событий!
Предварительная продажа билетов
В кассах Госфилармонии
Винька с опаской протянул контрамарки дородной тетеньке‑контролерше: вдруг закричит, что недействительные?
Но контролерша добродушно сказала:
– Ишь ты, свои люди. Ну, прыгайте, галчата, занимайте места.
Два первых ряда оказались уже заполненными. Винька и Кудрявая сели на хлипкие откидные сиденья в третьем ряду, у самого прохода. Головы взрослых зрителей и зрительниц слегка мешали, но в случае чего можно было высунуться в проход. После рыночного зноя в театре было прохладно, пахло грибной сыростью. Под двухскатной крышей боязливо светили желтые лампочки. Зато щели в дощатых стенах горели горячо и дерзко.
В гулкой внутренности театра‑сарая таилось обещание необычных событий. Этакая приключенческая загадочность, как в книге о золотом ключике.
Кудрявая сидела чинно, смотрела на сцену, закрытую вишневым блестящим занавесом. Винька знал, что материал занавеса называется “саржа” – у мамы из такой же саржи была подкладка на новом пальто. Но он почти не смотрел на чуть шевелящийся занавес, вертел головой.
Щелястый зрительный зал заполнялся. Входили пацаны и девчонки разных возрастов, колхозники, решившие сделать перерыв в торговле; тетушки с корзинами; дядьки в потертых пиджаках и гимнастерках; несколько солдат – видимо, отпускники. День‑то рабочий, поэтому на представлении в основном ребята и случайная взрослая публика – из тех, кого дела и любопытство привели на рынок…
Винька поглядел направо и… увидел знакомого. На том же третьем ряду, но по другую сторону прохода.
Винька сунулся в проход мимо Кудрявой:
– Петр Петрович! Здравствуйте!
– А?.. О! Винцент Греев! Здравствуй, голубчик. Интересуешься чудесами?
– Я… ну да… У нас тут знакомый артист выступает, он контрамарки дал. Мне и вот ей… А вы… тоже интересуетесь?
Винька вдруг ощутил неловкость, словно застал Петра Петровича за несерьезным делом вроде школьной игры в перышки. Казалось, что пожилой и образованный заведующий читальным залом должен ходить лишь на умные театральные спектакли и на концерты с музыкой знаменитых композиторов.
– Да… – покивал Петр Петрович. – Признаться, с детства люблю цирковое искусство. А сейчас, к тому же, случай особый… – Петр Петрович значительно понизил голос. – Рудольф Циммеркнабе, столь большими буквами обозначенный в афише, мой давний знакомый. Еще с тех старинных лет, когда мы учились в одном классе здешней гимназии. Мы ведь оба уроженцы этого города…
– А! – обрадовался Винька. – Значит, вы тоже по контрамарке!
– Нет, что ты… Мы расстались давно, и, возможно, Рудольф Циммеркнабе меня уже не помнит. Но я по радио услышал извещение об этом аттракционе и решил взглянуть: чего достиг в жизни мой давний приятель?.. Ты, Виня, меня не выдавай, ладно? – Это прозвучало таинственно, как в беседе заговорщиков. И Винька торопливо закивал.
Опять показалось, что в театре – необычная таинственность. Может, в полутемных углах застоялись остатки ночного загадочного сумрака, который Винька видел во сне?
Наконец сильнее осветился и уполз вверх занавес. Открыл декорацию, изображающую березовый лес. Зрители захлопали.
Первая часть отделения была без чудес.
Рослая певица в алом сарафане и блестящем кокошнике исполнила песню:
Не найти страны на свете
Краше родины моей…
Потом два сатирика в черных костюмах – толстый коротышка и худой дылда – пели под маленькую гармошку частушки на злобу дня: о том, как президент Трумэн сломал зубы о единство борцов за мир; о том, как трудно получать справки у бюрократов; о том, как бесконечно долго строится через реку новый мост – в общем, клеймили недостатки.
После сатириков на сцене красиво делала стойки и шпагаты, ходила колесом и по‑всякому изгибалась девушка в желтом блестящем трико. Оказалось, что ее зовут Нин у сь Ромашкина, а номер назывался “Акробатический этюд”.
Нинусь Ромашкиной долго хлопали (даже дольше, чем сатирикам). Кудрявая под боком у Виньки завороженно вздыхала.
А потом были еще клоуны (Кузьма Сергеич и дядя Макс), сеанс французской борьбы (они же), опять певица (“Снова замерло все до рассвета…”), жонглер и музыкант, который играл на чем придется: на пустых бутылках и стаканах, на стиральной доске, на кирпичах и на вертящемся колесе велосипеда.
Им тоже хлопали. Но с растущим нетерпением все ждали “Человека‑невидимку”.
Аттракцион начался после десятиминутного антракта (никто не выходил из театра).
Опять поднялся занавес.
Сейчас не было декорации. Глубину сцены заполняла густая темнота: наверно, там висел задник из черного бархата. Различить в этой темноте ничего было нельзя, потому что яркие фонари вдоль рампы теперь светили в сторону зрителей. Те жмурились, но терпели.
Женщина в блестящем платье (конферансье!) торжественным голосом объявила то, что было написано на афише. И вышел Рудольф Яковлевич Циммеркнабе.
Он был в светлых брюках, голубом фраке и черном цилиндре (который Винька видел дома на столе).
Рудольф Яковлевич со значительным видом поклонился, прижав ладони к груди, выпрямился, развел руки.
– Глубокоуважаемая публика! Как вам известно, чудес не бывает. И то, что вы сейчас увидите, есть не более, чем результат извечной борьбы света и тьмы… – Голос его был высокий, громкий и с иностранным акцентом. Этого акцента при своем разговоре с Рудольфом Винька не заметил.
– …Света и тьмы. И никаких сверхъестественных явлений. Ну, разве что… – Он тонко улыбнулся, – разве что самая малая доза старинного колдовства.
Рудольф Циммеркнабе снова церемонно поклонился. В отнесенной в сторону руке – снятый цилиндр. Вдруг цилиндр выскользнул из пальцев, улетел назад и растворился в темноте. Рудольф Яковлевич растерянно оглянулся.
– Э… позвольте! Мы так не договаривались! Попрошу обратно…
Цилиндр не появлялся. Циммеркнабе пожал плечами. Сложил перед грудью ладони. Между ними возник голубой диск. Циммеркнабе развел руки – в ладонях оказался новый цилиндр, небесного цвета. Рудольф Яковлевич потряс его, повертел и с довольным видом водрузил на голову.
Все захлопали.
Циммеркнабе поклонился, но тут же опять озаботился. Снял цилиндр. Вытащил из него за шкирку белого сибирского кота. Раздраженно сказал за кулисы:
– Послушайте! Я же просил: не надо сегодня таких трюков!
Поспешно вышла женщина‑конферансье, взяла кота на грудь, погладила.
– Сударыня! Публика ждет человека‑невидимку! Почему его нет?
Женщина встала на цыпочки и что‑то сказала Циммеркнабе на ухо.
– Как это задерживается на обеде?! – возмутился тот. – Он срывает представление!
– Но вы ведь тоже еще не обедали. Выпейте хотя бы чаю! – Женщина хлопнула в ладоши. Сам по себе выплыл и стал посреди сцены некрашенный дощатый стол на прямых ножках. Опять раздались аплодисменты. Женщина улыбнулась и величественно унесла кота.
– А где же чай? – сварливо спросил Циммеркнабе. Оглянулся. – Да, без колдовства нынче, видимо, не обойтись…
И он вынул из‑за пазухи… запускалку! Сделанную из реек звезду с хвостом!
Наверно, это была не та, что он выпросил у Виньки, она блестела желтым лаком. Но по форме и размеру – в точности такая же. Циммеркнабе с размаха пустил ее в зал, над головами зрителей.
Конечно, риск был немалый! “Комета” могла задеть за стены, за стропила под крышей. Но, видимо, Циммеркнабе немало репетировал с этой штукой. Запускалка сделала в воздухе большую восьмерку и вернулась в руки иллюзиониста. Он поднял ее, как волшебную палочку, постучал ею о снятый цилиндр. Показал всем, что цилиндр пуст, повернул, вытянул из него широкую желтую скатерть с цветами.
– Ап! – Он широким взмахом накрыл стол. Скатерть свесилась до половиц.
Циммеркнабе достал из цилиндра и поставил на скатерть чашку с блюдцем, сахарницу, фаянсовый чайник. Вытащил большую связку баранок, уложил на край стола. Затем опять пошарил в цилиндре и сделал озабоченное лицо.
– Самовар… Попрошу самовар! – И потряс цилиндр.
Кукольный, как у полена в радиоспектакле про Буратино, голосок сказал неизвестно откуда.
– Ты пор‑размысли своей головой! Р‑разве самовар поместится в твоей дур‑рацкой шляпе?
– Это что за грубиян?! Кто?! Это ты, маленький проказник? – Циммеркнабе посмотрел по углам и вверх. Заглянул в шляпу. Откинул скатерть – под столом было пусто. Тяжелая ткань с цветами опять скользнула до пола.
В это время из‑за кулис выплыл и приземлился на стол шаровидный самовар – он горел начищенной медью.
– Вот тебе и чай! Кр‑расота! – опять раздалось неизвестно откуда. Циммеркнабе снова сердито вздернул скатерть. Под столом сидел Ферапонт!
Он был в белых атласных брюках и таком же пиджачке.
– Маленький! Как я рад! Откуда ты?!
– Как видишь, из‑под стола!
– Мне сказали, что ты в отпуске!
– Как же я тебя оставлю? Ты без меня пр‑ровалишь пр‑редставление!
– Оно и так проваливается! Человек‑невидимка опаздывает!
– Не беда! Попьем чайку!
Циммеркнабе подставил чашку под кран. Воды не было. Циммеркнабе схватил и перевернул самовар, с того слетели крышка и конфорка.
– Он пуст!
– Как это пуст? – Ферапонт вскочил на стол, уперся в края самовара, сделал над ним стойку на руках. Потом на одной! А другой осторожно дотянулся до крана, крутнул. Ударила струя!
– Это старый фокус! – Циммеркнабе недовольно закрыл кран. Потянулся за чашкой. Она взмыла и улетела за кулисы. За чашкой – блюдце, сахарница, баранки! Крышка и конфорка наделись на самовар. Он медленно поднялся и толчками двинулся прочь со сцены.
– Безобразие! – возмутился Циммеркнабе.
Я хочу напиться чаю,
К самовару подбегаю,
А пузатый от меня
Убежал как от огня! –
радовался Ферапонт.
– Ну и пусть, – сварливо сказал Циммеркнабе. – Все равно заварки не было…
– Вот завар‑рка!
Из темноты выплыла громадная коробка, разрисованная, как пачка грузинского чая – такие, только маленькие, продавались во всех продуктовых магазинах.
Коробка встала на стол. Ферапонт вскочил на нее и ловко отбил блестящими башмачками чечетку.
– Ну‑ка, пусти! – Циммеркнабе откинул крышку. – Да в ней же ничего нет! Даже дна! – Он повернул коробку так, что она стала видна насквозь.
– Абсолютно ничего нет! – возликовал Ферапонт. Пролез через коробку туда‑обратно и сделал на ней стойку на руках. Потом скакнул на пол и прошелся по сцене колесом. Коробка от толчка опрокинулась в прежнее положение, крышка захлопнулась. Циммеркнабе опять откинул ее.
– Ну‑ка, ну‑ка… – Нет, заварка все же имеется… – Он стал выбрасывать из коробки на сцену пачки чая. Потом достал оттуда же улетевший самовар. Баранки. Посуду. И наконец – лохматого рыжего петуха. Бросил его за спину. Бедняга замахал крыльями, завопил и… пропал.
Зрители хлопали и веселились. Они уже не обращали внимания на бьющие в глаза фонари.
– Но где же человек‑невидимка? – опять с досадой вспомнил Циммеркнабе.
– Потер‑рпи! Или поколдуй, чтобы он появился поскор‑рее!
– Мне для колдовства нужен помощник!
– Я буду помощником! Только мне для этого нужна одежда мага!
– Пожалуйста! – Циммеркнабе вытащил из цилиндра длинный синий халат с серебряными звездами. Накинул на Ферапонта. Халат затвердел на карлике неуклюжим колоколом. Циммеркнабе вынул из цилиндра зеленый колпак, украшенный золотым полумесяцем. Колпак был Ферапонту велик, закрыл его голову по плечи.
– Я так не игр‑раю, – сказал из‑под колпака Ферапонт.
– Потерпи! Все идет по законам колдовства! – В руке Циммеркнабе опять появилась “комета”. Он вновь пустил ее в зал и поймал на излете. Тронул концом звезды колпак. – Сейчас я сделаю из тебя настоящего мага.
Пирамида из жесткой ткани и колпака была неподвижна.
– Маленький, ты слышишь? Ты готов? Начинай колдовство!
Молчание…
– Ты будешь работать? Начинай, или я огрею тебя дубиной!
– Сам дубина! – глухо донеслось из‑под колдовской одежды. – Не имеешь права!..
– Ах, так?.. Дубину, пожалуйста! – потребовал Циммеркнабе.
Дубина явилась из мрака и прилетела прямо в руки иллюзиониста.
– Будешь работать?.. Считаю до трех… Раз! Два! Три! – И Циммеркнабе с размаха огрел колпак и халат! Они сплющились. Циммеркнабе схватил халат с пола. В нем никого не было.
Театр загудел от аплодисментов.
Циммеркнабе притворился испуганным:
– Маленький, где ты?
– Да здесь я! Здесь!
Откинулась крышка на чайной коробке. Ферапонт ловко выпрыгнул на стол.
– Ах ты негодник! – Циммеркнабе бросился к карлику. Тот – наутек. Они побегали по сцене. Потом Ферапонт нырнул под скатерть. Циммеркнабе закинул край скатерти на стол. Ферапонт испуганно ежился на полу.
– Ну‑ка, вылезай!
– А ты не будешь драться?
– А ты будешь хорошо себя вести?
– Непр‑ременно!
Ферапонт снова вскочил на стол. Скатерть опять скользнула до пола. Циммеркнабе зацепился за нее ногой, снова сердито закинул ее вверх. Ферапонт уже стоял на коробке.
– Спускайся!
– Ни за что! – И он вновь ударил чечетку. Да такую, что все притихли. Было слышно только дробное щелканье башмачков. Оно сплеталось в сухую узорчатую мелодию. И это было довольно долго.
Наконец Ферапонт замер и нагнул голову с гладкой прической.
Шквал аплодисментов. Восхищены были все, кроме Циммеркнабе.
– Спускайся! Ты забыл, что сегодня не твое выступление, а человека‑невидимки!
– Ладно! Меня ты тоже больше не увидишь! – Ферапонт откинул крышку и прыгнул в коробку. Крышка захлопнулась сама собой. Циммеркнабе постучал в нее.
– Хватит баловаться… Маленький, я кому говорю! – И прислушался. И открыл коробку. Заглянул. – Маленький, где ты?
Коробка была пуста. Повернутая на бок, она опять сделалась видна насквозь.
– Маленький, где ты? – жалобно возгласил Циммеркнабе во тьму.
– Да здесь я, здесь! – донеслось из зала. Ферапонт шагал по проходу к сцене. Прыгнул на нее с разбега. – Что, испугался?
– Нисколько не испугался! Я давно знаю эти твои штучки!.. Я боюсь другого: вдруг человек‑невидимка совсем не придет?
– Да какой же ты несообр‑разительный! Он уже давно здесь!
– Как здесь?
– А вот так! Кто, по‑твоему, таскал самовар и посуду? Кто дал тебе дубину? Кто украл петуха?.. Ха‑ха‑ха!.. И вот еще, смотри!
В воздухе летали цветные шары и бутылки – невидимка жонглировал ими!
…Потом еще было много всего. Улетел стол. Прыгали и строили пирамиду стулья. Танцевал скелет, сколоченный из деревяшек и потому не страшный, забавный. Но Ферапонт испугался его и взмыл в воздух, подхваченный неведомой силой.
Наконец освещение потускнело, занавес упал и Циммеркнабе с Ферапонтом вышли кланяться.
Зрители отчаянно хлопали. Кто‑то закричал:
– Человека‑невидимку!
Циммеркнабе поднял руку.
– Благодарим уважаемую публику за теплый прием нашего скромного труда. А что касается человека‑невидимки, то его, товарищи, нет. Вообще нет. Это лишь результат взаимодействия света и тьмы. Той тьмы, природа которой разгадана еще не до конца… Ну, и немножко колдовства. Впрочем, это шутка…
Человек‑невидимка был. Самый обыкновенный, не какой‑то там дух Тьмы, как в один из моментов подумалось Виньке. Им оказалась Нинусь Ромашкина, которая в первом отделении исполняла акробатический этюд.
Нинусь надевала черное трико, черные перчатки и глухую маску и двигала по воздуху все “летающие” предметы. И жонглировала, и управляла скелетом. На фоне черного задника, да еще при фонарях, горящих впереди сцены, она была неразличима. “Довольно простой эффект”, – небрежно объяснил Ферапонт.
После представления он за кулисами познакомил Виньку и Кудрявую с Нинусь. Она оказалась веселой и славной.
Когда шли домой, Ферапонт тоном деревенского ухажера сказал:
– Хорошая девка. Будь я чуть подлиннее, запросто женился бы на ней.
Кудрявая порозовела от смущенья.
Винька тоже чувствовал себя неловко. Но не от слов Ферапонта, а от того, что встречные с любопытством пялятся на них. Лилипут – зрелище не столь уж частое. Но оставалось одно – шагать как ни в чем не бывало…
Вечером в блиндаже Ферапонт открыл Виньке еще кое‑какие “фокусные” секреты.
Оказывается, в сцене были два незаметных люка. Один – там, где Ферапонт исчез из‑под одежды. Второй – под столом.
– Но как ты попал в люк из коробки? Ведь видно было, что под столом пусто!
– Зеркальный трюк. Ты видел, что скатерть то падала до пола, то ее поднимали? Ну вот, когда она один раз упала, между ножками опустилось зеркало. Пол‑то гладкий, он в зеркале отразился, будто под столом по‑прежнему пустота. А я в это время отвлекал всех чечеткой.
– Петр Петрович сказал, что у тебя талант.
– Кто сказал?
– Один мой знакомый, он в библиотеке работает. Мы почти рядом сидели. Я после представления спросил: “Вам понравилось?” А он говорит: “Рудольф Циммеркнабе безусловно талант”. А потом еще: “Но не меньше таланта и у его маленького помощника. У него, – говорит… как это? А! – изумительное чувство ритма…” Это он про твою чечетку.
Конечно, говоря про это, Винька помнил о Глебке: у того тоже было удивительное чувство ритма…
– “Чувство”… – сумрачно сказал Ферапонт. – Что мне толку от этого таланта…
И надолго замолчал.
Чтобы растормошить его, Винька спросил:
– А как Рудольф столько всего ухитряется впихнуть в цилиндр?
– Техника, – вздохнул Ферапонт. – И ловкость рук… Главное, чтобы зрители ничего не заметили. Думаешь, зачем он пускал в зал твою “летучку”? Это отвлекающий прием. Зрители на нее глазеют, а он в это время кое‑что готовит…
– Все равно много непонятного…
– А ты думаешь, мне, что ли, все понятно? Думаешь, он мне все свои секреты открывает? Если спрашиваю, он хихикает или ругается. Или говорит: “Я же тебе сколько раз объяснял: кол‑дов‑ство!” Я иногда верю, что он и правда колдун.
И у Виньки – опять колючки по коже…
Театр на пятом этаже
Клавдия купила себе и мужу десятидневную путевку на турбазу “Каменные ворота”.
– Говорят, замечательное место! Хочешь – ходи в походы, хочешь – просто загорай у озера…
Беда только, что с детьми в это замечательное место не пускали. Вот Клавдия и начала подъезжать к отцу, чтобы тот на полторы недели остался с внучкой.
– Она же самостоятельная! Надо лишь посмотреть, чтобы вовремя встала, да вовремя легла! Да покормить три раза в день.
– У меня работа! – отбивался Винцент Аркадьевич. – Почему обязательно я? У Зинаиды бабушка есть!
Но бабушка – мать Зинулиного папы и свекровь Клавдии – узнав о таких делах, тут же “заболела”.
А Зинаида вдруг притерлась щекой к рукаву Винцента Аркадьевича, заглянула ему в глаза и прошептала:
– Деда, я не хочу к бабушке. Давай останемся с тобой. Я буду слушаться…
Он, старый дурень, и растаял.
Хотя почему “старый дурень”? Хлопот с внучкой и правда оказалось немного. К концу июня Зинуля будто подросла – сделалась более рассудительной и менее капризной. Может быть, потому, что часто появлялся Вовка Лавочкин?
Он приходил к Винценту Аркадьевичу уже по‑свойски. Не мешал, если тот работал. Устраивался перед телескопом или в кресле с какой‑нибудь книжкой.
Иногда они беседовали. Вовка рассказывал о своих домашних делах и об играх на пустыре. Там, среди обломков бетона и в подвалах под заброшенными фундаментами мальчишки играли в гангстеров и охотников за привидениями.
Зинуля тоже иногда слушала эти рассказы. И случалось, что пфыкала. Тогда они с Вовкой переругивались. Но не сильно, полушепотом. “Чего фыркаешь‑то? Сама боишься в подвал даже нос засунуть…” – “Больно надо. Там этот нос от запахов воротит…” – “Это от тебя воротит. Когда ты маминой помадой намажешься и пахнешь, как магазин “Парфюмерия”… “ – “Чего ты врешь! Когда я мазалась? Это ты всегда перемазанный неизвестно чем! С весны не умывался!”
Звездно‑полосатый, исцарапанный и загорелый Вовка поудобнее устраивался в кресле.
“Я каждый день купаюсь. А ты боишься к пруду подойти…” – “Потому что там лягушки. Они, Вовочка, еще противнее, чем ты…” – “Зачем ты так про своих родственниц?” – “Дед, ты слышишь, что он про тебя говорит?” – “По‑моему, он про тебя…” – вставлял слово Винцент Аркадьевич. “Но если я лягушка, то ты кто?” – “Старая жаба”, – с удовольствием подсказывал Винцент Аркадьевич. “Я же про вас ничего такого не говорил! – виновато, но не теряя достоинства, возражал Вовка. – Я же про нее! Потому что она все время квакает и сама не понимает…” – “Выйдешь на улицу – получишь”, – обещала Зинуля. – “А последний раз кто получил?..”
– Цыц! – не выдержал однажды Винцент Аркадьевич. – Тихо тут, а то выставлю. Мне надо работать. Вы тормозите мой творческий процесс.
– Дед, а ты расскажи нам еще про Виньку и Кудрявую, – сменила тон Зинуля. Ну, деда… Тогда мы не будем ссориться.
– Я же сказал: мне надо работать.
– Но ты ведь все равно про Виньку пишешь. То есть про себя про маленького. Сперва расскажешь, а потом все это – на бумагу…
– Откуда ты знаешь, про что я пишу?!
– Я догадливая.
– Чересчур…
– Она пронырливая, – подал голос из кресла Вовка.
– Деда, можно я стукну его трубой?
– Ни в коем случае!
– Понятно. Трубу жалко…
– Если будешь все время выступать, Винцент Аркадьевич ничего не расскажет, – рассудительно заметил Вовка.
– Вот именно… Если хотите слушать, садитесь вместе, я не могу вертеть головой от одного к другому.
Зинуля решительно подошла к креслу.
– Ну‑ка, подвинься. У дедушки остеохондроз, он не может вертеть…
– Пжалста! – Вовка уселся на пухлый подлокотник, уступая сиденье.
Но скоро он съехал с подлокотника, и они с Зинулей оказались рядом – кресло было просторное. И потом они часто сидели так, слушая рассказы про давнего пацаненка Виньку и его друзей. Про те времена, когда не было ни компьютеров, ни кукол Барби, ни шоколадок “Марс” и “Сникерс”, ни телевизоров. Даже шариковых ручек (с ума сойти!) еще не было, и в тетрадках писали, макая стальное перышко в чернильницу‑непроливашку. И тем не менее, мальчишки и девчонки ухитрялись как‑то жить и временами были даже счастливы…
Когда Зинуля и Вовка слушали, они забывали вредничать. Поглядишь – ну прямо сестрица и братец. Зинуля разыскала в шкафу красно‑белую полосатую кофточку – хотя и не со звездами, но все равно немного похожую на Вовкин костюм. Интересно, случайно это или нет?
Один раз Винценту Аркадьевичу показалось, будто они как одно существо: с двумя одинаково приоткрытыми ртами и четырьмя коричневыми босыми ногами, на которых от интереса одинаково шевелились пальцы.
Винцент Аркадьевич достал из ящика свой старенький “Зенит”.
– Вот так и сидите… – Он отдернул штору: для съемки нужно побольше света. Солнце упало на кресло. – Зиночка, опусти ноги. У тебя коленки торчат и бликуют…
– Что делают?
– Бликуют. Блестят, как елочные шарики. На снимке будут белые пятна.
– Ты ко мне всегда придираешься. У Печкина тоже торчат, а ты ему ни словечка…
– У него не бликуют.
– Потому что немытые.
“Печкин” саданул немытым коленом Зинулю под ребро. Она слетела с кресла, подхватила с пола плюшевого жирафа и огрела им своего вечного недруга. За миг до свалки Винцент Аркадьевич успел щелкнуть спуском. Теперь щелкнул снова.
“Надо сделать еще одни снимок, и будет великолепный триптих”, – думал он, растаскивая внучку и юного астронома.
– Зинаида! Имей ввиду, твоя мама просила меня в случае неповиновения драть тебя как сидорову козу!
– А Вовку?!
– А про Вовку его мама ничего мне не говорила.
Вовка, трогая затылок, показал Зинуле язык. Но потом признался:
– Вообще‑то мама была бы только рада. Она говорит, что на меня нету мужской руки.
– Учтем…
Третий снимок Винцент Аркадьевич сделал через день.
Случалось, что Зинуля с утра уходила к подружке Леночке Косицкой, в соседний подъезд, и торчала у нее до вечера. У Леночки был компьютер, а в нем разные игры. Винцент Аркадьевич ворчал: как можно часами сидеть у экрана, давить кнопки и смотреть на глупые мультяшные фигурки, которые только и знают стрелять друг в друга, махать дубинками и прыгать… Но, с другой стороны, было даже хорошо, что Зинуля исчезала и не отвлекала его от работы. Вовка – тот деликатный: придет ненадолго, присядет у телескопа и не лезет с разговорами, если Винцент Аркадьевич занят…
Однажды Зинуля застряла у Леночки допоздна. Винцент Аркадьевич забеспокоился и пошел за ней сам. Прихватил аппарат, решил снять подружек у компьютера – вроде как в благодарность семейству Косицких за то, что приглядывают за его внучкой.
Но Зинуля вышла навстречу деду из подъезда. А с ней – Вовка!
– Мы там заигрались немножко, – беззаботно пританцовывая, проворковала Зинуля. Дед удостоил ее ледяным молчанием, а Вовке сказал:
– Я и не знал, что ты тоже увлекаешься компьютерами.
– Ими же все увлекаются, – виновато отозвался Вовка.
– Он Леночкой увлекается, – сообщила Зинуля и на всякий случай укрылась за дедом. Вопреки ожиданию, Вовка не помыслил о мести.
– Глупая ты, – сказал он грустно. И пошел рядом с Винцентом Аркадьевичем с другого бока. И… взял его за руку.
Шагов через двадцать они вышли на участок тротуара, освещенный поздним солнцем.
– Подождите‑ка… Зря я, что ли, тащу с собой аппарат? Идите рядом, а я сниму вас, как благовоспитанных детей. Возьмитесь за руки… Ну, возьмитесь, возьмитесь! Все равно ведь вы больше валяете дурака, чем ссоритесь по правде…
Они посмотрели друг на дружку, потом себе под ноги. И… сцепились пальцами. И пошли с опущенными головами. Но Винцент Аркадьевич поймал момент, когда они опять украдкой встретились взглядами – с промелькнувшими улыбками.
Потом Винцент Аркадьевич поместил все три снимка в длинную горизонтальную рамку под стекло. И поставил “триптих” на своем столе. В середине был снимок, где они идут рядышком; слева – где Зинуля замахнулась жирафом, а Вовка дурашливо вжал голову в плечи и закрылся ладонями; справа – где они сидят в кресле спокойно, слушают про Виньку. На Зинулиных коленках все же получились солнечные зайчики, но не очень яркие, снимок не портили.
Но все это было позже. А в тот вечер Вовка напросился в гости. Сказал, что мама и бабушка ушли на чьи‑то именины, а ему одному дома неинтересно.
Винцент Аркадьевич напоил Зинулю и Вовку молоком из картонного пакета, а потом рассказал о представлении в Летнем театре на рынке. О “Человеке‑невидимке”.
За день до возвращения Клавдии и Андрея Зинуля и Вовка тоже устроили представление. Тоже с человеком‑невидимкой.
В прихожей и в комнате у Зинули они возились часа два. И все это время просили Винцента Аркадьевича не выходить из кабинета.
А когда он по их приглашению вышел – зажмурился. В глаза ему светили с порога Зинулиной комнаты две яркие настольные лампы. За ними был мрак.
Винцент Аркадьевич догадался, что “мрак” изготовлен из черного одеяла, которое Вовка притащил из дома, и черных же штор – ими завешивались окна, когда надо было печатать фотографии.
Звонкий, но зловещий голос донесся из темноты:
– Сядьте на стул и не двигайтесь! И смотрите внимательно!
Винцент Аркадьевич послушно сел. На сцене (то есть в проеме двери) появился артист Владимир Лавочкин – в полосатом халате и в чалме из полотенца. Неловко поклонился и по‑турецки сел на табурет. Поднял похожую на указку палочку. Она была, без сомненья, волшебная. Потому что тут же из темноты возник деревянный орел (который обычно стоял на платяном шкафу). Он описал над Вовкиной чалмой круг и пропал.
Винцент Аркадьевич поаплодировал
Затем полетали в воздухе два мяча. Человек‑невидимка жонглировал не очень профессионально, однако мячи не уронил ни разу.
Вовка сошел с табурета и сделал палочкой приглашающий жест. На табурет вскочила длинноногая плюшевая обезьяна Мокки – любимая Зинулина игрушка. Она исполнила акробатический этюд, а потом какой‑то современный танец – под бряканье и вяканье портативного магнитофона.
Винцент Аркадьевич уже пригляделся и различал иногда позади обезьяны тощую фигурку в черных колготках и свитере и, видимо, в черном чулке на голове. Он был уверен, что это Зинуля. И очень удивился, когда она в конце “обезьяньего” номера тихонько подошла сзади и спросила:
– Ну как?..
– Очень неплохо… Но кто же там все это делает?
– Как кто? Человек‑невидимка!
Зинуля была в обычной полосатой кофточке. Она осталась рядом с дедом, когда обезьяна Мокки раскланялась и уковыляла “за кулисы”. А концерт продолжался.
Куклы Барби и Джон лихо исполнили сценку из американского фильма. То есть подрались. И при этом говорили ненатуральными голосами:
– Дорогая, с тобой все в порядке?
– Да, дорогой, сейчас я тебя застрелю!
Винцент Аркадьевич смеялся и аплодировал снова. Но почему‑то не отступала беспокойная мысль: “А кто же все‑таки этот человек‑невидимка?”
Леночка Косицкая?
Но она утром уехала из дома. Винцент Аркадьевич сам видел из окна, как семейство Косицких погрузилось в свой зеленый “Жигуль” и явно отправилось на дачу.
В общем‑то ничего загадочного. Зинуля могла пригласить любого из одноклассников или приятелей со двора. Она девица контактная…
После “американцев” было еще несколько фокусов, в том числе пузатый летающий самовар, который Вовка тоже притащил из дома. Самовар рассердился на “волшебника”, грозно летал над его головой и наконец стукнул его медным пузом по чалме. “Волшебник” брякнулся с табурета, задрав ноги в кроссовках китайского производства.
Это был последний номер.
Вовка встал и сказал, что благодарит зрителей за внимание. И добавил:
– Вы, конечно, знаете, что человеков‑невидимков не бывает. Здесь просто обыкновенное колдовство, вот и все.
Винцент Аркадьевич зааплодировал с новой силой и выразил горячее (пожалуй, даже слишком бурное) одобрение. После этого ему было предложено удалиться к себе.
Тайну человека‑невидимки ему так и не открыли. И он не настаивал. Прилег на диван и улыбался, старый дурень, баюкая в себе тайную мысль, что там был… Глебка.
Ну, что поделаешь, если хотелось так думать? Все равно об этом никто не узнает, а себя стесняться не имело смысла.
А Глебка… он как в прежние времена, присел на край постели и тихонько дышал рядом.
“Ты, главное, не забывай, как был Винькой. А то нам трудно будет узнать друг друга…”
“Я не забываю…”
“Почаще рассказывай ребятам…”
“Я рассказываю. И пишу. Про Рудольфа, про Ферапонта и Петра Петровича мне вспоминать хочется даже больше, чем про всяких лауреатов и академиков, с которыми встречался потом…”
“Про знаменитостей и так известно много… А те, о ком ты сейчас пишешь, они, может, даже интереснее. Только никто этого не знает…”
“Да… например, тихий Никита. Мог бы, наверно, стать знаменитым художником и знатоком народных промыслов, если бы не погиб в пятьдесят третьем. В конце февраля он поехал в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, а вскоре случились похороны Сталина. Его едва не задавили в толпе, он выбрался, но зазевался чуть погодя, на почти пустой улице, и попал под машину. Умер в больнице… Та золотистая рамка, где ребячьи снимки, его работа…”
Винцент Аркадьевич задернул штору и закрыл глаза. И подумал, что надо будет рассказать ребятам о подвигах Ферапонта.
Эта история началась с таинственных пропаж.
Таинственные пропажи
Кудрявая уехала в Ленинград. Со своей мамой. Винька проводил их до вокзала и взгрустнул. Тем более, что его мама тоже уехала. Оказывается, на работе ей полагались еще несколько свободных дней, в счет отпуска, который она “не догуляла”. Она выпросила их у начальства и укатила в Сухую Елань, к отцу.
А почему не поехать? Ремонт закончился, осталось только просохнуть покрашенным полам. О Виньке – забот никаких, все равно он днями и ночами пасется у Людмилы. Там, на Зеленой Площадке, у него и приятелей больше, чем здесь, на улице Короленко.
Винька просился с мамой. Тоже ведь соскучился по отцу! Но мама объяснила, что детям туда нельзя – военный объект. Будто он, Винька Греев, американский шпион!..
Чтобы Винька не печалился, Ферапонт снова дал ему контрамарку. Но второй раз оказалось не очень интересно.
Лучше всего было по вечерам. Уютно так. Все жители “таверны” собирались на кухне. Здесь пахло подгорелым луком и клеем от Никитиных шкатулок и рамок. У потолка горела яркая лампочка под эмалированным колпаком – как на уличном столбе. Загадочной пещерой темнел зев покосившейся русской печи. Блестел в углу медный оклад иконки.
Тетя Дуся грузно усаживалась за стол, говорила, что “всё это грехи, ну да чего уж теперь”. И спрашивала:
– Катерина, где он мешок‑от с бочонками?
Тете Катя доставала увесистый ситцевый мешочек в котором постукивало. И голосила через все комнаты:
– Лю‑у‑у‑да! Ви‑и‑нька! Айда играть!
Винька шел. И Людмила шла. Ей вообще‑то хотелось чего‑нибудь повеселее: в кино на вечерний сеанс или в Городской сад. Но она считала, что это нехорошо, пока Николай в командировке. Да и Галку оставлять без материнского присмотра на ночь глядя было боязно.
Женщины рассаживались у стола. Винька – на подоконнике открытого окна. Он оказывался как бы на границе двух пространств: слева – кухня с ее запахами и желтым светом, справа – “палуба”, овраг и закат над темными крышами.
Тихий Никита оставался на своей узкой койке между печкой и дверью. Он редко играл. Чаще возился с цветной соломкой и клеем. В те вечера он из блестящих соломенных квадратиков составлял на фанере прекрасную картину “Салют Победы в Москве”. На картине были кремлевские башни, Мавзолей, множество человеческих фигурок, а больше всего – гроздьев ракет с серебристым дымом и широких голубых лучей от прожекторов, которые скрещивались над площадью и собором Василия Блаженного.
Роскошная была картина – шириною чуть не метр и вся такая сверкающая. Понятно, что отрываться от этой работы не было Никите никакого резона. Он только поглядывал на всех из‑за фанеры и тихонько смеялся, если в игре случались забавные перепалки или путаница.
Вытаскивать из мешка бочонки и выкрикивать числа чаще всего поручали Виньке. Он это делал звонко и с удовольствием. У многих чисел были прозвища. Одиннадцать – “Барабанные палочки”, двадцать два – “Гуси‑лебеди”, восемьдесят восемь – “Вагонные колеса”. Ну и так далее.
Винька нашаривал и выхватывал очередной бочонок, вскидывал над головой:
– Сорок восемь – еще просим!.. Дед – девяносто лет!.. Тридцать три – нос утри!..
И если были на его картах такие цифры, ставил бочонок на нужную клетку.
Остальные закрывали клетки кто чем – орехами, денежками, пуговицами. Главное было – не пропустить число.
– Винька, окаянный, ты чего как из пулемета! – по очереди обижались тетушки. – Давай не так быстро!
– А вы не зевайте! Зачем набрали столько карт!.. Семнадцать – красна девица!.. “Кол с картошкой”! – (Это значит десять.)
Чем больше у тебя карт, тем больше надежды выиграть. Но каждая карта стоила пятачок. Сколько их взял, столько пятаков ставь на кон. Риск… А где риск, там азарт!
Если закрыл все числа в нижнем ряду – кричи “баста!” и греби деньги с кона. Если закрыл средний ряд – твоя половина кона. А если “баста” на верхнем ряду – гляди, чтобы не поколотили. Потому что в этом случае никому никакой выгоды и все, кроме тебя, должны добавлять на кон еще по пятаку…
С некоторых пор стал играть и Ферапонт. Садился на углу стола, лицом чуть не ложился на карты, следил за числами молча и с колючим напряжением. В