– Давай, коли, кипятку да меду выставь, – садясь, произнесла Платонида.
На этот раз Минодора сама принесла самовар, выставила кушанья. Теперь в комнате за столом сидели уже не враги, а союзницы.
– Ты Капку к рукам прибери, – советовала Минодора, закончив сетование на «охиление» прежде могучей общины. – Мой старик об этой девке не больно красно поговаривает. Сплавить бы ее, да на безрыбье‑то, видно, и рак рыба.
– Заматереет – смирится, – ответила Платонида. – На Агапиту зри: неизреченно строптивой была, в мир собиралась, а заматерела – смирилася, и впредь покорною будет. И с Капитолиною ты мне не прекословь. Надо токмо, чтобы Калистрат… я зелье знаю… напою обоих, заматереет она. Сама говоришь о безрыбии. Поступися на час мужиком!
– Не жалко. Не убудет клади, коли мышь погрызет. Но поначалить ее когда‑никогда и мне дозволь: у меня, знать, тоже сердце имеется.
– Ты мать‑странноприимица, тебе и сам Христос велит. Токмо чтобы и я была в ведении, за что взыскуешь и наказуешь. Я за обитель перед светлым престолом ответчица!
Проповедница помолчала, отхлебывая кипяток.
– Вот еще Гурий меня заботит. Хоть, слышь, и принял он святое крещение от Конона, но хлыстовцами походя бредит, и мню, грешница, не с расколом ли он в нашу общину явился от поганых хлыстов?.. Бывало такое, помнится!.. Да замечаешь ли ты, раба, что по ночам Гурий часто из обители выходит? К добру ли сие шляние зырянину? Нет ли у пса наложницы? Знакомцев нет ли из потусторонников? Не предал бы нас, двуглавый змий!
Минодора знала от отца, что Гурий сочиняет «святые» письма и по двадцать верст за ночь бегает то на разъезд, то на станцию, чтобы рассовать «послания пророка» по военным вагонам, однако ответила уклончиво:
– Не видала.
И на это были свои причины.
Представив ей Гурия как весьма нужного человека, пресвитер Конон наказал лишь хранить и беречь его, не ни слова не промолвил о том, чтобы следить за ним. Поэтому‑то Минодора не ввязывалась ни во что, чем занимался Гурий в обители или за ее пределами: если он превозносил баптистов или хлыстов, значит, дело Платониды оспорить его; если диктовал Прохору Петровичу «письма пророка Иеремии» и разносил их, значит, такова воля пресвитера; выходит, роль странноприимицы здесь наблюдательная. Она лишь иногда советовала, когда кому именно из колхозников и какими путями подбросить «святое» письмо, и неизменно упрашивала Гурия взять этот труд на себя, потому что отца все‑таки жалела, а Калистрата считала бестолочью.
Собеседницы проговорили до полуночи. Они еще поспорили о «святом послухе», причем Минодора повернула дело так, что Платониде оставалось только согласиться подавать пример трудолюбия – вязать чулки и варежки – и блюсти порядок на внутренних работах. Однако не уступила и Платонида, потребовав себе хозяйского питания, разумеется, втайне от обители. Странноприимице пришлось согласиться. Они по‑дружески договорились о встрече пресвитера, которого ожидали со дня на день, не поскупились выделить ему щедрый подарок из своих доходов. Потом Минодора предложила обратить к своей общине одну «сильно надежную грешницу». Ею оказалась Ефросинья, не старая, но страстно богомольная вдова, очень работящая колхозница с соседнего хутора. Глаза проповедницы алчно вспыхнули.
– Только с этой ты не торопись, – предупредила странноприимица. – С месяцок надо понюхаться вокруг да около. Письмецо от Еремея ей по‑бабьи напиши, а Неонилка подбросит.
– Твое слово закон, – проговорила Платонида, впадая снова в свой обычный тон. – А мне скажи, чем прогневила Христа грешница Ефросинья?
Минодора перечислила:
– В церковь ходит, с попами дружит, в колхозе робит, а с председателем поругалась и бездушным бюрократом обозвала.
Платонида стукнула костылем и закивала.
– Избенка у ней на ладан дышит, – объяснила Минодора. – Летом в своей живет, а зимами постоялкой мается. Лесу да помощи выпрашивает, а председатель на солдаток указывает: вон, мол, какая орава за помощью прет…
– Сам Христос предает ее в руки мои!
– Только не торопись; зануздаешь да приведешь эту бабу – тысчу выложу!..
…Платонида отправилась к Ефросинье в тот самый день, когда Агапита и Капитолина стежили одеяло. Выпроводив Платониду через огород, Прохор Петрович наказал Варёнке следить за баней, вышел за ворота и сел на лавочку возле погреба. «Укостыляла каракатица, – с ненавистью подумал он о проповеднице. – Хвати, так на хутор, как в тот раз с Минодорой договаривались». Именно эта догадка и всколыхнула в нем воспоминания о печном душнике, тайной беседе между Минодорой и Платонидой и полученной затем от дочери головомойке, после конторой Прохор Петрович отказался ведать делами послуха, довольствуясь лишь бдением на улице и подслушиванием разговоров братии.
Но сегодня он оскандалился и на этом.
Вытащив напуганную Капитолиной Варёнку из‑под амбара, Прохор Петрович снова ушел за ворота и присел на лавочку. Улица под горой была пустынна и тиха, словно все живое попряталось от палящего зноя и выжидающе примолкло. Старик сидел и дремал; он не сразу расслышал дикий крик Варёнки:
– Прошка, медведь во дворе!
Старик бросился во двор.
Там стоял и, скаля зубы, смеялся над забравшейся под крыльцо Варёнкой низкорослый старик‑татарин в черной выхухолевой шапке. Узнав своего постоянного косаря, Прохор Петрович назначил ему срок начала работы, выпроводил и вздохнул: «Старею‑с, заснул. Будет потасовка от Дорушки, если Варёнка проболтается!»
Размышляя, что лучше пообещать Варёнке за молчание, старик припомнил свой недавний конфуз с письмами. Однажды он вручил Гурию готовые «послания пророка Иеремии» и не заметил среди них объяснительную записку Минодоры правлению колхоза о проросшем на складе просе. Хорошо, что Гурий взглянул на бумажку, прежде чем сунул ее в чужое окно, и, не увидев на ней креста, снова спрятал ее в карман. Гурий не сказал об этом странноприимице, однако пожурил Прохора Петровича и запретил ему писать «святые» послания за дочерней конторкой. «Тот пожалел, – горестно думал старик, – а дура не пожалеет, за сладкое на все пойдет!»
Так оно и случилось.
– Куд‑кудах, Минодорка!.. Баню теперь сама топи, – заявила Варёнка, как только кладовщица вернулась с работы: – Там полосатый живет и рюхат!
Коровину пришлось повиниться. Располыхавшаяся Минодора швырнула в лицо отца своего рыжего кота. Вытирая кровь на расцарапанном кошачьими когтями носу, старик попытался перевалить часть вины на Платониду.
– Это она‑с, она опоганила баню, – бормотал он, указывая дрожащим пальцем на печной душник. – Она послала туда Капку с Агапиткой. Воля‑с, воля дана ей, пучеглазой иродице!
– Платонидку! – выдохнула странноприимица.
Варёнка сломя голову кинулась в обитель.
Проповедница только сейчас вернулась от вдовы Ефросиньи; и по тому, как она сразу переоделась во все черное и удалилась в молельню, было понятно, что визит к очередной грешнице не удался. За последние годы подобных неудач становилось все больше, и у проповедницы выработалась особая привычка. Она одевалась в черный хитон, брала тяжелую лестовку из черных граненых бус литого стекла, уединялась в молельню и, встав на колени, пропевала с начала и до конца скорбную Давидову песнь «На реках вавилонских тамо седохом и плакахом».
– Эй, куд‑кудах, старая ведьма! – крикнула дурочка, подражая своей хозяйке. – Айда к Минодорке! Чичас же, медведь полосатый; опоздаешь – дак увидишь чё будет!
Платонида с лестовкой в руке поднялась наверх. Спустя несколько минут к матери‑странноприимице были призваны Неонила и Капитолина; Агапита не смогла подняться с постели.
Переживая горе своей новой подруги, Капитолина выглядела необыкновенно грустной. Озорной блеск ее серо‑синих глаз заметно поблек, губы были скорбно поджаты, пышные волосы заплетены в короткую толстую косу. Но взглянув на Варёнку и вспомнив давешний ее переполох, девушка не смогла подавить улыбки.
– Ишь ты! – прошипела странноприимица, чувствуя, как выступает на лбу знакомая испарина. – Иш‑ш‑ш, она еще улыбится, она еще.. Ну‑ка, мокрица, винись: что в бане делала?
– Ваше одеяло стежила…
Красивая и статная, в цветастом платье, Минодора сидела на стуле возле своей конторки, сложив на высокой груди полные белые руки. Голова ее вздрагивала, поблескивали шпильки в короне светло‑бронзовых волос. На сундуке, скособочившись, сидела Платонида; под стать своему одеянию, она была мрачна и смотрела в пол; по складкам ее хитона изогнувшейся суставчатой змеей ниспадала стеклянная лестовка.
Напротив проповедницы, возле шкафа с посудой, стоял Коровин и не моргая глядел на дочь; он был похож на волка своим ощерившимся ртом и ощетинившимся серым бобриком, с капельками крови на носу. Держась за ключик, привязанный к поясу старика, слоено плача, беззвучно хихикала Варёнка. Поодаль от всех раболепно сутулилась и что‑то шептала Неонила.
– Одеяло стежила, – скривив губы, повторила Минодора. – А еще что?
– Разговаривали.
– Разговаривали, так, так. Ну, а потом что?
– Варёнку напугала…
– Скоморошничала, – глухо перебила Платонида. – Беса тешила!
– Нет, не беса! Напугала, чтобы не подслушивала. У нас секретов нету. Калистратовой шубой напугала.
– А‑а‑а! – будто простонала странноприимица. – Калистра‑а‑атовой?!. Я тебе выверну Калистратову шубу, я т‑тебе…
Минодора вскочила, рванулась к Капитолине, но остановилась, окинула всех диким взглядом, схватила за плечо Варёнку и пихнула ее на середину комнаты.
– Ты, пугало, дай этой… Постой, вот…
Она вырвала из рук Платониды лестовку.
– На!.. Бей по морде!.. А ты держи, – приказала странноприимица Неониле. – Лапы ей назад!.. Кому сказано?!
Капитолина побледнела и оглянулась на Неонилу.
– Уволь, матушка, – растерянно поклонилась старуха и прижала руки к груди. – Я не стану.
– Кто тебя кормит?!
– Сама ем, матушка, святым послухом питаюсь, покуда силушка есть.
– Рабы, да повинуются! – строго сказала проповедница.
– Уволь, Платонидушка, рученьки – пле́ти, ноженьки – кисельны. Я травинки‑былинки не таптывала, а человека…
Коровин, поглаживая бородку, направился было к двери горницы, но вдруг обернулся и сзади бросился на Капитолину. Он заломил девушке руки, схватил за косу, всей тяжестью своего тела оттянул ее голову и прохрипел:
– Бей!
– По шарам? – хихикнула Варёнка.
– Меду дам! – крикнула ей Минодора.
Варёнка взвизгнула и со всего размаху хлестнула лестовкой по лицу Капитолины. Дурочка подскакивала, ругалась всеми словами, каким успела научиться от своей хозяйки, и била, била… Побелевшая, с остановившимися глазами, будто нарочито шипя, Минодора отсчитывала удары: «Шес‑сть, с‑семь, вос‑семь». Капитолина крутила головой, отпинывалась ногами, но молчала. Неонила не выдержала, ввязалась было отнимать девушку, но в этот момент шнурок лестовки лопнул и стеклянные бусы градом рассыпались по полу. Варёнка покачнулась, взмахнула руками, ударилась головой о кромку посудного шкафа, упала и забилась в припадке. Коровин отшвырнул Капитолину к двери. Пошатываясь, она поправила волосы, брезгливо скривила окровавленные губы:
– Все на одну… А бог‑то?.. Эх вы!
Повернулась и вышла вон.
– Бога вспомнила, – проскрипела Платонида. – Бог везде найдет!
Неонила покосилась на проповедницу и без обычного поклона вышла вслед за Капитолиной.
– Грех ваш, миленькие, – молвила она в дверях.
– Ну‑ка, воин, оттащи эту падаль, – приказала отцу Минодора, кивнув на бесчувственную Варёнку.
Вошел Калистрат.
В короткой рубахе, замызганной до лоска и давно утратившей свой первоначальный цвет, подпоясанный обрывком тесемки, в заскорузлых, будто сыромятных штанах, босой, он был сегодня еще мощней и угловатей. Взлохмаченные, позабывшие о ножницах и гребне волосы и борода скрывали его лоб, лиловые впалые щеки и огромный отвислый подбородок. Открытой, словно нарочито выпученной оставалась лишь середина лица, изуродованного оспой. Даже глаза казались щербатыми от мелких черных крапинок. Прерывисто дыша, он словно воткнул тяжелый взгляд в лицо Минодоры.
– Чего пожаловал, коли не зван! – спросила странноприимица, стараясь быть строгой.
– Ныне мы по делу, – ответил мужик без тени обычной робости. – Интересуемся, кто здесь девку забижал?.. Али все скопом?.. Гляди, Минодорья, кабы… Мы тоже с норовом!
Калистрат оглядел свои пудовые кулаки, неуклюже потоптался и вышел.
– Ишь ты… Обезьяний король! – поддельно засмеялась Минодора, потом рывком повернулась к Платониде: – Ступай к ним да спокой водвори.
Выпроводив проповедницу из комнаты, Минодора переоделась, подошла к зеркалу и распечатала флакон «Красного мака». Смачивая одеколоном пылающее лицо, шею и голову, она не замечала, что жидкость льется на платье, на коричневые полусапожки. За многие годы своего странноприимства она впервые не испытывала торжества полновластной повелительницы. Наглость девчонки представлялась ей безмерной: сопротивляться, когда ее наказывает мать‑странноприимица – кто это видывал в общине? Давно ли в этой же самой комнате белобородый старец Мефодий, покрытый чирьями и паршой, ползал на четвереньках и вымаливал прощения – не у Минодоры, а у суковатой палки, которая в руках наказующей странноприимицы рвала его болячки?.. А эта смиренница Неонила – как она ответила своей кормилице? «Сама ем, матушка». Сама ест?! А кто приносит из колхозного амбара то, что едят?
Она занялась косами и вспомнила Калистрата, – и это ничтожество подняло голос против нее?..
Минодора всегда ощущала потребность в мужчине. Но те, которых она каждодневно видела, казались ей слишком обыкновенными и ничем не отвечали ее вкусам. Однажды летом на узарской мельнице она встретила Калистрата, конюха соседнего колхоза, присмотрелась к нему, поговорила с ним и определила: «Этот – по мне». Они сблизились в ту же ночь, в помельне. Но вскоре грянула война. Не встречая больше Калистрата, Минодора считала его мобилизованным в армию. А он получил отсрочку на год, жил дома, полагая, что давний случай на мельнице лишь бабья блажь, и новой встречи с Минодорой не доискивался. Оба они удивились, столкнувшись на рынке областного города; она продавала рукоделия странниц и странников, а он, теперь действительно мобилизованный, присматривал купить шерстяные носки и вязаную фуфайку. Минодора выбрала из непочатого мешка самое лучшее, прибавила еще перчатки и шарф, потом привела Калистрата на свою городскую квартиру. Он выпил стаканчик водки и захмелел, со второго затянул какую‑то нескладную песню, а после третьего сполз под стол и залился всепотрясающим храпом. Минодоре стало ясно, что Калистрат выпить любит, но пьет безубыточно; такого не трудно удержать и приручить, у нее будет мужчина и работник!.. Калистрат пришел в себя лишь на тринадцатые сутки. Он лежал на топчане в келье узарской обители. В тот же день Минодора сообщила ему, что на сельских сходах района он объявлен дезертиром и что всех дезертиров расстреливают. Ласкаясь, она богом поклялась спасти его, заявила, что после войны уедет с ним из Узара подальше на Урал, выйдет за него замуж и при регистрации брака переведет его на свою фамилию. Он присмирел, с тех пор не вспоминал при Минодоре об истории своего пленения, работал за пятерых, послушно исполнял все прихоти капризной и развращенной хозяйки и даже прилежно молился на Платонидиных зорницах. Странноприимице казалось, что зверь приручен – и вдруг он явился защитником этой паршивой девчонки!.. «Ничего, покуда война – не свернешься», – самонадеянно пригрозила Минодора, надевая жакет.
– Ты, Дорушка, ушла‑с? – спросил Прохор Петрович.
– На собрание, – буркнула Минодора. – Гляди тут, а то опять чертей спущу!
Солнце пряталось за пожарным сараем, и по улице наискось ложились тени построек. Там, где в погожие дни зеленела лужайка, около палисадников, возле плетней и прясел, перед кучей сбунтованных бревен, тени были гуще, и эти места напоминали Минодоре свежевырытые ямы. Быть может, потому что за спиной Минодоры с востока наплывала туча, а прямо на запад дул свежий ветерок, заходящее солнце казалось ей нестерпимо ярким. Ее раздражали и пылающие отблеском заката окна домов, и тополя во дворе колхозного детского сада, шевелимые ветерком и серебрящиеся, точно на них упал иней, и первомайский флаг над крышей правления колхоза – он порхал, словно краснокрылая птица, стремящаяся к солнцу. И чем ближе Минодора подходила к школе, где сегодня собирались колхозники, тем сильнее ее душу окутывало чувство настороженности, страха и озлобления. Это чувство стало знакомо ей с тех пор, как она приняла в свой дом первого странника‑скрытника, а из колхозного амбара унесла в собственный ларь первые карманы крупы и муки. С этого дня дорожка на колхозные собрания казалась ей тяжкой: а вдруг дознаются и разоблачат?
Возле школы одиноко стоял парень.
Это был сын колхозного мельника, семнадцатилетний Арсений, стройный и плотный, с черными открытыми глазами под темным чубиком, как ласточкино крылышко свисавшим над стрельчатой бровью. То ли за кавказские черты лица, то ли за вечно неунывный горячий характер и откровенное добродушие, но один из бывалых односельчан прозвал парня Арсеном, и это имя прильнуло к нему. Он и сам подчеркивал это сходство неизменным щеголеватым костюмом – темной рубашкой с застежкой‑молнией, брюками галифе, заправленными в легкие брезентовые сапоги, и легкой черной кубанкой.
– Куме Прохоровне! – весело крикнул он подходившей Минодоре. – Сто лет ходить да двести на карачках ползать! Как земля носит, как живем?
– Хлеб жуем, – скрепившись, постаралась весело же ответить Минодора. – Только что я тебе за кума?
– Здрасте! Колхозный амбар с колхозной мельницей завсегда родня. На собраньице? И я; замещаю папашу: он воюет, я голосую. Что слышно в вашенском амбаре про второй фронт?
Натянуто улыбаясь, Минодора молчала. «Мельница так мельница ты и есть», – думала она о парне, а он, болтая, поглядывал на нее искоса и мысленно посмеивался: «Уж больно ты надушенная да расфуфыренная. И кто бы это объяснил мне – для чего старушечка фуфырится?»
В школе было густо накурено. Уступив скамьи женщинам (парты на днях покрасили и вынесли на просушку), мужчины сидели на полу, будто подперев спинами стены. Арсен облюбовал место недалеко от порога и втиснулся между двумя юнцами. Минодора прошла к скамье и села с краю, рядом с Лизаветой Юрковой.
За столом, положив блестящую бритую голову на ладонь, сидел приезжий районный работник, а рядом с ним на длинной скамье – три члена правления колхоза и двое учителей. Они слушали колхозников хуторской бригады – лысого мужчину в старинном кафтане и женщину в серой пуховой шали. Хуторяне, примостившись на подоконнике, попеременно тянулись к столу и что‑то рассказывали так тихо, что приезжий, вслушиваясь, морщил большой почти коричневый от загара лоб. Кругом шумели приходящие колхозники. Среди шума выделялись звонкий тенорок Трофима Юркова и густой, как звук многопудового колокола, бас деда Демидыча. Борода Демидыча полоскалась из стороны в сторону.
– Бесноватый! – доказывал Демидыч, потрясая развернутой газетой. – Вот она, в ней все здесь прописано: бес‑но‑ватый фулер!.. И выходит, что в нем черт!.. Газете не веришь?.. С Демидычем, брат, спорь, да оглядывайся!
– Да никакого черта, Демидыч, – возражал Трофим Фомич. – Ни черта в нем, ни дьявола. Так только пишется по‑ученому: бесноватый фулер – вроде как собака, которая бесится.
– Ага, ты про собаку?! Ладно, согласен и про собаку. На кой, скажем, хрен, Тимошкины ребята окрестили Гитлером своего щенка?.. Ну‑ка?.. Собака – она тварь любезная, ее, скажем, часом и обласкать причтется, а тут кого ласкать?.. Тьфу!.. Да я бы этого бесноватого, тать его в треск, так погладил бы, что… А ты толмачишь: собака!
Послышался хрип, сипение, кашель: старики вокруг засмеялись.
– Отбрил!..
– А я что, супротив? – смущенно улыбаясь, сказал Трофим Фомич. – Я бы сам того фулера за милу душу… Ты вот про Гитлера толмачишь, а сам за религию!
– Кто за религию? – окрысился Демидыч.
– Ты говоришь: в нем черт, а черт‑то с богом одного поля ягоды… Черт!.. Стало быть, мы с чертом воюем, ась? С чертом воюет Россея?
– Россея!.. Эка махнул!.. А слыхивал ли ты, что сказал Александра Невский?
– А чего сказал?
– Ну вот, чего он сказал?
– Ну и доложи: чего сказал?
– Про Россею?
– Ну про Россею.
– А кто с мечом придет, – торжественно возгласил Демидыч и было поднял палку, но его перебил Арсен:
– От меча и погибнет! – выкрикнул он.
Старики обернулись на паренька. Кое‑кто из них неодобрительно хмыкнул. Демидыч от удивления широко открыл рот и, шурша газетой, потянулся снять очки. Трофим Фомич рассмеялся.
– Ловко знает парень, – громко похвалил он Арсена.
– То‑то, – проговорил Демидыч. – Не в пусто говорят, что орел мух не ловит. Молодчина, Арсенко… С нами, говорю, спорь, да оглядывайся!
– Граждане! – встал председатель колхоза Рогов, и его деревянная нога скрипнула. – Бросай курить. Начнем собрание. Наметьте президиум.
– Правление колхоза!
– Еще?
– Хватит, не молотить ведь!
– Повестка: текущий момент и сенокос. Думайте.
– Сенокосье в первую очередь!
– Повестку утвердить?
– Зачинай с текучего, – за всех отозвался дед Демидыч.
– Слово товарищу Бойцову.
Приезжий поднялся. Рядом с председателем колхоза он казался слишком низкорослым. Сунув пустой рукав своего офицерского кителя за поясной ремень, окинул людей усталым взглядом и сказал:
– Товарищи…
– Дайте тишину, – перебил докладчика Рогов.
Эта привычка председателя – всегда перебивать оратора на первом слове – была знакома узарцам, как все знали и то, что сейчас он подхватит рукой свою деревяшку, стукнет ею в пол, сядет прямо и будет строго следить за порядком; так у него повелось с самой гражданской войны.
Как бы в противовес неказистой наружности, голос Бойцова оказался густым и гибким. Он начал с утренних сообщений Советского Информбюро об успехах наступающей Советской Армии, а потом перешел к местным событиям.
– Ясно, что есть недруги и в нашем тылу, – негромко но четко говорил он. – Это расхитители общественной собственности, обкрадывающие народ в самую лютую годину. Это спекулянты, жиреющие на крови и слезах народа; такие в нашем районе были, мы их осудили; но все ли они выявлены?.. Это дезертиры и их укрыватели, вонзающие нож в спину Советской Армии. Я говорю об этом для того, чтобы наши люди знали о подлой нечисти. Вам понятно, что вся эта свора помогает нашему врагу. А всем ли вам ясно, на чью мельницу льют воду вот такие грамоты?..
Бойцов растряхнул и приподнял над столом два «святых» письма.
– Их мне только что передали ваши колхозники. Письма, дескать, с неба, от пророка Еремея… Не мое дело выяснять, чья это работа, но моя обязанность сказать вам правду о ней. Это враги пытаются навредить нам, когда наша армия сражается уже под Минском и Петрозаводском, а тыл готовится к уборке урожая. Враги хотят ослабить наше трудовое напряжение. Враги стараются сыграть на заблуждениях религиозных людей. Но здесь враги просчитались; только тощенькая кучка слепцов поддалась на их провокацию. Патриоты же, истинные колхозники сами разоблачили ее, хотя письма подбрасывались людям верующим. Почему разоблачили? Потому, что могилой и плесенью смердят эти листовки, плесенью и могилой – от черного креста до аминя!
Минодора покосилась на хуторян. По комнате прокатился неясный гул голосов.
С подоконника встал хуторской колхозник. И самое окно от нижней до верхней подушки, и сидящую на нем Ефросинью он сразу скрыл от собрания своей фигурой и заговорил сперва степенно, тягуче:
– Я по то и пришел, чтобы письмо заявить да послушать, чего про войну скажут, а к сенокосью хуторская бригада хоть завтра. Касательно если леригии, то уж, не обессудьте, верую! А было так, гражданы. Я по порядку, как сохой. В субботу этак сходил я в баню, напился квасом и лег на полатцы. Катаюсь по войлоку, а уснуть не могу; об ребятах, об сыновьях думаю. Вдруг окошко скри‑и‑ип. И опять – скри‑и‑ип… Брысь, кричу: думал – кошка. Утром на подоконнике письмо вверх крестом, а крест‑от не наш, восьмиглав, – четырехглавый. Я читать, перечитывать – и что‑то, мол, не ладно, да к бригадиру.
– Ну и что? – не стерпев, глухо спросила Лизавета.
– Разобрались! – строго потряс лысиной хуторянин. – Выходило: все бросать, всех разогнать – и на восток! Хозяйствишко, выходит, на ветер. Жил, жил – и тпру, стой!.. А кто грамоту с почетом от района за лен имеет – тоже гнать? А грамоту я имею. Мне шестьдесят шестой, а роблю за четверых. Сын воюет – за него, сын в Казани учится – за него, сын монтером на заводе – за него. Да и так скажу: бог богом, а Гитлера нам дотрясать!.. Поди, думают гражданы: где, мол, козы во дворе, там и козел через тын лезет, – ан не тут‑то было!.. Поймаю этого козла, то бишь пророкова поштальёна, полозья через башку навыворот к пупку загну. Без помощников справлюсь. Вот видит бог, сделаю!
Он стукнул себя кулаком в грудь и сел.
– Такой сомнет! – сквозь смех собрания крикнул Демидыч.
Слово потребовала Ефросинья; у вдовы был решительный вид. В темном платье нескладного шитья, в серой распахнутой пуховой шали она напоминала чем‑то озлобленную курицу‑парунью. Не глянув на мужчин даже косым взглядом, она повернулась к женщинам и заговорила часто, будто спеша:
– Скажут бабоньки: «Ну, раскудахталась попова дочь в шале в такую‑то жарынь!» А я скажу: не хвораю, только лихорадка от злости бьет, что не словила я ее, собачью отраву!
– Лихорадку‑то? – пошутил Арсен.
– Писаку! – отрезала вдова и бухнула кулаком по плечу сидящего спиною к ней учителя. – Писаку, бабу‑ягу. И не перешибай!.. А было тоже на воскресенье. Олашки я завела. Утром поесть – да в церкву. Солнышко высунулось, встала я, пошла по дрова, а в сенях у дверышки грамота. Вижу: крестик на ней, потом писано, а чего – куда я с ликбезом‑то? Пошла к Паньке, книгоношице. Панюшка прочитала вот этак одними губами, и мне: «Чепуха!» – а сама грамоту в книжку и захлопнула. Я добиваться: читай, говорю, голосом, может, чего‑нето про меня наляпано, читай с конца до конца! Билась, билась она – ну, прочитала. Партейных, слышь, гнать, комсомол – тоже, саван надеть и молиться… Иду домой, а в голове пляски, а самое бьет – ходуном хожу. Неужто пророк с небеси спустился? В войну‑то? Еропланы везде, палимёты, как это он скрозь палимётов? Потом думаю: дура, куда ему в такую завироху?.. И кого гнать?.. У сестры Мавры сын Пашанька комсомол; у Домны от первого мужа Олексей партейный; с бригадиром из одного колодца воду пью – гони, попробуй, всех троих!.. Да и робить как бросишь? От роду родов на работу не опаздывала, у бригадира язык не повернется сказать, что Офрося прогульщица, а тут нате‑кось!.. Вот и трясуся, что ее, собачью отраву, не загребла да в Совет не доставила… Сегодня заявилась прошнырить: как‑де баба с моего письма?.. А она писала, все слова её: и пророк Еремей, и глас архангелов, и про колхозы… Засушенная такая, косозадая. Евангель вынула, лампадку. Меня, слышь, бог послал вывести тебя из гнилой трещобы в светлую обитель. Я ее со зла‑то турнула, а потом – батюшки, кого отпустила?! Кинулась за ней, а она, собачья отрава, на бугре по ашьинской дороге чешет!
Так же, как говорила, энергично она запахнула шаль, подскочила и села на подоконник; но тут же спрыгнула, повернулась к председателю и, грозя ему пальцем, протараторила:
– А про мою гнилую трещобу баба‑яга для тебя сказала! Долго станешь бюрократничать? Смотри, дорогой товарищ Рогов, я до партейного райкома дойду!
У Арсена осталось такое чувство: отшумела молотилка, намолотила сколько надо, чуть‑чуть добавила, и стало тихо; кому полагается подбирай намолоченное. Лизавета сразу поняла, о какой косозадой яге шла речь, и, подзадоренная Ефросиньей, ощутила страстное желание выступить: «Послушаю, что скажут другие, а потом разгрохаю всю шатию сама». Минодора покраснела; новый провал Платониды разозлил ее, но уловка проповедницы – не ходить в Узар прямой дорогой – успокоила. «Хитра святоша», – в душе рассмеялась она.
После Ефросиньи выступил учитель. Старенький и от природы несловоохотливый человек, он говорил скупо, медленно выкраивая фразы. Пообещал наладить дело с лекциями и беседами, легонько пожурил районные организации за нежелание открыть в Узаре избу‑читальню и, точно свалив с себя надоевший груз, сел.
Хлестко, словно стреляя очередями, говорили два бывших азинских красногвардейца‑пулеметчика – члены правления колхоза Фрол и Спиридон.
– Пророк с неба сиганул – и райком об Узаре вспомнил: докладчика послал, – язвительно заметил Фрол, посмеиваясь в буденновские усы. – Сколько разов весной в Узар приезжало кино? Раз – «Двух бойцов» казали. Сколько лекций делали за войну? Одну – про блокаду в Ленинграде, – мол, лектора воевать ушли. Николай Юрков только и беседует по фронтовой да по полеводной части. Вот и выходит: как аукнется, так и откликнется!.. Товарищ Бойцов заявил, что не наше дело выяснять, кто пишет да подкидывает. Ладно, подождем; может, турки пророками займутся: туркам все равно делать нечего!..