– Болен, – произнес незнакомец глухо, будто прожужжав.
– Хворый, слышь ты, потому и не воюет, – вмешался Кустов, значительно ухмыляясь. – А документишка нету. Объясняет, что злые люди скрали. Ни бумаг, ни денег; попрошанием, слышь, проживает. Сегодня ввечеру наши колхозники его заштопорили. Крадется околицей возля речошки, а в руках – эвон – чертова железина. Крадется с подозрением. А на соломке поблиз овина ребята с девчошками жались. Бессловесно. Увидели чужого – и вовсе примолкли: милицейский приказ про Калистратишку все знают. Потом следить – ночь‑то вон какая, будто дегтем свет намазан. Ребята сгребли его, а он железиной вокруг себя помахал, да отбиваться. Но тут девчошки подоспели, – где ему одному супротив четверых!
Кустов смерил незнакомца оценивающим взглядом и, так же значительно посмеиваясь, объяснил:
– Вгорячах‑то, видно, тумачишек навтыкали: ишь, под глазом репка выросла!
– Фамилия как? – подавляя неприязнь к незнакомцу, в котором он сразу же заподозрил дезертира, снопа и совсем неласково спросил Юрков. – Мосеев, что ли?
– Бесфамильный, – опять прожужжал незнакомец.
– Бесфамильный Калистрат?
– Агафангелом наречен…
– Ах вон ты кто, странничек, небесный почтальон!
– А‑а, да да, да, – закивал сероволосой головой и Кустов. – И у нас письмишки объявились, белой контрой за версту несет!
– Христианин странствующий я, – вдруг возвысил голос незнакомец и выставил свою трость крестом вперед. – От мира бегущий, признаю лишь власть Христа в небеси, земную же презираю!
Злобным взглядом он черкнул по лицам сельисполнителей и отвернулся.
С губ Николая слетела ироническая усмешка.
– Скрытничек! – произнес он так, что Кустов не узнал его голоса. – А по фронтам странствовать кишка тонка? Морда шире лохани, на ней будто черти малину толкли, едва ли перевалило за тридцать, а старцем прикинулся: камилавку напялил, в хламиду нарядился, посошок с крестом отковал!.. Там люди в крови кипят, от треска костей глохнут, жизни свои кладут, а вы, Калистраты‑Агафангелы, ножи им в спины садите… Хотя, кому я говорю – этой слякоти?.. Ладно, товарищ Кустов, сведу я его в район, раз приказано; будьте покойны… Обыскивали?
– Только что поверх кожи, однако глядели в оба, что осталось – все при нем. Вот акт написали…
Кустов полез в карман, но в этот момент распахнулась дверь, на пороге показался Арсен, и сельисполнитель осекся.
– Давай, давай, товарищ Кустов, это парень свой, – объяснил Юрков и обернулся к Арсену: – Ты чего спозаранку?
– В башке свербит, – ответил парень и хлопнул кулаком по лбу. – Поговорить хочу, а скоро зазвонят побудку, и ты уйдешь на свою разнарядку. Только с глазу на глаз… Выйдем?
Они вышли, поплотнее прихлопнув за собою избяную дверь, и сели на крыльцо. Парень начал рассказывать исподволь, чтобы Николаю все было понятно, затем назвал приблизительное количество похищенной Минодорою муки из мельничного гарнцевого сбора и, наконец, заявил:
– Весь Узар знает, что хлеб она не продавала, – точно?.. Конюхи говорят, что на рынок важивала чего‑то, мягкое да легкое, в котомках, выходит, свое барахло – точно?.. И опять выходит – где хлеб?.. С уверенностью – нахлебники у ней припрятаны!.. Откуда «святые» письма?.. Не дед же Демидыч пишет!.. Где первомайский дезертир Калистрат скрывается – в лесу или у Проси?!..
– А на западенке в избе не он?
– Нет, тот в миллион раз страшнее. Мы с мамой его всего раз видели, так потом целый год им Федорку пужали!
Юрков засмеялся.
– Точно говорю, – серьезно сказал парень, потом приблизился губами к уху Юркова и зашептал: – Есть предложение проверить… Ночи две‑три не посплю, поверчусь около Минодориной крепости, выгляжу все и, если что подмечу…
Он не договорил, рубанул воздух ребром ладони и немножко заискивающе спросил:
– Как вы к этому делу?..
– Не убудет, – сказал Николай, смеясь. – Только без фокусов и единолично, как селькор.
– Могу клятву положить, что даже девки не узнают, не то чтобы родная мать!..
Они встали и попрощались.
Из сознания Николая как‑то вдруг сами собою выключились и негодование жены на Платониду, и рассказ отца о странницах, и «святые» письма. Все это заслонили скрывшийся в доме Минодоры дезертир и слишком очевидное мошенничество кладовщицы с документами. Однако желание подраться с противником невольно охлаждалось предположением – вдруг районные власти станут на букву каких‑либо циркуляров и осудят за преследование не кладовщицы‑расхитительницы, не дезертира, но религиозной общины?.. Недаром же секретарь исполкома, признав незаконность секты скрытников без регистрации, заявил Лизавете, что зарегистрирует общину, если будет прошение учредителей. Но является ли преследованием религии то, что он, Николай, поддакнул Арсену проследить за домом Минодоры? Что бы он сделал, не будучи ни депутатом сельсовета, ни членом правления колхоза, ни сельисполнителем? «То же самое, – твердо ответил Юрков себе. – Даже больше: сам бы пошел с Арсеном, выследил бы дезертира, донес бы милиции». А как быть с расхитительницей колхозного хлеба? Тотчас поднять тревогу, учинить ревизию? Нет, лучше подождать, пока в Узар не приедет милиция и не арестует дезертира, иначе скроются и Калистрат и Минодора. «А уж милицию‑то я как‑нибудь привезу, – улыбнулся Юрков, возвращаясь в дом.
В сенях он окликнул жену:
– Лизута, уже светло… Сходи на конный, приведи Серка в тарантасе; я еду в район, дезертира повезу.
– Слышала, Коленька, не спала, – отозвалась Лизавета, вставая. – Что тебе Арсюшка рассказывал?.. Минодора гарнцевую муку ворует?.. Верно, что у нее дезертир‑то скрывается?..
– После, Лиза, после, беги на конный!
Проводив жену, Николай вошел в избу.
На западенке в обнимку со своим железным посохом храпел задержанный странник. Николай с минуту глядел на жирное, раскрасневшееся, прыщеватое лицо верзилы и думал: сколько их на земле, этих никчемных людишек? Сколько вот таких плечистых подлецов прячется по лесам и закутам огромной страны? Скольких тысяч из них не досчитывается Родина там, на фронтах, пусть в обозах, пусть в обслуживающих командах, пускай даже в тыловых частях? Сколько ущерба причиняют они истерзанной войною, живущей впроголодь стране, тунеядствуя и обжираясь? Какой не поддающийся учету вред сеют по глухим деревням, кликушествуя и лицемеря? Каким чудовищным грузом повисают на руке народа, занесенной над головою врага?..
– В дороге не пытался сбежать? – спросил он, кивнув Кустову на спящего странника.
– Я упредил, мол, побежишь, так шкурой подаришь, а по дороге нет‑нет да и щекотил его загривок ружьишком… Иначе с ними каши не сваришь!.. Ты тоже ружье бери да поглядывай; ежли он скрытник – значит, убивец. Был у нас в деревнешке один дом, до колхозов жила в нем этакая погань, а как раскулачивали хозяина да стали его тайные клады искать – четырнадцать шкелетов в одной яме отрыли: тут и младенчишки, и старики с бородами, и девки с одной косой. На допросах содержатель‑то Кирилл Кириллыч с женой Маремьяной сознались, дескать, странные старцы да старицы своих же к смертям предавали: родится детеныш – к смерти, состареет странник до неможения – к смерти, отступник от веры – к смерти. Рай, слышь, мучениками заполняем, Христу радость делаем!.. Был я на суде; у всех волосы шевелились, жуть взяла… У вас в Узаре ведь тоже были?
– Были, – подтвердил Николай, – по хуторам… Ага, вон и лошадь!.. Давай‑ка выводи этого апостола.
Николай захватил мешок и посох странника, снял с гвоздя свою безкурковку и вышел во двор.
Сзывая людей на колхозную разнарядку, в деревне звонил колокол. Будто по этому же сигналу Кустов вывел во двор и задержанного. Это был уже не безобидный, мирно пощипывающий свои прыщики странник. К тарантасу приближался человек, облик которого неотразимо напоминал пленного эсэсовца, – бывший фронтовик Юрков немало перевидал их под Москвой и под Курском.
– Я велю ему собираться, а он свою железину требует, – сердито сказал Кустов, кивнув на странника. – Поругались чуток… Он и материться умеет, чудотворишко!
Николай не удивился.
– Дам я ему железину, на дурачка напал, – откликнулся он и приказал страннику: – Влезайте на беседку, берите вожжи. Из ворот направо и вдоль по улице. Оглядываться запрещаю, оглянетесь – спущу курок.
– Не пугай пуганого! – огрызнулся незнакомец, полою архалука отирая распаренное лицо. – Страхи видывали!
– Ого, да ты и в самом деле стреляный волк! – рассмеялся Николай и на виду у задержанного зарядил ружье. – Садись… Садись, черт тебя задери, а то к оглобле привяжу – будешь пешком топать!.. Лиза, открывай ворота.
– Гляди, Коля…
Кустов влез на коня и верхом поехал сзади; два‑три километра ему было по пути с Юрковым.
Улица пестрела народом; узарцы с интересом рассматривали человека, сидящего на беседке. Возле правления колхоза, в кругу людей, стоял сердито насупленный председатель Андрей Рогов. Рядом с ним, размахивая руками и откашливаясь, что‑то горячо доказывал насупленной Минодоре член правления Спиридон.
– Кольша, отдал бы его нам! – зло пробасил Фрол, когда тарантас поравнялся с толпой. – Мы бы ему, по старой памяти, показали, как дезертировать!
VII. ДЕНЬ И НОЧЬ
Рассеиваемый ветерком мелкий дождь стлался по земле теплым прозрачным туманом. Будто сердясь на сырость, отмахивались от нее тяжелыми ветками потемневшие березы. Бессильный подняться выше, ползал по кровлям строений пахнущий хлебом дымок. Дороги и тропки улицы блестели лужицами, словно по ним для красы раскидали кусочки битых зеркалец.
Скользя по дождливому небу невеселым взглядом, Андрей Рогов покачивался на скрипящей деревяшке и что‑то соображал. Затем он повернулся к колхозникам, столпившимся под навесом пожарного сарая, и распорядился:
– Будет галдеть!.. Поймали, арестовали, увезли и амба – ясно?.. Первой бригаде – за плуги и на пар, бригадиром Спиридон. Вторая на пруд, подсыпать плотину для электрички.
– Бригадир‑от вечор в армию уехал…
– За бригадира – Демидыч, ясно?
Андрей Андреевич, потеряв в боях с белогвардейцами правую ногу, не ушел из Красной Армии, а до конца гражданской войны был членом коллегии ревтрибунала. Вернувшись в Узар с началом нэпа, Рогов со своими дружками Спиридоном и Фролом создал товарищество по совместной обработке земли, вовлек туда всю бедноту и таким образом заложил надежный фундамент теперешнего колхоза имени Азина. Председателем он работал бессменно девятнадцать лет, страстно дорожил честью своей артели и ни капли не щадил тех, кто так или иначе позорил славное имя его любимого командира Владимира Азина. Немногоречивый и строгий, Андрей Андреевич в то же время не лез в карман за словом и при случае умел повернуть к себе любое сердце.
После завтрака вторая бригада, пополненная, по выражению деда Демидыча, «причандалами» – счетоводом, правленческим сторожем, пожарником – гурьбою повалила на плотину. В числе «причандалов» была и кладовщица Минодора; она явилась с железной лопатой на плече. Пристально наблюдавшая за нею Лизавета сумела подметить то, чего не посвященные в узарские тайны колхозницы не замечали, – гордячка и нелюдимка кладовщица вдруг сравнялась с «простонародием», но выглядела сегодня куда мрачнее, чем на вчерашнем собрании. Слышавшая разговор мужа и Арсена о том, что кладовщица – воровка и что в ее хоромах скрывается дезертир Калистрат, Лизавета решилась было тотчас пойти к Рогову и факт за фактом рассказать ему о преступных делах Минодоры. Нет, Лизавета не одобряла предложения Спиридона ловить распространителей «святых» писем и вешать их на колодезных журавлях – это было бы чересчур жестоко, скажем, даже для кривобокой проповедницы. Но сорвать маску с Минодоры, всенародно и безо всякой пощады разоблачить ее двуличие и выгнать вон из колхоза – вдруг стало какой‑то внутренней потребностью молодой женщины. Только любовь и уважение к мужу удержали ее от решительного шага, но она дала себе слово не спускать глаза с Минодоры.
Мрачность же кладовщицы была естественной. Всевозможные ухищрения, которые приходилось изобретать каждый день, и частые неудачи последних лет истощили и надорвали нервы, расшатали крепкую прежде натуру Минодоры. Странноприимицу неотступно мучил страх перед разоблачением. В часы тяжких раздумий ей мерещился день, когда она не из покорности, но от бессилия поднимет руки перед судьбой.
Причиной сегодняшних тревог Минодоры совершенно неожиданно стал пойманный и увезенный в район странник Агафангел.
Церковный псаломщик в прошлом, любимец, наперсник и телохранитель пресвитера Конона теперь, Агафангел много раз бывал в узарской обители либо вместе с главою общины, либо один. Если он являлся с Кононом, то непременно творил расправу над непокорными – это он снес в пруд юношу Фрола, – если приходил один, то обязательно с дурными вестями. Но что он нес сейчас, если шел один? Где сам Конон, если его телохранитель попался? Что будет с нею, Минодорой, если Агафангел признается во всем?.. Эти назойливые мысли и взбудоражили странноприимицу; с ними она ушла на плотину, с ними сидела среди колхозников на бревне и делала вид, что смеется над новой частушкой, распеваемой девчатами:
Ой да, нас пророками пугали,
Мы не испугалися, да…
Ой да, как безбожниками были,
Ими и осталися, да…
– Тихо, девки! – крикнул бригадир Демидыч и, сдвинув припотевшие от дождя очки на лоб, обернулся к мельничихе: – Васса, вёснусь стояки забивали, так куда бабу‑то сунули?.. На том берегу?.. На этом?.. Чего нето молчишь… Ребятишки, вези бабу к копру. Да канат не забудьте, полоротые!
Ребята‑подростки погнали лошадь к сараю.
Женщины и старики на канате волокли с берега на плотину копер. Артелью командовал Трофим Фомич. Мокрый, грязный, взъерошенный, старик очень напоминал незадачливого рыбака, суетившегося у невода с уловом.
– Не рви, девки, не рви! – поучал он сорокалетних колхозниц, волочивших копер за веревки. – Не рви!.. С пупку сдернешь, а толку чуть. Надо односильно, с приноровкой, и он те за милу душу покатится. Да запевалу слушай, запевалу… Пой, Никон!
Черный, как головешка, старик Никон мотнул седенькой бороденкой, будто для того чтобы стряхнуть с тощего лица бисер дождя, зачем‑то отвернулся в сторону от артели и по‑козлиному заверещал:
– Хэ‑эй, ду‑бину‑у‑ушка.
Засмотревшись на необычайно смешного запевалу, колхозники рванули за канат, но снова порознь, – копер лишь заскрипел и покачнулся.
– Да ты не растягивай, не растягивай! – прокричал Трофим Фомич сконфузившемуся Никону. – Ты солдатским манером ори, вроде бы под шаг; помнишь, как Фаддей запевал?
– Отзапевал мой Фаддей у копра, – выронив веревку, плаксиво произнесла смуглая остролицая колхозница и мокрой щепотью потянулась к носу. – Запевает, поди… в окопах…. под бомбами.
Бросили веревку и остальные женщины.
– А ты не куксись, Прося, не куксись, – ласково сказал Трофим Фомич. – И с окопов вертаются: вернулся же мой Николай, и твой Фаддей вернется. Наше дело оберуч поддерживать окопы‑то. Ну‑ка, старики, перепутайтесь через девок в обе стороны, не лучше ли рванем.
Кряхтя и меся лаптями вязкую глину, старики встали вперемежку с женщинами.
– Пой, Никон…
– Дьякона выискал! – опять рассмешив артель, огрызнулся Никон на Трофима Фомича, но запел.
Теперь рванули дружнее; тужась и наступая друг другу на пятки, повезли. Копер, качаясь и поскрипывая, пополз по грязи.
– Пошел, пошел, айда, пошел! – покрикивал Трофим Фомич, краснея от натуги. – Не сдавай, нажимай‑ай…
Но через два‑три метра копер снова стал; и как ни ловчились старики, как ни ходили вокруг дубовой махины, оглядывая ее и похлопывая ладонями по намокшим станинам, а пришлось покориться и крикнуть на помощь молодежь.
Управившись с бабой, ребята подошли к копру вместе с дедом Демидычем; и вскоре там, где прополз копер, зачернели две глубокие борозды. Продеть канат в проем стального блока и подвесить к нему чугунную бабу было не так уж трудно, и Демидыч объявил передышку.
Колхозники расселись на бревнах.
От привычки работать в любую погоду дождя почти никто не замечал. Только сизоватая поверхность пруда точно рябью вздрагивала от ветерка и представлялась слегка конопатой, да стекла очков Демидыча, будто потрескавшиеся на мелкие кусочки, напоминали, что дождь не перестал. Старик снял очки, обнажив свои орлиные глаза, потер стекла подолом рубахи и, снова надев очки, деловито разгладил бороду.
– Зачнем, пожалуй, со стояков, – заговорил он, оглядев артельщиков вопрошающим взглядом. – Пазить новые не станем, вколотим их пасынками к старым, сто годов выдюжат. Как, мужики?
Старики согласно промолчали.
– Этак, значит, – уже решительнее продолжал Демидыч. – Завостривать бревна ставлю Никона с Лаврухой, они лиственницу знают и с топорами мастаки. К копру на канат пойдет молодяжник и ты, Лизавета, ты, Дуняха, и вы троицей…
Он пальцем указал на трех колхозниц.
– Оставшиеся девки‑бабы на лошадях глину возить, плотину подсыпать. Возвысим мы ее, матушку, на полметра!
– Ого! – удивился кто‑то из подростков.
– Не ого, а так ноне водится! – сердито оборвал парня Демидыч, потом отчеканил фразу за фразой: – Гитлеры сколько наших электричек прихропали?.. Тысчи!.. А мы новые выстроим. Недаром говорится, что советские кле́щи фашистских хлеще. С нами, говорю, спорь, да оглядывайся!
– Верно сказал: оглядывайся! – вскочила с бревна Прося‑солдатка и словно потыкала колхозников острым взглядом одного за другим. – Я вот оглянулась, а где промежду нами Анфисья Никониха?.. Мы здесь робить собрались, а они с Оксиньей Мошкиной в бане богу молятся. Подруги мои, а не знай бы чего сотворила им за такие дела!
– Врать не стану, а правда! – поднялась рядом с Просей другая колхозница. – Самолично, вот этими вот глазами видела. Врать незачем, а обе светлые рубахи надели да со свечками в баню ушли!
– Значит, «пророковым письмам» того…
– А Никон чего глядит?!.
– Никона надо взгреть!..
– Никон!..
Запевала сжался среди стариков на заднем бревне и, казалось, боялся поднять глаза.
– Никон, – позвал Демидыч.
– Ну!..
– Не ну, чудак‑человек, а взял бы задрал ей становину да хорошенько намозолил сахарницу, чтобы оглядывалась… Молиться молись, а прогулы не допущай. И еще Оксинью совратила!.. Вот возьму да пошлю к ним в баню‑то хожалых баб, не стыдно будет?..
Колхозники закричали кто что умел, однако предложения склонялись к одному: послать к богомолкам Лизавету и Просю усовестить, отобрать «святые» письма и привести в бригаду с покаянием. Исподлобья и сбоку наблюдая за Минодорой, Лизавета видела как, борясь с одолевающей ее ухмылкой, кладовщица морщила губы, то отводила в сторону, то опускала глаза, ерзала на бревне от соседки к соседке, потом вдруг побледнела и выкрикнула:
– Исключать таких из колхоза навовсе!
«Ишь, чего захотела, – зло подумала Лизавета. – Мы исключи, а она подберет». Но Минодоре тут же ответил Демидыч:
– Не резон мелешь, Прохоровна!.. Клин‑то клином вышибается; они их – письмами, а мы – словесами, да попонятливее, покруче, чтобы под кожу лезли… С нами, говорю, спорь, да того… Ступайте, бабы, ведите их сюда!
Лизавета и Прося ушли, а на плотине, под неуемным дождем, в месиве раскисшей глины и хлюпающих лужиц, закипела работа строителей. Минодора впервые, пожалуй, за все эти годы почувствовала откровенную неприязнь колхозников – на ее заговаривания люди отвечали сквозь зубы, кое‑кто косился, многие ухмылялись. Кладовщице не могли простить ее злобного выкрика об исключении из колхоза двух богомолок, но она по‑своему истолковала поведение людей. «Подозревают, подлые, или многое знают, – думала она, через силу бросая лопатой глину на телегу. – Скорее, скорее заткнуть глотку этой паршивице Капке; удерет – греха не оберешься. Да скорее бы Конона черти несли, опротивел мне этот треклятый Узар; в город, в город, в город!.. А тут еще Агафангел… Заставят признаться, выпытают, сознается во всем, подлая душа, – и конец!.. Что делать?.. Прежде всего долой отсюда Гурьку с Калистратом – в лес, в лес!.. С бабами останусь, огород полоть надо…. А мужики в лесу хоть сена скоту накосят, стожок поставят. И Неонилку с ними, прочь отсюда заступницу‑дармоедку, прочь!.. Калистрата в лес… а кто Капку задушит?!.. Нет, нет! Скорей домой!.. Домой, домой, там разберусь!» И позабыв даже о том, что Лизавета и Прося должны вот‑вот привести сюда богомолок, крайне ее интересовавших, Минодора заявила бригадиру о надобности отпустить продукты детскому садику и тотчас ушла в деревню.
Коровин встретил дочь жалобами на Платониду.
– Прижми ты хвост пучеглазой жабе! – как никогда решительно заговорил он, едва Минодора осведомилась про домашние дела. – Сегодня вконец извела брата Гурия!
Прохор Петрович рассказал, как «с утра занемогший брат Гурий возжелал сочинить новое святое письмо к заблудшим и страждущим», как позвал к себе его, Прохора Петровича, с бумагой и карандашом и как Платонида сорвала всю их работу. Проповедница без молитвы ворвалась в келью Гурия и, евангельскими речениями отчитав его за непосещение утренних и вечерних молений, пригрозила отлучением от общины и изгнанием из узарской обители.
Прохор Петрович стал было рассказывать о новом «святом» письме, продиктованном Гурием, но Минодора перебила.
– Уж не думает ли он сейчас подбрасывать свои письма? – хмуро спросила она, швыряя к ногам отца один за другим свои грязные боты. – Еще раз хочет подвести под монастырь?
– Нет‑с!.. Мыслит отправить с сестрами, буди они благословятся во странствие. Триста листов заказал мне славянским вязевом. К осени сделаю‑с… Хе‑хе, за каждой, слышь, сестрой распушится хвост из писем пророка Иеремии, хе‑хе, шутит‑с.
– Вот я с ним сама пошучу!..
Приказав собирать ужин, Минодора ушла в обитель.
В молельне совершалась вечерняя зорница. Сквозь закрытую дверь оттуда доносились жиденькие голоса женщин и сбивчивое – то тенором, то басом – подвывание Калистрата. Минодора брезгливо сморщила губы – она никогда не бывала на молениях, если не служил сам пресвитер, – и, предупредительно постучав, но не помолитвовавшись, вошла в келью Гурия.
Тяжело дыша, Гурий лежал вытянувшись на топчане, и скошенные на Минодору петушиные глаза его при свете лампады показались ей остекленевшими.
– Ну, как живешь‑можешь, непутевый? – начала она нарочито строго, хотя в сердце ее шевельнулось чувство сострадания к больному.
– Проклятый лешак! – проскрипел он будто насквозь проржавевшим за день голосом. – Ровно кворостиной зудит на горло, голова бурем‑буря, кругом кодуном кодит, лешак!
– Зудит, говоришь?.. Таковский был… Меня не послушался, черной кошкой обозвал, в преисподню спровадил, сукин ты сын, подлец!.. Носит тебя нечистая сила везде, как проклятого, вот и достукался, простыл!
– Речки бродился выше пупком, ангина поймал, – покорно признался Гурий и заискивающе попросил: – Молоко давай гретый, слушайте, да с содом, а?
– Мо‑ло‑ко‑о?!.. Ишь ты молочник нашелся!.. Робить тебя нету, гулена гуленой, а жрать ты тут как тут?.. У черной кошки попроси!
– О, лешак, я заплатить стану… Бери, слушайте, мой последний тысячу.
– Это иной разговор… Я сирота, манна небесная мне не сыплется, а ты не робишь, только хлеб жрешь. Но дело теперь не в одной плате за харч… Один наш дурак попался сегодня в мирской капкан; боюсь я, как бы он не выдал всех, да как бы и тебя здесь не зацапали. Ты давай‑ка выметайся отсюдова подобру‑поздорову… В лес покудов… С Калистратом да с Неонилкой… Жить.
– Лесом жить? – переспросил Гурий и даже приподнялся, но тут же повалился на постель и с яростью выдохнул: – Не пойду!
Минодору передернуло.
– Не пойдешь? – прошипела она, и на губах ее появилась ухмылка, которую не переносил даже старик Коровин. – Сам не пойдешь, Калистрат в мешке снесет!
Слыхавший об этих мешках, Гурий застонал:
– Подлая ведьма!
– Мешок крапивный, не надрягаешься, – продолжала странноприимица, не поняв, однако, кем ее обозвали. – Спеленаем, как лягушу, да к лягушам и спустим. Лучше уж подумай насчет леса: там потеплее, чем в болоте!..
Она приглушенно захихикала и поднялась.
– Стой! – с силой прошептал Гурий. – Слушайте, лешак побери… Открываюсь тайном…. Я ужасный нужен Конону, он придет сюда жо самый полночь…
Гурий назвал день явки Конона – и Минодора села.
Каждый скрытник верил, что для последнего суда над грешниками Христос спустится на землю без предупреждения. Представитель Христа – пресвитер общины – должен был являться своей пастве также неожиданно. Этот неписаный, но непреложный закон общины бил прежде всего по странноприимцам – чем неожиданнее владыка нагрянет в обитель, тем больше найдет в ней беспорядков и тем крупнее сорвет дань искупления с хозяина. Минодора давно испытала силу этого закона на собственном опыте и хоть не особенно трусила Конона, однако всегда старалась принять меры предосторожности. С этой целью она и прежде пыталась охаживать Гурия, но он прикрывался верностью общинным канонам и тайны не выдавал. Только теперь, припертый к стене неприятными обстоятельствами, он неожиданно открылся.
Срок явки пресвитера в Узар оказывался настолько близким, что странноприимица смешалась: верить ли Гурию? И если верить, то как поступить и с ним и с обителью?… Она прекрасно понимала, что Гурий открыл ей тайну не для того, чтобы отблагодарить хозяйку за хлеб‑соль, но только для того, чтобы спасти свою шкуру. Это еще сильнее возмутило ее, и она выпалила первое, что взбрело в голову:
– Ладно, дрыхни, покуда я подумаю…
Обдав Гурия уничтожающим взглядом, Минодора встала и вышла из кельи. Но, очутившись, в коридоре, странноприимица приникла глазом к щелочке в двери. Ей показалось, будто Гурий, полежав неподвижно, вдруг всхлипнул, потер глаза кулаками и не то зарыдал, не то засмеялся. Затем она видела, как он перевернулся на живот, ткнулся лицом в подушку и как его несуразное тело, точно в агонии, задергалось на топчане. «Ни черта не поймешь сатану, – выругалась она и ушла от кельи. – Разбери пойди: плачет или смеется». В келье же происходило и то и другое. Гурий плакал от досады, что он, столбовой дворянин, вдруг оказался во власти злой деревенской бабы, и смеялся, что ему удалось купить ее ценою глупой тайны. Потом он вспомнил разговор об изловленном Агафангеле и возможном обыске в обители, нащупал под матрацем пистолет и дал себе слово уйти отсюда, как только появится Конон.
Минодора же не медлила и приказала отцу тотчас после ужина отправиться на разведку к колхозному амбару.
Над притихшим Узаром сгущались, будто наплывая из лесу, вечерние сумерки. Сквозь сплошную, но теперь легкую и жиденькую, как серый ватин, пленку облаков просачивался белесый свет потучневшей луны. Отсыревшие за день постройки выглядели серыми и мутно‑блестящими, словно покрытые фольгой. На берегу за околицей уныло потренькивала балалайка, а два девичьих голоса слаженно и грустно пели о том, как на позицию девушка провожала бойца. Со стороны колхозного правления послышался ленивый собачий лай, потом там заговорили мужчины. Ожидавшая возвращения мужа, Лизавета вскочила с крылечка и выбежала за ворота.
Но голоса оказались чужими.
Женщина прислонилась к столбу и задумалась.
Когда муж сутками не возвращался из отдаленных хуторских бригад, хлопоча то о весеннем севе, то о сенокосе, то о взмете пара, она заботилась лишь, сыт ли он, спал ли, перевязал ли руку, – чистый бинт всегда лежал в его полевой сумке, – и совсем не думала о том, вернется ли он к обещанному времени. Сегодня было не так; сегодня она ждала, ждала с дрожью в душе, несчетный раз вышла за ворота, прислушиваясь к каждому стуку колес на тракту, к каждому звуку в деревне, и все зорче вглядывалась в густеющую темноту. Нет, Лизавета не боялась за мужа; она не сморгнула глазом на давешнее замечание Трофима Фомича, беспокоившегося «как бы чего не вышло в дороге с этим медведем‑скрытником»; она верила в Николая – ведь не всякий приносит с фронта домой по четыре боевых ордена. Молодая женщина не заботилась даже о том, привезет ли Николай милицию, – это разумелось само собой, как ночь, как день. И Калистрат, и Минодора проходили теперь где‑то стороной от раздумий Лизаветы, касались их краешком, задевали ее сознание как нечто второстепенное, от которого хотелось отвернуться, отплюнуться. В глубине же души, в самом светлом тайничке сердца Лизаветы нежданно‑негаданно поселилось и зрело совершенно иное, сладостно‑тревожное, чистое и большое чувство.
Часа два‑три тому назад, беседуя с богомолками прогульщицами Анфисой Никонихой и Аксиньей, молодая женщина рассказала им о поползновениях кривобокой проповедницы и вдруг вспомнила о беременной страннице, подвезенной Трофимом Фомичом в узарском лесу. Вспомнила и призадумалась: где эта скрытница теперь; если в доме Минодоры, то как живется ей с младенцем; нельзя ли увидеть эту женщину и не попытаться ли освободить ее из сектантского плена?..
Обе прогульщицы отмолчались и в бригаду не пошли, но Лизавету поведение богомолок не встревожило; ее захватила мысль о страннице. «Эх, какой бы я ее подружкой сделала, – думала она, – как бы славно, как вольготно забегал ее ребятенок по нашей избе!.. А молока‑то, молока‑то ему – хоть купайся!.. Да я бы… Да мы бы с Колей… А папаша, о‑о!»