В ее словах была решимость. Стоило мне взглянуть в одичавшие экзальтированные глаза женщины, чтобы отчетливо понять: она не шутит и непременно исполнит задуманное. Сразу скажу, что все мои попытки убедить её отказаться от этой идеи, все мои пламенные обещания поговорить с мужем с тем, чтобы он простил ей грех прелюбодеяния или поверил, что жена ждет дитя от него, оказались тщетны. Женщина упорно требовала избавления от ненужного плода собственной невоздержанности, шантажируя меня собственным самоубийством. Может, я и проявил бы нужную твердость, но в решающий кульминационный момент Фрида встала передо мной на колени с глазами полными мольбы и слез и стала целовать мне живот, опускаясь все ниже и намереваясь сделать то, что тогда, в наивные времена младенчества человеческого рода, осмеливалась попробовать лишь одна женщина из нескольких тысяч… Эта сцена, её заплаканные глаза, изможденный несчастный облик… Нет, это ужасно, когда вот так, на коленях перед тобой стоит женщина, готовая на всё… Единственное, чего мне удалось добиться, это отсрочки на один день. И хотя веры в то, что за эти сутки она передумает, было мало, но я должен был использовать любую зацепку…
Увы, на следующий вечер она снова тайком пробралась в мое жилище, и мне не оставалось ничего иного, как во избежание более страшного преступления дать ей снадобье, провоцирующее ранний выкидыш. Она в свою очередь пообещала молчать и о визите ко мне, и о лекарстве, даже если её будут пытать, даже если она будет умирать… Лекарство должно было начать действовать через час после приема, и поскольку последствия выкидыша могли быть самыми непредсказуемыми, чреватыми неожиданными осложнениями, я попросил её провести эту ночь у меня, под врачебным присмотром, но Фрида безапелляционно отказалась, мотивируя страхом разоблачения со стороны бдительной свекрови.
Всю ночь не покидало меня смутное тревожное предчувствие. Так что когда под утро в окно постучала семилетняя девочка и взволнованно, сквозь слезы объяснила, что её мама умирает, мне уже не надо было объяснять, что и с кем случилось. Ты удивишься, Элен, но я не смог её спасти. После выкидыша у нее открылось маточное кровотечение, и, недолго думая, я решился на удаление матки… Но, кажется, было слишком поздно – время было упущено, и она умерла от кровопотери, буквально истекла кровью на моих глазах и на глазах ассистировавшей мне Элизы. Очевидцами моей неудачи стали и родственники Фриды, в том числе и злополучная свекровь, приходившаяся племянницей самому владыке селения.
К сожалению, человеческая память часто оказывается короткой и непрочной, когда речь идет о бескорыстно полученном добре. Мало того, нередко люди воспламеняются ненавистью именно к тем, кто старался им от всей души помочь, облегчить их страдания, сделать жизнь счастливее и благополучнее. Спустя пять месяцев после моего прибытия в селение мою благотворительную, бескорыстную деятельность стали воспринимать как должное, как нечто само собой разумеющееся, и так же начали оценивать и случаи исцелений, которые еще год назад могли показаться несбыточными, волшебными, плодом чародейства и магии. Но стоило случиться первой и единственной неудаче, как тут же я стал объектом всеобщего осуждения и негодования. Хуже всего, что перед кончиной Фрида, несмотря на данное обещание, успела поведать свекрови не только о том, что изменила её доблестному сыну, но и рассказала, кто дал ей снадобье, приведшее к такому печальному исходу… Да, увы-увы, женская память нередко оказывается короче, много короче, чем длинный болтливый женский язык!
Не успело еще тело почившей пациентки остыть, а я уже стал собирать свой нехитрый скарб, намереваясь поскорее покинуть селение в предчувствии трагической развязки. Но разве я мог уехать один, без любимой Эли? А потому, закончив приготовления к побегу, я поспешил к ней.
– Я не могу оставить бабушку! – таковы были её слова, прозвучавшие в ответ на моё требование собираться. Стоит ли говорить, что все мои доводы, предупреждения, угрозы на неё подействовали так же мало, как и на Фриду. Боже, ну, почему вы, женщины, такие упертые, почему вы не понимаете простого, элементарного, не слушаете голоса разума? Почему? Почему? Почему?»
– Ты меня спрашиваешь? – уточнила Лена.
– Кого же ещё, хотя можешь не отвечать – это скорее риторический, чем обычный вопрос, – грустно пояснил Загрей.
– Надеюсь, я не такая! – гордо ответила Лена.
– Какая такая не такая? – переспросил чародей.
– Ну, я не буду так унижаться перед мужчиной – это раз, во-вторых, голос разума я ценю, и поэтому, в-третьих, на месте Эли я бы оставила бабушку на попечение соседей и умчалась бы в романтическое путешествие с любимым мужчиной, ну, и в- четвертых, – добавила Кострова после небольшой паузы, – я не такая упёртая.
– Что ж, хотелось бы верить, что ты другая, но помни, что только ситуация показывает нам, кто мы есть, а заранее, до того момента, пока мы в ней не оказались, мы не можем знать, как поведем себя в экстремальных условиях.
– Что-то такое я, кажется, уже слышала, но где? А, конечно, – радостно аж подпрыгнула девушка, – мы же в курсе философии про это говорили – целый семинар спорили, так это или нет. Погоди, это же экзистенциалисты, насколько я припоминаю, эту идею обосновывали?
– Ну, молодчина, точно так! – подтвердил Загрей. – А теперь слушай конец этой легенды, а то уж тебя скоро надо возвращать в твой родной Святогорск…
«Уехать без Элизы я не мог. А потому решил отдаться на волю судьбы… На следующую ночь в мою хижину ворвалось человек шесть дюжих ребят: жестоко меня избили, вытащили из дома и, наконец, привели в дом старейшины – благо тот был совсем рядом. Старик не преминул вспомнить наш старый спор о пользе и вреде знаний, назвал меня клятвопреступником и убийцей – по местным поверьям душа соединяется с телом эмбриона в момент зачатия, и не просто душа, а дух одного из некогда почивших предков – местные жители исповедовали метемпсихоз. Так что получалось, что я убил не только Фриду, но также и кого-то из прародителей племени. И в заключении он пообещал, что меня будут судить всем людом не далее, как завтра в полдень.
Чем кончится этот суд я догадывался. И быть смиренной жертвенной овцой не хотел. К счастью, у меня оказались союзники – люди, способные помнить добро и не боящиеся пойти против мнения вожака и его ослепленной гневом стаи. Ночь перед судом мне предстояло провести в подполе особняка старейшины, а чтобы я не убежал выход из него закрыли сундуком, нагруженным то ли песком, то ли каким-то каменным хламом. Подземелье было действительно глубоким – метров пять, а то и шесть – наподобие колодца – такое же узкое, отделанное нетолстыми бревнами. В общем, мне не составило труда сначала разделаться с путами – я незаметно прихватил с собой скальпель, затем подняться вверх, до самой крышки, упираясь в стены ногами, руками и спиной, а потом… потом я соорудил небольшой костерок, понимая, что дым будет идти вверх, а я смогу благополучно спуститься на дно… И когда наверху началась суматоха, то чьи-то заботливые, помнящие добро, руки – это были руки внучки старейшины, которую я полгода назад спас от смерти, – отодвинули сундук, помогли мне выбраться наружу и даже провели незамеченным на улицу… И поскольку она в своем подвиге не призналась и не была уличена, то мое чудесное исчезновение из подземелья впоследствии сочли доказательством моих колдовских сверхспособностей…
Стоит ли говорить, что я тут же побежал к своей любимой Эле, но, конечно, не нашел её дома, а бабушка, плача и трясясь, пояснила, что накануне её забрали, увели в неизвестном направлении. О, если бы мне узнать, где её держали? Но поверь, тогда я не был ни чародеем, ни провидцем, я был просто человеком, и отчаяние, боль бессилия просто душили меня. До утра я хоронился в огородах, а ближе к полудню, завидя, как народ собирается на площадь, выбрался из своего убежища и влез на один из чердаков, откуда можно было наблюдать судилище.
Все мои страшные прогнозы оправдались. В полдень привели мою любимую девочку. Она была в лохмотьях, «украшенных» запекшейся кровью, с лицом, превратившимся в сплошной синяк. Это была не та гордая и уверенная в себе Элиза, твердо стоявшая на столе в саду, а сломанное, жалкое, трясущееся, всхлипывающее создание. Казалось, силы покинули её, мужество предало её, надежда распрощалась с ней. Её раздели до нога, привязали к столбу и начался так называемый суд… Старик зачитал обвинение в преступлении против духов предков, в соучастии в убийстве, а также в колдовстве и любовных сношениях с Дьяволом… И в ходе этого монолога, прерываемого одобрительными возгласами толпы, я понял, что Дьяволом считают меня. Возможно, мое чудесное исчезновение из подполья убедило всех в моей темной сверхъестественной природе… И никому не было вдомёк, что будь я дьяволом, я, конечно же, спас бы свою возлюбленную. Но что я мог сделать? Броситься в толпу со скальпелем, убив двух-трех людей, чей единственный грех состоял в том, что они родились тупыми, безропотными рабами, не способными думать и выбирать? Или же, подобно Левию Матвею, я мог бы прокрасться на эшафот и избавить Элизу от страданий, а сам оказался бы в когтях убийц? Но безропотно наблюдать за тем, что творится такое бесчинство – было еще более невыносимо… Может, попробовать переубедить их, напомнить про добро, которое я принес в каждую вторую семью? – пронеслась у меня и такая мысль, но, увы, быстро потухла – такой наивно-нелепой она выглядела...
Тем временем старейшина, которого так и хочется назвать Великим Инквизитором, закончил читать приговор и начался выбор так называемых судей… И тогда я сказал себе: «Сейчас или никогда!!!»
– Да, не ожидала такой развязки! Вроде ты говорил, что то были времена «золотого века», когда не было ни тюрем, ни армий, но тогда откуда же у людей столько злобы, такая жажда мучить и истязать? – поинтересовалась Лена.
– Ты у меня спрашиваешь? Не я создал людей, их такими сотворил Бог, которого многие продолжают считать всеблагим и всемогущим. Вот и спроси у него, зачем он сделал, будучи благим, людей такими жестокими и злыми!!!
Лена снова посмотрела на Загрея и поняла, что он заново проживает те события, которые случились давно, быть может в его прежней жизни, в его первой жизни, когда он был еще простым человеком, хоть и владевшим медицинскими знаниями всего мира. И проживая их заново, маг становился все более похожим на человека, и печать кипящей ненависти, жестокого негодования все явственнее проступала на его лице. Он впервые за время их знакомства становился поистине страшен, и Лена уже пожалела, что поспособствовала своими неосторожными вопросами этой мучительной исповеди, вызвавшей у чародея поток таких болезненных воспоминаний.
Но Загрей уже не мог остановиться, да и Лена уже не могла его остановить, если бы даже захотела, а потому решила: будь то, что будет, а рассказ она должна дослушать. Чародей же твердым, жестким голосом продолжил повествование:
«И тогда я сказал себе: сейчас или никогда! Дальнейшее было как при замедленной киносъемке среди густого тумана. Я в мгновение ока спустился из своего укрытия и стал продираться сквозь толпу. И шел я настолько решительно, что никто не смел меня остановить, поэтому уже через минуту я оказался на эшафоте рядом с любимой. Видимо, такой наглости не ожидал никто, даже сам Инквизитор. Я же двигался как во сне, автоматически, инстинктивно, плохо понимая смысл своих действий – кровь кипела во мне и ненависть заглушала все другие голоса души. В течение десяти секунд с помощью родного скальпеля я разрезал веревки, которыми была привязана Элиза, и, освободив её от пут, взял в охапку и понес сквозь толпу, крича: «Расступись! Вон с дороги! Все вон!» И когда все послушно освободили проход, когда, казалось, цель была достигнута и впереди уже никто не загораживал путь, внезапно опустилась тьма… Я так полагаю, что кто-то – эх, знать бы кто! – ударил сзади меня по голове чем-то тяжелым – может, камнем, а может и обухом топора…
В общем, очнулся я уже через какое-то время. Очнулся привязанным к столбу, а передо мной, буквально в пяти метрах, у другого столба привязана была Эля – всё такая же обнаженная, едва способная сдерживать рыдания. Похоже, что моего прихода в себя уже ждали, и стоило мне открыть глаза, как вперед выступил какой-то мужичок и стал зачитывать решение суда… Увы, моим мечтам умереть раньше Эли или хотя бы вместе с ней, не суждено было сбыться. Она умирала на моих глазах, умирала долго, умирала мучительно, а вместе с ней так же мучительно умирал плод нашей любви… Она была уже на пятом месяце, и палачи не могли не понимать, что перед ними беременная девушка, даже не девушка, а еще ребенок…
Всем заправлял этот злодей, имени которого даже не хочу называть… Он превратил казнь в поистине всенародную… К эшафоту выстроилась целая очередь, в основном из женщин, хотя и мужчин было немало, и каждый с горящими садизмом глазами с упоением ждал своей «минуты славы», когда и ему будет позволено прилюдно, легально, под одобрительный гул народа, внести свою лепту в страдание невинного ребенка. Кто-то отыскал и принес мою сумку с хирургическими инструментами, которыми некогда я лечил: штопал раны, вскрывал гнойники, удалял зубы… Теперь они пригодились для другого… Их передавали из рук в руки, чтобы снова и снова пустить в ход… Тут же их накаливали в огне костра, на нем же грели чан с маслом, и когда оно закипело, то его стали разливать по чашкам, чтобы полить им те места тела жертвы, из которых только-только вырвали куски мяса…
Палачи внимательно следили за тем, чтобы кто-то в азарте невзначай не переусердствовал и не избавил бы от мучений мою Эленьку раньше времени. Их задача состояла и в том, чтобы истязания не были однообразны, чтобы каждая последующая пытка была бы не только новой, но и все более и более мучительной… Если же моя девочка вдруг теряла сознание, то они тут же окатывали её водой или били по щекам, чтобы привести в себя, чтобы она встретила следующую пытку в сознании, лицом к лицу, чтобы успела понять, успела ясно представить и оценить, какое новое изощренное истязание её ожидает, успела ужаснуться и, в конце концов, содрогнуться и заорать жутким нечеловеческим голосом слово «Нет!», а потом снова, и снова…
Если бы ты слышала, Лена, как она кричала, как вопила о пощаде, сначала о пощаде, а потом о скорой смерти… Никогда ни раньше, ни позже я не слышал такой интенсивной боли, выраженной в крике… А эти изверги, казалось, только и ждали, чтобы насладиться ужасом, пульсирующим в её глазах, вспыхивающим всякий раз все более ярким пламенем при каждом приближении нового нечеловеческого испытания… Она кричала до тех пор, пока они не вырвали ей язык, все зубы, пока не обожгли ей рот кипятком… У нее были такие губы, сочные, мягкие, прирожденные целовать, самые лучшие на свете, самые прекрасные во Вселенной, как и вся она, и что они с ними сделали, во что они её превратили, за что, за что, за что!!!???... И её последними словами, вырвавшимися из окрававленного рта, которые я смог с трудом разобрать, но все же смог, были три слова: «Спаси меня, Загрей!»… Как же я жалел, что не убил её тогда собственной рукой, когда был шанс, реальнейший шанс!!! Но как, скажи мне, Лена, как могли все эти люди молчать? Терпеть? Допустить? Потворствовать? И не только потворствовать, но и участвовать – истязать, мучить, пытать, терзать? Разве люди они после этого??? Разве люди???»
Но Лена молчала, она слушала спокойно, и ни одна слеза не заблестела на её глазах. Но это не значит, что она ничего не чувствовала. Напротив, все ее тело оцепенело, онемело от негодования, и даже слезные протоки оказались парализованными и неспособными пропустить на свет влагу слез.
«Весь этот кошмар длился несколько часов, почти до самого заката… Когда они стали понимать, что Эля скоро уйдет, что кровь её скоро иссякнет, старик-инквизитор приказал вспороть ей живот… Она еще увидела своего нерожденного сына – маленькое, размером с пол-ладошки созданьице, которое было еще несколько мгновений живо, которое так хотело жить, что у Эли, несмотря на все пытки, так и не случился выкидыш. Это крохотное существо было последнее, что она увидела, потому что потом ей выжгли глаза, и тут она, наконец, умолкла… Она была в коме, но ещё дышала, сначала часто, громко-хрипло, потом все тише и реже, но утихнуть ей не дали… Старик подозвал одного из палачей, в котором я без труда узнал одного из тех, кто когда-то просился в мои подмастерья, но не прошел «по конкурсу», что-то ему шепнул, и тот быстренько подскочил к умирающей, одним движением отрезал ей остатки левой груди, выломал ребра, просунул руку внутрь и под радостный рев толпы, возбужденной запахом горелого мяса и жженых волос, густо окутавшем площадь, вынул её сердце и радостно, будто это был кубок олимпийского чемпиона, поднял его вверх на всеобщее обозрение… И все это было прямо передо мной, понимаешь, Лена, в пяти метрах от меня… А я ничего не мог сделать, совсем ничего!!!
Этот юный подонок передал затем сердце главному, а тот подошел ко мне и, поднеся его прямо к моим глазам, сказал: «Ну, что, лекарь, нравится? Молчишь? Нечего тебе сказать? Этого ты хотел? Это плод твоего знания?» Он не ждал ответов, да и не мог их получить, ибо уста мои были плотно запечатаны кляпом – кругляком, сделанным из полена. Мне кажется, даже тогда он боялся меня, а уж то, что я был прав, он понимал наверняка, как понимал и то, что содеял ужасное зло, и несмотря на это понимание, все больше, все дальше шел по пути усугубления своего преступления…
Он не пощадил даже мертвую Элизу, он приказал отвязать её останки и тут же, прямо передо мной бросить их на съеденье собакам… Но собаки, хоть и были голодны, не стали есть – лишь обнюхали и отвернулись… Понимаешь, Лена, собаки оказались выше, чище, милосерднее людей!!! И тогда, видя пассивность четвероногих тварей, Элино тело облили нефтью и подожгли… Подожгли мою любимую, мою Любовь, мое Счастье, мою Надежду, ибо никогда после я уже не встречал такой удивительной, такой прекрасной девушки, никогда так сильно не любил больше никого… И все это до сих пор стоит перед моими глазами: как трепещет её истязаемое тело, как вспарывают её живот, как вырывают её сердце…
И все же, несмотря на полное свое торжество, кое-что Инквизитору не удалось. Похоже, он хотел сварить Элино сердце, чтобы потом, ну, не знаю, что потом… не хочу даже думать об этом… Но народ внезапно, вопреки его планам, в тот самый момент, когда он уже собрался бросить сердце в таз с кипящим маслом, заскандировал: «Сердце! Дай нам! Сердце! Дай нам!...» И старик сломался и отдал сердце, и оно пошло по рукам и… так и не вернулось…
Когда же падающее на запад красно-гранатовое солнце, необычайно красное, ярко-ярко-алое – казалось, будто оно не просто стыдилось того, что освещало всю эту кровавую бойню, но и само обливалось кровью, – когда оно коснулось, наконец, крыш домов, предвещая скорые сумерки, палачи стали организовывать новую очередь – чтобы пытать меня. Видимо, мою казнь они планировали завершить уже глубокой ночью, при свете факелов и Луны. Я уже приготовился к принятию своей порции мук, но тут случилось непредвиденное. Невесть откуда взявшийся всадник, закутанный в черное с головы до ног, промчался даже не сквозь, а почти что поверх толпы, промчался через всю площадь на том самом коне, который был мне подарен некогда старейшиной. Вместе с лошадью он взлетел на эшафот, на ходу одним движением разрубил веревки, скреплявшие мое тело со столбом, нанес несколько разящих ударов по тем, кто попытался было воспрепятствовать дерзкому освобождению… Мне осталось только сесть на лошадь и вместе с ним пронестись через толпу… Как только мы оказались на окраине города, мой спаситель спрыгнул и, не сказав ни слова, не показав лица, исчез в зарослях кустов, указав напоследок мне направление побега… Погоня не была успешной – конь оказался слишком хорош, чтобы его кто-то мог догнать, тем более, что лучшие наездники и самые резвые лошади еще не вернулись с северных пастбищ… Мой же путь лежал на юг – через степи к далекому морю…
Но это еще не конец. Через пятьдесят лет, уже в нынешнем облике, обретя бессмертие и став настоящим магом, я снова пришел в те края… Я хотел узнать, что стало с костями Эли, краешком души лелеял зыбкую надежду напасть на след её сердца – я был почти уверен, что его похитил кто-то из моих тайных сторонников. Но оказалось, что селение это давно исчезло, а судьбу Эли с тех пор повторили десятки женщин – почти каждый год практически в каждом селении находили моих последовательниц. Их называли ведьмами и обвиняли в колдовстве и других, весьма разнообразных, грехах… Правда, за это время нравы «смягчились», и их жестоко пытали только на стадии следствия, казнь же была быстрой и «безболезненной» – через сожжение на костре.
И все же от одного из старожилов, уродившегося в том самом селе, я узнал, что сразу после той первой, памятной казни на селение обрушились одна за другой беды – словно весь ящик Пандоры решили высыпать на голову провинившихся жителей… Началось с того, что участники погони, чаявшие изловить меня, так и сгинули бесследно. Разумеется, все решили, что это я их спровадил в мир иной. Как только вернулись пастухи с северных равнин, то уже на второй день праздника в деревне начался мор – видимо, среди убиенных бычков оказался больной какой-то страшной инфекционной болезнью. Но виноватым опять признали меня, хотя я в те дни был уже за сотни верст от этого проклятого места… Весной наводнение разрушило половину домов, а через год, но уже летом, сгорела и вторая половина и многие из вновь выстроенных жилищ… Старик-инквизитор умер спустя год после казни Эли, но смерть его не была легкой: сначала он покрылся гнойниками и зловонными струпьями, затем на него в одну ночь спустилось безумие, а кончил он тем, что повесился или его повесили – молва по-разному вещала. Самое забавное, что его смерть тоже возложили на меня… Ну, и дальше, чуть что случалось, всегда вспоминали меня, то бишь Дьявола, а любого, кто хоть чем-то выделялся из общего ряда посредственностей, могли причислить к числу моих сторонников и… ну, сама понимаешь…»
– Вот и вся легенда, Леночка! – заключил Загрей. – Надеюсь, я тебя не слишком утомил? Или напугал?
– Да нет, что ты! Но только вот ты сказал, что дьявола не существует и никогда не было, но из легенды вытекает, что он все-таки был, и что ты и есть Он? Или я чего-то не поняла?
– Я не Дьявол и никогда им не был, Ленок! Это люди мне приписали свои негативные черты, свою злобу, ненависть, жестокость приписали мне по механизму проекции. Неужели не понятно?
– Пон-я-тно. Но если Дьявол не ты, то тогда, может, истинным Дьяволом был тот самый старик Инквизитор? Разве он не делал зло сознательно, намеренно, смакуя и вожделея все большего и большего зла?
– Конечно. Но проблема не в этом, а в том, кто в его естество заложил эту жажду разрушения, кто придумал ту силу, которую Фрейд, плохо понимая суть античного политеизма, все же довольно правильно обозначил словом Танатос, кто, наконец, сделал так, что от бессмысленных ужасных страданий своего собрата по роду человеческому, особенно если это ребенок или женщина, лучше всего юная, красивая или даже беременная, многие люди получают наслаждение, и не рядовое наслаждение, а высшее, не сравнимое с любым другим наслаждением? Кто их создал такими?
– И кто же? – оживилась Кострова.
– Если верить Библии, человека создал Бог по своему образу и подобию…
– Бог???
– Да, тот самый Бог, который равнодушно взирал на бессмысленные страдания Иова, а может и тот, кто обрек на многовековые мучения Прометея, так много сделавшего хорошего для него или, наконец, тот Бог, который отправил своего сына на Голгофу…
– Ты хочешь сказать, что Бог наслаждается нашими страданиями?
– Если многие отцы насилуют своих дочерей, многие ловят кайф от истязания своих беззащитных сыновей, то почему Бог-отец не может радоваться мучениям или даже сам истязать своего сына?
– Это же святотатство! – искренне возмутилась Лена.
– Прости, я просто размышляю… Ни на чем не настаиваю! – извинился Загрей.
– А если Бога вообще нет?
– Это еще хуже…
– Но почему?
– Тогда вообще ничего нельзя понять… – снова пустился в объяснения юный маг. – Животным садизм не свойственен, если не считать самцов норок, получающих удовольствие от укусов, которые они в преддверии полового акта порой наносят самкам… Но они их не убивают… Значит, садизм появляется только у человека, особенно у хомо сапиенса. Если появляется, то эволюционно выгоден, способствует успеху в борьбе за место под солнцем… Но если он выгоден, то почему не появился раньше, у тех же обезьян или тигров, не склонных подолгу мучить своих жертв… Замкнутый круг, необъяснимый наукой…
– Ты меня совсем запутал. Ну, раз ты не Дьявол, то кто же ты тогда? Уж это-то ты знаешь?
– Я? Ну, сначала послушай одну историю. Однажды одного актера, кажется, это был Венсан Перес, слыхала про такого?
– О, да, «Аромат любви Фан-Фан»… – обрадовавшись тому, что может продемонстрировать свою эрудицию, воскликнула Кострова.
– Так вот, однажды, когда он был в Корее, на улице к нему подошел старик-монах и спросил, кто он. Он ответил почти сразу, что актер. А старик спросил снова и еще более настойчиво. Венсан снова ответил то же, но уже не так уверенно, а когда монах задал тот же вопрос в третий раз, то актер умолк. Возможно, он понял, что по-настоящему и сам не знает, кто он. А ты знаешь, кто ты?
– Я? Да, теперь так просто не ответишь… Ну, до встречи с тобой я считала, что я – девушка, потом – дочь, любимая, подруга, студентка… красавица, умница…
– Хищница… – улыбаясь, продолжил Загрей.
– Ну, в некотором смысле, – чуть смущенно ответила Лена. – Но главное, я – человек…
– Да нет, Леночка, нет. Твое «я» – это то, что остается за вычетом твоих социальных ролей и статусов, которыми ты так старательно хочешь прикрыться. Попробуй отнять от своего «Я» всё, что ты перечислила и что может о себе сказать каждая вторая, если не каждая первая твоя ровесница, и что тогда останется, в чем состоит твоя неповторимая индивидуальность? Может, в уникальном ансамбле, неповторимом сочетании личностных черт?
– Пожалуй, да… Нет, постой-постой… Пожалуй, нет… Опять ты меня запутал, Загрей! Похоже, я не знаю, кто я… – огорченно призналась Лена.
– Ну, ничего страшного. Сократ – мудрейший из всех эллинов, так он вообще признавался, что знает, что ничего не знает, и не грустил от этого… Но я по секрету тебе скажу, кто ты?
– Ой, ну, скажи, милый!
– Ты – это твоя Самость, это ядро твоей души, это голос твоего сердца, который лучше тебя самой знает, кто ты и для чего пришла в этот мир… Только этот голос надо уметь слышать… хотя бы иногда…
– А ты? Ты – тоже? – не унималась Кострова, сама не понимая, почему ей так важно знать, кто же сидит перед ней.
– Конечно! Но тебя ведь не это интересует, а то, смертен ли я или бессмертен, чародей я или бог, какие чудеса могу творить, а какие не могу – ведь так, Ленок? Именно это ты хочешь знать?
– Вот-вот, именно это… Так ты бог или все же нет?
– Я бессмертен и в этом похож на бога, но не всесилен и многого не могу, хотя могу очень много… Но обиднее всего, что я могу многое из того, что мне не нужно, а самого главного, увы, не могу…
– А что для тебя это главное? То, которого ты не можешь?
– Ладно, тебе скажу… Я не могу вернуть Элю… Ни обратить времени вспять, ни воскресить её… Если бы мне найти её сердце, тогда бы я мог попытаться… Я чувствую, что оно еще не истлело, что кто-то где-то хранит его, но где и кто???
– Я не знаю… – посетовала Лена, которой в глубине души и было жалко Загрея, и хотелось его отблагодарить за все то, что он ей подарил и, возможно, еще подарит, пусть и не просто так.
– Я знаю, что ты не знаешь… Но тебе уже пора домой. А мы забыли про самое главное. Ведь ты просила меня о чем-то, еще там, на острове. Напомни, о чем…
– Разве? Ах, да… После пережитого не просто вспомнить, с чего все началось… – стала несколько жеманно оправдываться Елена, делая вид, что что-то усиленно вспоминает. – Ах… Ну, конечно… Я просила о справедливости… о наследстве дяди… о том, что моему брату достается всё, а мне – ничего… Мне кажется так нечестно… Но как уж ты сам рассудишь, ведь мое представление о справедливости, наверное, не безупречно…
– Хорошо! – громко, уверенно произнес Загрей, произнес как власть имеющий, что бывало с ним сегодня нечасто. – Ты получишь все, что просила, и даже больше! Но при одном условии: ровно три недели, начиная с сегодняшней полночи, ты должна быть верной мне, должна хранить целомудрие, беречь невинность и блюсти чистоту. Если же нарушишь это условие, то не получишь ничего! И это – последнее твое испытание!
– Но, позволь спросить, а что… – попыталась уточнить Лена, но спрашивать было уже не у кого…
Загрей исчез так же внезапно, как и появился, растаял как зыбкий утренний туман под лучами солнца, растворился как призрачный мираж. А вместе с ним исчез и поднос с недоеденными фруктами, и недопитое вино… Осталось только черное небо, раскрашенное разноцветными светильниками звезд, и пурпурное ложе, покрытое ярким пестрым ковром из живых фиалок, гиацинтов, подснежников, незабудок, ромашек, нарциссов и десятков других благоухающих цветов… Вдруг небо стремительно полетело вниз, а кровать и вместе с ней Лена – вверх… Секунду-другую девушка еще чувствовала под спиной мягкий шелк ткани – будто неведомый магнит удерживал её над бездной, – но лишь секунду… Встречный поток воздуха мгновенно надул её легкие, ударил по лицу, заскользил вдоль тела… Её бросило вниз, навстречу звездам, понесло словно песчинку, закрутило вихрем как осенний лист… Через минуту Лена поняла, что её засосало в какой-то прозрачный, бесплотный, но узкий тоннель, по которому она несется словно курьерский поезд, а на выходе блещет яркий голубой свет неведомой слепой звезды… «Раз-два-три… – сама не зная зачем, начала считать Кострова, – пять, шесть, семь… восемь… девять… дес…» На границе между звуками, перед самым «я», которое она уже начала было вдыхать, невидимая темная труба оборвалась, и Лена упала в прозрачную лазурь теплого света, однако полумгновением раньше все же успела инстинктивно зажмурить глаза…