В расположение таких отрядов с «большой земли» сбрасывали на парашютах, да и просто привозили, если самолету было куда сесть, новых подготовленных бойцов, оружие, взрывчатку. Жратву им, разумеется, через линию фронта никто никогда не возил. Москва приказывала «изыскивать внутренние резервы». Это значит – надо было идти по домам, обирать население. Точно так же и германский фюрер велел поступать своим фрицам… Можно сказать, что местные селяне в ту войну оказались заложниками двух враждебных для них лагерей – оказались людьми, угодившими прямо между молотом и наковальней. Зачастую к отрядам таких диверсантов-разведчиков прибивались и солдаты-окруженцы, безуспешно пробивавшиеся к своим, и евреи, бежавшие из гетто, да и просто все те, кто боялся отправки на работу в Германию, или те, кто вошел в конфликт с новой пронемецкой властью. Вот это и были все те прославленные партизаны… Только много ли их тогда было?.. Это потом, когда Красная Армия стала переть на Восток, в те отряды потянулись многие. Очень многие, даже и бывшие полицаи. А тогда…
Выходили ночами из леса такие вот партизаны – и в ближнюю хату: «Хорошо, хозяева, живете! А ну, тащите нам жратвы побольше, да поживее!.. Пособники немецких оккупантов, пригрелись тут на печке, так-растак и в бабушку, и в мать!.. Что, нету лишнего для нас - героев? А для фрицев есть?! Ах, вы, суки! Дождались немчуры поганой, грязные изменники! Своим дать ни еды, ни одежды, ни валенок уже не хотите!.. Смотрите еще – воротится к вам товарищ Сталин! Тогда-то это, как сейчас, «много» не покажется!..» – вот и весь их разговор был с народом. Ну, и как ты им вдруг не дашь? У них ППШ на ремне. Вот такие были партизаны… Для того, чтобы защитить свои села да дома от таких вот партизан, шли хохлы во множестве великом служить в полицию. А полиция – это и власть, и жалование твердое, и продовольственный паек. И возможность пограбить других, как и те же пресловутые партизаны…
Вот с того самого дня, c грабежа еврейского, стал Тарас Бульба у нас в городке популярен. Временно купил себе авторитет он грабежом тем всенародным безнаказанным. Да связал людей круговой порукой причастности к коллективному разбою и молчания всеобщего о разбое том… Впрочем, и популярность любая, и авторитет у нас дело преходящее. И уходящее скоро и без следа. Прошло и это, как только немцы повелели полицаям взимать с населения продовольственные и натуральные поставки для нужд вермахта и Рейха. После организовали немецкие власти биржу труда и стали вербовать молодежь для работы в Германию. Вначале народ записывался смело и охотно. Потом как-то поползли дурные слухи о тяжкой жизни на неметчине… Народ записываться на работу перестал. И вот уже тогда настоящие немцы (и без местных полицаев даже) сделали облаву у нас на базаре. Многих бывших там в тот день арестовали. Потом объявили их всех спекулянтами и отправили в товарных эшелонах на работу. Кого в Польшу, кого и подальше – в Рейх. Официально немцы называли это «транспортировка», или даже «эвакуация населения».
В то же примерно время Бульба получил приказ из комендатуры «разгрузить гетто». Вот тогда и пошли колонны к яру. Люди не знали, куда их ведут. Шли с вещами. Шли целыми семьями… Кто-то слышал краем уха вздорный слух, будто немцы захватили Палестину, поперли оттуда англичан и вот теперь туда высылают евреев… Все спокойно, уверенно шли, и никто ничего не боялся… А потом… А потом были выстрелы, – Регина наконец-то смолкла.
Бездонные, черные ее глаза вновь заволокло слезами. Крупные капли покатились по ее щекам. Она плакала. На этот раз беззвучно, уже не стесняясь и не скрывая своих соленых, горьких слез.
Королева
Волшебное украинское лето. Рассохшийся, нагретый подоконник. Черноволосая женщина в широком платье болтает загорелыми ногами, сидя на окне, и рядом с ней – мальчик.
- А ты знаешь, – спросила Регина, – что мое имя означает по-испански?
- Что? – с любопытством спросил Андрей.
- Королева. Мне рассказывал как-то один парень еще в Ленинграде, в юности, что в стародавние времена, еще и доколумбовы, евреи жили в Испании и Португалии. Испанцы с португальцами только что прогнали мавров-мусульман из своих земель, и потому король Филипп испанский и королева Изабелла португальская всюду искали врагов. Им на помощь в этом деле подоспел злой великий инквизитор Торквемада. Попы да монахи искали врагов короля. Искали врагов королевы. Искали еретиков – врагов веры церкви католической… На городских базарных площадях запылали, зачадили черным дымом, завоняли горелым человеческим мясом страшные костры инквизиции. Страх и ужас охватил иноверцев Испании и Португалии – иудеев да редких уже в тех краях магометан. Изменить свою веру, умереть на костре или убежать в дальний край – вот какие дороги легли тогда перед евреями.
Первое время, надеясь избежать либо отречения от родительской веры, либо гонений и мучительной, позорной смерти, евреи стали давать своим дочерям имя Регина. Еврейские отцы семейств робко надеялись, что их гонители и мучители не посмеют поднять руку на семью, где почитают королевскую кровь… Но только и это было тщетно. Товквемада обвинил евреев в том, что те, веками живя на земле Кордовы, мирно ладили с правителями – маврами-магометанами. «Раз они, иноверцы, не враждовали меж собой, значит, меж собой они в чем-то согласны. А раз так, значит, их вера против нас», – так он сказал королю. Так он сказал королеве. Перекрестить всех евреев, а кто не крестится, – убить! Такое вынесли решение монархи.
Вот пришли попы, пришли черные монахи. Принесли чаши со святой водой, кадила-курительницы, хоругви и иконы и начали крестить иноверный народ. Всех, кто отказывался, хватали стражники. Волокли в темницу, а потом казнили. Кто-то бежал даже и в Африку или через Пиренеи во французский край. Большинство не захотело ни бежать, ни умирать, надеясь тайно сохранять свою веру. «Марраны» – вот как называли их испанские католики. «Марраны» – по-испански значит «свиньи». «Неверные перед господом», крестившиеся только для вида, – вот в чем подозревали этих несчастных людей остальные «добрые католики»… Говорят, что Христофор Колумб был тоже из семьи марранов… Вот такая страшная сказка, – закончила Регина наконец. И желая сменить невеселую тему, сказала уже веселей: - Скоро мы пойдем в гости к дяде Шевченко. К дяде Мише. У него большой дом и сад. А еще у него есть марки. Почтовые марки. Целые альбомы старых марок. У него был сын Анатолий. Он их раньше собирал… - сказала Регина, и тяжело вздохнула. – Погиб…
- Как погиб?.. – неуверенно, робко спросил Андрюша у матери.
- Утонул на реке. Раз попал в водоворот и не выплыл. Утащило под воду… – cказала она и еще раз вздохнула. – А ты знаешь, кто был Шевченко? – спросила Регина, наигранно весело взмахнув черной копной волос.
- Кто?
- Это поэт такой был, украинский. Давно, еще при царе. Поэт «гнева и печали», как Некрасов в России… Шевченко был крепостным. Писал стихи и очень хорошо рисовал… Его отдали в солдаты на двадцать пять лет. Было это давно, при царе Николае Палкине. После хорошие русские люди выкупали из рабства, спасали его… Я все-все раньше про того Шевченко знала. Я ведь школу здесь закончила украинскую. Учились мы на украинском языке. Я и мову знала тогда в совершенстве. Жаль, что со временем все забываю ее. Все больше и больше… Да, давно это было… Еще при Хрущеве… Помню, хлеб тогда у нас на Украине был такой рассыпчатый, продавался в магазине. Делали его тогда из кукурузы. И совсем-совсем невкусный был… Говорят, что кукурузу ту увидал Никита наш Хрущев в пятьдесят восьмом в Америке. Очень уж она ему понравилась. Вот он и решил весь СССР той кукурузой накормить. А ведь в той Америке, где он ее и увидал, она идет-то только в корм скоту… А еще тогда у нас в СССР первый спутник запустили. После того и Юрий Гагарин в космос полетел. И Алексей Леонов. И Валентина Терешкова… Раньше, в детстве, когда мы были еще школьниками, мы всех-всех наших космонавтов наперечет знали. Вот смотри… - Регина подошла к столу и стала выдвигать ящик.
И достала из ящика как величайшую ценность кипу ломких, пожелтевших газет. C полуистлевших полос радостной, невинною улыбкою мальчишки улыбался первый космонавт Земли. Космонавту Гагарину пожимал руку и улыбался во весь свой широченный рот толстенький, плотный человечек с абсолютно лысым черепом. Никита Хрущев. Вот он какой, догадался Дюша.
- В школе мы тогда много-много стихов Шевченко Тараса Григорьевича учили наизусть. Кобзарь народный – так про него в книжках писали… Всегда читали мы те стихи перед классом. И на эстраде, на вечерах торжественных – тоже… Сколько лет прошло, но я и сейчас кое-что помню… И даже могу прочитать… - она подняла повыше голову, сосредоточилась и начала читать нараспев: «Как умру, похороните на Украйне милой, Посреди широкой степи выройте могилу. Чтоб лежать мне на кургане, над рекой могучей, Чтобы слышать, как бушует старый Днепр под кручей. А когда с полей Украйны кровь врагов постылых побежит, О, вот тогда я встану из могилы, Поклонюсь я и достигну божьего порога помолиться, А покуда – я не знаю Бога. Cхороните и вставайте. Цепи разорвите. Злою вражескою кровью волю окропите»…
Какое страшное стихотворение, подумал Дюша. Могила и кровь. Кровь, красная, как наше знамя. Как кровь зарубленного казацкой шашкой незнаемого прадеда - революционера - героя Прокопия. Как кровь расстрелянных в яру евреев. Кровь, кровь, кровь…
Дядя Миша
Вот и наступил тот самый долгожданный день. Поднялись с утра, но не пошли в тот день на реку. Долго-долго собирались. Оказалось, что быть приглашенным в гости – тоже дело хлопотное… Собрались прийти в гости к дяде Мише к обеду. Или немножко пораньше. Вот оделись нарядно и празднично. И пошли все втроем, по раскаленной от солнечного жара улице. Хорошо, что тень от каштанов плотно устилала тротуар, не давая летнему асфальту превратиться в сковородку для прохожих. Подошли к дому дяди в назначенный час. Позвонили в звонок у железной калитки. Стояли и ждали. И вот калитка наконец распахнулась. И из нее – невысокий, кругленький, пузатый мужичок в белой рубахе с короткими рукавами, распахнутой на груди. Широкий нос – картошкой. Большая, волосатая бородавка на носу. Чем-то дядя Миша напомнил вдруг Дюше Никиту Хрущева, виденного им лишь раз со старой газеты с Гагариным. И еще чем-то - дедушку Николая из Устьрятина. Такой же плотный старик с большим и добрым, круглым лицом. Широко и приветливо улыбается. Крепко жмет папину руку. И гостеприимно приглашает пройти за ворота. За зеленый железный забор. В глубине участка - большой одноэтажный дом из белого силикатного кирпича. Возле дома – гараж. Вокруг дома – большущий фруктовый сад с яблонями, грушами, вишнями. Вот грозный, патлатый кобель в будке на цепи. Высунул морду. Вылез и обрехал незнакомых. Дядя Миша прикрикнул на пса:
- Цыц, Ленька! Молчать, старый черт!
Заслышав хозяина, кобель вмиг замолчал, трусливо попятился, завилял хвостом, как бы извиняясь за оплошность, и, потупившись, залез обратно в будку.
- А почему пес Ленька? – лукаво спросила Регина.
- Да брешет он больно уж много… - улыбнулся ей дядя Миша.
По дорожке идут через сад. Слева и справа от белой гравийной дорожки - плодовые деревья и ягодные кусты. Возле добротного деревянного крыльца веранды на бетонной площадке – «Жигули-копейка». Хорошо живет дядя Миша. Как-то даже и не по-советски. «Кулак», «куркуль» он, хозяин крепкий, настоящий…
Сначала плотный колобок дядя Миша и хозяйка дома, высокая, тощая, как вобла, как бы высохшая тетя Галя, поили гостей крепким чаем. Включили телевизор, но вмиг устали от полившейся казенной ерунды. «Сельский час» - продовольственная программа… всем классом останемся в родном селе… да вести с полей… то да се. Словом, или ничегошеньки интересного, или просто «клюква» и обычное, советское телевранье… Выключили… Из кухонного приемничка пропиликала заставка из Моцарта: «Начинаем передачу «В рабочий полдень». Покатились песни по заявкам: «Яблони в цвету, какое чудо»… и «На тебе сошелся клином белый свет»… Потом прошло и это… Запищали сигналы точного времени… И голос, так знакомый всей стране, объявил: «В Красноярске – девятнадцать. В Улан-Уде – двадцать. В Петропавловске-Камчатском – двадцать четыре часа. Полночь. В столице нашей Родины городе-герое Москве – двенадцать часов дня. Полдень.
- А неплохо бы и по-настоящему отобедать! – хитро ухмыльнулся дядя Миша. – А ну, Галя, неси-ка нам скорей обед…
Зазвенели тарелки. И красный, горячий, наваристый, украинский борщ заструился из супового половника, топя в себе белые хлопья сметаны. Белые пампуки и вареники с творогом… Домашний хлебный квас… Своя, «кулацкая» горилочка, прозрачная, как слеза младенца, из хрустального графинчика быстро привела дядю Мишу и Виктора Николаевича в состояние блаженной нирваны.
- Эх, музыки бы сейчас хорошей надо… - сказал дядя и повернул ручку «Пуск» на магнитофонной приставке «Нота». Закрутились желтоватые катушки. Побежала, понеслась с одной на другую быстрая, коричневая лента. «Мы не успели, не успели, не успели оглянуться, а сыновья, а сыновья уходят в бой»… - захрипел из динамиков голос.
- Не могу, не могу про войну… - вздохнув тяжело, сказал Миша и опрокинул рюмку в свой широкий рот. – Тяжело, ой, как тяжело все это помнить… Давайте лучше за мир…
Потом крутили черные пластинки на «комбайне» – радиоле «Мелодия». Веселая леонтьевская свистопляска: «Все бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, а он им светит. Все бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, бегут, а он горит»… И пугачевское лирическое, нежное, женское, грудное: «Расскажите, птицы, времечко пришло Рассказать, что мир наш – хрупкое стекло»… Песня для парного танца. Толстенький Миша смешно танцевал, перебирая короткими ножками со своей высокой, тощей Галей. Танцевал, дурачился и сам же над собой смеялся. И Галя смеялась. Смеялась до слез, промокая вдруг выступившие на глаза слезы белым, вафельным, кухонным полотенцем. Потом еще и еще танцевали. Регина и Виктор танцевали серьезно. А Миша и Галя – как придется. Дюша смотрел на танцующих и дурачащихся взрослых, и на душе у него становилось как-то необычайно весело, свободно и легко. Хотелось идти вперед по светлой и широкой улице, всем заглядывать в глаза, жать протянутые руки и улыбаться.
Потом снова что-то ели. Взрослые пили вино и смеялись. Виктор рассказывал о поездке в Ленинград, в аспирантуру. А дядя Миша травил анекдоты. Ну, и веселый же он оказался мужик:
- Раз приезжает Брежнев в Индию. В гости к Индире Ганди. Все его встречают. Машина подана, да не одна. Кортеж. Едут они, значит, из аэропорта. А на пути стоит корова. «Убрать! Согнать ее!» – командует бровастый. А индусы ему: «Никак нельзя. Священное животное. Вот когда сама уйдет, тогда поедем»… Брежнев вылезает из автомобиля. Подходит к корове и что-то шепчет ей на ухо. Корова машет рогатой головой и в страхе убегает… Индусы в изумлении – перед ними святой человек, познавший язык священных коров. Низко кланяются, аж до земли, дорогому Леониду Ильичу, усаживая его обратно. Сама госпожа Индира Ганди склоняет низко голову, прижимает руки к сердцу и просит новоявленного гуру открыть ей секрет сказанного. На что Брежнев топорщит мохнатую бровь и произносит в характерной невнятной манере: «Уйди, Бур-йон-ка! В кал-хоз ат-дам!»
- Уйди, Буренка!.. – покатились со смеху Виктор, Регина и даже Галя, не раз слышавшая этот старый анекдот. И сам дядя Миша, довольный своей шуткой, заулыбался, засмеялся во весь свой широченный рот.
Потом взрослые пили и ржали снова и снова. Рассказывали друг другу новые байки, покатываясь, давясь со смеху. Наливали рюмочку за рюмочкой. Чокались, при этом хитро и довольно улыбались. Опрокидывали и наливали по новой. Виктор Николаевич и дядя Миша обнимались и ласково хлопали друг друга по спине…
- А о хлопчике-то мы совсем забыли, – вдруг опамятовался Миша. – Ему, наверное, совсем уж скучно стало с нами?.. Галина, принеси альбом, – скомандовал он.
Желтый, коленкоровый альбом. Хрупкая, шуршащая папиросная бумага. Под прозрачным глянцем на черном, бархатном – яркие квадратики с аккуратными зубчиками по плотным краям. Вожделенные марочки-марки. Вот яркая серия «Москва-800». Кремль и Исторический музей. Гостиница «Москва». Чудо-кладовые подземных метростанций… Год тысяча девятьсот сорок седьмой.
- Смотрите-ка, какие чудеса собирал когда-то мой Анатолий, царствие ему небесное… И я с ним тоже… баловался этой ерундой… Сколько лет прошло… Вот ведь ерунда. Бумажки… А тоже память… - облокотился дядя Миша Дюше на плечо и задышал нетрезвым духом ему в правое ухо. – Посмотрите. Таких теперь в «Филателии» не купить. Год тысяча девятьсот сорок седьмой. Привет от «культа личности»…
- Я только родилась тогда, в сорок седьмом, – весело заметила Регина.
- Да, было время… - как-то неожиданно вдруг посерьезнел дядя, словно даже протрезвев слегка. – Время оно… всякое было. И после, и до той войны… Знаешь, Регина, ты на меня не обижайся, но я батю-то твоего тогда не любил… Это уже потом, когда я Сашку вытащил, мы с ним задружились. А до войны… До войны было другое… Не обижайся, дело это прошлое, только говаривали, что Исаак Ааронович пошел работать в «органы», в НКВД, специально. Хотел он власти над людьми. Хотел он, чтобы все его боялись… Лицом не вышел парень – не секрет. Некрасивых ведь девки не любят… А тут форма синяя, справная, ментовская. Щит и меч меж колосьев на рукаве. Околыш на фуражке синий. И оклад хороший, денег немало, не как у нас на заводе. Работка-то какая чистая. Все за столом, да за столом… Придет на танцы в клуб под вечер, откроет, бывало, коробку «Казбека», и нате, мол, нам так вальяжно, угощайтесь, хлопцы… Захочет девку какую на танец пригласить – опять ему отказа нет. Какая дурочка откажет? Себе дороже… Слышал я про него до войны нехорошего много. И все больше-то по женской части слухи были… Хотели мы его тогда с ребятами побить. Такого про него нам раз наговорили, что думали, встретим его все вместе, да темной ночью – не убьем вконец, так изуродуем собаку, как пить дать. Все собирались, да так и не собрались… Потом, слава богу, он на Лие женился. Перестал бегать в клуб… Опосля отослали его на Урал. Тоже ведь служба…
- Мы всю войну в Кунгуре прожили. Верней, немного в стороне. В поселке. Всю войну и немного попозже… Тогда сначала товарища Берию арестовали. А спустя года три всю систему лагерей Хрущев начал шерстить… Вот тогда мы сюда и приехали.
- Да, наш товарищ Берия вышел из доверия, а товарищ Маленков надавал ему пинков… - вспомнил дядя Миша старую советскую частушку. – Говорили тогда многие, уже после отставки, в спину Исааку Аароновичу слово «берьевец»… Потом перестали… Мужик он вроде оказался неплохой. Вон в порт речной устроился… Работал, как все… Да и выпить с мужиками никогда не брезговал. Не жадный стал… Значит, все же жизнь людей меняет. Медленно, конечно, но меняет… А то, что я плохое про твоего отца вспомнил, – так то в прошлом. Ты на меня, Регина, за это не сердись. Но и из песни, как говорится, тоже слова не выкинешь…
- А что там в Кунгуре на том Урале хорошего есть? – спросил Регину дядя Миша как бы натянуто улыбаясь, осознавая свою вину перед ней за тяжелые, обидные слова о ее отце Исааке.
- Пещера там большая есть, дядя Миша, – оживилась вдруг Регина, радостно переводя неприятный разговор на другое. – Природный памятник всесоюзного значения… Сталактиты там… Сталагмиты… Минеральные сосульки красоты необычайной от пола к потолку растут, и наоборот… Видели, наверное, такое в «Клубе кинопутешествий», в передаче у Сенкевича?..
Наступил вечер. Синяя дымка заволокла мир.
- Сейчас будем делать шашлык, – cказал дядя Миша.
Сказано – сделано. Мужчины притащили из чулана мангал и мешок древесного угля. Растопили. Женщины нашинковали овощей и мяса. Потом все это насадили на металлические шпажки и стали жарить на огне… Красота и романтика… Сумерки. Живой огонь. Красные угли под черным пеплом светятся рубиновыми глазками. Едкий запах дыма. Сочное, жареное мясо не скрипит на зубах, и бокал хорошего вина так и лезет в рот. И не один… Что еще надо в жизни человеку?..
- Хороший у вас сад, дядя Миша, – сказал Виктор.
- Да, хороший, – согласился тот. – И яблоньки. И грушки. И все своими руками, – сказал Миша и показал мозолистые, плотные ладони. – А откуда, вы думает, все это? – он обвел короткою рукой дом и сад. – Вырастим яблочек, груш, да и вишенки – и на базар. Нам денежки, а людям витамины… У вас в России, поди, в магазинах вообще ни черта не найдешь. Только с рынка фруктами кормитесь… Да еще говорите: на рынке все южане-спекулянты, сволочи, гребут деньгу лопатой… Эх, Сталина-де на чертей этих нет… Так ведь говорите?..
- Так, дядя Миша, – согласился Виктор.
- А зря!.. Сами бы поработали лучше, чем по глупым конторам штаны протирать… Свинину каждый день хотите, а поросенка вырастить – так это шиш. Подавай вам все готовое… Называете нас «частные собственники» да «спекулянты», «куркули» мы для вас и «кулаки»… А ведь наше-то и едите… - распалился дядя Миша. Похоже было, что он сел на своего любимого конька…
Поле
Уже из окошка соседнего дома доносились позывные информационной программы «Время». Летел, крутился синий шарик на заставке. А рядом с ним – кремлевская, рубиновая, острая звезда. Уже бодрые вечерние теледикторы говорили в эфир: «Здравствуйте, дорогие товарищи! Сегодня в Москве состоялся… На трудовую вахту… Передаем вести с полей… Сегодня в Москву с официальным и дружеским визитом прибыла делегация… В аэропорту «Внуково» высоких гостей встречали»… Стрекот насекомых в травах. И бодрые голоса в синей, вечерней тиши… Мир устал и хочет отдохнуть за большой и сложный день. Где-то далеко, в сиреневой вечерней дымке, еле слышно прогудел локомотив. Застучал по рельсам поезд. Куда-куда. Куда-куда. Куда-куда. Куда-куда… Куда он понесся? Бог его знает… Простучал, и снова тишина и покой над уставшей землей… Деревянные шезлонги под яблонями c наливающимися зрелостью плодами. Распахнутые на груди рубахи у мужчин и яркие пятна женских платьев в накатывающих в мир вечерних сумерках. Хорошие, добрые, советские люди. Добрая «встреча друзей», как пишут в газетах. Шашлычки. Вино. Огурцы-помидорчики. Обильный, хлебосольный стол. Праздничный вечер в раю.
- Ты знаешь… - cказал дядя Миша, вглядываясь в сгущающуюся в мире тьму. – Ведь я в плену был. В сентябре сорок первого попали мы в окружение, вот прямо тут, под Киевом… Ну, и разбили же нас тогда… Плутали мы сильно. Много дней ходили без смысла по лесу. Умаялись вконец. Дожди да холод до костей дерет. Мокрые ноги в обмотках. Чавкающая глина под ногами. И сейчас вспоминать – просто жуть. Так плутали мы, что не только патрулю тому немецкому, даже черту самому были бы тогда рады. Лишь бы кто нас накормил, да просушиться дал… Ноги хлюпают. По костям бежит холод собачий. В магазине да в подсумке – ни патрона… Ну, мы и сдались… Девятнадцать мне было. Совсем еще пацан. Да и жить, жить мне, братцы, ой, как тогда хотелось… Народу тогда немцу тьма досталось. Тьма тьмущая. Такая была неразбериха… Да ты и не поймешь… - сказал, захмелев, отцу дядя Миша. - Целые толпы наших тогда в плен сдавались. Кто растерялся. Кто и сам. Просто воевать не хотели. Слышали краем уха, да и в листовках немецких подобранных прочитали, что какой-то немецкий танковый черт, вроде фон Рундштедт, отпускает хохлов-красноармейцев до хаты. То есть по домам. Ну, многие тогда и думали: к чему за большевиков воевать, раз немцы хохлов до хаты сами отпускают. Многие, многие помнили сами или слыхали от родных про ту, Первую Мировую, которую называли в народе Германской. Тогда немцы с пленными обращались прилично. Кормили. Относились хоть и строго, но все же уважительно. Сохраняли награды и звания. А офицеров царских вообще не заставляли работать. Даже и на кухне, например…
Многие думали: ну, и что, что немцы, видели мы немцев в ту войну, раньше с царем воевали, нынче снова война, с коммунистами немцы воюют, да с москалями. Вот как многие, очень, очень многие тогда думали. Мы ни москали, ни коммунисты… Да и как в колхозы загоняли, того народ еще наш не забыл. И голод в тридцать третьем – тридцать четвертом… Все еще свежо это в памяти-то было. Вот ребята и не хотели зря идти помирать за Советы. Многие думали в лагере для пленных отсидеться. А там, гляди, приедет добренький фон Рундштедт, всех по хатам и распустит. К жинкам. А жинке пан здоровый нужен. Хозяйство нужно вести. Зачем же самому на рожон под пули немецкие лезть?.. Помню, все помню… Помню, как длиннейшие колонны наших пленных месили ад дорог. Огромная колонна, аж до горизонта, а фрицев гонит – горсть. И не сопротивляются. Сами, сами к немцам в плен идут. Идут почти что добровольно… Вот и нас собрали тогда фрицы. Повели на какую-то бывшую колхозную ферму. Это сборный пункт был лагеря для пленных. По-ихнему, по-немецкому – для «шталага». Полная ферма людей. На соломе, как свиньи, вповалку. Буквально человек на человеке. Места свободного нет. Ступить, и то некуда. Все люди, люди, люди… И солдаты. И командиры. Все вместе. Тут же спят. Тут же и нужду справляют. Больше – негде. Немцы на двор не пускают. Народу было там столько, что спали по очереди. Один спит сидя-лежа, другой на ногах стоит. Потом меняются. Вот издевательство какое… Но иначе – никак. Нет свободного места на ферме, и точка. Кто здоровый. Кто раненный. Кто какой. И все вместе. Давно не мылись. Вши пошли, понос, чесотки…
Помню был лейтенантик «зелененький» с нами тогда. Сережкой звали. Из России. Из-под Ярославля. Светленький. Раненый он был. Рука простреленная на косынке висела… Просил о помощи, а немец «ни ферштейн» и прикладом в спину: «Свайн. Шнель…» - и со всеми на солому, в грязь… Потом, понятное дело, пошло заражение. Жар… В бреду сначала все мамку звал, потом затих. Так и умер там, отмучался Сережка. А как кормили на том сборном пункте? Бросят толстомордые фрицы нам несколько буханок хлеба, да ведра два сырой картошки на пол сыпанут – ешьте, свиньи!.. Дверь закроют, а после смотрят через щель да смеются над тем, как голодные люди, вырывая друг у друга куски, словно звери, ползают в грязи на земляном полу. Хватают друг у друга пищу чуть ли не изо рта, борются, дерутся… «Большевишен ундерменшен!..» – кричат нам из-за дверей сытые, чужие голоса… Ад, кромешный ад, и так – неделями. Неделями!.. Сколько на той ферме нас тогда поумирало, не берусь судить. Только трупы выносили из фермы мы каждое утро. Специально отобранные, крепкие, здоровые – выносили мертвых. Их всего-то, таких бугаев-молодцов, там несколько и было. Этих немцы кормили немного, вернее, слегка подкармливали из своего котла. Не за просто так. А за работу. Самим возиться с трупами им было недосуг… Скажешь – ад. Нет, дружочек мой, полада. Ад нас ждал впереди.
Потом наконец-то открыли ворота и стали нас выгонять фашисты на двор. Все, кто мог идти сам, с фермы вышли. Кто не мог – так и остались внутри… Нас построили в колонну и снова повели… Отойдя немного от нашего временного становища, мы услышали выстрелы, а после увидели, как занимается зарево… Колонна серых оборванцев. Ветер в спину и едкий дым. Горький, горький дым…
Что было потом?.. Потом было поле. Огромное поле, обнесенное по периметру колючей проволокой. Страшное поле. Бескрайнее, серое от людских полуживых теней. Поле без единой травинки. И все поле – пленники. Пленные повытоптали да повыели то поле. Под ногами жирно чавкает. Кучи нечистот. Вперемешку - кал и грязь. Ни бараков. Ни навесов. Ни крошечной будочки… Только поле и люди… Кал и грязь. И в грязи – тысячи пленных, жравших, спавших и справлявших нужду прямо тут, перед всеми, на голой земле. Вши. Болезни. Голод. Смерть. Такой вот был у немцев для нас тогда «шталаг».
Охранял это поле какой-то украинский батальон… Да, в основном они… Немцев-то там было маловато. Несколько нижних чинов. Да еще как-то пара из полевой жандармерии с большими железными бляхами подъезжала раз на мотоцикле. Наверное, просто заблудились. Подъезжали дорогу спросить…
Недалеко от шталага того был колхозный яблоневый сад. Поздняя осень. Яблоки в тот год никто не убирал. Прикатила война. Не до яблок людям было. Вот и лежали они на земле. Полусгившие, уже тронутые первыми ночными заморозками. Много-много их было в том саду. Вся земля – один сплошной ковер из яблок… Вот тогда и разрешили нам мучители наши выделить крепких еще мужиков и отправлять их в тот сад под конвоем c ведрами да с тазами за яблоками. Таскать яблоки нам за колючку. И они таскали. Сами ели и нас тем спасали… Хлеба хохлы нам почти не давали. Впрочем, даже и не по злобе. Было похоже на то, что и у немцев самих того хлеба негусто. Им-то самим не хватает, а тут еще пленным давать… Короче, и этих сук поганых понять хоть в чем-то было можно…
Горчили те яблоки. Ох, как горчили они, тронутые первыми ночными морозами. От мороза, а все больше от обиды нашей, да от бессильных мужиковских слез…
Так вот, я ведь был тогда парнишка крепкий. Не смотрите на меня сейчас… Сейчас я брюхо отрастил, что мешок картошки… А перед войной я ведь и спортом увлекался. В футбол за местные «Трудовые резервы» не раз выступал. Даже в Белой Церкви раз играли… Короче, я тогда еще не сдал. Вот и послали меня с мужиками нашими в сад за теми яблоками. Вел нас дорогою длинный чернявый хохол. Перед тем как вести на работу, спросил:
- Хлопцы, украинцы есть?
- Есть, – честно сказали ему из толпы мужиков, и я в том числе.
- Как зовут?.. – началось составление списков. – А еще, а еще кого знаешь?.. – выспрашивали украинцы. И мы говорили, если кто знает кого. Они всех аккуратно записали в желтую тетрадку.