Конюшня
Товарищей «под мухой» в детстве да в ранней юности Андрей встречал гораздо часто. Против их окон в Устрятине, что в желтом «хрущевском» доме на Ворошилова, стоял вот такой же, как в Юстово, по основной своей конструкции и общему виду, деревянный, древнейший лабаз. А всего таких лабазов по всему Союзу было в те давние, славные годы – пруд пруди. Одним словом – как собак нерезаных. Или, еще как говорят, – до лешего. До чертиков и до фига… В каждом городе огромного СССР, даже в самом маленьком, был вот точно же такой магАзин. Хотя бы один на весь город. Но был он - абсолютно точная копия описанного торгового заведения.
Было и в Устрятине такое местное «чудо-юдо». Магазин тот был ликеро-водочный. И тоже принадлежал ОРСу. Только другой, Северной железной дороги. И назывался тот магаАзин просто и понятно всем и каждому в Стране Советов. «Вино - Водка» – вот такое изысканное сочетание слов видели очи страждущих первого и/или второго напитка на его эмалевой входной дощечке.
Да. Это был он. Легендарнейший и прославленный в боях, уникальнейший и неповторимый магАзин. Знаменитый в устрятинском пьющем народе хмельной магазин - «Вино - Водка», что в простонародье звался любовно – «конюшня». Знатное место в немало пьющем областном центре северной Руси. Русь наша – страна Севера. Снег да морозы, да долгие зимы. Винограды у нас не растут. Потому и вино простой народ приучился пить только при Советской власти. Благо, Грузия c Молдавией – республики ССР. До семнадцатого года народ наш, простой, русский, потреблял в основном только водку, что продолжил делать и при наступившей власти рабочих и крестьян. Да, наш народ любит выпить. Это обосновано его историческим трудным путем (монголы да крепостное право, да царизм постарались), его географией (без поллитры не разберешь), особой народной соборностью и коллективизмом (отсюда обычай – пить на троих, наш человек – не эгоист, не сквалыга)… Да мало ли, отчего люди пьют. И в горе смертном, последнем пьют наши-то люди, да и в великой, светлой радости. Хотят они выпить – и все тут. Такова наша традиция… У кого-то праздник – сын родился. У другого горе – теща померла (отметить надо!). Кто-то для сугрева (пришел с мороза в теплый дом). Кто-то лупит просто так, для удовольствия великого (светлый день у мужика, именины сердца). Кому-то дали премию (на радостях надо пропить, а то больше хрен дадут, потом и вспомнить будет не фиг)… Масса, масса огромная поводов человеку в России напиться. Нализаться. Надраться. Квасить. Дернуть… или как еще там? Помогайте!..
Да, пьющий и многопьющий наш народ. В горе пьет и в радости. Говорю ему о том я не в упрек. И сам порою грешным делом… А что я, и не человек что ли?.. Не часть его?.. Хороший наш народ. Я серьезно. Принимайте его весь или не принимайте вообще. Я – принимаю! Принимаю его таким, какой он у нас есть. И не надо ничего, пожалуйста, выдумывать! Нет у нас для вас другого и народа, и России другой у нас нет. Нет в природе пока. И слава богу… Только вы уж не шибко-то злоупотребляйте! Договорились? Хорошо?..
Вросшая в землю купеческая изба. «МагАзин» самой простейшей постройки, воздвигнутый неизвестным миру зодчим, задолго до семнадцатого года. По тому, как изба почернела от пробежавших мимо ее стен зим и лет, осеней и весен, предполагали, что постройке сей славной никак не меньше, по крайней мере, ста лет. Стоял тот великий и грозный «магАзин», древний, почернелый сруб, на земле нашей северной довольно-таки прочно. Подземелье имел в два этажа даже ниже своей тротуарной «ватерлинии», несмотря на протекавшую практически прямо за ним речку – сточную канавку, вонючую, грязнейшую Чуму… Многоэтажность знатнейшей постройки открылась народу только тогда, когда сей лабаз наконец-то сносили с лица нашей северной русской земли. Но было это уже в самом конце девяностых… Огромный подвал. Не подвал – бункер Гитлера. Воистину это было грандиозное сооружение. Корабль дураков и айсберг в русском пьяном море. Один уровень. Нет, мало… Вот под первым - второй… А между ними – лесенки, маленькие такие, как на пароходе… Умели предки землю рыть да строить погреба…
В тяжелые времена безуспешнейшей борьбы с пьянством и алкоголизмом (это уже при Горбачеве было) у «конюшни» – огромнейший хвост. Продавали «волшебную воду» тогда только с двух до семи… Собирались до открытия заветной двери. Строились в хвост и следили, чтобы вне очереди кто не залез… И вот – открыли. Шлынули внутрь. Как на Зимний в давнишнем, советском кино Эйзенштейна. Шум и гам невероятнейший. Толпа все больше напирает на двери. Злобно и яростно ломится внутрь. Протискиваютcя. Давят в грудь. Выпихивают робких. Слабых. Телом и духом… Вот подлинное великолепие. Вот настоящая битва жизни. Как в передаче «В мире животных»… Борьба…
Борьба за выживание. Как учит дарвинизм.
Несвежие, помятые после вчерашнего мужички. Простоволосая девка с опухшею рожей. Приличные, с виду, русские женщины. Пришли и хотят отовариться к празднику. Тут же и «народный интеллигент» с огромным «командировочным» портфелем из черного, как смоль, кожзаменителя… Тут все и вся. Все классы и прослойки. Все вместе. Как групповой портрет страны. Люди толкаются. Напирают на двери лабаза. Кто-то стремится протиснуться внутрь магАзина без очереди. Его выдавливают и отгоняют от дверей. Прочь. В самый несчастный конец окаянного, злого «хвоста». Кто-то с перекошенным лицом истошно орет: «Больше одной на руки не давать»… Вдруг проносится вихрем слушок: «Кончается»… «Кончается!.. Ах, черт дери!.. Да чтоб вас!.. Куда ж вы лезете, уроды!» - несутся злобные проклятия в толпе… И прут. И ждут. И еле шевеля ногами, по-черепашьи семеня, все движутся. Вперед. Вперед. Вперед…
Пересадка-4
Просвистела-подлетела к платформе зеленая электричка. Всосала станционный народ. И понеслась дальше по своим, только ей и ведомым железнодорожным делам. За вагонным грязненьким стеклом скучным, коричневым, облезлым рядом понеслись деревянные, станционные пакгаузы с привычными, выгоревшими на солнце буквами: «Слава КПСС!..» «Миру - мир!..» «Ленинизм – наше знамя!..» «Мир! Труд! Май!» и «Решения Партии – в жизнь!..» Замелькали, замельтешили убогим сине-крашенным позором курятники щитовых домиков – дач. Пролетели-просвистели и их. И вынеслись, выскочили на широкий простор.
Папа потянул верхнюю фрамугу. На себя. И вниз. А оттуда, из рамы – вой. Вой и сильный ветер. Ветер. Сильный. Встречный. Ветер, бьющий прямо в головной вагон. Поезду в лицо. И пыль… Захлопнули с яростью. И сразу стало тише. Хоть и жарко в вагоне, но все же лучше, чем так…
Проносятся за стеклами и тянутся, тянутся вдаль южные, ветвистые деревья. Рощицами расселись они между балочек. Холмы ведь, они как морщины древней земли. Ледниковые еще отметины. А по морщинам тем всюду жизнь идет и пляшет под жарким солнцем. И нет ей ни конца, и никакого перевода в этом мире.
Вот большое село, а может быть, небольшой провинциальный городишка. Добротные, каменные дома за надежными, хозяйскими заборами. Крыши шиферные. Крыши металлические. Над крышами – рогастые телеантенны. Хорошо живут хозяева - хохлы. Прочно. Крепко…
Вот кусок пыльной улицы. Деревянные столбы с бетонными приставками. Хорошенькие, беленькие козочки с глупыми мордами. Подле маменек вьются и скачут резвые козлята. А вот наглый, лукавый, грозный козел. Распустил до земли серые космы грязной, длинной, жаркой шубы. Трясет бодливой головой с длинными, витыми рогами. Хитро косит на мир лиловым глазом… Вот пестрые, флегматично жующие коровы с выменями, полными белой жирной влаги… И снова деревья закрывают вид путникам…
Пронеслись мимо дерев… Вот железнодорожный переезд. Тетка с флагом у будки. Мужичок на дребезжащем тракторе. Высунулся из кабины. Cмолит сигаретой… А в прицепе - сено… Вот грунтовая дорога потянулась вдоль железной. По дороге скачет синенький грузовичок. Наверное, колхозный… А дальше, за дорогою, на сколько только хватит глаз, – поля. Золото пшеницы, колыхаемое теплым ветром. И над всей земною благодатью – в небе высоченном – благодать небесная. В синем, жарком, безоблачном небе - золотое солнце. Солнце. Солнце Украины.
Часть II. ШЕВЧЕНКО
Прибытие
Со змеиным шипением отвезлись вагонные двери. Выпустили троих на горячий асфальт станционной платформы. И под звуки со столба: «Передача радиостанции «Маяк» «Полевая Почта Юности»… - побрели они к обшарпанной бетонной остановке c облупившимися маленькими плитками и царапанным похабным словом из трех букв.
Не спеша подкатил лупоглазый грязно-желтый дребезжащий автобус. Забрались в него. И побросав пятаки в прорезь кассы, отвернули билеты. Целых три штуки. Каждому – свой. Опустились на коричневый, автобусный, нагретый солнцем кожзаменитель. Стали складывать циферки, что написаны на билетной бумажке. Сравнивать лево. И право. Гадать. Вдруг им выпадет счастье?..
Дребезжанье разбитой, полуубитой машины. Почти что козлиные прыжки неказистого, но прочного чуда советского автомобилестроения по пыльной грунтовке. Еще и еще… и вот наконец-то они вырулили на шоссе. Неказистая машина пошла плавно. Понемногу умолкло как будто даже противное дребезжанье… Или просто пассажиры к нему понемногу привыкли?.. За автобусным мутным стеклом потянулись поля подсолнечника. Золотые головы над черной семечной сердцевиной. Единородные братья жаркого украинского солнца.
Вот дребезжащая и даже свистящая порой от чего-то машина вошла в поворот. Впереди у дорожного края эмалированным железом забелел указатель. «Чернобыль», – прочел Дюша. Обернулся – то же слово было написано и на обратной стороне железки. Только перечеркнутое наискось черною чертой. «Что за странный знак? Был какой-то там Чернобыль, и нет Чернобыля?.. – мелькнуло вдруг в дюшиной голове. – Что это? Надо папу спросить»… - возникла мысль. И тут же утекла куда-то, не оставив и следа…
Вдоль дороги меж раскидистых, буйных, богатых деревьев вдруг замелькали сельские домики. Вот большие дома и солидные заборы. Вот маленькие, хлипкие заборчики, а за ними - маленькие домики – настоящие хатки, как на картинке в книжке про старую жизнь при царе. Маленькие. А рядом – и не очень. Вот уже и современные, богатые и крепкие, добротные, хозяйские дома - оштукатуренные, и рядом - из красного, а иногда и из белого силикатного кирпича. Зачастую с красным по белому выложенным петушком или каким-то затейливым народным узором… Большие, раскидистые, тенистые деревья. Дощатые заборчики и железные, синие и зеленые заборы с воротами и калитками. Водозаборные колонки. И снова деревянные столбы c приставными бетонными столбиками, белые рюмки изоляторов, жестяные тарелки. Девочка с белой козой. Лохматая собака… Неожиданно для путешественников за автобусным стеклом потек и заструился целый мир. Цветной, огромный и такой простой… и сложный.
Трехэтажное белое здание с красным лозунгом по фасаду на торце небольшой белесой площади. Бетонные плитки. Аккуратный, стриженный газон. В центре площади – памятник Ленину. Совсем такой же, как в Юстово. «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. В.И.Ленин», – прочитал Андрей. И снова большие деревья. Домики. Домики… Вот меж домиков мелькнули белые колонны. И надпись. «Кино. Сегодня. «Жандарм женится». В главной роли Луи де Фюнес».
- Подъезжаем. Вставайте, – cказала Римма мужу Виктору и сыну Дюше. – Автостанция. Пора.
- Нас даже встречают… И по такой жаре… - заметил отец.
Автобус дернулся и встал, как вкопанный. И в тот же миг Андрей в окне увидал их. Сухой, высокий старик в черном пиджаке. Беленький матерчатый картуз на голове. И грузная, грудастая женщина с нездоровым, одутловатым лицом, в цветастом, длинном платье. Дед и бабушка.
- Ну, c приездом вас!.. Мы вас два часа на автостанции ждем… - затараторил, заспешил, заволновался дед.
- Да зачем все это, папа, мама… Мы и так дорогу знаем. Дошли бы сами… Зря… Жара ведь… – говорила Регина родителям, как бы виновато улыбаясь и пожимая неловко плечами.
- Ничего, нам нетрудно… Ну, и вы-то не каждый день к нам приезжаете… - отвечали на то старики.
Шумной кучкой побрели по улице. Мужчины - трое впереди, с вещами. Немного позади мужчин – две женщины.
- А Андрюша-то уже какой большой… - умилялась невиданная ранее Дюшею бабушка.
- Как про маленького говорит… - с легкой неприязнью подумал Дюша. От этого бабушкиного умиления ему вдруг стало как-то слегка стыдновато и неловко. Кисловато на душе…
Дюша шагал вперед. Мимо заборов. Мимо колонок. Мимо домишек и больших домов. Шел вперед и читал на домах странные надписи: «Хлiб»… «Пошта»… «Педукарня»… Непривычный, «нерусский», певучий язык южного края сладко потек и забился под сердцем. Дорожная горячка и тревоги уходили. Мягкой лапой теплый украинский ветер ласкал каштаны вдоль накаленных за день улиц. Ласковый, добрый украинский вечер входил в маленький советский городок.
Старый, двухэтажный деревянный дом по улице Речников, 12. Послевоенное, скорое жилье. Советско-германская война порядком перепахала украинский край. Не пощадила она и тихий Чернобыль над светлою рекою Припять. Порушила и выжгла все, что только было можно. Два раза за ту страшную войну через Киевскую область прокатывались жесточайшие бои… Однако и войны не вечны. После окончания и той войны жизнь все равно брала свое. Лишенные крова, сорванные с насиженных мест всенародной бедой, люди возвращались на родные пепелища. Строили дома. Садили деревья. Создавали новые семьи и рожали детей.
Квартира на первом этаже. Второй подьезд. Этаж первый. Скрипучая дверь на ржавой пружине. Темнота, переходящая в серый полусвет. Запах сырости и пыли. И еще, наверное, мышей. Первая дверь налево. Облезлая коричневая краска, местами вздувшаяся пузырем. Железка-ромбик с циферкой на верхнем косяке. Номер одиннадцать. Древний, «французский» замок. Поворот ключа. Один. Другой. И – на себя. Ну, вот мы и дома.
Три комнаты. «Апартаменты». Совсем, совсем разные. Вернее, всех размеров и сортов. «Зала» с черно-белым телевизором «Славутич», огромная печка в углу, вся в белых изразцах, черная заслонка. Продавленный, складной, коричневый диван. Древний, черный радиорупор на стене. Висит в простенке над самым телевизором. Как напоминание о далеко шагнувшем техническом прогрессе?.. Широкая кровать с малюсенькими подушечками – «думками». На подушечках – вышивка гладью - коты и собачки… Цветастый ковер на стене с острым, угольным, геометрическим рисунком. Бордовые, черные, белые, синие линии – шерстяные дорожки, змеясь, сплетаются в острый, причудливый узор… Круглый стол, покрытый плотной, крахмальной, ломкой скатертью. Гнутые «венские» стулья. Матерчатый розовый абажур с кистями низко cвисает над столом. Над абажуром – витой электрический провод. Змеится, бежит по фарфоровым роликам по потолку… Старинные часы в углу. Давным-давно остановились они и стоят. Не качается ритмично маятник. Не бегут веселые стрелки. Не починить их уже… Напрасная древняя вещь. Да бросить жалко. Как общую память.
Лоскутные дорожки у входа. Мутное зеркало в массивной, темной деревянной раме. C какими-то размытыми желтыми пятнами по скошенным краям. С края за зеркальный деревянный ободок подоткнуты древние выцветшие открытки и выгоревшие фотографии. Настенный календарь с изысканными белыми лилиями. Массивный комод. На крышке - дешевые вазочки и пыльные бумажные цветы. Ракушки и глиняные собачки. Полупустой флакончик с духами «Красная Москва».
«Зала». Царство золотого, розового света. Причудливых растений – переплетения трав и цветов на выгоревших старых обоях. Царство кофейных тонких чашек, звона ложечек, совместных чаепитий с диковинным пирожным – пирогом. Витым, c вареньем из крыжовника внутри, между слоями скрученного теста. Пирог тот называли в этом странном доме «штруделем». Неизвестное, диковинное слово. Нерусское. Чужое.
Вспыхнул, погас и вновь не спеша прояснился белесый экран. Проявился, как проявляется фотография в корытце проявителя при изготовлении фотоснимка. Забытое ныне священнодействие. Давнее занятие Виктора в темной ванной, при котором присутствовал, вернее, к созерцанию которого был допущен Андрей.
Сначала на экране появились залихватского вида улыбающиеся мужички с гармошками. В шелковых косоворотках, c огромными картузами на вихрастых головах. На каждом их картузе был нелепо налеплен огромный бутафорский цветок. Вышли на сцену и низко поклонились почтенной публике. Потом эти двое прямо тут, на сцене, уселись на какие-то бутафорские пеньки, развели меха своих инстрУментов и, задорно улыбаясь, принялись наяривать. Наяривать… Наяривать… В следующее же мгновение веселой стайкой на сцену вылетели, как бы выпорхнули какие-то огромные, сытые, нагло ухмыляющиеся бабы. Защурили хитрющие намалеванные глазки. Засверкали белыми зубами. Замахали жирными руками. Закрутили толстыми бедрами. И закружились-полетели в каком-то адском хороводе. Развились по сцене пышные юбки. Засверкали бесстыдные белые ляжки. Поминутно топоча ногами и взвизгивая, бабы эти принялись что-то там петь как бы русское, народное, надрывно и визгливо, будто и поют-то они не сами, а кто-то их, бедных, заставляет петь… Бабы эти все вертелись и вертелись на экране, кружась, кружась, кружась в каком-то бесконечном чертовом колесе… Потом была тревожная песня, после которой красавец Тихонов-Исаев долго шел по коридору. На встречу с артистом Броневым… После задумчивый Максим Максимович - Тихонов ехал куда-то в красивой немецкой машине по весеннему лесу… «Не пора ли спать ребенку?» – заметила новая бабушка Лия маме Андрюши Регине.
Проклятые имена
Новая бабушка Лия. Чудно’е имя… Такого имени Андрей еще никогда не слышал. Он, Андрей, и был-то в этом южном городке и в этом странном доме только в первый раз… Знал только от мамы, что есть у него на далекой Украине еще один дед и еще одна бабка. Деда того в их доме называли Игорь. А бабушку ту называли Лидой… Видел у матери письма из далекого города, приходившие не особенно часто в их северный дом. Дом, от Андрюши и его родителей сейчас такой далекий…
Смутные слухи о странных родных… Дурные вести о странных именах тревожной, липкой пеленой витали в их доме. Возбуждали любопытство. Тревожили и устрашали неведомыми, смутными предчувствиями чего-то запретного и очень дурного горячечное детское воображение. В шесть лет Андрей вдруг с удивлением узнал, что у дедушки и бабушки, которых он никогда не видел, есть другие имена. Совсем как у разведчиков в кино. Оказалось, что дедушку Игоря по-настоящему звали
Исаак. А бабушку Лиду – Лия.
Весь ужас открывшейся тогда страшной тайны стал окончательно ясен Андрею, когда уже в школе, в глупой мальчишеской ссоре, он вдруг услыхал слово «жид». Слово, сначала ему непонятное. Но сам тон, c каким короткое это слово было брошено ему в лицо, не оставляло сомнений в его явной неприличности. На вопрос: «Что оно все-таки значит?» – мать Андрюши как-то сперва замялась, а потом, как-то вся сжавшись и отвернувшись от сына в дальний угол, ответила, что в народе так когда-то давным-давно называли нехороших людей – жадин, барыг, торговцев-спекулянтов… а еще так называют евреев, добавила она и залилась в тот момент густейшей, горячей, потной краской.
Ужасающее открытие обожгло. Вот, оказывается, как. Оказывается, люди вменяют ему, Андрею, в вину его родных. Тех самых, неведомых. Тех, с кем у него нет ничего-ничего общего… Но уж если это так происходит, то не значит ли это, что те люди в чем-то сильно провинились перед другими, обыкновенными, людьми? Что само пребывание с ними в родстве есть несмываемое грязное пятно? Что самая простая и обыкновенная человеческая дружба, да и любое общение с ними – величайший позор?.. Как избежать такого черного пятна? Как миновать мучительного, гадкого стыда за них – всемирного или даже вселенского позора?..
Ответ был вскоре найден. Он был хоть и непрочен, но все-таки довольно прост. Надо было просто ничего не знать. Вернее, хотя бы не признаваться перед другими в тайне своего нечистого происхождения. При случае постараться не заметить обидного, дурного слова, про тебя брошенного. При таком случае предстояло просто сделать вид, что слово нехорошее лично к тебе никак не относится. И при чем же тут ты?.. Ты вообще никакой не еврей. Папа Витя, Виктор Николаевич, у тебя – русский. И дедушка Николай Прокопьевич – русский. И бабушка Архелая Ивановна – русская. И дядя Коля – тоже русский. А тетя Ганна, жена дяди Коли, – белоруска. То есть тоже фактически как бы совсем-совсем русская. Значит, и Андрюша, и Андрюша наш – русский. Русский. Только русский он. И точка.
А мама Регина… О ее «позорном происхождении» в доме на улице Ворошилова старались никогда не вспоминать. Считалось, что это совсем уж ни к чему. Зачем обижать человека. Не повезло ему. Так родителей не выбирают. К чему друг другу попусту нервы трепать?.. И так забот у всех в доме полно… Работа… Дом… Надо всех накормить… А перед тем достать товары и продукты, отстояв длинную-длинную многочасовую очередь… Приготовить, и так три раза в день… Убраться в квартире… И постирать в ванной, и самим помыться, если наконец-то вдруг будет вдруг горячая вода… Или вообще любую воду вдруг не отключат… Обычные, такие серенькие, повседневные заботы… А тут еще… это… Да будь оно неладно! К чему такое?.. Ведь никто же не виноват… Ей-богу, и Андрей ни в чем не виноват перед людьми… Зачем ему на плечи ношу неподъемную?..
Стародавняя ссора
И еще. Краем уха слышал Андрей про стародавний злой скандал. Неясный, странный слух. Нелепый случай… Слышал он, будто бы в пору еще своего жениховства Виктор, будущий папа Андрюши, приезжал в гости в украинский маленький городок. В гости к «тем самым»… Был он тогда представлен родителям своей невесты как «молодой ученый из Ленинграда»… На самом деле, он тогда был только студентом второго курса знаменитого ЛИПа - Ленинградского института приборостроения. Одного из самых престижнейших технических вузов Советского Союза, куда в те годы был неимоверный конкурс. Студент-отличник престижнейшего вуза, умница. Да могли ли родители Регины пожелать лучшего, чем Виктор, жениха?
В те давние годы в легендарную ЛИПу поступали исключительно золотые да серебряные медалисты. Поступали они со всех необъятных краев огромного СССР. И Виктор Николаевич был одним из поступивших в этот знатный, прославленнейший и легендарный вуз. Учеба еще со школы давалась Виктору легко. Возможность научной карьеры и высокооплачиваемой работы в каком-нибудь из оборонных «ящиков» манила провинциального мальчишку перспективами. Прекрасно оборудованные лаборатории. Военная кафедра, освобождающая юношей от армейской двухгодичной лямки (вместо службы – трехмесячные сборы и офицерское звание, ну чем не лафа). Возможность ничем не ограниченного, совершенно свободного общения со студентами-иностранцами из развивающихся стран и стран «народной демократии» составило ЛИПе славу очага свободомыслия. А сколько знаменитых, хотя порой только в довольно узких, секретных кругах специалистов и «светил» – профессоров и даже академиков вышло из его стен?…
Стоит помянуть, что в одной группе с Виктором учился знаменитый господин Абаев. Субтильный юноша из Средней Азии, через долгие десятилетия ставший президентом своей, уже к той поре независимой, азиатской республики. Только что пропершая через нее гражданская война, да ввод российских миротворцев легко посадили Абаева на республиканский политический олимп… Но уже совсем скоро новая волна бунтов – протестов – революций смела бывшего студента ЛИПы в политическую эмиграцию. Не раз, принимая очередную группу тележурналистов у себя на подмосковной даче, бывший президент Абаев с неподдельной теплотой вспоминал родную ленинградскую ЛИПу. Там его ценили. Там его любили. Там он «подавал большие надежды»… А ныне новое подлейшее правительство азиатской республики «настойчиво просит депортировать его на историческую родину, где он должен предстать перед судом»… «Немыслимо!.. Неслыханно!.. Позор!..» – метал Абаев молнии и стрелы в черную линзу объектива телекамеры, в длинный ребристый микрофон, стоя у огромного окна, за которым расстилался двор, покрытый белым-белым подмосковным, русским снегом. Кусты, деревья – все потонуло в тот год под этой белой пеленой. Снега в ту зиму навалило столько, что дворник-узбек порой не успевал разгребать дорожки у дома… Высокий кирпичный забор с пушистыми шапками белых сугробов по верху. Большие черные деревья на пригорке. И всюду снег. Пушистый русский снег холодным белым савоном… Стоит помянуть, что бывший президент Абаев заслуженно считался одним из самых наилучших, самых таланливейших ЛИПиных выпускников.
Итак, «молодой ленинградский ученый»… Да возможно ли родителям желать жениха, лучшего для своей Регины?.. Серебряная медалистка, выпускница Ленинградского педагогического имени Герцена, умница, черноокая Регина души не чаяла в своем высоком, спортивном, блондинистом Витюше. В том самом Витюше, ходившим в новомодной черной водолазке, узких брючках и черных очках, купленных по случаю прошлым летом у восточного немца в латвийской Юрмале. Витюше, всегда и везде носившем c собой дефицитный радиоприемник ВЭФ, по которому через вой глушилок после шести вечера слушал он «Би-би-си», а после семи и «Свободу», и другие «вражеские голоса», благо, глушилки в провинции так яро не забивали весь коротковолновой эфир. Значит, выдавалась Витюше тогда счастливая возможность послушать закордонные крамольные новости. Неясные голоса и прекрасные звуки из «свободного мира».
«Задолбал совок голимый»… - говорил в тот день Витюша, глядя на серенький, гнусненький телеэкран. На сереньком телеэкране – танки. Танки с нашею острой звездой и широкой белой опознавательной полосой по бронированной корме. Вот передний. Вертит башней с длиннейшим орудием. Перед танками беснуется толпа… Вот советский танкист высунулся из круглой башни… И в тот же миг из толпы в паренька со шлемофоном полетели камни… Камера меняет ракурс. На экране какие-то люди с картонками. На картонках надписи на русском: «Русские фашисты! Уходите домой!..» Благородный, тревожный закадровый голос: «Провокаторы!.. Вот они!.. Нападают первые!.. Вы все видите сами. Это они специально провоцируют наших солдат!.. Это они хотят пробить брешь в прочной цепочке мира и социализма в Восточной Европе! Это они хотели открыть границы братской Чехословакии для бронированных орд - железных легионов Бундесвера! Это они, люди без чести и совести, жалкие отщепенцы, продав родину за звонкую монету, хотели открыть чехословацкую границу для войск НАТО, агрессивного блока…»
- Да чтоб тебя… - Витюша встал c кресла и решительно выключил телеящик. – Лучше бы «голоса» перестали глушить… У них не только все новости сейчас писком крысиным да воем звериным забиты… у них теперь и «Битлы» не проскакивают…
- А в чем, собственно, дело?.. – подскочил к телеящику Игорь – Иссак…
Слово за слово. Завязался отчаянный политический спор. Начавшийся с обычной перебранки, он скоро с аргументов и доводов разума докатился до крика и взаимных оскорблений. Разгорелось – не погасишь. Раздорная, дичайшая ругня с мгновенным переходом на личности – не это ли наша национальная, советская черта? Как из рога изобилия, верней – из дула пулемета полетели пули – обидные слова.
- Мало вам Синявского и Даниэля… - горячился Виктор Николаевич, бросая горькие упреки старику прямо в лицо. – Теперь вот это. Чехословакия… Оккупация! Пришли врагами незванно, завалились танками в чужой, европейский дом! Докатились! Вторглись в чужую страну! Совсем как фашисты…
Вот тогда, в той самой злополучной ссоре, и назовет неосторожно Витюша старика обидным словом «бериевец», чем вызовет скандал в благородном семействе и чуть ли не разрыв уже состоявшейся помолвки молодых. Скандал c ором, истерическим плачем и заламыванием рук удалось замять. В конце концов Витюшу вынудили извиниться перед «Игорем», но это принципиально не меняло дела. Отголосок безумной ругни еще долго, долго висел глухой стеной, дымной, удушливой, едкой пеленой стелился меж людей, разделив взаимной неприязнью два дома…
Позорная эта история очень скоро стала известна и в Устьрянске, в доме на Ворошилова. И потом, еще долго, долго, словно мстя за оскорбление сына Исааком и Лией, русские бабушка и дедушка угрюмо, словно сквозь зубы, что-то такое шипели про «ритуальные убийства младенцев на Пасху», про «вытачивание человеческой крови для мацы», да еще про «раввинов, которые хотели сделать обрезание Андрюше…»
- Хорошо, что хоть ребеночка в конец нам не испортили… - не унималась Архелая. – А то был бы он не русский, а чистопороднейший еврей…
- Не дадим им ребенка… - говорил угрюмо дед-артиллерист, прошедший всю Великую войну. – Такая уж у них порода… Их даже Сталин напоследок распознал, в последние-то годы. Хотя и маскировались от него отменно. Примазались вначале к русским, в революцию… Но шила-то в мешке не утаишь… Зиновьев… Троцкий… Каменев и прочие… Эти всегда друг за друга горой. Как итальянская мафия. Настоящий еврейский кагал… Всегда сперва заварят, дел наделают, а после кричат на весь свет: «Помогите! Спасите! Нас бьют!..» Надо еще хорошо посмотреть, не хотели ли эти сионисты у нашего Виктора какие секреты военные выведать. Или, скажем, купить. Он молодой, да дурной. Ему денег дадут, а он, дурак, и обрадуется… Потом же сами его в кутузку и посадят. А если надо, и под «вышку» подведут. Им что… у них все куплено… Наделают дел, да сбегут к себе в Израиль… Израиль… Как они к арабам относятся – это мы знаем. Чистые фашисты. И к другим народам-то наверняка отношение у них не лучше. Только скрывают его до поры. Им что… Только свой интерес в мире и знают… Вот подставят они моего Витьку, так сами-то непременно завсегда выпутаются, да сбегут, а русский дурак за них потом страдай – отдувайся в тюряге по полной…