к санкциям против неё.
Я придерживался мнения, что величайшее дело объединения немецких народов, стоит выше, чем различия между двумя правительствами. И выглядело бы глупо если бы правительство великогерманского Рейха подало бы в отставку и Германия была бы аннексирована Австрией; скорее аншлюс произошел бы раньше или позже.
Затем последовало Берхтесгаденское соглашение. Я не присутствовал при этом. Я не был согласен с соглашением, потому что я возражал против определенных заявлений в духе затягивания периода неопределенности; для меня союз всех немцев был единственным удовлетворительным решением.
Вскоре после Берхтесгадена по инициативе канцлера Шушнига[114] должен был пройти плебисцит. Плебисцит сам по себе являлся невозможным, так как нарушал Берхтесгаденское соглашение. Это еще ладно, но способ проведения плебисцита был уникальным в истории. Можно было проголосовать только «за», любой человек мог проголосовать столько раз, сколько он хотел, пять, шесть, семь раз. Когда он разворачивал бюллетень, он видел слово «за», и все. Дальнейшее его не интересовало. Поэтому с самого начала было ясно, что даже небольшое количество сторонников Шушнига используя такие возможности, могли получить нужный результат. Это был своего рода фарс.
Мы возражали против этого. Прежде всего, член австрийского парламента, который находился в тот момент в Германии, генерал фон Гляйсе — Хорстенау[115], был направлен в Вену, с целью разъяснить Шушнигу, или Зейсс-Инкварту — который, после Берхтесгадена, находился в правительстве Шушнига — что Германия не потерпит эту провокацию. В это же время войска, находившиеся на границе с Австрией были подняты по тревоге. Мне кажется это было в пятницу, 11 числа. В тот день я находился в рейхсканцелярии, вместе с фюрером. Я услышал по телефону новость о том, что Гляйсе-Хорстенау прибыл и объявил о наших требованиях ясно и безошибочно, и что эти вещи обсуждаются. Тогда насколько помню, последовал ответ, что Шушниг готов отменить плебисцит. В тот момент у меня появились инстинктивные ощущения, что ситуация развивается стремительно, и что теперь, наконец-то появилась возможность которую мы так долго ждали — окончательно решить данную проблему. И с этого момента я нес 100 процентную ответственность за все произошедшее, потому что не столько фюрер, сколько лично я, задавал темп, и даже заставлял фюрера преодолевать свои сомнения, в достижении конечной цели.
Мои телефонные переговоры уже были зачитаны здесь. Я спонтанно потребовал, даже не советуясь с фюрером, немедленной отставки канцлера Шушнига. Когда с этим требованием согласились, я выдвинул следующее, о том, что настало время для аншлюса. И это, как известно, случилось.
Единственная вещь — и я не говорил о ней ранее, потому что она важна в связи с рассмотрением моей ответственности — которую я лично не несу, но которую вменяют лицам, которых я не знаю, но которым ответственность вменяется обвинением в последние несколько дней, была следующей: я составил список министров, то есть, я озвучил лиц, которых рассматривал желаемыми для назначения в австрийское правительство в последующем. Я знал Зейсс-Инкварта, и мне было ясно, что он должен получить канцлерство. Затем я назвал Кальтенбруннера на безопасность. Я не знал Кальтенбруннера, и это была одна из двух должностей, по которым фюрер озвучил мне несколько имен. Также, следом, я назвал имя Фишбока[116], как министра экономики не зная его. Единственный, кого я лично привел в правительство, был мой сводный брат, доктор Хубер[117], как министр юстиции, но не, потому что он был моим сводным братом, а потому что он уже был австрийским министром юстиции в правительстве прелата Зейпеля[118]. Он не являлся тогда членом партии, но состоял в Хеймвере[119], и для меня было важно иметь представителя данной группы в правительстве, с которой мы сначала были едины, но затем разошлись в позициях. Я бы хотел быть уверен в своем влиянии на данных лиц, с целью окончательной реализации аншлюса. По имевшимся планам, предполагалось, что фюрер, как глава Германского Рейха, должен одновременно стать главой германской Австрии; не было места разделению. Я считал такое недопустимым. Пробил час, и мы должны были сделать это.
В разговоре с министром иностранных дел фон Риббентропом, который находился в тот момент в Лондоне, я указывал, на то, что ультиматум был предъявлен не нами, а Зейсс-Инквартом. Это было абсолютно верно де юре; но конечно являлось моей волей. Понимая, что этот разговор будет прослушиваться англичанами, я использовал дипломатические выражения, и я позднее никогда не слышал о том, чтобы дипломаты в таких случаях опирались на де факто; скорее они всегда пытались акцентировать де юре; и зачем мне надо было делать исключение в нашем случае? В том телефонном разговоре я требовал от господина фон Риббентропа, попросить британское правительство определить британских граждан, которым они полностью доверяли. Я готов был создать все условия, для поездки этих лиц по Австрии с целью знакомства с ситуацией, в которой австрийский народ в подавляющем большинстве одобряет аншлюс и полон энтузиазма. Далее, в ходе дискуссии по австрийскому вопросу не рассматривался тот, факт — этот разговор проходил в пятницу — до того, как в воскресенье, в Штирии, в одной из важнейших земель, уже практически стал реализовываться аншлюс, и население там объявило о поддержке аншлюса и стало разрушать свои связи с венским правительством.
Штамер: Я хочу вручить вам запись этого разговора. Она была представлена обвинением. Одна часть из него не была зачитана под протокол, но вы уже озвучили некоторые части. Могли бы вы взглянуть на неё?
Геринг: Да, я обращаю внимание на те отрывки в документе, которые указывают на тот факт, что я серьезно рассматривал необходимость отправки английским правительством в Австрию, лиц которым оно доверяло, с целью того, чтобы они сами могли увидеть действительное положение дел; и, во-вторых, это отрывки, в которых я упоминал, о том, что должен быть проведён плебисцит согласно порядку, примененному при проведении саарского плебисцита[120] и в таком, случае, какой бы результат не случился, мы бы его приняли. Я мог спокойно говорить об этом, так как был уверен, что подавляющее большинство проголосовало бы за аншлюс.
Теперь я подхожу к решающей части, касающейся ввода войск. На этом настаивал фюрер, но мы не разделяли такую позицию. Фюрер хотел ввести войска в Австрию, как ответ на просьбу правительства Зейсс-Инкварта, правительства которое импонировало нам — о том, что оно просит ввести войска для поддержания порядка в стране. Я выступал против этого, не против того, чтобы войска промаршировали по Австрии — я был за это в любом случае — но против повода, по которому это должно было быть сделано. В этом было отличие в моей позиции. Конечно, могли возникнуть беспорядки, особенно в Вене и Винер-Нойштадте, потому что некоторые австромарксисты, которые уже поднимали вооруженный мятеж, были вооружены. Однако, это не имело такого решающего значения. Гораздо более важным было то, что германские войска должны были вступить в Австрию немедленно в значительном количестве, чтобы отбить желание у любой соседней страны вмешаться в ход развития событий и забрать по такому случаю даже маленькую деревушку.
Я бы хотел отметить, что отношение Муссолини к австрийскому вопросу еще не до конца прояснилось, при том, что я работал над этим в течение года до этих событий. Итальянцы все еще жадно смотрели на восточный Тироль. Я не забывал про те пять дивизий на перевале Бреннер. Венгры много говорили о Бургенланде. Югославы однажды упоминали Каринтию, но я был уверен, что мы ясно показали им, что это абсурдные мечты. Чтобы предотвратить возникновение таких мыслей раз и навсегда, которые бы могли возникнуть в такой ситуации, я определенно хотел, чтобы германские войска прошли маршем по Австрии обозначив: «Аншлюс произошел; Австрия это часть Германии и следовательно находится под защитой Германского Рейха и его вооруженных сил»
Фюрер не хотел такой решительной демонстрации, исходя из соображений внешней политики, и наконец, попросил меня сообщить Зейсс-Инкварту, чтобы тот послал такую просьбу. Тот факт, что мы согласились на проведение марша по Австрии, помогает объяснить содержание телефонного разговора, в котором я сказал Зейсс-Инкварту, не посылать телеграмму, а позвонить; этого было достаточно. Это являлось причиной. Согласия Муссолини не было получено до 23:30. Хорошо известно, как оно облегчило ситуацию для Фюрера.
Вечером того же дня, после того как все стало ясно, и можно было подумать о дальнейшем развитии событий, я отправился на бал в «Flieger Club[121]«, куда меня пригласили несколькими неделями ранее. Я отмечаю это потому что, эти действия расцениваются как обманный маневр. Но мне кажется приглашение действительно было направлено, еще до проведения Берхтесгаденской конференции. Там я встретил многих дипломатов. Я сразу же отвел в сторону сэра Невилла Гендерсона[122]. Я беседовал с ним 2 часа рассказав ему обо всех причинах, а также просил его передать ту же просьбу, — о которой я ранее говорил Риббентропу — кому мог навредить наш союз с Австрией? У кого мы, что-то забрали и кому навредили? Я сказал, что это восстановление исторической справедливости, веками обе страны являлись частями Германской империи, и их разделили, только в силу политического развития австрийской монархии.
Когда следующим утром фюрер вылетел в Австрию, в его отсутствие я занимался всеми делами в Рейхе. Тогда я запретил так называемый Австрийский легион — группу людей, которые покинули Австрию, в годы начала борьбы — потому что мне не нужны были беспорядки. Однако во-вторых, я убедился, что к северу от реки Дунай, должен промаршировать только один батальон, чтобы ясно показать Чехословакии, что речь идет об австро-германском деле. Этот батальон, прошедший по городам к северу от Дуная, также мог принять участие в праздновании.
В данной связи, в заключение я бы хотел отметить два момента: если господин Мессершмит пояснил в письменных показаниях, что до аншлюса я посещал Югославию и Венгрию с целью убедить их поддержать аншлюс, и что я обещал Югославии часть Каринтии, я могу сказать в ответ на эти заявления, что они мне вообще не понятны. Мои визиты в Югославию и другие балканские страны, были направлены на развитие наших отношений, в частности торговых отношений, наиболее важных для меня относительно Четырехлетнего плана, если бы в любое время Югославия потребовала бы хотя бы одну деревню в Каринтии, я бы даже не стал рассматривать такой вариант, потому что Каринтия принадлежала к ядру немецких земель.
Второй момент: в обвинительном заключении упоминается подготовка агрессивной войны против Австрии. Агрессивная война означает стрельбу, бомбардировки, и так далее; но тогда бросали лишь одну вещь — цветы. Но если обвинение подразумевает, что-то ещё, то я могу согласиться. Лично я всегда заявлял, что мы должны сделать все возможное, чтобы в ходе аншлюса не был нарушен мир, но если бы такая ситуация продолжалась, лично я мог бы рассматривать, войну как средство достижения данной цели; чтобы немцы могли вернуться в свое отечество — войну с Австрией, но не с австрийцами.
Я уверен, что кратко обрисовал, картину событий происходивших в Австрии. И я не ошибся с заявлением о том, что в этом вопросе, не столько фюрер, сколько лично я был ответственным за все происходящее.
Штамер: Вечером перед вступлением войск в Австрию, у вас также был разговор с доктором Мастным[123], чехословацким послом. В этой связи упоминается слово чести. Что вы можете рассказать об этом разговоре?
Геринг: Я особенно благодарен, что могу прояснить вопрос об этом «слове чести», которое так часто упоминается в последние месяцы с целью опорочить меня.
Я отмечал, что на том вечере присутствовали практически все дипломаты. После разговора с сэром Невилом Гендерсоном и возвращения в бальный зал, чехословацкий посол, подошел ко мне в крайне возбужденном состоянии, он даже трясся, и спросил меня, о событиях минувшей ночи, и о том, не собираемся ли мы вступить в Чехословакию. Я дал ему, краткие объяснения и сказал: «Нет, данный вопрос касается только аншлюса Австрии»; он не имеет никакого отношения к вашей стране, если вы смешиваете эти события»
Он поблагодарил меня, и пошел, видимо, к телефону. Однако через некоторое время он вернулся еще более возбужденный, и тогда я сказал, при всех хорошо понимая его волнение: «Ваше превосходительство, послушайте хорошенько. Я даю вам личное слово чести, о том, что вопрос аншлюса, касается только Австрии, и что ни один немецкий солдат, нигде не перейдет чехословацкую границу. Проследите за тем, чтобы в пограничной зоне со стороны Чехословакии не проводилось мобилизации, которая бы могла вызвать трудности». Он согласился с этим.
Я никогда не говорил ему: «Я даю вам слово чести, что мы никогда ничего не будем делать с Чехословакией». Все что он хотел, получить объяснения этому событию, потому что как я уже говорил ранее, решение вопроса судетских немцев должно было свершится, каким-либо путем. Я никогда не объявлял ему о своем слове чести относительного окончательного решения, такое было бы невозможным для меня, потому что ранее, я уже заявлял о другой позиции. Объяснение было вызвано ситуацией и связью с австрийскими событиями. Я мог осознанно заверить его в своем слове чести, о том, что Чехословакию не затронут, потому что тогда нами еще не было принято решений, постольку, поскольку требовалось определенное время для решения в отношении Чехословакии или судетской проблемы.
Штамер: 15 марта 1939 происходил разговор между Гитлером и президентом Гахой[124]. Вы присутствовали при данном разговоре? В чем выражалось ваше участие?
Геринг: Это было началом создания Протектората[125] в Чехословакии. После Мюнхена — то есть, Мюнхенского соглашения и решения проблемы судетской Германии — фюрером и некоторыми его приближенными предусматривалось военное решение, в отношении, того, что если бы возникли проблемы при реализации мюнхенского соглашения, или из оккупации зон, военным властям требовалось предпринять определенные меры предосторожности, так как после оккупации, войска находившиеся в состоянии готовности для плана «Зелёный[126]«были демобилизованы. Но события могли развиваться, таким образом, который бы угрожал Германии. Стоит вспомнить, какую интерпретацию Мюнхенскому соглашению и оккупации Судетов тогда давали русская пресса и радио. Использовались только грубые слова. Существовала вещь связующая Прагу и Москву. Прага, разочарованная Мюнхенским соглашением, могла усилить связи с Москвой. Признаки этого стали появляться в офицерском корпусе, нам сообщали об этом. И в подтверждение этому, были даны указания в различные военные учреждения, согласно их обязанностям, с целью организации превентивных мер. Но наши приказы не были связаны со стремлением оккупировать остальную Чехословакию спустя некоторое время.
Я находился в своём первом длинном отпуске в Ривьере в конце января и в это время я забросил все свои дела. В начале марта, к моему удивлению, прибыл курьер с письмом от фюрера, сообщавшем в нем о приготовлениях в Чехословакии которые он не мог оставить безнаказанными. Они становились нарастающей угрозой Германии, и он намеревался решить их путем устранения Чехословакии, как источника угрозы в центре Германии, и поэтом обдумывал оккупацию.
Тогда я встречал в Сан-Ремо многих англичан. Я заметил, что они считают Мюнхен лучшим из сделанного, и даже считали его удовлетворительным, но любые другие инциденты или требования к Чехословакии могли вызвать существенное раздражение.
С курьером я отправил ответное письмо. Возможно, оно находится среди груды документов обвинения. Я могу понять, почему оно не представлено, поскольку показывает смягчающий характер моего участия. В том письме я сообщал о своих взглядах фюреру и писал приблизительно следующее: что если это произойдёт сейчас, это повлечет за собой утрату престижа британским премьер-министром Чемберленом, и я не был уверен, что он сможет это пережить. Тогда вероятно придет господин Черчилль, а фюреру известно об отношении Черчилля к Германии. Во-вторых, это будет непонятым, спустя такое короткое время после удовлетворительного соглашения по таким вопросам. В-третьих, я думал, что смогу успокоить его, сказав ему следующее: я уверен, что устранения опасностей, исходящих от Чехословакии, можно достичь более длительным способом, в то же время, избежав чего-нибудь, что вызовет раздражение Чехословакии и других стран. Я был убежден, что после отделения Судетов и Австрии, являвшейся частью Германии, экономическое проникновение в Чехословакию станет вопросом времени. То есть, я надеялся на развитие сильных экономических связей, таможенного, валютного союза, которые бы служили экономическим интересам обеих стран. Если бы это произошло, тогда бы суверенная Чехословакия была бы политически связана с Германией и немецкими интересами, и угрозе неоткуда было бы возникнуть. Однако, если бы Словакия выразила желание получить независимость, нам не следовало препятствовать этому. Напротив, мы могли поддержать её, путем экономического сотрудничества, которое стало бы еще ближе, чем раньше; если бы, Словакия отделилась, обе страны шли бы за Германией по экономическим причинам, и по этим причинам обе страны были бы заинтересованы в Германии и были бы еще теснее связаны с Германией.
То письмо — я воспринял это как жест — курьер вернул обратно. После этого я несколько дней ничего не слышал.
Председательствующий: Не подошло ли время прерваться?
(Объявлен перерыв)
Штамер: Вы, продолжите?
Геринг: Затем очень скоро я был вызван в Берлин. Я прибыл в Берлин утром, а вечером того же дня туда прибыл президент Гаха. Я устно представил фюреру свои взгляды, которые ранее описал в письме. Фюрер представил мне определенные доказательства, которые указывали, что положение в Чехословакии может развиваться серьезно. В случае отделения Словакии это государство могло распасться, но не это было решающим. Он показал мне документы разведки, которые указывали, что русские авиационные комиссии присутствуют на аэродромах Чехословакии, или некоторых из них, проходя подготовку, такие вещи не являлись соблюдением Мюнхенского соглашения. Он сказал, что опасается, что Чехословакия, особенно если бы Словакия отсоединилась, могла быть использована как русская воздушная база против Германии.
Он сказал, что готов устранить эту угрозу. Президент Гаха попросил приема, как он мне сказал тогда, и прибыл вечером; он пожелал, чтобы я присутствовал на встрече в рейхсканцелярии.
Президент Гаха прибыл, и сначала побеседовал с министром иностранных дел. Ночью он явился к фюреру; мы встретили его холодно. Сначала он общался с фюрером наедине; затем позвали меня. Я беседовал с ним в присутствии посла и требовал от него, настолько быстро насколько возможно, выполнить требование фюрера, отвести войска от границы, для того чтобы немецкие части могли пройти, с целью избежать кровопролития. Я сказал, что уже ничего нельзя изменить. Фюрер принял решение и считал его необходимым, и будет только бессмысленное кровопролитие, так как длительное противостояние нам невозможно. В этой связи я заявил, что был бы огорчен, если бы мне пришлось бомбить прекрасную Прагу. Намерения бомбить Прагу пока не было, как и не было других приказов такого рода, даже на случай сопротивления — сопротивление могло быть сломлено и без бомбардировок. Но такая постановка вопроса, могла, как я считал, подтолкнуть решение проблемы.
Я добился своего, он связался по телефону с правительством в Праге, он отдал приказ, оккупация и марш в Прагу прошли на следующий день.
Штамер: Вы сопровождали фюрера в Прагу?
Геринг: Нет, я не сопровождал его в Прагу. Я был скорее раздражен. Я не появлялся ни в Чехословакии, ни в судетской Германии в дальнейшем, за исключением 21 апреля 1945, когда я проезжал по части Чехословакии.
Штамер: Почему вы были раздражены?
Геринг: Потому что в целом проблема, была решена более или менее через мою голову.
Штамер: Другие державы принимали участие в оккупации Чехословакии?
Геринг: Да. В то время Польша получила территорию Ольза.
Штамер: Обвинение представило документ, из которого следует, что убийство немецкого посла должно было произойти в связи с антинемецкими демонстрациями в Праге. Это было интерпретировано так, как будто убийство немецкого посла, было бы использовано с целью найти повод для аннексии.
Геринг: Это случилось еще до решения проблемы судетской Германии, и я слушал очень внимательно, когда об этом говорили. Я также вспомнил, о том, что происходило. Это не обсуждалось в таком русле и не может быть интерпретировано, так как будто мы хотели убийства нашего посла, или даже рассматривали бы такую возможность, с целью найти повод для разрешения проблемы. Но мы рассматривали возможности, которые могли привести к немедленному столкновению. В свете трений существовавших между Чехословакией и Германией относительно судетской Германии, рассматривалась возможность того, что немецкий посол в Германии может быть убит чехами, и в таком случае придется немедленно реагировать при любых обстоятельствах, совершенно независимых от других политических действий.
Эта возможность вытекала из факта, что снаружи немецкого посольства в Праге проходило множество демонстраций, которые не запрещались, по этой причине мы отправили в посольство оружие для самообороны, в силу угрожающего положения. По этим причинам мы обсуждали такую возможность. Это было неправильно понято здесь. Нам не нужна была, провокация в виде убийства посла, или возможная провокация, но мы считали возможной совершение убийства с другой стороны; и тогда бы фюрер приказал действовать немедленно.
Штамер: В какой степени проводились конфискации в Чехословакии?
Геринг: До войны конфискации в Чехословакии не проводились, то есть, экономические ресурсы не изымались. Напротив, чехословацкая крупная и развитая экономическая система была в полной мере объединена с экономической системой Германии. То есть, мы придавали большое внимание факту того, что теперь мы объявили Протекторат и это включало такие действия, как включение заводов Шкода[127] и Военных заводов Брюнна, в военный потенциал Германии. Это означало, что в значительной степени на некоторое время там были размещены заказы. Более того мы даже создавали новые производства и оказывали им поддержку.
Обвинение среди прочих вещей называет демонтаж новых рельс и замену их старыми из Германии. Я убежден, что это полная чушь, транспортная система Чехословакии, Протектората, являлась важнейшей для Германии. Юго-восточное направление с Балкан проходило через Протекторат, сначала в направлении Вена, Прага, Дрезден, и Берлин; и во-вторых, главная линия Вена — Люнебург — Одерберг — Бреслау. И до тех пор, пока канал не был построен, все перевозки материальных ценностей не объезжали границу, а перемещались по кратчайшему пути. Мы бы очень разозлились, если бы эта транспортная система ослабла. У меня есть только одно объяснение, в ходе расширения существующей транспортной системы, вероятно, многие рельсы из хранилищ Германии были также использованы, появившись в правительственных отчетах под названием «старые». Но чтобы менять новые рельсы на старые это нонсенс.
Более того, очевидно, что, так как Судеты были включены в состав Рейха, обвинение, в том, что государственная собственность и леса были переданы во владение германскому государству не имеют никакого основания: естественно, если государство забирает что-то, тогда государственная собственность также становится собственностью нового государства.
Согласно обвинению, что касается Судетов, то аффилирование банков с немецкими банками являлось, очевидно, неоправданным, и то что немецкая валюта была введена в стране, и следовательно отделения банков, должны были провести конвертирование.
Что касается последовавшего Протектората, я уже отмечал, что даже до создания Протектората сильное экономическое влияние в Чехословакии было подготовлено мною, с одной стороны покупкой акций у других владельцев имевших голоса в чешских и словацких предприятиях, и в дальнейшем я уверен, путем реструктуризации займов выданных ранее западными державами.
В связи с этим «Герман Геринг Верке» получило развитие, поскольку имело большое количество акций заводов Шкода, с целью использования обрабатывающей промышленности для обработки продукции своих прокатных станов и металлургических заводов, также как и использования производств в Германии.
Более того, после создания Протектората, общая экономическая емкость Протектората была, конечно, поглощена общим объемом германской экономики.
Штамер: 15 ноября 1937 происходила дискуссия с фюрером в рейхсканцелярии, запись которой проводил некто полковник Хоссбах[128], и она касалась последней воли Гитлера. Она часто упоминается на настоящих слушаниях. Могли бы вы дать короткое пояснение, в чем было значение этого совещания. Я хотел бы показать вам документ. Номер документа 386-ПС.
Геринг: Я уже видел здесь этот документ, и я хорошо знаком с его содержанием. Данный документ играет важную роль в обвинительном заключении, поскольку озаглавлен «Завещание фюрера». Хотя слово «завещание», фактически, использовано Хоссбахом только в одном месте.
Если рассматривать технический аспект этого протокола, я бы хотел сказать следующее: Хоссбах являлся адъютантом фюрера, главным адъютантом. Поэтому, он присутствовал на встрече и вёл протокол. Насколько помню, пять дней спустя, он подготовил протокол на основании своих заметок. Следовательно, данный протокол содержит все ошибки, которые могли оказаться в заметках, которые не могли быть сверены с другими стенографами, и которые при определенных обстоятельствах несли на себе субъективные мнения или его личные интерпретации.
В нём есть множество положений, как я уже говорил, о которых фюрер говорил постоянно; но о других положениях и выражениях, я не могу сказать, чтобы я слышал их от фюрера.
В течение последних месяцев я видел слишком много протоколов и допросов, которые не касались бы ни его, ни его интерпретации; по этой причине я также хотел бы указать на наличие ошибок.
Что касается слова «завещание», использование данного слова полностью противоречило взглядам фюрера. Если кто и знал, что-нибудь об этих взглядах то это я.
Решение о том, что я буду преемником было принято впервые не 1 сентября 1939, но уже поздней осенью 1934. Я имел частые возможности обсудить с фюрером вопрос так называемого политического завещания. Он отвергал такую идею, поясняя свою причину тем, что у одного человека никогда не получится, назначить преемника в смысле политического завещания, и развитие политических событий должно обеспечивать ему свободу действий в любое время. Вполне возможно, что кто-то может объявлять о своей воле или взглядах, но не может делать заявления, стесняющие его волю. Такого взгляда он придерживался, настолько долго, насколько я имел его доверие.
Итак, в чем же заключался смысл дискуссии? Военный министр, главнокомандующий армией, главнокомандующие флотом и Люфтваффе и тогдашний министр иностранных дел были совместно вызваны. Незадолго до этого фюрер проинформировал меня, так как я пришел заранее, что он созвал, данное совещание в основном с целью, оказать давление на генерала фон Фрича, поскольку он не был удовлетворен перевооружением армии. Он сказал, что не будет особого вреда, если господин фон Бломберг также окажет определенное давление на фон Фрича.
Я спросил, зачем в таком случае приглашен фон Нейрат. Он сказал, что не хотел бы придавать этому совещанию исключительно военный характер, так как то, что касалось главнокомандующих не являлось таким важным, но он хотел ясно продемонстрировать главнокомандующему Фричу, что внешнеполитическая ситуация требовала ускорения темпов перевооружения и именно по этой причине он позвал присоединиться министра иностранных дел, который ничего не знал об этом в подробностях.
Затем последовали заявления в таком духе, в котором фюрер обыкновенно произносил свои речи. Он давал развернутую картину событий в крупном политическом масштабе и говорил о ситуации в мире в целом с разных углов; для каждого кто хорошо его знал, цели которые он преследовал, были очевидны. Он вполне ясно сказал нам, что у него великие планы, что политическая ситуация была такой и такой, и что вопрос должен быть решен в духе завершения программы перевооружения. Я должен сказать, что фюрер, несколько часов спустя, беседовал с другой группой, вроде, дипломатами из министерства иностранных дел, или партийными функционерами, тогда он, вероятно, использовал иные доводы для обоснования своей позиции.