А вот в те годы люди прямо-таки боролись за пищу. Жили огородами, но и на этот самый элементарный способ народного пропитания власти накинули ярмо – удавочку. Налоги. Налоги тогда взымались, друзья мои, немалые. C каждой яблоньки. C каждого ягодного куста. C каждого кролика и с каждой курочки-несушки. Это только уже после смерти Уса, в пятьдесят третьем, вышел от властей нам передых. Вот тогда народ на земле и развернулся. Дома да сады. Впрочем, Никита, лысый говорун, стал по новой прижимать частника. Как же, строитель коммунизма… Ничего, потом разобрались. Теперь власти, слава богу, трудовую собственность не преследуют. Вот и построились мы, сад разбили, покуда сила и здоровье еще есть.
Видимо, все же счастливая жизнь написана мне на роду… Люди строились. И люди, и заводы, и город наш. Вон он какой ладный стал - залюбуешься!.. Хороший, добрый, как наш сад. Щедрый сад. В нем всего и всем хватит. И яблок в урожайный год. И тени в жаркий полдень. И вечернего покоя. И звезд в тихую ночь. Ну, а дальше и вовсе-то все, как у всех. Вот женился на Галине. Дом построили. Сад вон какой добрый у нас… Только Анатольюшка наш то давно уж не с нами…
Раасказчик умолк. Через ветвистые кроны яблоневых деревьев в божий мир людей вглядывались звезды. Крупные, яркие божьи фонарики разбежались над садом, и казалось, что висят они так близко, протяни только руку и сорвешь с черного, бездонного бархата украинского небосклона блестящий, яркий, звездный светлячек. Крупные, наливающиеся спелым соком яблоки, как космические планеты неведомых людям миров, висели над андрюшиной головой.
- Хочешь яблочко? – спросил дядя Миша и протянул его Дюше.
Спелый, терпкий сок обволок детский рот. Огромное, сочное яблоко. Упругая мякоть под толстоватой кожицей. Оно было такое большое и спелое. Держа яблоко двумя руками, Дюша вгрызался в него своими детскими зубами, как саперной лопаткой боец вгрызается в землю…
- Знобит от рассказов дяди Миши, – сказал Виктор Николаевич Регине, когда они все втроем, Андрей и его родители, за полночь возвращались из гостей. Неожиданно на дворе сделалось зябко. Холодный ветер подул откуда-то со стороны искусственного Киевского моря. Виктор снял пиджак. Накинул Регине на плечи и продолжал: - Уж лучше бы он зазря так не трепался. И про Германию, да и про этих бандеровцев, или кто там они были. Нам-то можно. Мы поймем. А Андрею зачем о таком знать? Этому в школе не учат. Взболтнет где-нибудь чего – нам же потом неприятности. На работу нам сообщат. И характеристику в школе такую ему потом нарисуют, что и в вуз никой не поступишь вовек. Только в армию и возьмут. Загребут куда-нибудь подальше, куда Макар телят не гонял… В стройбат. А там как в тюрьме… Или загремит в Афган. А оттуда его нам – «грузом двести», в цинке… Вот что случается у нас с людьми за неаккуратные слова… Ведь и меня после свадьбы вызывали в «особый»… Потому и не поехали мы тогда из Бугров твоих, после практики твоей, в Новосибирск. Потому и осели в Устрятине, будь он трижды неладен… Дело это прошлое, но если они со мною, инженером, без пяти минут кандидатом наук, так могли поступить, то подумай – что может угрожать Андрею?! Страшно представить!.. Хорош денек – прогулялись в гости!.. Да на этого вашего дядю Мишу за такой «базар», того гляди, КГБ наскочит. Затаскают, а то и впаяют семидесятую статью - «антисоветскую». Это они только в кино жутко благородные. Штирлицы разные. Щит и меч. Знаем мы их… Это только мы, такие благородные, не стукнем «куда надо», а другие стукнут … - ворчал сердито Виктор.
- Подумаешь, выпил человек… C кем не бывает?.. А Андрюшка наш еще маленький. Он ничего в рассказах тех и не понял… - оправдывалась Регина. - Смотри, Витя, – звезда падает, – попыталась отвлечь она мужа от неприятного, «больного» разговора.
- Где? Где?.. – задрал Виктор голову, как маленький, вглядываясь в черноту ночных небесных колодцев. – Ничего не вижу… Наверное, космонавты?.. Вчера в программе «Время» говорили, что опять там кого-то с Байконура запустили… Будут строить большую станцию прямо на орбите… И так уже летают по полгода…
Трое шли по ночной улице. Яркий луч карманного фонарика, отданного им на прокат дядей Мишей, разрезал ночную мглу на тротуаре, нарезал белым, ломким клинком под ветвистыми каштанами. Редкие фонари да брехот дворовых собак… Да звезды, божьи лампадки, над безумным миром людей на черном, бездонном бархате небес. Да суровый и добрый невидимый советским космонавтам господь бог над всем несчастливым, развороченным и странным подзвездным миром…
Звезда Полынь
Теперь там все сровнено под бульдозер… После аварии на атомной электростанции в апреле восемьдесят шестого имя городка узнал весь мир. Оно годами не сходило с газетных и журнальных полос, о нем говорили на всех языках народов мира… В конце концов, попавший в закрытую двадцатикиллометровую зону радиоактивного заражения городок дезактиваторы частично сравняли с землей при помощи экскаваторов, танков и тяжелых бульдозеров. Разрушали и выкорчевывали не все. Радиационный след выпал «пятнами». Вот те пятна они как раз и вычищали. Разрушали дома, cрезали и вывозили куда-то зараженный слой грунта…
Некуда, некуда теперь возвращаться. Некуда… Как совсем недавно некуда было вернуться людям, переселяемым из городков и деревень, снесенных с лица земли при строительстве распластавшегося тут же, совсем рядом от городка, гигантского водохранилища при гидроэлектростанции. А было это всего за какое-то десятилетие до большого Чернобыля. До Чернобыля как глобальной беды. Малые беды люди давно не считали на этой такой безмерно скорбной и прекрасной земле.
Чего только не помнит этот край… Взорванные при отступлении cначала своими, а после и немцами заводы и фабрики, дома и мосты, cтанции и водокачки городов и сел… А до того прокатился по Украине царь-голод начала традцатых – спутник безумной, зверской коллективизации… А до него была на Украине бешенная, злая, нелепая Гражданская война. Беда никогда не оставляла этот милый край, накатываясь на него волнами все нового и нового всенародного горя. Горе и горе… И нет горю ни начала, ни конца… Впрочем, кто об этом теперь не знает?.. Столько минуло лет, и не самых, пожалуй что, радостных. Даже и сам Андрей не очень-то уже и помнит о том странном, страшном и радостном дне. Столько нового после на него и на мир накатило…
Снова школа. Игры и друзья. Перелом ноги. Трехмесячная мука с гипсом. Молодая, добрая учительница литературы, ходившая с Андреем заниматься чуть ли не каждый день. Нога ногою, а учебу никак нельзя запускать… Это ей, Светлане Алексеевне, в знак признательности Регина подарит потом дефицитнейшую книгу – альбом «Пушкиногорье». Как радовалась Светлана Алексеевна тогда: «Ну, спасибо вам большое… Нет, духи я не возьму… И тут - такой подарок! Спасибо вам огромное. А то ведь теперь и книжки в магазине стало не купить. Только из-под полы, но ведь блат далеко не у всех…Cпасибо!»
Несчастная умрет от рака через четыре года. В день похорон будет лить дождь, и далеко не все родители отпустят детей проститься. Зальчик с музыкой Шопена. Грубый красный гроб. Холодный, мертвый, желтоватый лоб под какой-то православною бумажкой. Противно дребезжащий ЛиАЗ. Рыжая глина чавкает под сапогами, купленными «для колхоза» в «Детском Мире». Серый дождь. Скорые речи. Усталость. Полупьяные мужики, спускающие на веревках гроб в сырую яму. И пьяненький копарь, торгующийся в сторонке с заучем и какой-то жирной теткой из родительского комитета.
Похороны Брежнева. Прощальный гробовой стук в яме на Красной площади… Траурная линейка в школьном зале, на которой один из младших громко и нагло заметил: «Помер Брежнев, и хрен с ним»… Учителя быстро дознались у пацанчика, где он это слышал… Оказывается, так говорил дедушка виновника скандала. Пришедшая на дом учителка говорила старику: «Вы меж собой говорите, а они все потом повторяют. И нам, и вам к чему такие неприятности. Ведь и так все всё знают… Вот вырастет – тогда можно. А пока – ни-ни»…
Пришел Андропов… Дневные облавы в магазинах и кинотеатрах… Пропагандистский, радостный визит Саманты Смит… Южнокорейский «Боинг», сбитый над Курилами. Три лживых и невнятных сообщения ТАСС: «Самолет беспилотный», «Самолет гражданский без опознавательных знаков» и, наконец, «Гражданский борт Южной Кореи на сигналы с земли и команды наших истребителей не реагировал»… Ложь. Ложь на лжи… Американский президент Рональд Рейган объявляет СССР «империей зла»… Вскоре умер Андропов – ловец нарушителей трудовой дисциплины. Вслед за ним - и старичек Черненко. Пришел Горбачев. Вместе с ним накатил «исторический» апрельский пленум. Провозгласили «ускорение» и «гласность»… А потом… Потом был Чернобыль.
Странный день навсегда ушедшей поры. Как скрываются от нас реальные события за пеленою лет. Как из утреннего, плотного тумана над далекой Припятью выплывают они. Вдруг появятся пугающе близко, неожиданно явственно, четко, то провалятся снова в белесую, плотную мглу. Как с другого берега большой и опасной, широкой реки, я гляжу сквозь туман. Вижу и вновь не вижу вас. Жившие. Ушедшие. Дорогие. Любимые. Близкие люди. Нет, нет мне к вам пути. Не увидеть мне вас больше. Не дотронуться до ваших теплых рук своми, уже не детскими, почти сорокалетними руками. Где тот Харон-перевозчик, что отвезет меня к вам?..
Милые, дорогие, любимые, единственные… Не вправе я вас судить. Не место, да и не время. Время и место, понимая и вас, к вам милосердствовать. Горе. Горькое, черное горе стоит на дворе. Чернобыль. Всемирный Чернобыль… Оглянулись кругом, а над миром – суд. И вся, вся Земля сегодня на суде том – огромная скамья. Скамья подсудимых. Прошлое, как огромный медведь, грозно урча, вылезает вдруг из темного угла, приближается к нам. Тяжело наваливается на нас, сбивая с ног, топча всеми четырьмя лапами и смрадно дыша, рвет и тянется зубами к горлу. Полузадушенных, но еще живых тащит во тьму, себе на забаву. И страшно, протяжно и громко, победно ревет в темноте. Темнота, и нет в ней просвета. Нет и огня малого. И в настоящем нет. И в будущем. Ночь. Густая, страшная, больная, бессонная, непроглядная ночь. Тьма. И мы во тьме. Кто нас выведет к свету?.. И выйдем ли мы к нему?.. Как найти путь-дорогу? Куда нам идти?..
Вынырнули мы вдруг. Вышли из тьмы – да в туман. Из черного мрака – да в белесую мглу. Вот и берег. Такие тихие, глубокие, черные воды. Некогда воды живые. Ныне – мертвые. Засохшие, мертвые ивы над глубокой, опасной рекой. Тихая рябь. Мертвая зыбь. Не слышно в тумане ни птичьего крика, ни плеска весла. Нет давно перевозчика через туманную Припять. Нет переправы. Да и не будет уже никогда. Чернобыль… Чернобыль…
Кто теперь нам скажет, что в истории этой было взаправду, а что вымысел. Даже и Андрей того не знает. Слишком много лет прошло. Не с кого спросить ответа. Большой дворовый пес Ленька, свидетель радостных гостей, давным-давно уже мертв. Угодил Ленька, дурак этакий, под грузовик, когда хозяин в кои веки отпустил его с цепи. По сукам отпустил. Думал, что делает доброе дело… Оказалось – отправил на смерть, как на фронте. Хозяин и хозяйка псины усопшей, Миша и Галя, бросив богатый дом и сад, были спешно вывезены на пучеглазом, дребезжащем, желтом автобусе в один из пионерских лагерей в тот горький апрель восемьдесят шестого. За вещами возвращались по специльному пропуску в опустевший, порядком разграбленный дом. В зоне отчуждения хозяйствовали мародеры… Целые банды воров прорывались в запретную зону пограбить. В то лето комиссионки Киева и других окрестных городов буквально ломились от ковров и мебели, разнообразной бытовой техники и утвари…
Нет ни дома, ни улицы, и нету города того. Все изменилось на свете. Даже страна называется уже по-другому. Украина. Украинская республика. А не УССР. Ничего рычащего. Все плавно и напевно, как украинская мова. Напевно и легко, как стихи великого поэта-кобзаря, сына этой земли. Но почему же так тревожно и неверно все в мире, так обманно, так лукаво, как плотная, белесая пелена утреннего тумана над неверными, темными водами таинственной Припяти?..
Ищу человека
Пронзительный звук полицейских сирен. Красные пожарные машины. Противогазные маски и оранжевые спасательные жилеты. И вот этот ветер. Тяжелый и злой, едкий, песчаный, вернее, цементный, мусорный ветер от южной оконечности Манхеттена. Тяжелая, серая пыль в воздухе. Летит на лицо. Липнет на руки. Забивается в нос. Белые респираторные маски на прохожих. На таксистах. На пожарных. И на бравых полицейских. Пыль на деревьях в большом центральном парке. Пыль на машинах. На автобусах. На желтых нью-йорских такси.
Перекресток. Полицейский кордон. Вертящиеся красно-синие мигалки. Респираторная маска под кожаной гербовой фуражкой с серебряным единорогом и орлом. Внимательный, тревожный взгляд. Огромный белый парень. По щекам до ушей разбежались детские веснушки. Какой молодой… Волосы светлые. Наверное, ирландец… Нет, они же все рыжие, по-моему… Или… Впрочем, все равно. Желтая ленточка тянется змейкою между красных пластиковых буферов. Красные, красные, как кровь.
- Нет, cюда нельзя, сэр. Это закрытая зона. Только для полицейских, пожарных, национальных гвардейцев, армии и ФБР. Только по документам…
- Пустите. Я врач. Вот пропуск. Национальный медицинский центр города Нью-Йорка. Район Манхеттен. Ю андестенд?
Полицейский берет карточку-пропуск из рук Александра. Читает. Сэр Александр Михайловский… Черт побери, думает Джон про себя, ну, и имена у этих русских… Чуднее только у пакистанцев, индусов да китайцев. Черт ногу сломит – Александр Михайловский… C кем-то говорит по хрипящей рации. Вызывает сменного на пост. Приходит смена. Какой-то азиат. Смуглый, как хороший «Капучино». Джон уходит куда-то вперед, за красные пожарные машины. Возвращается. Отдает документ.
- Извините. Проходите, сэр доктор. Вы нам очень нужны. Извините, такая служба. Эти чертовы террористы, будь они неладны… Поймите, ради бога, с нас начальство тоже требует…
- Понимаю. Где бригада?
Открытые задние дверцы желто-красного реанимобиля. Два санитара, оба смуглые, индус Раджив и пакистанец Али в зеленых робах. Выкатывают складную каталку из чрева подвалившего белого фургона. Длинным, бесконечно длинным рядом - носилки. Первым рядом. Вторым. Третьим… Еще и еще прямо тут – на серой пыли, на уличном асфальте. Белые простыни на прикрытых телах. И огромное красное пятно от сочащейся крови. Тяжелый, спертый запах. Врачи и полицейские. И еще какие-то осветители с прожекторами. Похоже, они оставят их тут и надолго… Похоже, работа затянется. Похоже на то, что и по ночам… Пока… Пока не спасем всех наших живых из страшного, каменного плена. Пока мы не отыщем, не найдем под руинами всех наших мертвых. Мы идем их искать. Мы так решили. Мы найдем их всех. Из развалин башен и из-под земли. Даже море должно нам сейчас возвратить наших мертвых… Мертвых наших. Любимых наших… Искать и искать. День и ночь. Таков теперь долг человеческий. Перед живыми и мертвыми. Тяжелое, страшное дело…
- Эй! Кто-то живой! Тишина! Всем тишина на площадке! Команда с собаками – на четвертый квадрат! Приготовиться! Действовать всем по команде «Ищу человека»!
Слепящий свет прожекторов. Ночь. И день. И так – метр за метром. Квадрат за квадратом. Медленно продвигаемся вперед, входя в развалины, как в дальнем детстве в опасную реку. Идти вперед – вот наш долг. Идти вперед – вот долг человека. Идти вперед – вот путь человечества. Опасный, трудный путь. Путь через руины. Мы будем идти. Идти и искать. Искать. Искать человека. Чтобы спасти еще живых наших. Чтобы было кому порадоваться, глядя на дело наших рук. И может быть сказать: «Спасибо». Мы идем вперед, чтобы похоронить всех мертвых наших. Погрести их достойно звания человеческого. Чтобы было над кем отплакать нам. И было кого помянуть. Идем вперед, спасая жизни. Идем вперед, спасая память… Огромное, страшное дело, как широкая, туманная река далекого детства. Сунешь руку в туман – не видать… Закричишь – и теряется голос… Не посмотреть сквозь туман. Не доплыть до далекого берега…
Набухающее кроваво-красное, влажное пятно на девственно белой простыне - как отметина нового, уже не двадцатого века. И как знак вечной памяти, как маяк для еще не родившихся мальчиков. Вечная память. Смерть и вечный хоровод жизни. Карусель из наших бед, побед и буден. И земной поклон навсегда ушедшим во тьму.
Часть III. ЕЩЕ ОСКОЛКИ
Балтии. Последнее лето
Яркий свет золотыми косыми лучами вырвался из-за низкой, темно-синей, почти фиолетовой, набухшей дождем огромной тучи. Ворвался через вагонное стекло. Бегущими, исчезающими и вновь появляющимися полосами протек в коридор. Исчезал и накатывал вновь в заоконный полусвет-полутьму стремительно летящего вперед по железным рельсам неверного, недолгого пассажирского ковчега. Полосами, искоса мелькнул по красной ковровой дорожке и тут же выпрыгнул на белый пластиковый глянец дверных панелей. Снова погас. Растворился. Исчез. Но через минуту вновь ворвался, вломился, заискрилcя, задрожал на белой простыне вагонной стены. Свет – тень – свет – тень – свет – тень – свет – тень – и вновь – только свет – свет – свет - свет – свет.
Стучат тяжелые колеса. Летят-летят-летят-летят за окном бетонные столбы cо стеклянными рюмками изоляторов. Меж ними – быстро текут провода. И струятся-струятся-струятся, и несут голубой грохочущий электропоезд убегающие вперед железные быстрые змеи рельс. Дробящийся свет набегает, отбегает, выхватывает ослепительным пятном в коридоре новые никелированные ручки дверей, маршрут движения и расписание прибытия в аккуратных, лакированных деревянных рамочках на белой, чистой вагонной стене, бросается и пропадает вновь на разлинованных полосах висящего в простенке календаря. Выхватывает из полутьмы месяц и цифры. Месяц июль. Год тысяча девятьсот восемьдесят второй. Еще миг – свет померк. И вдруг в стекло застучало. Косые, злые капли яростно били в окна вагона. Сыпали на крышу. Словно кто-то хотел остановить, задержать стремительно летящие вперед по блеску рельс голубые вагоны.
- Закрой окно. Дождь пошел, – cказал отец, уже укладывая в чемодан наш нехитрый дорожный скарб. - Да и подъезжаем уже скоро. Собирайся, пора, – добавил он.
- Приезжать в дождь – к счастью, – робко заметила уже одевшаяся мать.
- Надеюсь, что так, – сказал отец – Надеюсь, надеюсь, – повторил он, снимая с железного штырька на вагонной раме провод самодельной антенны, второй конец которой был прикреплен радиомонтажным «крокодилом» к выдвижной антенне радиоприемника «Невский», все еще стоящего на вагонном столике.
Мне десять. И мы едем. Все едем, едем, едем, едем… Мокрый, синий электропоезд грохочет над Даугавой. На носу электровоза под большой красной звездой - три огромные латинские буквы, как бы пришедшие в нашу повседневную советскую реальность из другого мира. В оконном квадрате замелькали решетчатые фермы моста. Один промельк. И снова – свет. Свет… Проехали остров - и снова мелькание. Но вот слева - видение берегу – чудо-город. Два шпиля – два, нет, три… нет, четыре… да сколько же их… - шпили, шпили… Один – стойная, высокая игла – с петушком. И второй поменьше, поприземистее – тоже… И еще… А петушки сверкают на солнце позолотой. C теленка они, так сказал про них папа…
А впереди на самом берегу пузатится бочонком башни чудо-бастион. И еще, еще башни. А над ними – шпили, шпили, шпили. А кругом – дома, дома, дома, дома… Распахнул дверь в коридор, а там в окнах – желтая громада центрального рынка, и ступенчатым утесом, уже за ним, серый звездно-шпильный Дворец науки.
- Подарок Сталина, – сказал отец. – Даже тут надо было нагадить… Одевайся, скоро прибываем.
Хрюкнуло вагонное радио: «Граждане пассажиры, скорый поезд…» Ну, все. Пора. Пора…
Рига ласково встретила и затащила нас к себе шумным белым прямоугольно-пилонным вокзалом. Недалеко, с противоположной стороны площади - прямо на торце стены на несколько этажей были нарисованы река, и замок, и башни с петушками. Неведомая еще тогда в Союзе суперграфика – отголосок западной моды тех лет.
Перед нами был город. Но словно – не один. Целых две Риги… Одна – словно и правда нарисованная на стене. Одна – она - бесчисленные карты, путеводители, открытки, буклеты, удивительные значки – под бронзу и фотоальбомы, в основном на английском и латвийском языках. Вот отражается она в тонированных стеклах Икарусов, в дымчатых линзах солнцезащитных очков и оптических пушках фотокамер. Большой, красный аквариум на колесах, полный диковинных рыб… Передняя дверь новенького «Интуриста» отъезжает – и перед нами компания хорошо одетых людей. Щелкают затворы. Слышна английская, немецкая, французская, испанская речь… Счастливая горстка туристов под началом расторопного гида, ведущего гостей столицы Советской Латвии осмотреть ее достопримечательности… А вторая – просто город. Город людей.
Мы вошли в этот город. Вдохнули – и не могли выдохнуть от восторга. Перед нами была она. Рига. Город, взятый Петром у шведов и нами - советскими – у Европы. Надолго ли? Тогда этого мы еще не знали. Да и не могли знать…
В далекой Москве, в игрушечно-сказочном, еще прочно закрытом для туристов Кремле, доживал свой последний год дряхлый бровастый старик. Генеральный коллекционер, пятизвездный пламенный маршал-лауреат. Старик был еще жив. Он давно уже словно и не жил, а спал. Ходил, что-то говорил невнятно, кого-то принимал и куда-то ездил… но словно спал… спал. Вокруг него - была величайшая страна в истории человечества, где он был - хозяин. Превосходя все бывшие до нее империи мира – Римскую, Российскую, Британскую, его империя простиралась на три континента и уже вполне серьезно пускала корни на четвертом.
От Любека – до Хошимина, от Кабула – до Манагуа. От Северной и Новой Земли – до Анголы и Мозамбика. Крупнейшая тяжелая промышленность. Прежде всего – военная. Танковые дивизии – в самом центре, нет – в самом сердце старой Европы. Тысячи ракет с боеголовоками, готовые нести смерть и разрушения в любые уголки земного шара. Крупнейшая стратегическая авиация и океанский флот. Армия – более десяти миллионов человек. И это – в мирное время. Миллионы политвоспитателей, законоучителей, надзирателей над жизнями сотен миллионов людей. Почти полная самонезависимость - самоизоляция всего и всех от внешнего мира – в технике, в науке, в культуре, в морали.
Многие думали, перед нами – Рим. Веками строился – веками Риму падать. Думали и такое: «Мы так живем. И дети наши так жить будут. И внуки. И правнуки… если не война. Иначе – всему конец». Говорили другим: «Так будет всегда… Умрет один – придет другой, и конца им не будет… Рассказывай в курилке анекдоты. Голосуй на собрании или на идиотских выборах с одним кандидатом… Крути ручку приемника, лови, не лови через глушильный вой радиоголоса – ничего не изменится… Но уже дыхнуло соленым с Балтики. Ощетинилась красно-белыми флагами гданьская судоверфь. Приземистый усатый человек. Вот он идет через толпу и выходит на трибуну…
Свежесть листвы и гарь бензина. Старые дома и широкие бульвары. И храмы невиданной архитектуры и красоты. Закрытые на замки – они, как ларцы, до поры хранили от чужих свои драгоценные сокровища и секреты. Не желали трясти тайнами. И ждали – ждали – ждали своих…
Этот город закружил нас, умчав с вокзала быстрым промельком желтого такси, накатил морем мокрых зонтов и латинских букв, оглушил звоном трамваев, удивил богатством прилавков и воистину циклопической величиной бровастых портретов на торцах своих старых зданий. Но даже они, эти бровастые старики со словами про мирный мир, были нарисованы здесь как-то по-особенному, со вкусом, и потому не казались таким безобразием.
Улица Меннес, двенадцать. Баба Зина. Это она шлет в наш северный город красивые новогодние открытки какой-то особой, несоветской полиграфии. Слишком яркие и буквы на них не наши. Европа!..
Едем от вокзала по прямому, как стрела, проспекту. Потом – через какие-то железнодорожные пути. Поворачиваем. Какая-то фабрика. Потом – снова прямо. Или направо. Не могу сказать точно. Наверное, все путаю. Уже не помню… Старый район. Дома вдоль улицы – плотной стеной. В России так не строят.
Двухэтажный старый дом. Каменный. Постройки, видимо, еще двадцатых. Квартира на втором этаже. Только холодная вода. Туалет со сливом – на первом. Один – на четыре квартиры. Ключи – у хозяев. Вход в подъезд даже не со двора – из подворотни. Арка. Вход во двор. На дворе – трава, как в скороговорке. Собаки, лавочки, сараи.
Баба Зина. Встреча. Пироги. Разговоры… Славик и Света на работе до вечера. В свободное время дядя Слава разводит аквариумных рыб. Молчаливые рыбы за толстым стеклом. Хобби, как говорится… Много больших аквариумов с нагнетанием воздуха и подсветкой. Рыбы, лампы, пузырьки из трубочек… Голоса из кухни:
- Слава вообще молодец. Сам научился шить модные брюки. Это сейчас надо. Даже в Риге. А то в магазине продают всякую дрянь. Приличной вещи не купишь… Да, c продуктами пока все нормально. Слава Богу, даже более чем… Сами-то они весь день работе. На ВЭФе. И Света там же. Внук Алеша - в детском саду…
Алешины игрушки. Ковбои и солдатики. Таких – каучуковых – в нашем «Детском Мире» никогда и не бывало…
- Иди, поиграй пока, – говорит баба Зина.
Недалеко от дома – русская церковь. Действующая. Напротив – кусок старого, заросшего кладбища. Краснокирпичные столбики ограды с выломанным между ними зеленым штакетником. За оградой - высокая трава. Огромный ветвистый чертополох чуть ли не в человеческий рост. Деревья растут, как в лесу. Гранит и мрамор старых, нерусских могил. Обелиски. Чаши. Печальная дева склонилась над кувшином. Грязно-белый ангел с перебитым крылом. Странные домики семейных склепов у богатых семейств. Бывших богатых… И бывших семейств…
Могилы, в основном немецкие. До войны в Риге жило немного немцев, и даже уже позже - при латвийской независимости. В глубине кладбища – сильно разрушенный католический или протестантский храм, а может, часовня, Бог знает. Дырами зияют пробитые стены. Стропильные балки проломленной кровли свалились внутрь, поросли мхом. Внутри руин растут кусты и сорные травы. У подножья стен и поверху сквозь каменную кладку прорастают молодые деревья. Жизнь берет у смерти свое. Нагло, безжалостно, бессмысленно, но верно.
С дальнего от Меннес участка, параллельного широкой улице с трамвайными путями, слышится шум моторов, визги бензопил. Часть кладбища власти решили превратить в городской парк. Там пилят старые деревья, машины увозят мусор, трактора и грейдеры ровняют будущие асфальтовые дорожки. Рабочие в синих комбинезонах сдирают с мест «лишние скульптуры». «Наиболее ценные образцы» будут оставлены и расставлены по прихоти новых жизнеустроителей. Двери семейных склепов распахнуты настежь, и заместо гроба - в полу зияет черная дыра. Гроб выдернут и свезен куда-то, как хлам… Позже это и подобное прибалты будут называть «русским варварством»… Кстати, ради справедливости надо сказать, решение на такие дела и подобные принимали в основном местные коммунисты…
Гуляли по узким улочкам Старого Города. Собор Святого Петра. На верхушке – золотой страж – петушок. Церковь Яна. Церковь Святого Екаба – c петушком. Пороховая Башня. Шведские Ворота. Кошкин Дом. Столько всего – глаза разбегаются…
Домский Собор. Тоже с петушком. Почему собор Домский? Дом – по-немецки, собор. Получается – Соборный Собор. Масло масляное. В собор мы не попали. Так и не послушали живой орган. Купили пластинки в магазине «Мелодия». Иоганн Себастьян Бах. И еще - Гендель в обработке…
Башня собора Святого Петра. Петушок золоченый – выше всех над городом. Экскурсия. Поднялись на площадку. Девушка-экскурсовод бойко рассказывает:
- Впервые упомянут в тысяча двести девятом году… Шпиль металлический высотой сто двадцать три и пять десятых метра. В тысяча семьсот двадцать первом году в башню собора ударила молния. Возник пожар. В тушении принимал участие Петр Первый, бывший тогда в Риге. Но огонь потушить не удалось… На высоте пятьдесят семь и семьдесят один метр – обзорные площадки… Башня была разрушена во время войны… В настоящее время восстановлена…
Площадь с памятником Красным Стрелкам и модерновым музеем. Не ходили. Набрели случайно в самом центре на действующий католический храм. По стенам – большие картины. Трубами в потолок – чудо-орган. Священник в красном одеянии и маленькой смешной шапочке что-то читал по-латыни. Деревянные резные скамьи. Посидели сзади. Поглядели издали, со стороны. Как пришельцы из космоса или как чужие в этом европейском странном доме, так не похожем на наш бородатый, ладанный византийский Восток.
На нетронутой еще части кладбища было таинственно и как-то сумрачно, даже днем. Прибалтийский серый денек стоял над старым городом, над северным морем, на самом краю великой, но уже обреченной империи. Большие кладбищенские деревья почти закрывали неяркий солнечный свет. В их высоких кронах шумел ветер. Шумел так, как и тысячелетия, и столетия назад. Соленый балтийский ветер гнал облака. Он гнал их над всем миром. И плевать ему было на все границы.
Он летел - над Восточной и Западной Германиями, над Данией и над Польшей, над Литвой и Латвией, над Эстонией, Швецией и Финляндией. Над всем божьим миром, чьи стены и следовые полосы, пограничные посты и минные поля не удержат ветер. В тот год в рваные бреши империи потянуло - из Польши. Хотя и начинали бреши эти затыкать, но уже как-то робко… Кончалась безветренная эпоха. C Балтики шла гроза. Начались восьмидесятые - время по-гданьски. Стрелки на часах истории на секунду замерли, дернулись и вновь пошли…
Налетал ветер, рвал в высоких кронах деревьев, как всегда, во все времена. Ветер – много видел… Видел викингов и Ганзу, Карла Двенадцатого и Петра Великого, Первую Великую войну, потом независимость и снова войну – Вторую Великую…