Ж‑жих! – свежеоструганное лезвие деревянного меча размазалось в воздухе желтой полосой. Головки цветущего репейника отлетели далеко в сторону. Ж‑жих! – подкошенная крапива легла горизонтально. Ж‑жих! – и следом за ней лег бурьян.
Винька проводил военные учения. Он готовился к самому решительному бою. К битве с духом Тьмы.
Потому что не было выхода!
…Все так перепуталось в жизни! Страх перед Тьмой, злые приметы, мамино долгое отсутствие, тревога за Кудрявую, сердечный приступ Циммеркнабе…
Нинусь побывала в больнице и узнала, что у Рудольфа Яковлевича “состояние средней тяжести”.
– Поправится, наверно, – сказала она Виньке. – Но дальше‑то что? Скоро опять сляжет, если будет пить…
Да, возможно, Рудольф Яковлевич на этот раз поправится. И мама (конечно же!) скоро вернется. И от Кудрявой придет письмо. Но нынешние страхи наверняка сменятся другими. И появятся новые тревоги. Потому что Винька выпустил из черноты духа Тьмы, и тот его не оставит так просто, не уйдет без боя.
Все сплелось в тугой черный узел. И последняя беда была та, что пропал Ферапонт.
Его не было уже вторые сутки.
Шестилетний Валерик Сотин, младший брат Игоря Сотина, Эдькиного друга, уверял, что Ферапонт ушел куда‑то с “каким‑то дяденькой”. И что был он не в ребячьей одежде, а в своем взрослом костюме. Но что за дяденька и куда он увел Ферапонта, Валерик не имел понятия.
Что это было? Похищение? По крайней мере, в театре и в “таверне” Ферапонт не появлялся. И про болезнь Рудольфа, скорее всего, не знал…
Мало того, что Винька боялся за Рудольфа! Он чувствовал себя виноватым. Ведь это же он дал Ферапонту одежду, он познакомил его с ребятами! Короче говоря, способствовал его побегу!..
Что теперь делать? Рассказать про все Нинусь Ромашкиной? Пусть заявляют в милицию?
А если Ферапонт просто ушел с каким‑то знакомым? Разве не может у него быть знакомых среди взрослых людей?
В голове у Виньки была путаница. Замешанная на страхе. И он решил, что в конце концов необходимо во всем разобраться.
В чем причина несчастий?
“Не надо было выпускать духа из мячика… Не надо было отдавать Рудольфу “комету” – это она, будто ключ, открыла дверь бедам и тревогам… Не надо было оттискивать на себе цифры бочонка – получилась колдовская печать, сам себя заклеймил… Не надо было ввязываться в Ферапонтово колдовство…”
“Не надо было верить во всю эту чушь!” – со злым отчаяньем сказал себе Винька. Потому что понимал: теперь‑то не верить – уже поздно.
“Все гораздо проще. Не надо трусить”, – возразил оказавшийся рядом Глебка.
“А как я размотаю этот узел?”
Глебка усмехнулся:
“Как Александр Македонский”.
В лагере Валентина читала им рассказы из древней истории, в том числе и про знаменитого царя, который очень просто разделался с хитрым узлом одного мудреца: р‑раз по узлу мечом – и нет вопросов.
Вот бы так – р‑раз мечом по духу Тьмы!..
“Но как это? Значит, мне втыкать меч в себя?..”
Винька помнил слова, которые Петр Петрович сказал утром в библиотеке. Не про свою прозрачную супругу, а позже, когда уже прощались у дверей:
– …А что касается духов Тьмы, то веришь ты в них или нет, а они существуют. Только рождаются и живут они не в черных мячиках, а в нас самих. Я не говорю тебе ничего нового, это давняя истина. И победить злого духа можно лишь внутри себя…
И Винька поверил Петру Петровичу. Вернее, почувствовал, что старик прав. Но… в духа из мячика продолжал верить тоже. И получалось, что дух Тьмы – и внутри Виньки, и где‑то снаружи. Казалось бы, так не может быть. Но это было. Потом Винька узнает, что такие противоречия встречаются в жизни повсюду и называются взрослым словом “диалектика”.
Но в те дни Винька этого не знал. Он просто понял, что, если победит духа Тьмы снаружи, тот сдохнет и внутри его, Виньки. Вот так!
И Винька сделал меч.
Было ясно, что для боя с бесплотным духом не важно, какой у тебя клинок. Булатный или сосновый – все равно. Главное, чтобы он обладал магической силой. Ни книг, ни знаний про магию у Виньки не было. И он пошел по этому пути на ощупь, с помощью рассуждений. И решил, что на мече должен быть знак “кометы” – будто ключ, который откроет дверь в пространство, где прячется дух Тьмы.
А где это пространство?
Винька знал. Страшно было, но от этого знания он спрятаться не мог. Он помнил сон про ночной рынок и про то, что самое черное место – на пустыре за водокачкой.
И выход был один: в темноте пойти через рынок (именно через рынок, как в том сне!) на пустырь, дождаться полуночи (самого зловещего и колдовского времени!) и сразиться с духом Тьмы насмерть!
Сперва‑то Винька подумал, что, конечно же, никуда не пойдет. Что он, совсем псих, что ли? Переться в жуткое место среди ночи и махать там мечом в пустоте! Вместо того, чтобы спокойно спать в своем блиндаже…
Но в том‑то и дело, что “спокойно” не получится. Где мама? Где Ферапонт? Что с Кудрявой? Что с Рудольфом (который попал в больницу и по его, Винькиной, вине!).
И что скажет Глебка? Не уйдет ли от Виньки, от труса, за глухую пограничную полосу Тьмы?
“Не уйдешь?”
Глебка молчал. Без осуждения молчал, виновато, но не говорил “не уйду”…
Вот после этого молчания Винька и выстругал меч.
Винька рубил сорняки, но понятия не имел, как будет сражаться с духом Тьмы. В каком виде тот появится? В образе настоящего зловещего бандита? В виде черного чудовища?..
Хуже всего (или лучше всего?), если не появится совсем.
Винька понимал, что все это станет ясно только там, на пустыре за старой водокачкой. В полночь.
Когда именно придет полночь, узнать будет легко. Недавно на башне городского музея починили старинные куранты, и они каждый час разносили над городом дребезжащие удары. Среди ночной тишины их слышно было даже в Винькином блиндаже. А уж на рынке‑то, в двух кварталах от музея – тем более!
Все было как в том сне про ночной рынок. Тучи обложили небо, и белесая летняя ночь стала черной. И полной сухого электричества. Иногда за крышами и тополями зажигались зарницы, но после них мрак делался еще непрогляднее.
Впрочем, на улицах кое‑где горели фонари. Особенно на большой, на Первомайской. И у главных ворот рынка. Но только сумасшедший мог сейчас соваться к главным воротам. Винька крадучись пошел вдоль забора, пахнущего нагретыми досками. И чем дальше он шагал, тем гуще делался мрак…
…Потом, уже через много лет, вспоминая Виньку, словно какого‑то другого мальчишку, Винцент Аркадьевич поражался его отваге. Отваге, заставлявшей Виньку шагать вперед, несмотря на ужас, который был внутри и вокруг. Винцент Аркадьевич снисходительно улыбался Винькиной глупости (вернее, наивности), но отвага искупала эту глупость. И постепенно проникаясь этой рыцарской смелостью, Винцент Аркадьевич снова превращался в маленького, взъерошенного от страха и решимости бойца Виньку. Того, кто шагал через ночь, чтобы сразиться с Тьмою – за себя и за всех, кого он любил. И за кого отвечал…
Винька знал, где можно раздвинуть доски, чтобы проникнуть на рынок. И раздвинул. И проник. И пошел через мрак, от которого закладывало уши.
Да все было, как тот сон. Предчувствие грозы, непонятная жизнь в слоях тьмы, громадные павильоны, которые были чернее окружающей черноты. Упругость ночного пространства, которое буквально приходилось расталкивать грудью… И даже шаровая молния, медленно пролетевшая между павильонами… И опять – густой мрак.
Главное – не обращать внимания на то, что шевелится и бесшумно мечется вокруг. Этому чужому миру нет дела до мальчишки. Дело до него будет там, на пустыре.
И вот он – пустырь. Между бревенчатой будкой, из которой торчит длинная (давно уже пересохшая) труба и дощатой стеной театра‑сарая. Будку и сарай Винька лишь ощущал обострившимися нервами. Но не видел. Потому что здесь‑то была совсем уже непроглядность.
Винька до онемения в пальцах стиснул рукоять меча. Что делать‑то? Ждать?
Не было ни единого постороннего звука. Только его, Винькино, частое дыхание. Зато из черноты налетели комары. Может, это разведчики духа Тьмы? Винька левой ладонью принялся лупить себя по щекам и по шее, а плоским мечом по ногам. Комары исчезли так же стремительно, как появились. Да, неспроста…
А темнота вокруг Виньки наливалась все более густой враждебностью. Вот‑вот кто‑то высунет из нее руки, схватит Виньку…
Винька широким взмахом клинка очертил вокруг себя охранительный овал.
Поможет ли?
А что, если прижаться спиной к бревнам водокачки?
“Не надо, – шепнул на ухо Глебка. – В ней тоже опасность”.
“Тогда охраняй меня с тыла”
“Хорошо”.
Господи, скорей бы уж началось э т о…
И началось!
“День‑бряк, день‑бряк”, – жиденьким звоном пробились через ночь колокола курантов. И Виньку будто прошило током. И он чуть не заревел, но пружинисто встал в фехтовальную позицию – как киношный Робин Гуд перед решительной схваткой с шерифом Ноттингемским.
Ну?! Где ты?! Подходи…
Никто не подходил.
А может, оно подкрадется сзади? Нет, там же Глебка! А может… вот о н о!
Какие‑то сгустки мрака шевельнулись перед Винькой. Он сдавленно крикнул и открестился от них мечом. А потом – вперед! Рубанул! Еще!..
Разве поймешь, задел ли твой клинок существо, состоящее из воздуха и Тьмы?
А вдруг задел? Вот тебе! Вот!..
И Тьма ушла.
Да, темнота осталась, но Тьма ушла. Мрак сделался прозрачным, ночь – обыкновенной. В ней опрять запели комары, но уже не злобно‑колдовские, а всегдашние, привычные (просто родные!). И бодро закричал под обрывами у пристани паровоз.
Вверху проклюнулась белая звездочка…
А дух?
Он был, конечно, жив (духа убить нельзя). Но беспомощен. Растерзанный на куски, он копошился у Винькиных сандалий и воздушной своей шкурой задевал его ноги. Так, по крайней мере, казалось Виньке.
Винька вытащил из кармана дырявый мячик. Нагнулся.
– А ну, полезай обратно! – И всосал духа Тьмы во внутренность резинового шарика. Без остатка. А затем нащупал в кармане припасенную гильзу‑пистончик и заткнул ей отверстие, как пробкой.
Вот и все…
Нет, не все. Надо было избавиться от опасного груза навеки. И Винька знал – как. Для этого он прихватил из дома сетку‑авоську.
Винька положил мячик в сетку (жаль его, конечно, он тут без вины виноватый, мячик‑то, но что поделаешь).
Будка‑водокачка стояла на кирпичном фундаменте, и некоторые кирпичи в нем еле держались – Винька это помнил. Он подобрался к будке. Нащупал теплый торчащий кирпич, расшатал, вытащил отколовшуюся половинку. Сунул в авоську, к мячику. Завязал сетку морским узлом, которому научился в лагере. Перебросил ее за спину, через плечо (кирпич ободряюще стукнул между лопаток). А меч он сунул под лямки на животе.
Было уже не страшно. Почти… И осталось сделать немного. Винька шагнул… Навстречу ударил электрический свет!
Луч метнулся по земле, по Виньке, ожег его новым страхом.
Сторож? Бежать!.. Но тут от всех переживаний навалилась ватная слабость. Винька обмяк и заслонился локтем.
– О! Да это опять Винцент Греев! Какая встреча!..
– П… Петр Петрович?
Что было потом
– Представь себе, голубчик, это я…
– Вы… что ли, следили за мной?
А что еще мог подумать Винька!
Петр Петрович, кажется, обиделся.
– Здрасте! С какой это стати я буду следить за вами, молодой человек? Меньше всего ожидал увидеть тебя здесь…
Фонарик светил теперь в сторону. Винька мигал, чтобы прогнать из глаз зеленые пятна. И не знал: радоваться или бояться?
Второй раз Петр Петрович приходит, когда Винька один в темноте. Что за странное совпадение? А если он… заодно с духом Тьмы?
Да ну, чушь какая! Бояться больше не было сил.
– А вы… здесь зачем?
– Законный вопрос… Возможно даже, что нас привело сюда одно и то же дело. Тебе… кто‑то что‑то поручил?
– Нет. Я сам…
– Странно. Что же ты тут делаешь?
Тогда Винька сказал с отчаянной правдой, которая была уместна только здесь, на черном пустыре, в ночь колдовства:
– Я побеждал духа Тьмы! Вот!..
Петр Петрович помолчал.
– Ну… и как? Победил?
– Да.
– Прекрасно… А можно я задам старый осторожный вопрос? Дома‑то тебя не хватятся?
– Нет. Все думают, что я сплю в блиндаже.
– Тогда, может быть, заглянем ко мне? Я живу неподалеку.
В этом было то, что называется словом “логика”. Правильность. Винька чувствовал, что у ночного приключения должен оказаться необычный конец. Но…
– Нет. Мне еще надо на берег. К воде…
– Это же почти по пути!
Река делала в городе изгиб. До пристани от рынка было далеко, но до ближнего берега – всего два квартала.
Винька и Петр Петрович пошли к обрыву по короткой улице Красина. Светились редкие окошки, на столбе горела под жестяным щитком лампочка. У нее, как у настольной лампы, кружились ночные мотыльки. Было очень тепло и пахло береговой полынью. Гроз ы так и не случилось, тучи раздвинулись, в посветлевшем небе оказалось много звезд.
Вышли на обрыв. За рекой мерцали огоньки. По воде шлепал колесами буксир, тянул баржу. На буксире и барже тоже были огоньки, разноцветные…
Разлив давно кончился. Раньше вода подходила вплотную к береговым откосам, а теперь внизу светлели широкие полосы песка. Винька понял, что не добросит авоську с грузом до воды.
– Надо спуститься.
Неподалеку была лестница – она вела к лодочной переправе: днем туда‑сюда ходили через реку весельные баркасы.
Петр Петрович не спорил. Они долго шли вниз по гнущимся дощатым ступеням и наконец оказались на причальной площадке с перилами. Под ней хлюпала вода. Сильно пахло сырым деревом.
Винька раскрутил авоську над головой, как пращу, и пустил ее далеко‑далеко. Может, до середины русла. Она долго летела и наконец булькнула.
– Вот и все, – вздохнул Винька. И облегчение было, и… словно что‑то потерял.
– Не грусти, – сказал Петр Петрович. – Ты же победил.
Они поднялись на высокий берег. Здесь в траве смутно белели мелкие ромашки.
Петр Петрович повел Виньку в ближний переулок, потом в калитку. Во дворе стоял одноэтажный дом, в одном из окошек был зеленоватый свет. Петр Петрович отпер дверь, пропустил Виньку в сени, потом в темную прихожую, где пахло как в библиотеке. Щелкнул выключателем, толкнул еще одну дверь.
На столе горела зеленая лампа. По всем стенам были книги, книги. И даже над диваном книги.
А на диване, скорчившись под клетчатым одеялом, спал Ферапонт.
– Не спеши с вопросами, – предупредил Петр Петрович. – Я все расскажу сам. Разговор‑то будет не короткий…
Он вышел, сказав, что поставит чайник.
Винька стоял у дивана и смотрел на Ферапонта. У того на лбу блестели капельки – отражали лампу зелеными искрами. Ферапонт дышал тихо, незаметно. Лицо его разгладилось, сделалось гораздо более похожим на мальчишечье.
Может, уже действовало колдовство?
Петр Петрович принес чайник и стаканы.
– Поставь в угол свое оружие и садись… Кажется, мы, как в старом романе, сделались участниками одного приключения. Ты ведь пришел на пустырь из‑за Ферапонта?.. Не только из‑за него, я понимаю, но все‑таки… Я тоже из‑за него… Он, бедняга, все время боялся, что Рудольф отберет у него бумажник с документами: с паспортом, свидетельством о семилетке, с метрикой и всякими справками. И перед тем, как удариться в бега, этот остроумный юноша спрятал бумажник в тайник. Одна стена балагана, где они выступали, обита фанерой, вот он и сунул бумажник за отошедший от досок лист… С точки зрения взрослого человека, поступок бестолковый и рискованный. Но он еще дитя, почти как ты. Не обижайся…
Винька не обижался. До того ли! Он просто ничего не мог понять.
– А как он у вас‑то оказался? Ферапонт!
– Наверно… в силу, так сказать, моей мнительности. И по стечению всяких обстоятельств… После нашей ночной беседы в библиотеке захотелось мне еще раз побывать на представлении нашего общего знакомого Циммеркнабе. Это в общем‑то естественно… Ты меня там не заметил, а я видел все… И понял, что с Ферапонтом что‑то неладно, раз он не вернулся после своих подвигов. А мне… видимо, это старческое чудачество, но тут уж ничего не поделаешь… мне кажется, что я в какой‑то степени причастен к судьбе этого малыша. Будто отвечаю за него… Видишь, я в давние годы с преступной поспешностью отказался от дружбы с Рудольфом… да‑да, и это исправить уже нельзя. Но тут как бы продолжение этой судьбы… И еще я понял: надо, чтобы Рудольф убедился, что с его Маленьким все в порядке, тогда скорее пойдет на поправку…
Винька дышал виновато: он‑то до этого не додумался.
– …Я понимал, что тебя расспрашивать бесполезно: ты, небось, слово дал Ферапонту, что не выдашь его. Но я знал, что он у ребят на Зеленой Площадке. А там (представь себе!) живет моя двоюродная сестра, она – тетушка одного из этих сорванцов, твоих приятелей. Дальше было, как говорится. дело техники…
– Значит, это вы его увели?
– Да. Нашел, встретился, уговорил. Надо сказать, он довольно быстро доверился мне. Может, потому, что устал от неприкаянности. И, наверно, он уже чувствовал себя больным… Почти сразу, как мы пришли, он свалился с температурой. Может, простыл, когда ночевал под верандой, а может, нервная лихорадка, бывает такая от переживаний… А к вечеру – бред. Стало ему казаться, что ночью их фанерный театр обязательно сгорит и его документы погибнут… Ну, температуру я сбил аспирином, но страх его оказалось никак не сбить. Встает и бормочет: “Пойду за бумажником”. Пришлось мне сказать: “Лежи спокойно, я схожу сам и принесу”.
“Честное слово?” – говорит.
“Честное слово. Только объясни, где искать”…
Ну, а слово есть слово. К тому же, проснется, спросит, а я что скажу? Извини, мол, не нашел, не принес? Он тогда опять в свою лихорадку… Может, и мальчишество это, но я пошел… Ты с годами поймешь, что мальчишки сидят и во взрослых людях, даже в стариках, только прячутся до поры.
…Винька это потом и правда понял. Когда стал большим. Но в тот момент в нем просто не было никого, кроме мальчишки. И он искренне восхитился:
– В самом деле приключение!
И лишь потом встревожился:
– А бумажник‑то нашли?
– Да. Вот он…
Винька переночевал у Петра Петровича на сдвинутых стульях, на постели из старого пальто. А рано утром умчался домой.
После завтрака он не выдержал, опять прибежал к Петру Петровичу.
Виньку беспокоило: как там Ферапонт? Утром он спал и ж а ра у него не было. Но вдруг лихорадка вернулась?
Двери в доме были открыты. Петра Петровича не оказалось, наверно, ушел на работу.
Ферапонт сидел в постели, укрытый по пояс одеялом. На одеяле лежала какая‑то растрепанная книжка. В руках у Ферапонта был деревянный Винькин меч. Ферапонт им помахивал.
– Здор о во, – неловко сказал Винька.
– Пр‑ривет, – отозвался Ферапонт кукольным голоском. И глянул на Виньку вдоль оструганного клинка.
– Уже не болеешь?
– Все прошло. Петр Петрович велел только не вставать до обеда. И папиросы отобрал.
– Ну и правильно, – рассудил Винька. И подумал: “Если хочешь стать снова мальчишкой, зачем тебе папиросы?” Но сказать это не решился. Чтобы не сглазить.
– Надо передать Рудольфу, что ты нашелся. Он ведь в больнице. Ты знаешь?
– Да все я знаю!
– Я зайду к Нинусь, скажу ей, она передаст.
– Да Петр Петрович сам обещал в больницу сообшить, не суетись… А я, когда встану, тоже туда наведаюсь. Жалко его все‑таки, расклеился мужик…
Винька украдкой, но внимательно вгляделся в лицо Ферапонта. Вчера оно казалось помолодевшим, а сегодня – такое, как обычно. Может, еще рано ждать результатов? Или что‑то не получилось с колдовством?
Ферапонт, кажется, понимал уже, что ничего не получилось. Он бросил меч на одеяло, откинулся на подушку и сказал, глядя в потолок:
– Там на подоконнике сверток с твоими штанами и матроской. Возьми. Мне‑то они больше не нужны… Только скажи матери, чтобы постирала, а то вдруг у меня что‑то заразное.
“Мне они тоже не нужны”, – хотел сказать Винька. Но понял, что ни к чему пустые слова. Такая вдруг появилась печаль на маленьком лице Ферапонта.
Все так же глядя в потолок, Ферапонт проговорил:
– Колдовство было правильное. Просто у него не хватило сил. Потому что все во мне уже закостенело… по‑взрослому… А все‑таки это было хорошо…
– Что? – одними губами спросил Винька.
– Эти три дня…
***
– Значит, он так и не сделался мальчиком? – огорченно спросила Зинуля.
– Не сделался, – вздохнул Винцент Аркадьевич.
– А с Цим‑мер‑кумбе… кнабе… он помирился? – подал голос Вовка.
– Да… Но вместе они больше не работали. Рудольф Яковлевич вообще уже не выступал после того, как выписался из больницы. А выписался он лишь в сентябре. Видимо, после этого ему дали пенсию… А может, и не дали, не знаю. По крайней мере, он подрабатывал сторожем при Городском театре…
На задах у театра было такое место – двор не двор, сквер не сквер – где лежали разбитые гипсовые статуи и старые декорации. В теплое время Рудольф сидел там на солнышке часами. Стал будто меньше ростом, ссохшийся такой и пьяненький. К нему часто прибегали ребятишки из ближних кварталов, и тогда он оживлялся, развлекал ребят фокусами, рассказывал всякие истории… Мне даже кажется, что в такие минуты он был по‑настоящему счастлив…
Кстати, при встречах с Винькой Рудольф Яковлевич несколько раз вспоминал, что должен ему двадцать пять рублей. “Ты ведь не виноват, что так все тогда вышло. Будет получка, отдам обязательно”. Винька неловко бомотал в ответ: “Да ну, вот еще…”
– Не отдал? – спросила Зинуля.
– Винька и не взял бы. Видел же, что Рудольф почти нищий…
– А Петр Петрович… он не заходил к нему? – насупленно спросил Вовка.
– Не могу сказать. Чего не знаю, того не знаю… А Ферапонт заглядывал. Они уже никогда больше не ссорились.
Ферапонт после всех этих историй поступил в большую труппу артистов‑лилипутов, ездил с ними по стране, но к весне вернулся в наш город. Сперва поселился у Петра Петровича, а потом получил комнатку в доме здешнего пароходства. Потому что стал работать на пристани то ли радистом, то ли телеграфистом. Помните, Петр Петрович на первом же выступлении заметил, какой у Ферапонта слух! Когда тот отбивал чечетку… Слух и чувство ритма – это ведь самое главное для того, кто работает на телеграфном ключе, с азбукой Морзе… Ну вот, говорят, Ферапонт сделался просто виртуозом этого дела. Окончил там какие‑то курсы – и пожалуйста. Ну, и Петр Петрович обучал его, разумеется.
Правда, один раз над ними грянула беда…
– Какая?! – разом испугались Зинуля и Вовка.
– Вы про это, конечно, и не слыхали. А я помню. Как раз семилетку заканчивал… В ту пору великий вождь и друг всех народов Иосиф Виссарионович доживал последние месяцы. И совсем уже спятил с ума. Шпионы и убийцы чудились ему повсюду. И по его требованию “синие фуражки” стали раскручивать очередное придуманное дело. Арестовали несколько десятков известных врачей, обвинили их в шпионаже, во вредительстве‑отравительстве, в убийстве многих государственных деятелей… И во всех газетах и по радио начались вопли – о недопустимости ротозейства и необходимости повышать бдительность… Ну и стали повышать – и в столице, и в провинции. А Петр Петрович, он же был радиолюбитель, имелась у него какая‑то там маленькая рация. Конечно, разрешенная, зарегистрированная, но кому что докажешь, если есть план отловить установленное число вражеских агентов… И попал Петр Петрович в следственную камеру МГБ. Хлебнул, конечно, всякого. Даже признался, что был американским, английским, японским и чанкайшистским шпионом… Понимаете, там умели добывать признания…
Но тут случилось, что вождь наш волею Господней помр е … И вскоре всех, кто был взят по делу “врачей‑отравителей”, стали выпускать. Вышел и Петр Петрович… А Ферапонт, к счастью, в лапы старательных следователей не попадал, хотя и боялся этого. Видимо, органы решили, что слишком мелкая сошка…
Петр Петрович и Ферапонт дружили до конца. До самой смерти Петра Петровича. Он умер в пятьдесят шестом году. Неожиданно, от сердечного приступа. Понятно, что Ферапонт очень тогда плакал. Как безутешный первоклашка… Хотя в ту пору на первоклассника он был совсем уже не похож. Раздался в плечах, отрастил длинные волосы, носил флотскую фуражку и клеши, ходил вразвалочку. Этакий крошечный морской волк. И, надо сказать, это не выглядело смешно. Ферапонт своим поведением умел внушить уважение.
Кстати, в ту пору была уже у Ферапонта жена. Очень маленького роста, но не лилипутка. А потом у них родился сын.
– Сын?! – изумился Вовка.
– Разве у лилипутов бывают дети? – сказала Зинуля.
– Представь себе. Я раньше тоже думал, что не бывают, но вот, прожалуйста… И вырос этот сын во вполне нормального мужика, стал потом речным капитаном, плавал на Иртыше и Оби. Может, и сейчас плавает, не знаю… Ферапонт с женой переехали в Омск, а потом еще куда‑то, и я потерял их следы…
А Рудольф Яковлевич умер в своем сквере на лавочке. Его нашли прибежавшие к нему мальчишки.
Похороны были очень скромные. Нинусь Ромашкина пришла, Кузьма Сергеич, дядя Макс. Несколько ребят. Ну, и Ферапонт, конечно, и я…
– А Петр Петрович? – по‑прежнему насупленно сказал Вовка Лавочкин.
– Рудольф Яковлевич умер чуть позже, чем он… Ввпрочем, все это было уже потом и к истории о колдовстве отношения не имеет. А в то утро, после битвы на ночном пустыре, Винька все же надеялся еще, что колдовство Ферапонта было не напрасным. И, уж конечно же, был уверен, что одолел в бою духа Тьмы (впрочем, не исключено, что и вправду одолел; по крайней мере, в себе).
Надо было одолевать и другие тревоги. И Винька, прихватив сверток с одеждой и меч, побежал на улицу Короленко, в свою отремонтированную квартиру. Вдруг мама наконец‑то приехала?
***
И она правда приехала!
И не одна, а вместе с папой, которого отпустили на три дня!
Увидев отца, Винька обомлел от восхищения. Тот был в форме морского офицера!
Оказалось, что самолетная часть, где отец ведал аэродромным обслуживанием, принадлежит морской авиации. Да, очень далеко от моря, и тем не менее… Начальство решило, что пора навести надлежащий флотский порядок, солдат и сержантов одели в клеши и форменки с синими воротниками, а офицерам выдали кителя и брюки навыпуск.
– Видите, какой я адмирал, – усмехался отец. – Конечно, скоро домой, только вот передам дела кадровому начальнику, но хоть покрасуюсь напоследок.
Правда погоны и пуговицы на синем кителе и морскорй “краб” на фуражке были не золотыми, а серебряными (“инженерскими”), но все равно отец выглядел, как офицер из фильма “Голубые дороги”. Кобура у него была теперь черная и спускалась из‑под кителя на длинных ремешках.
– А это тебе… – Отец дал Виньке сверток из желтой хрустящей бумаги.
Винька суетливо разрезал кухонным ножом шпагат. В свертке была прежняя, “сухопутная” портупея отца, потертая кирзовая кобура и золотистые крылышки со звездочкой – эмблема с фуражки офицера‑летчика.
Винька прыгнул отцу на шею и повис на ней, тихонько визжа и дрыгая ногами. Потом пробил гвоздем в ремне новые дырки. Опоясался, повесил на пояс кобуру, а крылышки на зеленой суконной подкладке булавкой прицепил к ковбойке.
Днем он сбегал в “таверну”, принес рогатку и засунул ее в кобуру.
Мама и отец хлопотали по хозяйству. Винька радостно включился в работу. Помогал двигать мебель и вешать занавески.
Ночевали здесь. Наконец‑то все вместе, под собственной крышей. От полов еще пахло краской, но не сильно. В распахнутые окна входил свежий воздух. Ночью прошел дождь, и утро было сверкаещее от луж и капель на листьях.
Винька проснулся поздно. Дома никого не было, мамин голос слышался со двора. Она обсуждала новости с соседками.
На кухне лежала груда белья, приготовленная к стирке. Винька вспомнил! Принес из сеней сверток со штанами и матроской, кинул их в общую кучу. Едва ли кому‑то они еще пригодятся, но выстирать надо. Вдруг там и правда какие‑то бактерии…
Какие?..
Беспокойство, сперва крошечное, вдруг вспухло в Виньке новым страхом‑догадкой! Взорвалось!
Что если в одежде микробы не гриппа, не какой‑то лихорадки, а давней болезни Ферапонта? Его лилипутства…
Можно себя успокаивать, говорить, что таких микробов, конечно же, нет. Можно обзывать себя дураком и трусом. Все равно страх уже не уйдет! Потому что в дело вступило прежнее колдовство. То, которому Винька открыл дорогу сделанной из дранок “кометой”.
Да, наверно, “карликовой” болезнью нельзя заразиться просто так. Но если в дело втянут дух Тьмы…
Ну и что же, что его уже нет? Ведь тогда‑то он был!
Ну и что же, что эти штаны и матроску Винька не надевал? Ведь сперва‑то Ферапонт бегал в другой Винькиной одежде. В той, которая на Виньке сейчас!
Пистолет ТТ
Винька стремительно ослабел от страха.
Господи, что же теперь делать?
Вот оно коварство духа Тьмы! Сам дух исчез, но результаты его черных дел остались. Он приготовил для мальчишки Виньки Греева такую жуткую судьбу, что страшнее не придумаешь!
Давняя болезнь карлика Ферапонта, вечная его беда, впиталась в ткань одежды, а из нее – конечно же! – просочилась в Винькин организм!
Винька ощущал, как бациллы лилипутства щекочуще разбегаются по его коже, по кровеносным сосудам, щиплют глаза…
Скорее всего, таких бацилл не было. Но они все равно чувствовались. Это действовала беспощадная сила духа Тьмы.
Винька с тихим отчаяньем понял, что не вырастет больше ни на миллиметр.
А может, все это ерунда?
Может, беда минует Виньку?
Может, и минует. Но едва ли… И главное – как это узнать точно?
Винька подошел к высокому, старому (еще бабушкиному) зеркалу. Ну, пацан как пацан. Отросшая почти до глаз темная челка, облупленные уши, потрескавшиеся губы, царапины на носу и подбородке. Темнокарие глаза от перепуга стали круглыми и совсем черными. Глаза приговоренного…
Купленная в прошлом году ковбойка была тесновата, руки далеко торчали из обшлагов. Потому что до сих пор Винька рос. А теперь…
Заплакать? А толку‑то…
Когда станет заметным его лилипутство? Через год еще не станет. И через два, наверно, тоже. А может, и через три… Вон Митьке Захарчуку с Зеленой Площадки уже четырнадцать, а он ростом не больше Виньки…
Но когда‑то же все равно это обнаружится! Еще страшнее, что не сейчас. Придется в этой пытке ожидания, в этом ужасе жить несколькот лет…
Винька чуть не завыл. Но тут вошла мама. Винька небрежно крутнулся на пятке, сунул левую руку в карман, правой почесал затылок. Будто полностью беззаботен.
– Ты чего с утра вертишься перед зеркалом, будто красна девица?
– Просто так…
– Если делать нечего, сходил бы в керосиновую лавку. Керогаз, конечно, вещь удобная, но горючее расходует, как грузовик…
– Ну, мама! Там же еще есть в бидоне! Можно, я завтра?
– Тебя что ни попросишь, все “завтра”… Небось, опять умчишься футбол гонять?
– Нет, не буду я футбол… Я, наверно, полежу…
– Что такое? Ты заболел?
– Не знаю…
Мама потрогала его лоб. Успокоилась.
– Ты просто устал от каникул. Избегался весь. Посмотри на себя – одни ноги остались…
– А где папа? – слабо поинтересовался Винька.
– Пошел в техникум узнать, как там приемные экзамены. А потом к Ивану Тимофеевичу. Я сейчас тоже к нему пойду, мы договорились. Они с женой купили новый буфет, а старый предлагают нам, совсем недорого. Он вполне приличный и, главное, как раз по размерам для нашей комнаты.
Буфет какой‑то… Как люди могут думать о всяких пустяках, когда к их сыну подступила такая угроза?.. Ну да, они не знают. Но ему‑то, Виньке, от этого не легче!
Мама сказала, что суп и картошка на плите и чтобы он не носился весь день как угорелый, а отдохнул, и ушла. А Винька все стоял посреди комнаты. Машинально перекатывал в кармане что‑то твердое… Это же бочонок! От лото!
Винька вынул круглую деревяшку с числом тридцать три. Глянул на нее, как на скорпиона. Бочонок тоже был виноват в его беде! Если бы Винька не оттискивал на себе многочисленные перевернутые тройки, может, ничего бы и не было. С кожи оттиски быстро исчезли, но невидимое клеймо осталось! Колодовская печать всей этой лилипутской истории! Не соскоблить…
Винька размахнулся, чтобы выкинуть бочонок в открытое окно. Рука остановилась. Потому что бочонок вроде бы затеплел в кулаке. Как живой. “Не бросай, я не виноват…”
А может, и правда не виноват? Может быть… даже наоборот? Вдруг это подсказка счастливого избавления?
“Три и три, три и три…”
Три дня погулять в одежде мальчишки. Сделать три вредных дела и три хороших… И тогда вся болезнь и все колдовство – вон из Виньки!
У него больше шансов, чем у Ферапонта. В том лилипутство засело уже крепко, а Винька‑то еще не такой! В нем полным полно живых мальчишечьих сил! Вместе с бочонком‑талисманом, с помощью колдовства эти силы победят пробравшуюся в Виньку опасность!
А дух Тьмы больше не сможет вмешаться, он далеко. Вернее, глубоко…
Правда Петр Петрович говорил, что духи Тьмы живут не в мячиках, а внутри нас. Но если он закопошится внутри, Винька с ним как‑нибудь справится. С помощью тех же волшебных троек. И силой воли!
– Солнышко светлое, Солнышко ясное, золотое и красное, помоги мне совершить три добрых и три вредных дела…
Винька почти поверил в успех. Ребячья одежда была на нем – вот она, его собственная. Правда, слегка скребло: это не была одежда мальчика, который три недели перед тем нисколечко не врал. Например, Винька утверждал, что не знает, где Ферапонт. Но он успокоил себя, что это было не вранье, а что‑то вроде военной хитрости, которую, как известно, иногда приравнивают даже к геройству… Кажется, была еще пара случаев, когда он оказывался не совсем правдив. Но, наверно, это пустяки. Не хватало уже у Виньки сил для сомнений.
С двумя хорошими и двумя плохими делами все решилось просто.
Винька взял в кладовке шестилитровый жестяной бидон, вылил из него остатки керосина в бачок керогаза и отправился за десять кварталов, в Корнеевский переулок, где в кирпичном магазинчике продавали всякое горючее. Потратил там свои рубли, которые берег для трофейного кино “Остров страданий” (про пиратов!) и с натугой приволок домой полный бидон.
Израсходованные деньги мама скорее всего вернет. Но все‑таки Винька слегка рисковал. Да и без того поступок был самоотверженный.
Не менее добрым было и другое дело. Прямо тимуровское. Винька зашел на соседний двор и там смастерил для пятилетнего малыша Витюни деревянную вертушку. Помог приколотить к забору.
Потом Винька углубился в соседние переулки – искал добычу. И нашел. В Заовражном тупике, где были сплошные сараи да огороды, на изгороди сушилась вымытая до блеска трехлитровая банка. Презрев крапивную жгучесть, Винька укрылся в сорняках через дорогу от мишени. Достал из‑за пазухи рогатку, а из нагрудного кармана специально припасенный осколок чугунной сковородки. Пооглядывался – нет ли кого по близости?
Ах какой получился звон! Как засверкали стеклянные брызги!
Заовражный тупик – он не совсем тупик. Юному диверсанту были ведомы тропинки среди изгородей и репейных зарослей. И он, не дожидаясь воплей разгневанной хозяйки, ускользнул на соседнюю улицу – Яснополянскую. Здесь среди домов тоже зеленели огороды. В одном из них Винька усмотрел домохозяина по фамилии Закаблукин – лысого, с круглым животом и сизым носом дядьку. Закаблукин в обвисше<