– Где же одеяльце‑то, сестрица?
– Я все в баню снесла. Все там: сатинет, и вата, и нитки. А Платониде заявила, что баня для этого дела в самый раз. В келье не расстелешь его, двухспальное‑то, да и темно – не строчки выйдут, закорючки, а баня мирово: чистая, по‑белому, большая, светлая и, – она наклонилась к самому уху Агапиты и прошептала: – никто не подслушает, если посекретничать вздумается… От старика я предбанник на крючок запру, а для Варёнки Калистратову шубу выворочу да разок покажусь дуре – за сто верст отбежит!
Агапита вся пылала от предстоящего выхода на волю. Нет, ей было не до секретов, да и не имелось их у нее. Ей бы вдоволь надышаться чистым весенним воздухом, досыта, досыта наглядеться на все, что согрето солнышком. Зелени, цветущей зелени понюхать!
– А где баня, сестрица, в огороде? – спросила она, закусив уголок платка; и Капитолина поняла: боится, не видели бы люди.
– Да нет же! – нетерпеливо воскликнула она. – Говорю: по‑белому, во дворе, рядом с домом. Из курятника – прямо в предбанник, шага два с половиной, ну три, шмыг и там! Ты давай в курятник вылезай, а я пойду у Калистрата шубу захвачу.
До этого часа Агапита не знала, сколь хорош мир.
Ухватившись за дверцу курятника, чтобы не упасть от неожиданного сердцебиения, женщина стояла, не решаясь шагнуть вперед. На изможденном и словно бы заплесневелом ее лице застыли изумление и растерянность: не сон ли это?.. Под ногами бархатная лужайка, сбоку садик, облепленный стайкой трещащих воробьев, откуда‑то несутся ребячьи голоса, кто‑то где‑то поет знакомую песню… А небо, небо, оно ли над нею? Улыбаясь, она медленно повела взглядом от сруба колодца до конца журавля и почувствовала, как земля выскальзывает у нее из‑под ног.
Сзади ее подхватила Капитолина:
– Пошли.
Баня узарских странноприимцев показалась Агапите намного краше, светлей и просторней, чем своя избушка на родном хуторе. Окно бани выходило во двор, как раз напротив амбара, и прикрывалось темной занавеской. Раскупорив отдушину, проделанную в стене под потолком, Капитолина уселась за косяком окна и, покуда Агапита расстилала на полу материю и раскладывала вату, принялась наблюдать за двором.
– Ты, поди, думаешь, – начала она вполголоса, – дескать, вот нелепая девчонка сидит и следит за дурой… Тебя, кажись, Агапитой звать?
– Так крестили, а тебя?
– Капой зови; я ведь не маканая ни в церкви, ни здесь.
Агапиту впервые не встревожило такое признание.
– А с этой дурой ты не шути: она круто знает дело! – тем нее тоном продолжала девушка. – Я из‑за нее, может, язвы в кишках нажила, потому что три недели только одной сырой калегой кормили и на воздух не выпущали. Восемнадцать пар перчаток связала по заданию и все в келье, при лампадке, ну‑ка?!.
Агапита вздохнула. «Тебя три недели, а меня трижды три, – с тоской подумала она, – а сколь и чего сшила да связала – и счету нет».
– Едва не окочурилась. Знаешь, за что? За пустую пустоту – Калистрата милым назвала! Взяла и ляпнула, в шутку, конечно: какой, мол, ты милый, Калистрат Мосеич. А Варёнка подслушала да хозяйке, ну та и приварила мне затворный послух на весь рождественский пост. А какой он мне милый, этакая‑то образина! Ты видела его? С вечера во сне увидишь, так до утра протошнит. Только и хорошего, что голос, как скрипка, да душа ребячья, а так – чучело… Да‑а, заигрываю с ним, потому что надо; за журавлиный нос потягиваю, чтобы никому в обиду не давал, покуда здесь обретываюсь, факт налицо. Нужен мне такой ангел, как корове шляпка! Да еще дезертир, враг военного времени…
– Дезерти‑ир?.. От фронта?!
– Ну да, второй год здесь прячется, сам признался.
– Значит, он не… странник?
– Фиг! Странствует днем по двору на послухе, а ночью по Минодориной кровати!
Агапите стало не по себе, но не верить девушке странница не могла. Разве не встречала она подобного же в других обителях общины? Разве не такой же дезертир хотя бы брат Агафангел? Молодой, здоровый, точно литой, а переменил имя – закамский странноприимец называл его Антошей, – оделся в рубище и разгуливает под видом странника. Разве сарапульская вдовушка‑странноприимица не приютила молодого послушника так же, как Минодора приютила Калистрата? Да мало ли чего довелось видеть Агапите по обителям за целый год странствования!
А Капитолина говорила с нескрываемой злостью:
– Хотя я сама презрительная дезертирка из школы фэзэо и тоже вроде как врагиня народа, но уж таким военным подлецам я бы башки пооткусывала… А!.. А!.. Крадется, крадется, тварина безмозглая… Гляди, гляди!.. Вот сластена!.. Ну, гляди…
Вдоль забора к бане кралась Варёнка. В темном, невероятно широком платье с чужого плеча она казалась подобной уродливой тени. Длинные пальцы ее раскинутых рук судорожно нащупывали доски забора, босые ноги ступали будто по горячим угольям, простоволосая голова была закинута, рот широко разинут, но веки стиснуты.
– Вот фефела: зажмурилась и воображает, что ее не видно. Не догадалась от курятника подползти, может, была бы с сахаром. Эх, и представлю же я ей полосатого!
– Не надо бы, Капа… Юродивая ведь она; да и, наверно, заставляют ее.
– Лучше не отговаривай! – пылким шепотом возразила Капитолина, выворачивая наизнанку принесенную шубу.
Она дождалась, когда Варёнка оказалась под окном бани, быстро напялила шубу, укрывшись ею с головой и, стараясь не стучать, вышла в предбанник. Оттуда послышалось свирепое рычание, и Агапита увидела, как Варёнка с истошным воплем «Прошка!.. Прошка!..» стремглав перемахнула двор и скрылась под амбаром. Тотчас вернулась раскрасневшаяся Капитолина.
– Вот это стреканула так стреканула! – давясь от смеха, проговорила она. – Теперь отроду веков к бане не подойдет.
– Напрасно ты ее так.
– Ни капельки не напрасно. Три хороших дела сделала: она, может, отвыкнет подслушивать, Прохор побоится подсылать, а Минодоре придется самой баню топить. Ябедников ненавижу!.. Можно сказать, из‑за ябеды с фэзэо смылась. Была у нас такая паразитка, начальству хлюстила. Что бы ты в группе ни сделал, она чик‑чик и – мастеру, а тот, не разобравшись, мялку дает, да еще при всенародном собрании. Сбегаешь вечером на танцы в сад, а она, подлюга, наябедничает да еще добавит, что ты с танкистом крутила. Либо разболится у тебя голова, затянешься ты куда‑нибудь за стружку в цех и только ляжешь, а мастер – вот он: ябеда уже доткнула, и потасковка тебе готова!.. Не обидно, если бы сама чиста была, а то прогульщица из прогульщиц, поломщица из поломщиц, только свои грешки нашими покрывала. Глядела, глядела я на эту лялю и пошла к директору: переведите, говорю, в другую группу. А он, чудак, на меня же нафыркал. Ладно, думаю, не желаете в другую группу, тогда я в другую школу махну. Стала собираться в Краснокамск, где наши девчата учились. Они писали, что мирово живут – учеба и все такое. Складываюсь, сухариков наготовила, две банки щучьих консервов сухим пайком получила. Эта известная паразитка все нанюхала и – мастеру. Тот явился, как бог, все мое пайковое отобрал и заорал на всю группу: «Дезертирка! Враг народа! Гитлеру помогает!» Это я‑то Гитлеру помогаю! Две ночи моя подушка в слезах купалася, а потом я решилась: ах так?.. Нате!.. Взяла и трахнула с обмундировкой на толчок: на билет выручу, а там девчата помогут. Только распродалась – с толкучки бы да на вокзал, – а тут по всем проходам милиция, облава на всяких Калистратов, и взвыла я, что твоя волчица! Вот здесь‑то Платонида и накрыла меня…
– Вон оно ка‑ак! – удивилась Агапита.
Разговаривая, Капитолина навдевала ниток в иголки, примостилась половчее и стала набрасывать узорные швы с одного конца одеяла. Агапита делала то же с другого конца, искоса посматривая на работу своей говорливой помощницы. Их головы – черная и светлая – то и дело сталкивались над поблескивающим голубым полем сатина; быстрые руки переплетались, не уступая в проворстве друг другу. Агапита все более убеждалась, что эту, с виду городскую белоручку, нечему учить, как наказывала проповедница. «Видно, и говорит так же честно, как работает, – с удовольствием подумала она, проследив за швом Капитолины. – Ничего барышня, хоть и вольноватая».
– Теперь‑то я до дна раскумекала, для чего эта драная крыса старалась, – продолжала девушка. – Чтобы в секту меня уволочь!.. Вот сижу я в темном закоулочке на барахолке, реву в подол и мечтаю: найдут меня здесь или не найдут? Если найдут, то без паспорта да при деньгах наверняка заберут, скажут: ширмачка – и ку‑ку, тюрьма! Вдруг – эта ведьма: до ветру, слышь… Ну, она же глазастая и сразу видит, что факт налицо. Слово за слово, она и предлагает: «Надень‑ка вот мой сарафан да плат вот этот. Деньги давай мне, чтобы не отобрали. С милицией объяснюсь сама, ты только в землю зри и уста не отверзай». Мешок свой на меня повесила. В воротах сержанту шелковым язычком: «Мы есть странницы во Христе. Вера такая». Он вот так вот сбоку в харю мне заглянул, видит – девка, махнул рукой в сторону. Платонида меня во всем параде за город вывела. Там я ей про деньги; мол, вон он, вокзал‑то, – а она тык‑мык по карманам и в голос: «Ай, батюшки‑светы, ухитили в толчее‑то!» Потом застращивать стала: дескать, сейчас уже по всем милициям дезертирку ищут, что всех дезертиров в арестные роты, а там какой‑нибудь вшивый арестант прижмет под нарами – и чести капут. «Пойдем‑кась, устрою тебя у добрых людей поживешь до лета. Летом я в странствие отправлюсь и сама тебя до матери сведу, в ваших местах бывала». Все это случилось наканун Октябрьской, потом снег, зима, а я в одном вот в этом платьишке…
Интонациями, жестами, мимикой Капитолина очень правдоподобно воспроизводила так хорошо знакомые Агапите повадки Платониды, и мрачный облик проповедницы вставал перед женщиной, точно живой. Плоское, безгубое, безносое лицо то с мерцающими, то вдруг вспыхивающими впалыми глазами; щенячья побежка с костыльком; наконец, подход: сначала обласкать, убедить в своем бескорыстии и святости, потом привести в смятение, всячески запугать и затем вцепиться мертвой хваткой. Да, такова была Платонида, и Агапита теперь уже нисколько не сомневалась в правдивости рассказа Капитолины. Невольно сопоставляя свою судьбу с судьбой этой девушки, женщина вдруг обнаружила общее между ними. Раздетую и ограбленную Капитолину взяли поздней осенью, надеясь за зиму так или иначе сломить ее волю и покрыть девушку строгим каноном общины. Запугав и ограбив, Анну Дремину взяли ранней весной и, не дав ей опомниться, увлекли подальше от родных мест, а когда она пришла в себя, было уже половодье; затем беременность окончательно закрыла ей путь к отступлению. Значит, и времена года при заманивании в общину играли немаловажную роль! «Хитро делают, – улыбнулась Агапита от сознания того, что сама, без чьей‑либо помощи, сумела разобраться в проделках Платониды. – Со мной схитрила, мол, провидица, а здесь, вишь, как девку оплела. Только, видно, умные‑то есть же, как вон та солдатова жена. Не далася, и конец!» – и странница еще раз позавидовала незнакомой ей Лизавете Юрковой.
– Теперь‑то чего дожидаешься, Капочка? – не заметив, что назвала девушку запрещенным в общине, по‑мирскому ласкательным именем, спросила она.
– Теперь‑то?.. Пожалуй, что ничего. Можно хоть сегодня смыться, но, понимаешь, ужасно интересуюсь одним делом. Могу сказать каким. Тебе я все могу бессекретно, потому что ты какая‑то доверенная… Платонида говорит, мол, скоро заявится сам пресвитер, чтобы окрестить меня и Калистрата. Так вот мне до ужаса охота на сектантского попа поглядеть, потом похохотать над Калистратом, как его, бегемота, станут в купелю кунать… У меня уж сейчас смех кишки выворачивает, как подумаю!
Она прыснула со смеху, ткнулась лицом в одеяло и залилась беззвучным хохотом. Ее взбитые, как пена, волосы мотались из стороны в сторону; почти детские, под узким платьем плечи вздрагивали, будто от рыданий.
Агапита тревожно глянула в окно и вышла в предбанник: нужно было посмотреть, не подслушивает ли их теперь сам странноприимец, да и уж очень хотелось подышать свежим воздухом.
Возле бани никого не было, и лишь поодаль среди садика стояла на коленях Неонила и чему‑то блаженно улыбалась. Фиолетовые прожилки на ее лице казались тенями веток, но весь облик старой странницы был сейчас необычайно светел. Видимо, Неонила любовалась каким‑нибудь стебельком либо букашкой: от сегодняшнего послуха она свободна как дежурная сестра‑трапезница, и почему бы на досуге ей не насладиться миром? Агапита знала, что нелюдимая и замкнутая Неонила становилась доброй и общительной именно в минуты вот такого любования природой; и в голове молодой странницы мелькнула мысль: не пойти ли и не расспросить ли сейчас Неонилу о своем ребенке – девочка или мальчик? Как нарекли – старым или новым именем? Кому подкинули, во что завернули, не замерз ли, не задохся ли? Кто подкидывал: Платонида, Неонила или сама странноприимица? Узнала бы, где ребеночек, и хоть завтра из общины долой!.. Уже шагнув было из предбанника, Агапита вспомнила о строгости странноприимцев и остановилась. Вдруг кто‑нибудь увидит, вдруг спросит, почему гуляешь, кто позволил бросить святой послух, почему дармоедничаешь? Тогда снова прощай воля, чистый воздух, снова затвор. Вздохнув, она вернулась в баню.
– Подышала? – спросила Капитолина, и ее участливый тон растрогал Агапиту.
«Лучше бы она смеялась», – подумала женщина и, не ответив, спросила ласково:
– А ты нахохоталась?
– Фиг!.. Вот возьму и сызнова рассыплюсь, хоть в корзину собирай!.. Эх, дождусь этого пресвитера, поглазею на него, нахохочусь до смертушки над Калистратом и подамся!
– Куда, Капочка?
– В город…
Девушка откровенно поведала Агапите о своем намерении заняться воровством, попасть под суд именно за кражу, отбыть наказание и, получив паспорт, устроиться на честную работу. По ее деловитому тону, по вдруг посерьезневшему взгляду веселых серо‑синих глаз Агапита поняла: девушка не ищет легкой жизни, но хочет, чтобы ее преступление перед страной было сокрыто под пустяковой кражей. Женщине хотелось улыбнуться наивности Капитолины, и стало жаль ее неопытной молодости. Стараясь показать, что она серьезно относится к ее намерениям, и убедить девушку в своей искренности, Агапита приостановила работу и, не дотянув нитки по шву, распрямилась над одеялом.
– Ты, Капа, видно, думаешь, что тебя осудят за одно воровство? – опять ласково спросила она.
– Так я же говорю, что украду только одинова, чтобы попасть, – не понимая тревоги Агапиты, бесхитростно ответила девушка. – Может, у самого же милиционера чего‑нето хапну, чтобы сразу факт налицо!
– А я не это, Капа, не про то одинова али не одинова, а про другое. Как‑то мне Павел… Сидели мы – он с хомутом, а я с седёлкой… Погоди маленько…
До этого спокойная, Агапита вдруг взволновалась. Она сунула в рот уголок платка, отвернулась к окну и сидела так с минуту, точно к чему‑то чутко прислушиваясь. Потом заговорила, казалось, еще более спокойно, чем прежде.
– Так вот он и рассказывал мне, чуешь, когда собираются судить воров, то зараньше все справки о них наведут. И где они живали, и чего делали, да не воровали ли в ранешних местах, и все, все, все!
– Ну?..
– Ну вот и про тебя так же могут. Хоть и одинова украдешь, а засадят тебя в острог и почнут справки наводить. Спросят у сельсовета, а он ответит, мол, была такая девушка, да отправлена учиться. Тогда потревожат школу, а школа скажет, мол, училась, да казенную одежду унесла и сбежала. И станут судить тебя уж за две кражи и за побег тут же… Дай бог, если не спросят еще, где ты эту зиму провела да что делала.
Капитолина стояла на коленях и, не моргая, глядела в окно. От круглого подбородка ко лбу по лицу девушки медленно разливалась белизна. Уголки резко очерченного рта опускались все ниже, пока капризно изогнутые губы не дрогнули, будто от испуга. Она захватила лицо ладонями, осела назад и беззвучно заплакала.
Агапита не стала утешать девушку; она не раскаивалась, что из расположения к Капитолине сказала ей правду. Сложив большие жилистые руки на животе, Агапита думала: чем теперь помочь своей молодой подруге? Подвернувшуюся первую мысль – оставить девушку в общине – она отвергла. «Хватит, что себя загубила», – впервые откровенно призналась Агапита себе. Правильным представлялся один выход – послать Капитолину к тому старику, который когда‑то подвез ее, беременную Агапиту, почти до самого Узара. Она прекрасно помнила имя и фамилию Трофима Юркова и точно сию минуту слышала его звонкий, но такой проникновенный голос. «Он не обидит, – внутренне радуясь своей находке, рассуждала Агапита. – Он и посоветует, и поможет. А здесь ей нельзя. Замучает ее поганая Платонида».
Еще всхлипывая, Капитолина бесцельно ковыряла иглой ниточную шпульку. На лице девушки проступали малиновые пятна, сразу припухшие губы что‑то шептали.
Четыре беды пережила Капитолина за свою коротенькую жизнь. Первую – когда умер отец, а мать осталась сама шестая. Потом, когда слишком увлеклась коньками и лыжами, девушка два года одолевала и не могла одолеть пятый класс. Затем, когда при мобилизации в трудовые резервы она вдруг оказалась разделенной со своими задушевными подружками по разным городам. Наконец, отвратительный плен в жуткой обители скрытников. Сейчас нежданно‑негаданно на нее свалилась новая, быть может, еще более тяжкая беда.
– Тетя Агапита, – наконец, заговорила девушка. – Что же мне теперь, петлю скрутить вот из этих ниток?..
Агапита постаралась улыбнуться.
– Чище‑то не выдумала?.. Да тут и думать‑то не над чем, известно: петля – смерть собачья да дурачья! Ты бы лучше над жизнью подумала, как да что. Дай‑ка мне твою‑то пору да погляди, как я обернуся.
– А что бы ты сделала?
– На‑ко бери иголку да шей. Послух‑то с нас, дорогуша ты моя, никто не снимет. Строчи вот этот узорок, он попроще, а я вон тот поведу. Строчи да тихонько поговаривай, может, и договоримся до чего‑нето… Что бы, говоришь, сделала? А перво‑наперво на люди бы вышла, на честной народ. Повинную голову, чуешь, не секут. Потом бы домой, к матери поехала…
– Да лучше сто двадцать раз повеситься, чем домой! Позорище‑то! Мама и так, наверно, край могилы ходит, если знает. Позорище‑то! На меня там собаки не будут лаять. Ведь только подумать! Я лучше здесь любому советскому человеку объявлюсь, пусть садят, а домой… Позорище‑то!
Она говорила полушепотом, но нет‑нет да и срывалась на вскрик. Размахивая иголкой с ниткой, время от времени прижимала руки к груди. Раскрасневшаяся, с блестящими, словно росистые васильки, глазами, с маленьким полудетским ртом, в котором так и сверкали белоснежные ровные зубы, девушка все больше и больше нравилась Агапите. Странница боялась лишь одного, – чтобы не услышали, и то и дело выглядывала в окно.
– Ну, позор, позор; кто спорит, что не позор? – наконец перебила она Капитолину. – На что уж хуже! Так не турю ведь я тебя домой‑то. Кабы турила, а только молвила, что на люди, мол, тебе надо. Ты вот и сама сказала, что любому советскому человеку объявишься, сказала ведь? Ну вот то‑то и есть. И ладно было бы, опять бы на прямой тропе. От власти, Капочка, никуда не денешься, сколько ни бегай. Давай‑ка успокойся да дошивай тот узорок, а я новый начну.
Агапита внимательно через окно оглядела двор, придвинулась к Капитолине и, сметывая шов, зашептала:
– Есть в этой деревне старичок… Трофим Юрков, запомни‑ка…
– Трофим Юрков, ну?..
– Сын у него с фронту раненый и сноха Лизавета…
– Ну, ну?..
– Вот бы тебе к ним заявиться.
– Ой, тетя Агапита, вместе бы!
– Мои переходики, ягодинушка, сгорели, я уж теперь, видно, на том берегу.
В голосе Агапиты Капитолина уловила глухую душевную скорбь. Но женщина тотчас изменила тон и заговорила так, точно хотела не столь наставить девушку, сколь подбодрить себя.
– Заявишься, освоишься, да еще как заживешь. Замуж выйдешь, детки будут…
– Ну уж фиг!.. Наслушалася я, как ты мучилась. Сама заревела, жалеючи. Заревела, уши заткнула – и дуй не стой из обители, да в огород, да на речку! Хлопнулась на берег, лежу, а уши ототкнуть боюся, думаю: ототкну и опять тебя услышу. Нет уж, лучше сапогом подавиться, как говорила одна наша баба!.. Уж я лежала, лежала на берегу, покуда Платонида…
Капитолина вдруг замолчала и, делая вид, что откусывает нитку, хитровато сощуренным взглядом повела но нахмурившемуся лицу странницы. Ухмыльнувшись, проговорила:
– Идемте‑ка вместе, тетя Агапита, бросьте бы этих…
– Нельзя мне, Капа, – задумчиво перебила Агапита. – Коли уйду, так мне его вовек не найти.
– Кого?
– Ребенка. Если бы я знала, куда его подкинули…
– Кинули?.. Платонида, в речку, под лед… Я место укажу!
Агапита судорожно хлебнула воздух и без звука повалилась набок. Капитолина бросилась к ней и заметалась, проклиная себя.
IV. МАТЬ‑СТРАННОПРИИМИЦА
Событие, в котором Агапита потеряла своего третьего ребенка, осталось в памяти не одной лишь Капитолины. Совсем не новое в общине скрытников и до смешного ничтожное, на взгляд отцов и матерей странноприимцев, оно вдруг стало причиной крутого поворота в существовании всей узарской обители, а виновником этой неприятной истории оказался сам Прохор Петрович. Он помнил проклятую ночь с мучительными родами, хотя с тех пор прошло ровно десять недель: помнил печной душник, из‑за которого он так позорно опростоволосился; помнил и разговор между дочерью и проповедницей, который по обыкновению подслушал из своей горницы; но особенно хорошо запомнилась ему головомойка с полчищем чертей и чертовок, полученная от разъяренной дочери. Сидя сейчас на лавочке возле погреба, он, пригретый солнышком, не прочь был бы вздремнуть, но воспоминания об этой головомойке лишали покоя…
…Минодора злобствовала: разнеженный ночным происшествием с родами и ослепленный ясновидением Платониды утром, старик‑отец, на аккуратность которого она так полагалась, наделал множество глупостей. Вопреки ее распоряжению, он не только разбудил Калистрата, но и поставил его на послух вместе с Капитолиной, – в этом Минодора усматривала происки старой проповедницы, и они были понятны ей. Тоже вопреки приказу дочери, старик заставил Гурия работать в грязном хлеву – что скажет об этом пресвитер, если Гурий пожалуется? Разве не ясно, что Минодора дышит милостями пресвитера Конона, он волен в ее процветании и разорении, в жизни и смерти? Ко всему этому отец разрешил Платониде спать в часы общего послуха, вместо того чтобы заставить ее вязать чулки. Это ли не унижение странноприимицы перед какой‑то ничтожной безобразной уродицей?
– Провидица, – защищался Прохор Петрович, трепеща при одном имени Платониды. – Слышала бы ты, как она весь наш разговор за чаем…
– Хватит! – крикнула Минодора, сошвырнув с коленей рыжего кота. – Ты принимал вчера Неонилку с этой с брюхатой?
– Я‑с.
– Ты вызывал сюда Платониду через душник?
– Да‑с…
– Квас!.. Вызвать вызвал, а душник не закрыл. Провидица… Через душник в ее келье любой черт услышит, а у твоей провидицы уши почище, чем у самого прокаленного дьявола. Старый охлопень! Душник‑то я закрыла, как с работы пришла. Теперь что накрошил, то и выхлебывай!.. Ступай позови Платонидку, да сам сюда не ходи, с тобой я поговорю к ночи.
Избегая взглянуть на предательский душник, Прохор Петрович вышел из комнаты дочери и, дрожа от негодования, спустился в обитель. Его душил гнев на разоблаченную Платониду; и будь его воля, как встарь, он в эти минуты собственноручно распял бы коварную проповедницу на кресте да так и оставил бы ее на расклевание птицам.
Странноприимица и проповедница давно знали и хорошо понимали друг друга, свидание происходило без свидетелей и стесняться было некого.
– Ты что же, святоша, вводишь свои законы в моем доме? – заговорила Минодора, едва Платонида уселась у конторки и оперлась подбородком на свой посошок.
– Дом твой, да обитель моя, – огрызнулась проповедница.
Обе они слышали дыхание друг друга, хотя их разделял обеденный стол.
– Я велела не трогать Калистрата, а ты прешь поперек моего приказа?.. Он тебе не странник!
– Погрязший во грехе с нечестивицей не минует лона Христова, ибо сказано: не согрешивый да не кается, не покаявый да не спасется. В молитве каяния раб узрит свет!
– Ты Варёнке зубы‑то заговаривай, молитвенница. Тебе понадобился не грешник, а мужик; закидываешь неводок в чужой прудок, а я пряменько скажу: не понесет твоя сучка от моего кобеля!
– Бесплодна, яко дым, ты, но не он, и такожде по‑моему быть!
Минодора встала, загремела посудой в горке и с дребезгом выставила на стол чайные чашки. Она огрызалась на брань старухи, но не забывала о своих истинных намерениях: коли уж так случилось – лови момент; и когда же, как не сейчас, в минуты злобствования хитрой уродицы, вывернуть наизнанку все, что давно мучило странноприимицу?.. Она отлично знала, сколь велико влияние проповедницы в общине скрытников, приобретенное ею за полсотни лет, но никак не могла разобраться во взаимоотношениях между Платонидой и Кононом, с одной стороны, и Гурием и Платонидой, с другой. Если проповедница в таком же почете у пресвитера, как среди рядовых странников, то после того, что произошло из‑за глупого ротозейства старика, всему Минодориному предприятию наступает конец, и надо всячески улещивать старуху. Если же проповедница трусит пресвитера, значит, с нею можно не считаться, не церемониться, и всю власть над обителью передать в руки Гурия.
Этот человек был, по мнению Минодоры, много пронырливее и деятельнее Платониды, пользовался безусловным расположением пресвитера и мог бы оказаться верным защитником узарской обители перед всесильной, главой общины. Но хозяйку дома смущали частые споры Гурия с проповедницей. Зырянин, хоть и косноязычно и потому путано, как будто ратовал за баптистов ли, хлыстов ли, тогда как Платонида, злобясь на ересь Гурия, с пеной на подбородке отстаивала древлее благочестие основателя и первопресвитера общины скрытников старца Даниила, прямо называя его тринадцатым апостолом. Минодора не знала, как относится пресвитер Конон к другим сектам, порицает их или действует заодно, и колебалась между Гурием и Платонидой, боясь остаться в проигрыше.
Эту‑то загадку и хотела она отгадать.
– А Гурьку начто травишь? – выслушав поток укоров и обличений разгневанной Платониды, спросила Минодора. – На кой черт велела старику сунуть в хлев этого зырянина? Али повеления пресвитера не помнишь?
– Хлыстовскому холую не ведаю иного послуха, как токмо в навозе. А перед братом Кононом ответствовать сама умею. Его повеление – мое хотение. Он – отрок предо мною и благословлен моим крестом. Тебя спрошу: доколе станешь мешаться в общинные каноны, мать‑странноприимица? Доколе будешь попирать в обители власть местоблюстительницы пресвитера, сиречь мою власть? Мало тебе мзды от послуха братии? Куда еще лихоимствуешь?
Минодора в душе рассмеялась: «Ишь, разглаголилась словесами‑то, по‑русскому говорить разучилась. Передо мной‑то чего выкомаривать?.. Хотя верно: родная сестра Антипке Пресветлому, пятьдесят годов странствует, привыкла язык ломать». – И с той же нарочитой язвительностью проговорила:
– А тебе завидно? Ну, ин забирай свою половину – и скатертью дорога. Только чтобы я твоего хвоста здесь больше во веки веков не видывала!
– Единой не изыду, обитель за мною пойдет, – пригрозила проповедница, хотя уходить из Узара не собиралась: из семи обителей округи здешняя была богатейшей и безопаснейшей. – Кому из всего братства и сестринства я не восприемница? Кого не обратила, кого не крестила? Чей глас для общины выше?.. Токмо разве глас Христа!
Пристукнув костылем, Платонида встала.
– Свое сама отберу, – тихо, но твердо сказала она и кивнула на сундук. – Ты наипаче деньги припаси.
Не оглянувшись на странноприимицу, проповедница похромала к двери горницы и уже открыла ее, но Минодора сердито проговорила:
– Опнись‑ко, ты!.. Всякая птица своим носом сыта; чаю хоть выпей с вареньем да с кренделем.
Терять старую проповедницу, по крайней мере до появления пресвитера, Минодоре не было расчета: старуха наверняка могла уманить за собой всю обитель, включая и Варёнку, а на очереди летние работы.
– Не дури, Платонида, садись, – примиряюще сказала она. – Садись. Не волки мы, чтобы друг друга грызть. Сама знаешь, сколько нас теперича осталось!..
И обе вдруг вспомнили «смутные времена» своей общины, когда странноприимцы из явных кулаков‑эксплуататоров были раскулачены и выселены, а их хоромы с рассекреченными обителями переданы нарождавшимся колхозам. Именно в те годы община скрытников претерпела тяжкие потрясения: огромное большинство странников разглядело подлинное лицо своих «благодетелей», поняло свои заблуждения и «вернулось в мир»; иные, не имея сил порвать с религией, «открывшись миру», срослись с легальными сектами. Лишь закоренелые фанатики вроде Неонилы либо преступники, скрывающиеся от суда или наказания, остались верны заправилам общины. Из странноприимцев уцелели немногие – вроде Луки Полиектовича Помыткина да Минодоры. Это были, пожалуй, начинающие, не оплывшие господским жирком, но уже вкусившие плодов легкой наживы. Наученные горьким опытом предшественников, они повели свои дела с тройной осторожностью, и лишь непомерная жадность вынуждала их к привлечению новых членов общины, однако с большим разбором. Все это создавало видимость исчезновения истинно православных христиан странствующих с лица земли, а с упрочением в деревне колхозного строя, о них – по крайней мере, в общинной округе пресвитера Конона – вообще перестали вспоминать.