Долго, долго продолжались эти разговоры. Не один месяц и год жила жаркая, роковая обида в сердцах стариков… Впрочем, что касается Регины, то ее-то это неприятие евреев почему-то совсем не касалось. Николай Прокопьевич и Архелая Ивановна были явно не против женитьбы своего сына на этой девочке… Значительно отгородившись и уровнем образования, и географическим расстоянием от родного городка, и родом учительских занятий от дел и мыслей своего отца, матери и, тем паче, давних, никогда толком незнаемых предков, Регина за годы брака своего совершенно обрусела. Cо своим отцом она поддерживала теперь уважительные, но прохладные отношения. Все же что-то было, было весьма нехорошее, стыдное, грязное в прежней работе отца… К матери же Регина сохраняла самую горячую, дочернюю, привязанность… Что же касается еврейства, Регина относилась к нему как к какому-то дурному, дремучему пережитку из давным-давно промелькнувших над миром, прошедших веков. Никогда не знала она ни еврейской религии, ни традиций, ни одна буква еврейского алфавита не была ей хоть как-то мало-мальски знакома. Просто незачем все это было ей…
«И зачем люди только так мучают себя? К чему держаться за старинный хлам? Зачем сидят в темных, затхлых комнатках своего еврейства? Зачем хоронить себя, замуровывать заживо? Почему не стать как все?.. Надо просто выйти к свету! Ведь это так просто… Почему чудаки не отринут старье? Что в нем ценного?.. Господь?.. Но наука всем разумным доказала – никакого бога никогда на свете не было и нет… Всякая мысль о нем смешна и нелепа… Животный страх смерти - вот что движет темными, глупыми и слабыми людьми… Трусы… Дураки и трусы. Они не в силах осознать свою конечность. Вот и придумывают глупенькие сказки… Небеса и белые одежды… Ад… Посмертные вечные муки в озере огня… Ну жуть!.. Мракобесие и фанатизм… Плод больного воображения и мерзость… Но вот уже и веры-то той, смешной, стародавней, нет как нет. Одна только мука и осталась… За что?.. За что?..» - так думала Регина и не раз, c болью размышляя о себе и своем, ставшем почти постороннем ей родном народе.
Потом заболела Лия. Болела она в тот год очень тяжело и долго. Болезнь тягостно cхватила ее за старое сердце… Пошло обостренье… Сосуды… Долго в тот злополучный год не выходила Лия из больницы. С кардиологической койки писала она письмо за письмом своей дочери Регине, как бы все время навсегда прощаясь с ней. От писем этих страшных, материнских Регина ходила все время сама не своя. Поминутно ожидала она телефонного междугороднего звонка с печальной новостью. Вздрагивала при каждом звонке. Однако ехать через полстраны домой, в Чернобыль, не имела никакой возможности. Учебный школьный год был в самом разгаре. Дни катились за днями повседневным идиотизмом пустяшных забот. Неугомонные, дикие школяры, что вечно бесятся перед глазами, череда бесконечных уроков да домашние хлопоты хоть немного гасили тревогу и острейшую боль. Ожиданье неминуемого, самого дурного и неотступная мысль надоедливым сверлом под коркой: «Ну как там дома? Как мама?..» На руках малолетний сын Андрюшка, да Витя - муж, второй ребенок… Так и жила в постоянной, ежечасной, неусыпной тревоге сумаcшедшие, полубессонные полгода.
Ближе к лету Лию все же выписали из больницы. Написала на радостях дочери. В письме том Лия писала, что ей пока что получше, однако ж кто знает, что будет дальше. «Врачи в таком возрасте выздоровления уже не обещают, – написала она. – Умирать, так и не увидев внука, было бы горьким, нестерпимым горем для меня. Из-за нелепой, глупой ссоры вы лишаете меня последней радости на этом свете… Забудьте ту нелепость. И приезжайте, если cможете. Скорей»… - так писала Лия дочери Регине в далекий северный Устрянск. Получив очередную весточку из дома, Регина разрыдалась. Скорбь и боль от скорой и внезапной потери прожигали огнем, разрывали ее бедную душу, грызя, хватая тысячами хищных, окровавленных пастей. День Регина ходила сама не своя, а вечером на вопрос: «Что случилось?» – она все честно рассказала своим родным.
- Что ж, родителей не выбирают… - пробурчал Николай Прокопьевич. – Езжай, исполни свой дочерний долг… А что до остального, то один бог – он всем судья. Все ведь там когда-то будем…
- Поезжайте, поезжайте… - захлопотала, как большая курица, бабушка Архелая. – Даст бог, еще и выздоровеет матерь твоя… И ты, Витька, черт этакий, рожу перед ними там не коси. Ты в чужой жизни не хозяин, - сказала она строго сыну и даже погрозила ему пальцем, как маленькому.
Для всех родителей на земле и взрослые их дети – всего-то только дети… Вот так и собрались. И поехали. Повидать. Проведать… Прощаться?.. Нет, лучше все-таки прощать…
Негритенок Роб
Из «залы» был вход в кладовку с корытами и банками вишневого варенья и во вторую жилую комнату. Бывшая детская. Давно без детей. Брат и сестра давно выросли. И улетели из гнезда, как говорится… Давно, давно детская нога не переступала этого порога. И вдруг снова – детская. Детская, хоть на один только месяц.
Железные кровати с блестящими шарами. Коврики с оленями над ними. Старинная, ножная швейная машинка «Зингер», расписная золотом по черному блестящему лаку, на тонкой чугунной станине, забилась сиротливо в темный угол. Неясно поблескивает из темноты крутым, гнутым боком… Облезлый конторский стол у окна, крытый свежей газетой. Деревянный обод спинки «венского» стула выпер дугой из темноты… Круг света от древней зеленоватой лампы на столе. Под светлым кружком на газете читается вчерашняя газетная колонка: «Никарагуа, мы с тобой!..» «Встреча друзей»… «Братская по»… «Дорога»… И дальше все теряется во мгле… Неясный блик на подставке для перьевой подарочной ручки… Рядом - сувенирный пластиковый пингвин, в память о каком-то антарктическом полярном событии – юбилее… И темнота. Темна, плотна, страшна, как смерть, южная, безлунная, беззвездная ночь. Ночь – вырви глаз. Так про нее говорят… Страшные, длинные тени. Тени от деревьев под окном, колышимых ветром. Неверный свет дальнего фонаря да далекий лай - вой хозяйских собак.
Два шага из светлой комнаты в дверной проем – и полумрак… Вот большая кровать с огромною подушкой, прохладной белой простыней. Мягко пружинит. И легонько-легонько поскрипывает… Вглядываюсь в темноту… Вот этажерка с книгами. Вот велосипед в углу… Из прикроватной темноты неясным – простые деревянные полки… Древняя, пыльная чернильница-непроливайка. Рядом c ней торчит из пластикового стаканчика древняя, деревянная, перьевая ученическая ручка. Погнутое перышко со звездочкой. Такую Андрюша раз видел на устрянской почте… Рядом - заводной облезлый заяц с барабаном. С коротким, грубым, заводным ключом на спине. Как заколотый бандитом человек с воткнутым ножиком, подумал Андрюша со страхом… Страшная, темная, южная ночь… Рядом кукла – забавный чернокожий мальчик. «Негритенок Роб» - так его назвал когда-то дядя Саша.
Дядя Саша. Старший брат Регины. Давно сменивший неблагозвучную родительскую фамилию на более нейтральную. Теперь он - «Михайловский». Александр Михайловский. Михайловский Александр Игоревич. Он тоже, как и младшая сестра, учитель. Из недалекого Киева. Приезжает иногда. Привозит лекарства, подарки для матери, и для отца. Недавно Александр женился на дочери зубного техника, некой Алле… Живут хорошо. Центр Киева. Огромный старый дом. Большая квартира. Полно барахла. Имеют машину «Москвич» и дачу… «Шикарно, шикарно живут…» - так говорила про его семью Регина. Тем не менее, тесть все чаще и чаще говорит об эмиграции… Не терпится старому черту в Израиль или в Америку из Союза слинять. Только и слышит день и ночь от него новоиспеченный Александр Михайловский:
- Так ты не знаешь, как там власть к пенсионерам нашим хорошо относится?.. Аллочка, доченька, ну ты-то хоть скажи ему, упрямцу такому!.. Ведь он уже не «секретный»… Служил, говорит, на подлодке!.. Да когда ж это было!.. Все секреты те давно в Америке известны… Вот упрямый!.. Хочет всю жизнь тут прожить… Среди «этих»!.. А то мы не знаем, как они нас «любят»!.. Хоть бы о детях своих подумал!..
Детей у Александра Михайловского со временем станет двое. Игорь и Машенька… И в самом деле, как им тут жить?.. А ему, ему как жить там, если маму и папу придется навеки оставить?.. Сказал ведь Исаак: «Не поедем, останемся тут умирать!» Значит, все! Баста!.. Придется родителей оставить в Союзе. На Регину только их оставить?.. На ее, на ее одну?..
«Поль Робсон» - так назвал Саша Шредер в детстве свою любимую игрушку. Игрушечный, забавный негритенок с именем американского певца. «Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек», - пел Поль, приезжая на гастроли в Москву. В те годы Поля Робсона в СССР знали все. И все ему аплодировали. Даже сам товарищ Сталин. Негров в Советском Союзе тогда очень жалели… Как они там, бедные, живут за океаном?.. Обижают их… То да се…
«Смотрите, разве это дом. Он, правда, с дверью и с окном. Но он похож на старый гриб, К стене высокой он прилип»… - водил тонким пальчиком по строчкам в детской книжке про негритенка Роба еврейский мальчик Саша Шредер, и маленькое сердечко готово было разорваться от жалости к несчастному ребенку там, за океаном, на куски.
Холодный уральский ветер яростно бил в стекло. Залепял снеговыми хлопьями маленькое оконце. Пришедший в дом с мороза раскрасневшийся Исаак отряхивал в сенях казенный полушубок.
- Погода – жуть, - сказал Исаак жене. – Дорогу в Ягодное замело. Три дня до третьего лагпункта ни одной машины… Начальство орет – обеспечить транспорт в лесосеки… обеспечить вывод зэка на работу, мать… мать… мать… А как мы ту колонну поведем в буран – не их ума дело… У них там план по лесозаготовкам. Приказ по управлению ГУЛАГа. И все! И баста!.. Погоним «этих» в лес, так сами там же и останемся! Буран…
- Папа, папа… - услышал Саша знакомый голос и подбежал к отцу. Ему так не терпелось рассказать о страшной детской книжке про бедных негритят в далекой Америке…
«Хорошо, что у нас, в стране Советов, живет товарищ Сталин. Товарищ Сталин любит всех детей… Вот если бы товарищ Сталин вдруг пришел в Америку и спас несчастных негров»… - думал Саша, уже засыпая. И от этих мыслей на сердце у него стало вдруг светло и радостно. «Да, так и будет. Скоро. Очень-очень скоро»… - подумал он, и мир вновь стал велик и светел.
Добрый советский народ жалел неведомых людей в чужой стране… Своих у нас в стране никто и никогда не жалел. Совсем как и нынче. Никто и никого не жалеет.
Через год после приезда Александра в далекую Америку чернокожий наркоман, вооруженный ножом, вошел в вагон Нью-Йорской подземки. Безобразные широкие штаны. Грязные дешевые кроссовки. Куртка с капюшоном. Железный медальон с Мухамедом Али на тонкой шее, узловатой шее. Узкие солнцезащитные очки.
Нестерпимый, резкий, белый свет плафонов. Визг ветра за стеклом. Мерный стук колес. Прямо в череп. В череп. В череп. И тысячи острых иголочек – мгновенно вонзаются в больной, растревоженный мозг… Стук в висках. Противнейшее головокружение. И звон. Нестерпимый звон в ушах… «Вот так приходит ломка… Дозу… Надо дозу», – ворочалось в башке у Сэма огромным колесом. Сэм наконец-то уперся лбом в стекло закрывшихся дверей. Таращился на стенки черной, cтрашной, свистящей подземной кишки. Вдохнул поглубже воздуха, стараясь не сблевнуть. Минуту отдышался. Потом резко повернулся, вынул из кармана заточенный нож-свинорез и подошел к мужчине на скамье.
- Мистер, гив ми йо мани! Плиз! – сказал Сэм, приставив нож к горлу пассажира.
Выдернул деньги из бумажника, засунул доллары в свои широкие карманы и не спеша отошел к дверям. Пассажиры в вагоне, грохочущем в Квинс, сохраняли молчание. Кто-то читал газету. Кто-то просто отвернулся, пялясь в кромешную тьму за вагонным стеклом. Только черный глазок телекамеры под белым потолком вагона, только черный глазок да грохот по рельсам… Все вперед, вперед, вперед…
На первой же станции влетевший в вагон полицейский наряд из двух чернокожих схватил Сэма и безжалостно повалил его на грязный вагонный пол. Заломились за спину тонкие, исколотые руки. На запястьях щелкнули наручники. Обернувшийся к Александру улыбающийся парень протянул ему деньги и долго что-то объяснял. Потом всучил ему какую-то картонную карточку с адресом… Из всего, что говорил ему этот человек, Александр только и понял, что тот просил его зайти в полицейское управление или хотя бы позвонить… Потом эти двое, «ободрив» наркомана ударом дубинок под ребра, разрешили Сэму подняться на ноги и повели по платформе вдоль всего состава. В дальний станционный торец, к лестнице служебного эскалатора. Туда, где зеленой табличкой кошачьего, хитрого глаза светилась надпись «EXIT».
Долго собирался зайти или хоть позвонить, да все как-то откладывал… Языковые курсы. Потом – работа эта, будь она неладна… Оформление фуд-карт и вэлфера… Потом надо было детей записать в летний лагерь от «Джойнт», то да се… Да и стыдно было Александру пока за свой английский… Так и не позвонил.
«Мальчик Роб… Не ты ли это? – подумал он как-то вечером, припоминая свое страшное, подземное приключение. – Неужели это ты»…
За стеклами шестнадцатиэтажной кирпичной башни в Бруклине сгущались осенние, синие, липкие сумерки. Фиолетовые тени и размытые пятна света, огни многоцветных реклам светлыми полосами, и снова тени ложились на пары мокрого тумана, пришедшего от океана в колоссальнейший город. Небоскребы и пирсы. Зеленая статуя и пароходы, входящие медленно в порт, – все утонуло в сиреневом, сыром, осеннем молоке. Плотная пелена тумана легла, казалось всем тогда, на весь мир. От острова Эллис на гавань. На Манхеттен и на Гудзон, на великие Бруклинский и Вашингтоновский мосты, на Ист-Ривер, на Брайтон и на аэропорт Ла-Гвардия, и далее - на весь Бруклин и Бронкс, и так дотянулась до Квинса.
- Туман… - сказал он подкравшейся сзади Алле. И гадкая, жмущая душу тревога вползала под сердце. - Игорь… Машка… Снова рент в этот месяц повысили… Колледж еще этот чертов… Все не слава богу… А там… Хорошо, что хоть вывезли их… Расселили в Белую Церковь… Живы. И без лучевой… Читал в «Московских новостях» – начальника станции судят. Посадят его, а что толку теперь. Пусть даже и расстреляют они там его… Все равно, все равно ничего не исправить… Вот Петька… Одноклассник мой бывший. Он ведь в Припяти тогда был. Смена была у него на четвертом блоке в тот чертов злополучный день. Работал оператором…
Алла подошла ближе. Взяла мужа за руку. Крепко сжала ладонь Саши в своих горячих руках. Прижалась щекой к его груди… Светлые громады башен-близнецов Всемирного торгового центра заволакивала белесая мокрая мгла.
Прохожий, остановись
Светлый, жаркий день. Косыми полосками света проник за оконную занавесь. Тяжелыми бабушкиными шагами вошел к детскую. Натруженными, плотными руками распахнул окно. И ласково сказал: «Вставай, Андрюша». Забулькала вода в умывальнике. Заворчало, зашипело на плите подсолнечное масло. Все выше горячее солнце. Раскаленным колесом уже висит над утреннею, теплою землей.
Привольный украинский край. Украинский рай. Светлый, дивный сад чудес. Окна, распахнутые в палисад. А там, в палисаде, – дикие яблоньки и шелковица. Большие, сладкие, черные ягоды. Напоминают ягоды малины. Только черные. И малина по деревьям не растет… Кусты крыжовника, cмородины, малины. Хлопотливые курочки и горластые гуси, развалистые утки и страшные индюки. Бойкие, цветные, горланистые, драчливые, шальные петухи. Петушки цветные и петушки черные. Клетки с ушастыми, пестрыми кроликами в длинном дощатом сарае.
Серые дровяные сараи из неструганных досок. И грязнейший, щелистый сортир в глубине двора. Несет из него прямо зверски. Воняет на весь свет из него, как из пасти черта. Каждый, кто пойдет туда навеселе или просто ночью, рискует свалиться в его коварное очко. Андрюша, хоть и маленький, хоть и противно от духа нечистого было, но днем-то и он рисковал заходить. А вот ночью… Ночью-то – себе дороже…
По горячей улице – до обрыва. И осторожно вниз. Крутой, почти отвесный спуск. Настоящая горная тропа вдоль зелено-бурных зарослей из трав – кустов – деревьев. Трое цепляются руками за траву, кусты и мелкие деревья. Почти ползут на четвереньках. Заползают и сползают чуть ли не на брюхе, держа равновесие, чтобы не свалиться вниз. Отважный Андрей и его родители. Вместе с ними все же не так страшно… Трое спускались по крутому склону. Стройный, крепкий усатый мужчина, черноволосая хрупкая женщина в синем, просторном летнем платье и голоколенный пацан.
Начинали со страхом. Сначала очень осторожно, боясь переломать ноги. Поcле, словно на радостях, что все позади, сбежали вниз на узенькую тропку под высоким белесым холмом. И поспешили по ней дальше, между зарослей чертополоха, лопухов и высоких сорных трав и между противных куч бытового мусора, рассыпанного меж разлапистых кустов. Шли гуськом друг за другом, затылок в затылок, продвигаясь вперед, запинались о корни высоких деревьев и вдруг вышли, нет, прямо выскочили, радостно выбежали из зарослей на белый, чистенький, речной песок. Скинули надоевшую обувь, не боясь напороться на острые, бутылочные стекла, пошли босиком, поминутно утопая ступнями в горячем, рассыпчатом, хватком мареве. Плакучие вербы и серебристые ивы по заросшему берегу свесили длинные ветви к самой кромке воды. Вот он - пляж. Место ярчайших воспоминаний регининого и сашкиного босоногого, летнего детства.
Покосившиеся деревянные грибки под железной, старой, проржавелой крышей, крашенной когда-то под пятнистый мухомор, развалясь – скосясь на все стороны, важно расселись на белом, горячем песке. На расчищенном от ив и верб речном склоне пробит – властно и решительно был прорублен широкий спуск к воде.
- Вот и Припять, – сказала Регина и почему-то глубоко вздохнула. – Сколько времени мы в детстве пропадали вот тут, на реке… Купания… Плоты… Вечерние костры… Помню, как-то Сашка с Петькою купались. Сашка захлебнулся. Стал тонуть… Хорошо, что дядя Миша Шевченко заметил. Он на лодке рыбачил. У острова. Вон там, – сказала она и показала рукой куда-то в сторону реки.
Вот блеснула на солнце. Рассыпалась ломкими искрами света, маня прохладной глубиной. Перед ними расстилалась река. Прохладная и чистая. Речка. Реченька Припять. Ласковые волны лижут нам разгоряченные подошвы ног. Мокрый песок налипает и налипает, засыхая коростой. Широкий, песчаный спуск так и манит поскорее зайти в прохладную, чистую, прозрачную воду. Манят скорей окунуться. Остудить разгоряченное на летнем солнцепеке потное тело.
- Он на лодке был. Сашку схватил и затащил в лодку. И ну скорее - на берег. А на берегу – я и Петька. Я реву, а дядя Миша мне: «Не реви, Регинка! Что если завтра война?.. Тоже реветь будешь?..» – так он меня успокаивал. Положил Сашку себе на колено. Повернул на бок. Потом лицом вниз. Рот ему открыл, а оттуда – вода… Положил на песок, и давай ему на ребра жать. Туда-сюда… Делать искусственное дыхание… Ожил, ожил тогда наш Сашка. Открыл братец мой глаза. И даже сам домой пришел… Мы маме ничего об этом тогда даже и не сказали. Зачем ее расстраивать?.. Ведь сердце-то уже тогда у нее начинало болеть… Тогда отец как раз пить стал. Это сразу после того, как мы сюда приехали… Бывает, как получка у него, так он непременно напьется с речниками. Научился пьянствовать у них там, в порту. Мать его в день получки всегда встречала с работы. Следила за ним, чтоб не пил… А ему – все одно. Как получка – так с мужиками в пивную. Мать туда зайдет, а они уже сургучик с беленькой сбивают… Потом, конечно, крик… Потом – начались у мамы инфаркты… Доктор. Больница. Кардиология. И папа снова тихий. Бегает на задних лапках, навещает: «Лия… Лиенька»… - «Набедокурил, обормот!..» А дядя Миша Шевченко молодец! Об этом подвиге его нашей маме соседка потом, уж после того происшествия, спустя добрую неделю рассказала. А ей, соседке той, до того – еще кто-то… После и власти про это дело прознали. Дали власти дяде Мише медаль – «За спасение утопающих». И статью про него напечатали в «Ленинском Шляхе» – «Геройский поступок»!.. Дядя Миша – мужик боевой. Дом у него хороший. И яблоневый сад большой… И на войне дядя Миша был. Только медалей у него маловато. Но это ничего. Сейчас всем ветеранам – юбилейные дают… - продолжала Регина свой рассказ. После этого случая папа дядю Мишу сильно зауважал. Всегда на все праздники приглашаем мы его в гости. И Миша никогда не отказывается. Ни теперь, ни раньше. Не секрет, что в те давние годы на папу многие смотрели косо. Говорили: «Раз работал «в органах», значит»… Потом это все как-то само собой прошло… Убрали лысого «волюнтариста». Обещал, балабол, балбес большеротый, коммунизм через двадцать лет в СССР построить. Да разве это реально? У нас народ-то, сами знаете, какой… Правильно, что пустозвона в шестьдесят четвертом скинули… Теперь все у нас «вполне реально и конструктивно» стало. Сплошная «экономная экономика» и «взаимовыгодное сотрудничество» в эпоху «строек века». Никаких тебе глупых «кузькиных матерей» и «мы вас похороним». Все стало пристойно - «в духе мира и добрососедства»… Кажется, так наш бровастый Ильич теперь говорит?.. - добавила она беззлобно. И продолжала: - Теперь раз в год папу нашего даже приглашают на торжественное в «День Чекиста». Цветы. Открытки… Вот даже вазочку недавно подарили. Синенькая такая. Маленькая. На комоде стоит… - продолжала она.
Жаркое украинское солнце. Теплая, прогретая вода. Ивы над речной заводью. Шустрые ящерки – тритоны юрко плещутся – быстрыми речными молниями носятся в заводях – водных зарослях. Загорания под жарким солнцем. После, разогревшись до красна, тянемся, как животные на африканский водопой. К воде. Поскорей к воде и в манящую, освежающую, смывающую вмиг тяжелый жар прозрачнейшую воду. С горячего разбегу - раз и стремительно в воду. Плески рассыпчатых, прозрачных, прохладных, освежающих искр. Заходим и плывем. Долго и далеко. Чуть ли не до самой середины реки. До железного, облупленного, красно-белого буйка – бочки на подводной цепи. Плывем обратно, но уже с легкой болью в натруженных веслах – руках. Тяжело ступая, выходим на прибрежный песок. И блаженнейшее обсыхание на горячем песке… И снова, cнова влечет и манит мутноватая у берега, теплая вода. Блесткая под солнцем сказочная Припять.
Возвращались домой, отдохнув и накупавшись всласть. По дороге завернули в городской тенистый парк, разросшийся, как буйный, синий лес, над неглубоким оврагом. По-украински – «над яром». Завернули в отворенные, широкие, решетчатые ворота. Прошли мимо древней, заброшенной, дощатой раковины – эстрады. Пошли мимо какой-то обветшалой карусели. Жесткие, железные сиденьица на дребезжащих на ветру, проржавелых цепях, спускающихся от верха железной тарелки на полосатом, облупленном столбе… Потом снова прямо, прямо по растрескавшимся, белым цементным плиткам, из щелей между которыми буйной порослью проросла трава и даже молоденькие деревца. В конце аллеи, над самым оврагом, в плотной тени широких крон что-то забелело.
Белая кирпичная пирамидка, видимо, послевоенной постройки. Посеревшая от времени побелка. Отвалившийся с левого бока кусок штукатурки и бесстыдно выглядывающий из-под широкой прорехи темно-красный кирпич… Военный, бедный памятник в глухой провинции, какие ставили в конце сороковых. Накладная железная, некогда красная, а теперь просто ржавая звездочка наверху. И пониже – писанная некогда черным, c золотом, а теперь полинявшая, полустершаяся надпись: «Прохожий, остановись. Здесь лежат советские люди, зверски убитые немецко-фашистскими захватчиками во время Великой Отечественной войны 1941-1945. Вечная память», – разобрал неясно различимую надпись Андрей.
- Здесь во рву лежат убитые во время оккупации евреи, – сказала неожиданно Регина и отвернулась от своих родных куда-то в сторону, словно вглядываясь в синюю, лесную, дальнюю даль.
Плечи у Регины вдруг неожиданно задергались. Потом затряслась вся спина… Глухие, утробные рыдания вырвались из мучительно перекошенного полуоткрытого рта, и крупные слезы покатились из ее больших, черных глаз. Боясь показать свою слабость, как свой величайший жизненный позор, Регина отвернулась от сына и мужа. Размазывая нежданно нахлынувшие, горькие слезы маленькими кулачками по лицу, зажимая непослушный рот ладонью, она старалась начать глубоко и спокойно дышать. Дышать… Дышать… Дышать спокойно, как раньше… Ей казалось, что только так она успокоит приступ вдруг подкатившей к сердцу нестерпимейшей, обжигающей душевной боли… Немного отдышавшись и вмиг смертельно устав, не в силах больше избежать разговора на трудную тему, Регина продолжала говорить, пристально глядя перед собой. Вглядываясь словно в далекое, бездонное, черное, бесконечное, лесное пространство:
- Поставили памятник этот сразу же после войны. С детства все об этом памятнике знают. И знают все, что написана на нем неправда… Что было в нашем городке на самом деле в те года - о том все знают местные и так прекрасно знают. Все, кто жил тогда. И даже те, кто и не жил, как одноклассники мои. Им все родители про то время рассказали. И я все про то узнала, когда мы приехала сюда… Шила-то в мешке не утаишь, как говорится. Вот что с равнодушием, а кто и со злобою, рассказывали мне об этом местные хохлы. Слушайте и не дивитесь. И знайте, что все это абсолютнейшая правда.
В октябре сорок первого в городок прибыл украинский полицейский батальон под командованием Стаса Давиденко. Стас Давиденко, по кличке Тарас Бульба. Он так и на приказах своих полицейских расписывался. Огромный мужик он был, говорят, и грузный, как боров. Ходил в немецкой черной полицейской форме. Всегда и везде ходил он с пистолетом «Вальтер». А ребята его – те с винтовками. С нашими «Мосинками» и с немецкими фирмы «Маузер». Он ходил в форме, а эти-то хлопцы и без формы вообще. Все в своем были, в гражданском… Вся и разница была у них с гражданскими, что сине-желтая нарукавная повязка с «вилами» - соколом на рукаве. Да еще, конечно, оружие. И документы из комендатуры… Да еще был у них, говорят, от тех, пришедших на нас тогда с войной фрицев, один только унтер какой-то. Хромой, косой он был, или без одной руки – тут слухи до меня уж доходили разные. Ясно только, что своя немчура инвалида того на Восточный фронт никак не гнала. А здесь, в тылу, определила своего увечного бывшего вояку на должность инструктора для местных украинских полицаев. Немцев у нас в городке-то и было немного. Только разве если на марше, да во время боев…
Помню, когда мы приехали, училась я вместе в украинской школе с девчонкой. Хорошая девочка такая. Умная. Беленькая. Ирочкой звали… Так вот, все, все вокруг знали, что мать родила эту девку от немца. Немец молодой у них стоял… Любовь-морковь, или там чего другое, только насилия при том деле явно не было. Кстати, и не одна была такая в нашей школе. И другие такие же дети у нас были… Были… И про других такое говорили, что и они – от немцев… Может, впрочем, и навирали напрасно. Люди-то злы… Я потом как узнала про эти дела, все спрашивала у отца: «Как так? Почему ж эту бабу, мамашу ее, как предательницу не посадили или не сослали хоть куда (времена-то когда были еще сталинские)»? А он мне в ответ: «Не одна она такая была. Всю Украину сажать – лагерей, пожалуй, и не хватит. Полстраны в Сибирь не загонишь, если тут вот каждый второй чем-нибудь отличился… Сибирь – она ведь хоть и велика, так и она же не резиновая… И ведь верно. Наш народ в СССР - он такой… Как пыль, ветром гонимая… Ему что белые придут, что красные, что фрицы, будь они неладны… ему - все, все равно, все едино… Норовит всегда устроиться, да получше, потеплее, да посытнее, невзирая на новую, очередную для себя власть… Получается так, что и баба та, немцу давшая, перед властью советскою не виновная ни в чем. Не про Сталина же она анекдот рассказала? За что же ее было им, чекистам, покарать?..»
Вообще народ у нас на редкость гибкий, переменчивый… Как пришел этот Бульба, так приказ: всем евреям собраться – и в гетто. Шагом марш. Жить на тех улицах, что за старым кирпичным заводом, обнесенных уже к тому времени и столбами с колючею проволокой. По углам гетто вышки стояли. Полосатые караулки у входа… Строили местные. Охраняли гетто, естественно, эти украинцы-полицаи… Так вот, как евреев с города перегнали в то гетто, Бульба сразу же издал указ. А там - черным по белому: «Все жидовские дома даются на полное разграбление украинскому населению как особо пострадавшему от москальского жидо-большевистского режима… Всем, кто будет разграблять жидовское добро после установленных для сего дат, а также всем, кто будет враждовать со своими соседями, деля праведно награбленное, наказание - смертная казнь через расстрел, без суда и следствия. Хорунжий Украинского Великогерманского протектората Тарас Бульба».
Что тут началось… Молодые и старые, старики и женщины, девки и подростки, мужики и тетки подъезжали на телегах, подбегали с ручными тележками, а большинство и просто с голыми руками к оставленным хозяевами еще целехоньким домам. И тащили. Тащили все, что только попадется под руки. Облепляли дома, буквально как муравьи, и через минуту на месте прежней ладной хаты оставляли только безжизненный, голый остов с выбитыми окнами, выломанными дверями, а кое-где даже и с ободранной крышей. Конечно, если крыша та у прежнего хозяина была железная… Каждый спешил унести, увести, урвать свое… Скорей… Скорей…
- А как же партизаны? Почему никто не стрелял в проклятых полицаев? – робко спросил Дюша.
- Подпольщики, партизаны… Это только в книжках да в кино. Не было никаких таких партизан. Был Штаб партизанского движения в далекой Москве. Были люди «из органов», оставленные для проведения разведки и диверсий в тылу врага. Во многом отряды те были набраны из местных энкавэдистов. Понятно, что при немцах этим людям пути до хаты просто не было. Как не было домой дороги и разным там советским да партийным начальникам. Уж слишком многие хотели бы с ними теперь поквитаться за колхозы, голод и посадки в лагеря родных и еще за всякое такое разное…