Штамер: По какой причине офицеры во Франции оставались интернированными даже после завершения боевых действий?
Геринг: Для начала я бы хотел уточнить использованное выражение, относительно данного вопроса. Во Франции война не получила в целом такого четкого выражения. Было заключено перемирие[149]. Перемирие было щедрым. Даже в преамбуле перемирия выражалось стремление прийти к согласию, в отличие от перемирия, подписанного на том же месте в 1918.
Когда, маршал Петэн[150] попросил перемирия, первый наш ответ заключался в требовании безоговорочной капитуляции. Однако позже, мы дали им вполне понять, что пожелания относительно флота, части неоккупированной территории, и уважение колониальных прав могут быть рассмотрены нами. Ситуация была тогда такой, что Германия могла требовать абсолютно безоговорочной сдачи, поскольку не существовало более французских войск, или иной помощи которая могла бы прийти из Англии, способной предотвратить военную катастрофу во Франции.
Не существовало линии, не существовало французских подразделений способных остановить прорыв немецких войск в Средиземноморье. В Англии не было доступных резервов. Все доступные силы экспедиционного корпуса были окружены в Бельгии и северной Франции и наконец, в Дюнкерке.
В этом перемирии были выражены те условия, с учетом воли, которая была выражена нами. Фюрер, исходя из этого, также предложил определенное общее решение, особенно касательно вопроса пленных офицеров. Когда вопреки, далеко идущему удовлетворению, на которое мы надеялись, и ощущали вначале, стало возникать движение сопротивления пропорционально выпадам пропаганды, идущим через канал, и создавшее новый центр сопротивления генерала де Голля[151], стало совершенно понятно, с моей точки зрения, что французские офицеры с учетом их патриотизма присоединяться к такому движению. Но в то же время естественным для Германии было, осознавая такую опасность попытаться избежать её, снова взяв в качестве военнопленных лиц, которые являлись лидерами и экспертами в таких отрядах сопротивления, стоит сказать, что остальные офицеры свободно перемещались по Франции. Это было необходимым условием с целью избежать войны в нашем тылу и возобновления вспышек во Франции. Я уверен, что это был уникальный случай в истории, чтобы во время войны, бушевавшей на других фронтах, офицерам страны потерпевшей поражение было разрешено свободно перемещаться. Насколько я знаю, это был первый такой случай в истории войн.
Штамер: Чем вы можете объяснить, что борьба во Франции, которая проходила во взаимном уважении в 1940, позднее приняла такой ожесточенный характер?
Геринг: Следует рассмотреть две стадии войны с Францией по отдельности. Первая стадия являлась крупным военным конфликтом, то есть, наступлением немецких войск против французской армии. Эта борьба протекала быстро. Нельзя сказать, что она была во всем рыцарским боем, потому что мы знали о фактах жестокости французов в отношении наших пленных, которые были отражены в «Белых книгах[152]«и позднее представлялись Международному Красному кресту в Женеве, но в целом, они проходили в рамках обычаев войны, за исключением эксцессов имевших место здесь и там, как всегда бывает в такой борьбе.
После завершения, на время настало умиротворение. Только позднее, когда борьба продолжалась и расширялась, в частности борьба против России, и как я говорил ранее, когда была создана оппозиция против нового французского руководства, тогда в странах Запада, которые до того являлись спокойными и в которых не случалось серьезных инцидентов, стала проявляться определенная интенсификация движения сопротивления. Случались нападения на немецких офицеров и солдат; гранаты и бомбы бросались в рестораны, где находились немецкие офицеры и солдаты. Бомбы бросали даже в женщин, членов Добровольной службы женщин связистов и сестер Красного Креста. Во все возраставшем количестве обстреливались машины, перерезались линии связи, взрывались поезда.
Война в тылу, в период наземных войны представляла сложности, но с появлением авиации, появились новые возможности и методы в данном направлении. Ночь за ночью большое количество самолетов прилетало и сбрасывало большое количество взрывчатки, инструкций, и.т.д. для движения сопротивления, с целью усилить и расширить его. Немецкая контрразведка противостояла этому, используя обманные коды для авиации, и в наши руки попадало большое количество материалов; но существенная их часть все же попадала в руки движения сопротивления. Жестокости в этой связи усиливались. Поэтому, могут быть представлены документы. Конечно…
Джексон: С позволения Трибунала, я с неохотой прерываю данный допрос, но я должен спросить, не воспользуется ли Трибунал свои правом предоставленным уставом запросить у защитника объяснения, каким образом это относится к предъявленным обвинениям.
Этим поднимается достаточно большой и важный вопрос, и таким я вижу данный вопрос: вопрос, который потребует большого времени, а время важный элемент настоящих разбирательств.
Для целей настоящего заявления, я могу признать, что на оккупированных территориях имели место действия партизан, которые являлись очень раздражительными и очень нежелательными и тяжелыми для завоевателя. Если этим он пытается представить свидетельства действий партизан против оккупационных войск, согласно теории репрессалий[153], тогда я бы хотел предложить, чтобы защитник пошёл по обратному пути, то есть, если защитник говорит: «Да, мы совершали определенные жестокости; мы нарушали международное право, тогда для этого были свои мотивы» — я должен возразить нет, не было — «это регулируется Гаагской конвенцией»[154], но тогда бы, по крайней мере, был поставлен вопрос.
Вместо этого, представляются свидетельства, оправдывающие теорию репрессалий, которой не место, я подчеркиваю, в нашем деле. Если это представляется на основе теории репрессалий, нашим первым вопросом будет, какими были эти репрессалии? Другими словами, доктрина репрессалий может быть принята, если вы допускаете, что совершили нарушения некоторых определенных актов международного права. Тогда ваш вопрос, как вы будете оправдываться. Я подчеркиваю, что это может прояснить и сократить наше разбирательство, если защитник определенно заявит о том, какие акты совершенные немецкими войсками он имеет в виду во время допроса, и полагаю, извиняет их; и, поскольку теория репрессалий требует ясной определенности, чтобы мы могли определить нарушения со стороны Германии, которые она считала оправданными способом репрессалий, такой допрос не сможет помочь в разрешении вопроса в целом.
Вопрос сейчас не в том, что оккупированные страны сопротивлялись. Конечно, они сопротивлялись. Вопрос в том, какие акты можно продемонстрировать нам, как оправдывающие репрессалии; и если так, следовательно, должно быть оправдание таким актам, и доктрина репрессалий должна быть изложена более конкретно.
Председательствующий: Да, доктор Штамер.
Штамер: Я не смог понять все заявление целиком, потому что перевод не полностью передал смысл, но я уверен, что по следующим причинам, которые мы обсуждаем, вопрос допустим:
Подсудимые обвиняются в связи с фактами взятия большого количества заложников и их расстрелах и, заявляется, что это неоправданно; в любом случае, мотивы, которые вели к взятию заложников, не сейчас, но ранее обсуждались, хоть и не очень существенно. Чтобы прояснить данный вопрос, который очень важен для Трибунала, по моему мнению, абсолютно необходимо прояснить, то, что эти распоряжения предусматривали арест и содержание заложников в связи с отношением к движению сопротивления. Поэтому, по моему мнению, в оправдание можно говорить о таких акциях движения сопротивления, которые являлись причиной, к их большому сожалению, мер, применявшихся позднее германскими военными властями.
Джексон: Могу я сказать слово в ответ на предположение доктора Штамера, если это было предположением.
Мнение доктора Штамера, о том, что следует судить по мотивам, могут увести нас очень далеко. Если он хочет применять международно—правовую доктрину репрессалий, тогда он должен познакомиться с условиями доктрины, статья 2 Женевской конвенции от 27 июля 1929[155] предусматривает, что специальные меры репрессалий против военнопленных запрещаются. Следовательно, он, должен связать их с кем-то другим, но не с военнопленными. Согласно доктрине репрессалий, как мы её понимаем, любое действие призванное оправдать репрессалии должно относится к особому и длящемуся нарушению международного права другой стороной. Значит, не всякое отдельное и случайное нарушение будет оправдывать всеобъемлющие репрессалии. Если бы, так не было, тогда бы международное право, не имело бы оснований, для установления нарушений правил ведения войны.
Во-вторых, что-либо объявленное для оправдания репрессалий, должно отвечать разумному времени и должно разумно соотносится со степенью нарушения, которое они предотвращают. Значит, вы не можете путем репрессалий организовать полномасштабную резню с целью найти убийцу-одиночку. Далее следует показать, что репрессалии применяются при наличии протеста, в ответ на вызов репрессалий. Вы не можете применять репрессалии без уведомления. О репрессалиях следует объявлять, и такое уведомление лежит на правительстве.
И следующее, наиболее важное, определенный курс на нарушение международного права не может быть защищен как репрессалия. Специфические акты могут являться репрессалиями, при условиях на которые я указал. Вы не можете устанавливать режим террора, оправдывая, его доктриной репрессалий; и я уверенно могу отметить, что предположение доктора Штамера узнать об индивидуальных мотивах Геринга, или всех подсудимых коллективно, или Германии, не может быть измерено в правовом русле. Это может указать Трибуналу на путь для смягчения приговора, но не даст надлежащий ответ относительно виновности или невиновности подсудимых.
Председательствующий: Господин Джексон, насколько я вас понимаю, вы согласны с тем, что такие доказательства могут выступать обстоятельствами смягчающими наказание?
Джексон: Я думаю если ваши чести, сочтут подсудимых виновными, тогда встанет вопрос приговора, как следует из нашей практики. Вы можете исследовать все, что подсудимый считает подходящим для вынесения приговора, но я не думаю, что доктор Штамер поднял данный вопрос, как относящийся к данному предмету. Если же так, я должен согласиться с тем, что любое смягчающее обстоятельство было заслушано. Это же было предложено, как я это понял, с целью оценки виновности.
Председательствующий: Может быть и так, но Трибунал считает более подходящим заслушать доказательства сейчас. Устав, насколько я вижу, не предусматривает, чтобы какие-либо доказательства можно было представлять, когда подсудимый будет признан виновным, если и будет признан. Следовательно, любое доказательство, которое может выступать в качестве смягчающего может быть представлено.
Джексон: Я думаю, сложность с этим будет такой: что если подсудимый будет признан виновным по одним обвинениям, но не по другим. Может, потребоваться время для вынесения приговора, две-трети которого в таком случае не будут иметь отношения к предъявленному обвинению, с целью квалификации действий подсудимого.
Я бы хотел отойти в сторону практики, с которой я имею дело, и о которой имею представление. В нашей процедуре, прежде всего, разрешается вопрос вины. Вопрос приговора это отдельный предмет, определяемый в вердикте. Я предполагаю такой путь логически обоснованным. И я понимаю что так — и я думаю, доктор Штамер подтвердит мое мнение — что это не рассмотрение вопроса приговора. Я не думаю, что он дошел до этого момента.
Штамер: Могу ли я кратко прокомментировать правовой вопрос? Поддерживается, или, по крайней мере, косвенно утверждается, что нарушения международного права совершались во Франции в большой мере организованной партизанской войной. Борьба с данными действиями, которые не предусмотрены международным правом, могла сопровождаться репрессалиями, о которых рассказал господин судья Джексон. Будет верным сказать, что существовали определенные причины для этих репрессалий, но, по моему мнению, такой вопрос…
Председательствующий: Могу ли я спросить, вы согласны с условиями, которые озвучил господин судья Джексон?
Штамер: Да, но мы разбираемся здесь, по моему мнению, с чрезвычайными фактами, вызванными продолжающимся нарушением международного права, из-за неограниченной партизанской войны. Такой факт оправдывает действия армейских командиров принимавших в целом меры с целью устранить такие условия незаконным путем. Следовательно, в любом случае, эти факты важны для вынесения вердикта.
Председательствующий: Трибунал не планирует заслушивать неограниченное число защитников обвиняемых, но я вижу, что присутствует доктор Экснер[156], и он готов выслушать его позицию — если защитник не возражает, доктора Экснера — относительно предмета.
Экснер: С разрешения Трибунала. Мы заинтересованы в вопросе репрессалий, и я бы хотел сказать несколько слов.
Так как десять лет я читал международное право в университете и мне кажется, я немного разбираюсь в вопросе. Репрессалии для нас одно из самых спорных понятий международного права. Кто то может сказать, что только одно положение абсолютно точно определено, напомню это положение, которое господин судья Джексон упомянул в первую очередь — «репрессалии в отношении военнопленных запрещены». Остальные моменты это предмет спора, и не всегда они расцениваются как международное право, и о том, что протест является предварительным требованием для принятия репрессалий. Неправильно и то, что необходимо так называемое разумное основание. Утверждалось, что должно быть соотношение относительно времени, и прежде всего пропорциональность между возможными и фактически совершенными нарушениями международного права. Существуют исследователи, которые убеждены, что, необходимо устанавливать пропорциональность в каждом случае. Но в существующем международном праве, в смысле соглашения заключенного для его исполнения всеми сторонами, это не тот случай. Следовательно, можно сказать, что на основании нарушений международного права другой стороной, при том, что не будут предприняты военные репрессалии против военнопленных, применение их в других формах, оправдано.
Я просто хотел заявить в общих понятиях; и вероятно я также могу сказать, что на этом основании мы не говорим об обстоятельствах смягчающих наказание. Я бы хотел напомнить Трибуналу, что мы можем сделать только одно обращение, и если в данной речи, которая будет иметь место быть еще до определения виновности, мы не сможем говорить о смягчающих обстоятельствах, то в дальнейшем у нас просто отсутствует такая возможность.
Председательствующий: Трибунал прервётся.
(объявлен перерыв)
Председательствующий: Трибунал решил, что вопрос о репрессалиях является допустимым доказательством, и что в дальнейшем похожие доказательства также будут рассматриваться.
Штамер: Вы продолжите?
Геринг: Мне кажется, что заявление, которое я почти завершил, полностью отвечало условиям названным судьей Джексоном: я не спорю, что имели место вещи, которые являются спорными с точки зрения международного права. Также другие вещи тоже можно рассматривать при любых обстоятельствах, как эксцессы. Я хотел только объяснить, как это случалось, не с точки зрения международного права, относительно репрессалий, но рассматривая их с точки зрения солдата которому угрожает опасность, который постоянно подвергается риску быть убитым при исполнении своей задачи, не от регулярных войск в открытом бою, но от партизан в тылу.
Из всех вещей в подробности, которых я не хотел бы вдаваться, враждебность, которая могла вспыхивать спонтанно — или в некоторых случаях была вызвана национальной чрезвычайностью — такие частные эксцессы совершались там и тут войсками. Просто нужно вернуться в тот период решающих битв. Сегодня, по прошествии лет, в спокойной дискуссии о правовых основаниях, эти вещи звучат сложными и даже недоступными. Выражения, сделанные в момент озлобленности, сегодня, без понимания той ситуации, звучат достаточно неуместно. У меня было намерение обрисовать Трибуналу состояние атмосферы, в которой, и из-за которой случались такие действия, даже если их нельзя было оправдать, можно было их понять, и в такой же ситуации находились и остальные. Таков был мой ответ на вопрос, почему условия Франции потребовали двух совершенно разных стадий войны — первую, когда проходили обычные бои, о которых я рассказал; вторую, когда борьба, которая велась не обычными войсками, но такими которые нападали из засады, из подполья, которые всегда желали и все время вызывали жестокости и крайности от регулярных войск. Это часто случалось, когда происходили одиночные акции, отдельных солдат или подразделений, которых верховное командование, не всегда могло контролировать или держать в руках.
Штамер: Какие меры предпринимались германскими оккупационными властями во Франции для помощи французскому сельскому хозяйству.
Геринг: На данный вопрос я отвечу очень коротко, и я обращаюсь к показаниям свидетеля Кёрнера, которые я могу лишь подтвердить. Под этим я подразумеваю, что во Франции сельское хозяйство было продвинуто и укрепилось за период оккупации. Большому числу залежных земель или тех, у которых отсутствовало удовлетворительное состояние, было проведено дополнительное окультуривание; другие земли, с помощью увеличения использования удобрений или других способов окультуривания, были сделаны существенно продуктивнее.
Я не могу дать специфические объяснения, как это осуществлялось и я не владею цифрами показывающими рост сельскохозяйственной продукции в течение периода оккупации, которые могут дать только ответственные эксперты.
Штамер: Какими были причины введения банкнот Reichskreditkasse[157] в оккупированных странах?
Геринг: Мерами, которые вероятно вводит каждое оккупационное командование с целью регулирования денежного обращения, чтобы сохранить его в приемлемых объемах, и удержать валюту страны на определенном уровне, похожие мероприятия проводятся сейчас в оккупационных зонах Германии.
Штамер: Документ номер 141-ПС это ваше распоряжение, принятое 15 ноября 1940 в котором вы вводите регулирование относительно объектов хранящихся в Лувре. Вам знакомо данное распоряжение или мне нужно дать вам его?
Геринг: Я помню этот документ очень отчетливо, так как он играет здесь важную роль. Эти предметы искусства были сначала взяты в Лувр и позднее находились в выставочном зале, мне кажется, в «Salle du Jeu de Paume[158]«. Эти объекты искусства, которые были конфискованы, являлись собственностью евреев, они были бесхозными, так как их владельцы покинули страну. Такой порядок не был установлен мной, я был не знаком с ним; это было распоряжением фюрера. Тогда, когда я находился в Париже я слышал о нём, и слышал также, о том, что намерение заключалось в том, чтобы большинство этих предметов искусства были — поскольку они имели музейную ценность — доставлены в Музей Линца, который фюрер предлагал построить. Лично, я открыто это признаю, я был заинтересован в том, чтобы не всё было перемещено в южную Германию. Я решил еще до этого, и проинформировал об этом министра финансов, что после войны, или при первой представившейся мне возможности, я хочу основать галерею искусств, составленную из предметов искусства, которые находились в моем владении, еще до начала войны, а также купленных мною, полученных как подарки, или через наследование, чтобы передать их немецкому народу. Именно таким был мой план, для того, чтобы в этой галерее были представлены разные направления, как это бывает в музеях. Планы по строительству этой галереи, которая являлась бы дополнением к Каринхалле в большом лесу Шорфхайде, и в котором предметы искусства выставлялись бы согласно их исторической обстановке, и времени, в духе подлинной атмосферы, не были реализованы из-за начала войны. Картины, скульптуры, гобелены, ручные работы, выставлялись некоторое время. Затем, когда я увидел вещи в Salle du Jeu de Paume и услышал, что большая часть из них должна была поехать в Линце, что эти предметы, хранятся музеем как не имеющие ценности, тогда, я сделал это, признаю, моя страсть коллекционера подсказала мне; и я сказал, что из тех вещей, которые были конфискованы и хранились там, я хотел хотя бы получить небольшое количество из них, чтобы я мог включить их в северо-германскую галерею составленную мной.
Фюрер согласился с этим, с одним условием, что он лично по крайней мере посмотрит на фотографии этих предметов, которые я намеревался приобрести. Во многих случаях, конечно, он желал получить эти объекты для себя, не в смысле лично для себя, но для музея в Линце, и я вернул их обратно. С самого начала, я хотел бы сделать ясное заявление, что я платил за те объекты, которые хотел иметь в своей галерее. Поэтому, я нанял эксперта в области искусства не немецкого, а французского — это был профессор, чье имя я не помню, и с которым ни разу не разговаривал —, чтобы оценить эти вещи. Затем я решал, устраивает ли меня цена, либо она слишком высока для меня. Одна часть, первая часть была получена таким образом, но затем эта затея остановилась, потому что некоторые объекты были отправлены обратно; то есть, они были возвращены фюрером и не остались у меня, и не имело значения, было ли за них заплачено. В том распоряжении, которое я назвал «предварительное распоряжение» и которое фюрер одобрил, я отмечал, что часть вещей была оплачены мною, а те вещи которые не представляли музейную ценность, были проданы с аукциона французским или немецким продавцам, любому кто присутствовал на торгах; по прошествии этого, поскольку вещи не были конфискованы, но были оплачены, деньги шли семьям французских жертв войны. Я периодически интересовался, куда идут эти деньги и попросил, чтобы в сотрудничестве с французскими властями был открыт банковский счет. Мы всегда прибегали к открытию банковского счета. Количество денег на счете было всегда доступно к моему сведению до самого конца. Однажды, я запросил сведения снова, и получил удивительный ответ. От казначейства партии поступил ответ, чтобы деньги больше не оплачивались. Мне сразу ответили, и мой секретарь сможет подтвердить это под присягой, что я не мог понять, почему казначейство партии имело к этому отношение, и я хотел бы знать на какой французский счет я переводил эти деньги. В таком случае, партия, то есть, казначейство Рейха, не смогло бы иметь полномочий исключать меня из оплат, потому что лично я хотел платить. Даже после оккупации нами Франции, я снова запросил счет, который я мог бы иметь для таких целей.
Подводя итоги и выводы, я хотел бы заявить, что согласно распоряжению я считал эти вещи конфискованными в пользу Рейха. Следовательно, я считал правомерным для себя приобрести некоторые из этих предметов, я никогда не делал из этого секрета, — ни для министра финансов ни для кого-либо ещё — в том, что предметы искусства имеющие музейную ценность, как я ранее отмечал уже находившиеся в моем владении, собирались для галереи, которую я описал ранее.
Что касается обмена, я бы хотел прояснить этот момент. Среди конфискованных картин были картины современного искусства, картины которые лично мне никогда не нравились и, которые, однако, как мне говорили, были затребованы французским рынком предметов искусства. Я рассматривал эти картины ценными и пригодными, в целях обмена на картины старых мастеров, которыми я интересовался. Я никогда не оказывал, какого-либо давления в этом направлении. Я принимал участие лишь в вопросе подходит ли мне цена; и если было так я не вступал в переговоры, но в любой сделке, если предложение подходило для меня я проверял аутентичность предложенного. Что касается обмена; ни при каких обстоятельствах я не оказывал давления.
Позже, когда я получал эти предметы, я естественно использовал некоторые из них в своей торговле с музеями. Другими словами, если определенный музей был заинтересован в одной из этих картин, а я был заинтересован, для своей галереи, в картине, которая находилась в музее, мы совершали обмен. Обмен также проходил между торговцами искусством из за рубежа. Это не касалось только картин и предметов искусства, но также того, что я покупал на открытом рынке, в Германии, Италии, или других странах или ранее имевшегося в моем владении.
Исходя из этого, я бы хотел добавить, что эти приобретения — я имею виду Salle du Jeu de Paume, где находились конфискованные предметы — я, конечно, приобретал предметы искусства на открытом рынке во Франции, как и в других странах до войны и после войны, или скорее в ходе войны. Я обычно приобретал их, если посещал Рим, или Флоренцию, Париж, или Голландию, если заинтересованным людям было известно о моем прибытии, я всегда имел возможность в кратчайшее время получать список предложений от разного рода учреждений, торговцев живописью, и частных лиц. И даже если большинство из них не являлись шедеврами, некоторые из этих предложений были хорошими и интересными, и я приобретал много предметов искусства на открытом рынке. Отдельные лица поначалу особенно часто делали мне предложения. Я должен отметить, что, особенно в Париже, меня скорее обманывали. Как только становилось известно, что покупатель я, цена подскакивала на 50 или 100 процентов. Вот все, что я хотел кратко рассказать по данному предмету.
Штамер: Вы предпринимали меры по охране французских художественных галерей и памятников?
Геринг: Я бы хотел, прежде всего, сослаться на государственные культурные ценности Франции, те, которые находились во владении государственных музеев. Я не конфисковал оттуда ни одного предмета, или каким-либо путем переместил, что-либо из государственных музеев, за исключением двух договоров по обмену с Лувром на добровольной основе. Я купил статую, которая в истории искусства известна, как La Belle Allemande[159], резную деревянную статую, первоначально привезенную из Германии, на другую деревянную статую, находившуюся в моем владении за многие годы до войны, и две картины — обмен такой же, который являлся еще до войны обменом с другими музеями, и музеев друг с другом. Более того я всегда инструктировал всех чиновников, чтобы они делали все возможное для защиты предметов искусства от уничтожения в ходе бомбардировок и от другого ущерба. Я запомнил, что когда директора Лувра сказали, что большую часть предметов нужно поместить в комнаты, так называемого замка Лауры, я сказал им что готов помочь им в их просьбе, если было нужно защитить предметы от нарастающих бомбардировок, поместив их в безопасные места указанные ими, поскольку они жаловались на нехватку транспортных возможностей.
Теперь я бы хотел рассказать о памятниках, к которым я отношу здания, церкви, и другие памятники — имеющим стационарный характер. Я могу сказать, что вероятно я давал приказы, которые шли вразрез исключительно с моими военными обязанностями, потому что я строго указывал своим летчикам, чтобы потрясающие готические кафедральные соборы французских городов, при любых обстоятельствах, нельзя атаковать, даже если войска противника сконцентрированы рядом с ними; а если атаки производились, то только точечно, с использованием штук[160]. Каждый француз, кто застал это сможет подтвердить, что несмотря на ситуацию, будучи в Амьене, Руане, Шартре или других городах, имеющих кафедральные соборы — памятники искусства великой важности и красоты — мы их спасали, в отличие от того, что потом происходило в Германии. Конечно, иногда из-за взрывов бомб разбивались окна в соборах, но наиболее важные витражи, слава богу, были демонтированы. Насколько помню, маленький кафедральный собор в Бельвю стал жертвой атаки на соседние дома, а крупный собор стоит до сих пор. Французское правительство периодически подтверждало мне этот факт. Больше мне нечего сказать об этом.
Штамер: По какой причине вы назначили полковника Фельтьенса[161] ответственным за черный рынок во Франции?
Геринг: Полковник Фельтьенс, являлся полковником в отставке. Он был летчиком в первую мировую войну. Затем он стал предпринимателем. Следовательно, он был поставлен туда не как полковник, а как экономист. Он был ответственным за черный рынок не только во Франции, но и в Голландии и Бельгии. Это произошло следующим образом: через некоторое время после начала оккупации, мне стали сообщать, что многие вещи, которые особенно интересовали меня, с точки зрения войны, можно было найти только на черном рынке. Это был первый раз, когда я узнал, что на черном рынке можно найти медь, олово, и другие важные материалы, которые были доступны, но которые были закопаны в каналах Голландии, и также спрятаны в других странах. Однако, если у вас были необходимые деньги, вы могли, получит данные ресурсы, при этом, если бы мы проводили конфискацию, мы смогли бы получить очень малую часть материалов необходимых для ведения войны. Я тогда руководствовался целями и идеалами тотальной войны, победой в войне. Для меня было важнее получить медь и олово, просто приводя один пример, получить их любым способом, неважно по какой цене. Я следовательно сказал Фельтьенсу в общих фразах: «Вам известно в чем нуждается немецкая военная экономика. Где и как вы достанете эти ресурсы меня не волнует. Если вы получите их в результате конфискаций, хорошо. Если нужно будет заплатить за них много денег, мы пойдем и на это». Огорчающей вещью было то, что другие учреждения без моего ведома — как правильно указало французское обвинение — пытались делать то же самое, в отношении предметов, которые были им необходимы. Для меня было уже слишком, думать о том, что нам придется соревноваться друг с другом. Поэтому я дал Фельтьенсу полномочия быть единственным органом осуществлявшим контроль за гражданской торговлей, которая рассматривались источником добычи этих ресурсов, и быть посредническим учреждением, с моего разрешения закрыв другие такие учреждения.