Так же язвительно ухмыляясь, Фрол подмигнул собранию и сел спиной к Бойцову. Арсен повел глазом по мужчинам – колхозники пристально глядели на Спиридона: люди привыкли к тому, чтобы вслед за Фролом выступал его боевой соратник.
Спиридон заговорил сквозь удушливый чахоточный кашель. Прежде всего бывший красногвардеец обозвал районных работников подслепыми, а потом потребовал немедленно открыть в Узаре избу‑читальню и подвести к ней радио.
– Семь километров от сельклуба, а столбы сами поставим, и точка, – пробасил он; затем постучал в стол пальцем, похожим на дверной крючок, повернулся к Бойцову и пригрозил: – Не сделаете – в область турнем, и точка. Пророки в наступление пошли, а мы какие батареи супротив них выставили?.. Смеемся больше, хихикаем пророкам на пользу. Только, Фролаха, мы турков ждать не станем, а по‑азински устроим засаду, изловим Еремея с письмами да на журавле подвесим, чтобы из района видно!… Теперь война, и Бойцов верно окрестил пророков врагами, а с врагом говорят по‑военному, и точка!.. Так и доложи райкому, товарищ Бойцов.
Слово попросила Лизавета, но ее без всяких церемоний перебил дед Демидыч. Он поднялся, высокий, кряжистый, сутулый, и заговорил без разрешения председателя.
– Плесень, товарищ Бойцов, верно. Но вот наши учителя сколькое собрание мужиков посулами кормят? А ведь посулы‑то приелись, лекциев охота!.. Мы почему кричим да спорим?.. Потому, что все вызнать хотим; красна птица перьями, а человек учениями!.. А со Спиридоном не согласен. Видно, ты забыл, Спиря, что тебе в коллективизацию за самосуд сказали?.. Изловить надо и осудить надо, только на это власти есть; с нами, говорю, спорь, да того… А нам робить надо во как!.. Пророки велят: не робь!.. А мы им: на‑кася выкуси, да обоим с фулером по башкам работой‑то, по башкам!.. Теперь давай говори про сенокос; зорька с зорькой целуются, растарабаривать некогда!
Неудовлетворенная собой и собранием Лизавета еле дождалась его конца и заспешила домой, чтобы накормить мужа ужином, но на улице ее задержал Арсен.
– Лизавета Егоровна, можно вас минуток на сто? – шутливо сказал он и, помолчав, пока мимо прошла Минодора, спросил: – Николай Трофимыч не был, – здоров ли?
– Другим делом занят, – нетерпеливо ответила Лизавета и кивнула в сторону девушек, в темноте приплясывающих под тихую частушку. – Тебя девчата ждут, говори.
– Девчата – не тухлые яйца, не лопнут; тут дело пофильтикультяпистей… Лизавета Егоровна, как настроение Николая Трофимыча по моему адресу, если я к нему, как к родителю?
– Не ошибешься.
– Тогда бубны козыри!.. Передайте ему, что утречком заявлюсь с последними известиями от Советского Информбюро!
Он откозырнул и пошел к девчатам.
«Что‑то парень выудил серьезное, коли шуточками сыплет», – подумала Лизавета. Привычку Арсена говорить шутливо о самых серьезных делах и серьезничать в смешном знал каждый узарец: парень со школьной скамьи был селькором районной газеты, но под каким бы псевдонимом он ни укрылся, азинцы узнавали его заметки именно по этой привычке.
Дело же, о котором он говорил, казалось ему серьезным. Как‑то в начале недели председатель ревизионной комиссии колхоза, полуслепой старичок, попросил Арсена переписать набело акты последней проверки колхозной кладовой. Парень охотно согласился: авось удастся выловить что‑нибудь такое, чем можно похвалиться перед другими колхозами через районную газету – пусть узнают, как работают азинцы. Прежде чем приступить к переписке акта, он на листке бумажки написал заголовок своей будущей заметки «Учитесь у кладовщицы Минодоры Коровиной». Затем почти целиком перенес в корреспонденцию начальные строки акта, что склад запирается тремя замками и опломбировывается, что внутри замечательная чистота – умывальник, мыло, полотенце, зеркало, а продукты хранятся под марлевыми положками, что весы клеймены и точны, а борьба с грызунами поставлена образцово. «Я им все мышеловки разрисую, – радовался Арсен своей идее. – В общем, строк на сотню!» Последующие разделы акта парня не взволновали: в них торчали голые, как сучковатые палки, цифры. Его внимание привлекли лишь слова «гарнцевый сбор» – это было его профессиональное, мельничное, и парень просто из уважения к словам присмотрелся к цифрам. В актах было записано, что гарнцевый сбор поступал на колхозный склад трижды: 103, 202 и 100 килограммов. Арсен всмотрелся в цифры и, прикрыв глаза, стал вспоминать. «Нет, не помню таких, – наконец пробормотал он про себя. – Сам я сдавал гарнцы Минодоре, сам выписывал документы. Нет, другие были цифры». Попросив у матери книгу гарнцевых сборов за прошедшую зиму, парень нашел записи и сличил их с записью в акте: да, числа были трехзначными только в книге выглядели так – 198, 292 и 199. Разница показалась небольшой, но она толкнула юношу к двум вопросам: как подделана в документах сумма прописью и сколько украдено муки за прошлые годы?.. Арсен собрался тотчас бежать со своим открытием в правление колхоза, но его задержала мать. Она посоветовала не шуметь, все проверить потихоньку через хорошо грамотное и надежное лицо и подсказала обратиться к Николаю Юркову. Минодору Прохоровну мельничиха назвала «аблакатом» и добавила, что такой же, если не ловчее, «аблакат» и ее родитель Прохор Петрович.
Минодора возвращалась домой одна. После провала Платониды с вербовкой Лизаветы странноприимица сторонилась даже прежних приятельниц, считая их, как и всех других узарцев, своими скрытыми врагами. Она шла медленно, осторожно ступая по неровной сторонней тропинке. В ушах гудели гневные голоса ораторов; и как‑то невольно чудились в них и угроза, и презрение к ней, Минодоре. Оттого и сердце билось неровно и ноги ступали неуверенно. Но что, собственно, произошло? Стоило ли тревожиться из‑за того, что они наговорили? Касались ли их разговоры ее, Минодоры, как кладовщицы либо как странноприимицы? Назвал ли кто‑нибудь хотя бы намеком ее имя, кивнул ли в сторону дома на пригорке?.. Нет, не было ни того, ни другого. Разговор шел о письмах, но кто их писал, кто подбрасывал – это требуется еще установить и доказать. Милиция, прокуратура, суд очертя голову не набросятся – это всем хорошо известно. Да, в конце концов, пусть хоть кто‑нибудь словом тронет жену человека, расстрелянного белыми – вся Москва на ноги встанет; это много раз спасало Минодору от неприятностей. Был разговор о Платониде, но откуда знать Минодоре, что это за кривоножка, где она живет и чем занимается? Говорят, что ушла по ашьинской дороге – ну, так в Ашье и спрашивайте, там и ищите, в церкви, у попов. Поэтому стоит ли тревожиться?..
«Нет уж, – тотчас же строго возразила она себе, – береженого и бог бережет. В доме непорядки, вот что сперва. Дневной послух по двору – к черту его! Пускай клячи робят ночью. Во дворе да в огороде ночью, а днем по кельям. Робили же раньше и не ослепли, не передохли, зато спокой был. Потом с этой, с Капкой, – выдаст мокрица! Сама себя решит, а выдаст. Не даром же в погребу с Калистратом разговаривала… Да, так и придется сделать, как с прошлогодним сопляком, с Фролкой: в мешок да в пруд!.. Того щенка и от войны спасли, и в общину окрестили, а робить не захотел: не раб‑де я вам… Вот те и не раб – уплыл, поди, со льдом‑то в Каму, если рыба не съела!.. И эта синешарая из таких же. Платонида хорошо про Калистрата придумала – распалить… Он в этих делах волк волком: придушит, да свое возьмет. А уж придушит, так хоть за сто верст стащит. На какой мне черт такая помытчица – дрожи из‑за нее… Да скорее, скорее надо!.. Потом Гурька… Хвост прижать, чтобы не шибко носился со своими письмами, больно храбер да яростен!.. И с Платонидкой ровно их черт стравил: где бы ни сошлись – как две собаки. Ужо заявится Конон, пожалюсь. Он наведет порядок, он пресвитер, да и ко мне чего‑то уж больно льнет. Не знаю, по‑мужскому ли, по‑дельному ли, но ровно муха к меду».
Минодора поднялась с улицы на свой пригорок, свернула с тропки к погребу и, нащупав лавочку, устало опустилась на нее. Утомленная дневным зноем и взбудораженная вечерними передрягами странноприимица нуждалась в прохладе и покое. Хотелось подумать, помечтать, прикрыв свои мысли от посторонних чернотой этой весенней ночи.
В конце деревни в окошке Юрковых горел единственный огонек; он напоминал мутноватую звездочку, заблудившуюся в темном пространстве между горизонтом и лесом. Близкий днем, лес теперь почти сливался с сизою тучей, а на легких вздохах ветерка из него доносился резкий запах смолы.
Она просидела возле погреба до первых петухов. Мысли вертелись вокруг Капитолины с Калистратом, но какого‑либо нового, иного решения не принесли: девушка осталась обреченной, и чем скорее, по замыслам странноприимицы, совершится казнь ослушницы, тем лучше. Странноприимица жалела только, что нельзя казнить ни сегодня, ни завтра, что надо склонить к делу проповедницу и непременно ждать благословения пресвитера, – так заведено исстари. «Ладно, Платонидке напою в уши, а Конон вот‑вот заявится, окрутим и его». Вспомнив о Кононе, странноприимица обдумала и давнишнее предложение пресвитера.
Прошедшей зимой, выслушав жалобы Минодоры на шаткое положение обители в столь маленьком Узаре, где все подозревают и в любой момент «прихлопнут», Конон предложил странноприимице перебраться в областной город и устроить обитель там.
– В городе людно и покойно, – сидя вразвалку и уставив на Минодору свои оловянные глаза, говорил он. – Продается домов множество, выберете сами. Я помогу вам средствами, а община – трудом; в этом не сомневайтесь. Заживете королевой. Весною скажете мне ваше последнее слово.
В самом деле, почему бы не переехать в город? «Как только заявится Конон, дам ему свое согласие. До осени он сам подыщет, купит дом и оборудует городскую обитель. Тем временем я выращу и уберу урожай картофеля и овощей, с помощью пресвитера тайно отправлю пожитки в город, а когда все будет устроено, поступлю со здешним домом точно так же, как в свое время поступил отец: страховая премия тоже деньги!»
– Да и с этими окаянными гарнцами развяжусь, – вставая, облегченно прошептала она. – Душу вымотали, а уеду и – конец!
Повеселев, Минодора нашарила пальцем секретную задвижку, отперла ворота и вошла во двор. В курятнике беспокойно завозились и спросонья заквохтали куры. «Кого‑то черт понес в нужник, – со злостью подумала странноприимица. – Обожрутся свиньи и булгачат всю ночь. Запретить это надо».
Из узкого лаза курятника появился Гурий; одетый во все черное, худой и малорослый, он показался Минодоре необычно толстобрюхим. Вспомнив, что в эту ночь она никому из странников наружных работ не назначала, Минодора сообразила, что Гурий направляется по своим делам.
– Ты, ночной сыч! – подойдя к нему вплотную, громко прошептала она. – Поприжал бы немного свои хлопоты, письма твои…
– Ну, слушайте, довольно! – огрызнулся тот, точно сварливый козел, потрясая своей паршивенькой бороденкой. – Я не люблю, когда моим дорогом бегают черные кошки. Ступайте в сон, лешак, и не суйте носа в свое не дело!
– Да ты…
– Тихо. Идите спатькаться!
– Я пресвитеру…
– Жалуйтесь, слушайте, но проваливайте, хоть на преисподней! – прошипел он и, придерживая живот рукою, проскользнул мимо странноприимицы.
Пораженная Минодора отшатнулась, а когда пришла в себя, фигура Гурия мелькнула уже во мгле садика.
– Ну ладно, сатана. Явится Конон, я с тобой поговорю! – погрозила она, сжимая кулаки.
Странноприимице даже во сне не снилось, чтобы какой‑то вылинявший человечишка когда‑либо что‑нибудь предпринял без ее материнского благословения.
– Жранья лишу вонючего пса. Я здесь хозяйка!
V. МЕЧТАНЬЯ БРАТА ГУРИЯ
Между тем Гурий направился к мельнице.
Это был человек, имевший старые счеты с Советской властью и готовый мстить ей чем угодно. Единственный сын и наследник расстрелянного красногвардейцами известного в здешних краях владельца спиртово‑химического завода, Виталий Флавианович Гурилев пятнадцатилетним мальчиком был увезен с Урала в Сибирь, но неплохо помнил свою родину. В его памяти вставали могучий лес вокруг небольшого селения, обширный отцовский дом возле каменной церкви на высокой крутой горе и подгорный пруд с тремя парами белоснежных лебедей. Но, подрастая в предместье Иркутска, он постепенно узнавал, кем бы мог стать и чем бы владел, не появись Советская власть. Мать не просто рассказывала ему о былом владычестве семьи Гурилевых, нет, она часами просиживала с сыном над альбомом великолепных фотографий и повествовала о каждой из них вкрадчивым, медоточивым голосом, частенько срывающимся на скорбь и гнев. Сын слушал рассказы матери, как увлекательный урок, смотрел на яркие снимки, где высились корпуса гурилевских химических заводов, словно живые стояли пары и тройки чистокровных рысаков, запряженных в элегантные экипажи, и, казалось, еще бурлили музыкой и танцами пышные празднества в родительском доме. К семнадцати годам, похоронив мать и промотав ее золото и серебро, Виталий Гурилев пристроился к шайке тогда еще недобитого колчаковца Сенотрусова. Юнец не помнил, сколько он повесил коммунистов, изнасиловал и умертвил комсомолок, сжег сибирских деревень; он жадно и ненасытно упивался местью и славой примерного палача, но был изловлен. Советская власть пощадила его молодость, заменив расстрел трудовыми лагерями. Но волчонку снился лес. В лагере он сдружился с врангелевцем Кондратом Синайским, и в мае тридцатого года приятели не вернулись с лесных работ в арестантскую казарму. Однако на свободе, как говорится, не сошлись во мнениях: один рвался к открытому террору, другой оказал расчетливую умеренность – и разбрелись в разные стороны. Опять занявшийся бандитизмом и вредительством – там зарежет проезжего человека с портфелем, здесь колхозные клади либо лес подожжет – Гурилев снова попался, но по делу простого грабежа, не без задней мысли назвался безродным зырянином и за десяток лет настолько привык к своей новой роли, что вообще разучился чисто говорить. В первые дни войны с фашистами Гурилев записался в добровольцы, был отправлен на фронт, ночью выкрал у заснувшего новобранца‑часового револьвер и снова сбежал, теперь из воинского эшелона. На Урале он пристал к секте не то хлыстов, не то баптистов – беспаспортников, бродил по деревням, проповедовал учение секты по заповеди «не убий», сочинял и разбрасывал «святые» письма. В этих‑то скитаниях он и встретился с близким другом Кондрата Синайского странником Агафангелом, узнал, что Кондрат теперь Конон и глава общины скрытников, а спустя некоторое время свиделся и с самим пресвитером.
– Х‑ха, вот лешак так уж лешак! – воскликнул бывший сенотрусовец, пожимая руку бывшему врангелевцу. – Ты удивлен мой разговор?.. Х‑ха, тринадцатый год зырянином кожу, языком смерти спасался, теперь привыкал, корошо!.. Давай прятай меня свою секту, лешак. Надежный прячь; найдут – расстреляют тебя да меня. Война кончится, оба Китаю перекодим!
Трусоватый от природы, Конон согласился, назвал приятеля Гурием, отвел его в узарскую обитель и, чтобы отвлечь яростного террориста от слишком горячих мыслей, наказал заниматься только «пророческими» письмами.
Но под новым именем был прежний бандит. «Чистить хлев? – рассуждал Гурий. – Пусть чистят дураки!.. Вязать сети с Калистратом, составлять «святые» письма, носиться с ними по округе, прозябать на грязной подстилке в паршивой келье – слуга покорный!.. Мы найдем дело, что ахнет и сам Кондрат Синайский!»
И он стал настойчиво искать. Однажды ночью, бродя по окрестностям Узара, Гурий вышел к пруду, великолепием и мощью своей напоминавшему его родной пруд, и сердце бывшего помещика ворохнулось. Вернувшись в обитель, он позвал к себе старика Коровина, расспросил его о пруде и о мельнице, выяснил, что пруд – самое доходное и самое уязвимое место в узарском колхозе, и обрадовался: подвертывалось дело, он спасен от страшного прозябания и может снова и снова мстить.
Трехпоставная водяная мельница с крупорушным и маслобойными станками досталась колхозу имени Азина после раскулачивания узарского богача Луки Силыча и обслуживала до сорока деревень округи. На поймах реки ниже пруда каждую весну зеленели заливные луга – кормовая житница восьми прибрежных колхозов. Ниже по течению было расположено обширное рыбопромысловое хозяйство одного из городских пищевых комбинатов. Веснами перед самым половодьем зимний запас воды спускался из пруда в долину, увлажнял поймы, крушил лед на нижнем плесе и освежал выростные прудики рыбного завода. Вплотную к мельнице пристраивался корпус электрической станции, но стройку тормозила война. Гурий же знал, что, спустив пруд, можно лишить мельницу энергии на целый год, что прибыль весенней воды уже кончилась, а осенний паводок не даст и половины водоема, что затопить поймы надо в те дни, когда на них будет подсыхать скошенная на сено трава, и этой же лавиной воды разрушить всю систему рыбозавода.
Но и это было полдела.
Между селением и прудом, в низине поймы, за жердяной изгородью день и ночь паслось многочисленное стадо общественного молодняка – коров, овец и свиней. Его охраняли четыре немощных старика, постоянно живущих тут же в ивовых шалашах; а на лугу, близ реки, с утра до ночи резвились дети из колхозного садика.
Гурий ухмылялся, представляя, как в неудержимо хлынувшей воде несутся обломки щитов водоспуска, сливных желобов, жерди пастбищной изгороди, сорванные с притычин верши, бревна и доски мостов, мостиков и переходов, сплошной серо‑зеленой массой плывет сено, а в месиве этого хаоса, барахтаясь, вопят гибнущие дети и орет подхваченный с пастбища скот!..
Однако подобраться к мельнице оказалось не так‑то просто. При ней стоял дом с надворными постройками, огородом и домашней пасекой. В доме жили мельничиха Васса, ее сын Арсен и тринадцатилетняя дочурка‑школьница Федорка, а близ крыльца, в размалеванной пятью красками конуре, обитала серая собака Найда. С мая Гурий почти забросил прогулки с «письмами пророка Иеремии» и превратился в рыбака. Свои рыбацкие походы он начал с верховий пруда, стараясь исподволь привлечь к себе внимание собаки то посвистыванием, то запахом поджариваемой рыбы, и шаг за шагом передвигал свои стоянки все ближе к плотине, но собака не шла ни на какие приманки. Как‑то на восходе солнца Гурий сидел у реки над удочками и раздумывал о своем житье‑бытье. Собака вывернулась из‑за кустов тальника и налетела так стремительно и с таким злобным лаем, что Гурий от неожиданности перепугался. Но грянул выстрел, за ним второй, собака фыркнула и бросилась за подстреленной уткой. Когда Гурий, дрожа и озираясь, уходил в кусты, собака с добычей в зубах уже мчалась на свист своего хозяина.
Этот арсеновский посвист Гурий слышал каждую ночь. Возвращаясь с молодежных гуляний, парень сразу по выходе из деревни звал собаку, вскоре оба они появлялись на мельнице, Арсен осматривал плотину, уходил в дом, и на пруду до самого утра хозяйничала Найда.
Это бесило Гурия.
Вторая его встреча с собакой произошла ранним утром. Он пришел на водоем глухой ночью, собирался за день сделать кое‑какие наблюдения и сидел в зарослях смородинника против ледореза.
– У вас, дядечка, клюет! – раздался рядом осторожный голос.
Гурий вздрогнул, не оглядываясь, дернул удилище, но рыба ушла, чуть затронув наживу.
– Ой, сорвалась!..
На пригнутых к земле ветках смородинника стояла грязноногая девочка в белом с крапинками платье.
– Бегашь туто, рыбу пугать, – проговорил Гурий, стараясь подражать местному говору. – Возьму вот вицу да шваркну!
– О‑о, испужалась! – всплеснув руками, девочка сморщила приплюснутый нос. – Тоже мне шваркало! Я как зыкну Найду, так она из вас мякину сделает… Найда!
В кустах зашуршало, из них выскочила серая собака.
– Ну‑ка, замахнитесь! – потягивая Найду за ошейник, поддразнивала девочка. – Тоже мне махало!
– А я ее рыбком приману, – не без умысла сказал Гурий. – Выниму окуня и – на!
– Тю, рыбкой! – засмеялась девочка, запрокинув белобровое лицо, измазанное какой‑то бурой ягодой. – Арсен ее кормит дикими утками, и то не жрет, если уж только общипанную.
– Ишь ты, щипаной!
– Федорка! – послышался зычный женский голос от дома. – Айда чай пить, Федорка‑а!
– Иду‑у!.. Тоже мне чай, морковный‑то!..
Она ушла и увела Найду.
В следующую ночь перед рассветом Гурий поймал на хозяйском насесте курицу, начисто ощипал ее в кустах и направился к пруду. Собака бросилась на него с злобным рычанием, едва он появился на тропе к дому мельника. Гурий разорвал курицу надвое и швырнул половину Найде. Она оцепенела, некоторое время постояла, косясь то на человека, то на мясо, потом злобно проглотила подачку и снова зарычала. Гурий бросил ей куриную голову и пошел в сторону леса. Собака гналась за ним, а он бросал ей кусок за куском, приманивая все ближе. Последние кусочки Гурий скормил Найде с ладони и был доволен, что другой ладонью провел по ее колючему хребту, а пальцем пощупал за ушами.
В ночь, когда Минодора возвращалась с собрания, Гурий задушил, спрятал под пиджак и вынес на глазах у хозяйки самую большую курицу, надеясь в конце концов покорить собаку. Найда встретила его на тропе вдалеке or мельницы и все‑таки облаяла. Он поманил ее в кусты, дал крылышко и подождал, пока она съела. Потом дал другое и погладил ей ухо… Сейчас Гурий боялся одного – не свистнул бы Арсен.
Парень возвращался домой раньше обычного; он был взволнован собранием и решил дать отчет о нем в районную газету. «Сейчас покумекаю один, – думал он, шагая к дому, – а утром посоветуюсь с Юрковым». И размышляя о своей будущей заметке, парень вдруг вспомнил о другой, начатой и незаконченной, – перед глазами встали колхозный склад, аккуратная кладовщица и поддельный документ о гарнцевом сборе. Словно обо что‑то запнувшись, Арсен невольно приостановился. «Неужели правда?.. Ведь говорят?.. Хоть тихонько, но говорят. Ого, как давеча на нее бабы глядели!.. Наряжается краше девки, косы, духи, шелковые платочки – и вдруг сектантка, содержит этих самых… скрытников… Правда, иначе зачем бы ей воровать? Продавать муку здесь некому; ворует и кормит своих жильцов, ей‑богу, точно, ей‑богу, факт!.. Интересно, что скажет Николай Трофимыч?»
Арсен улыбнулся и свистнул.
Не сожрав и половину курицы, Найда вздрогнула и помчалась на зов. Гурий послал вслед ей страшное ругательство, зашвырнул курицу подальше в кусты и, страшась, как бы Найда не привела хозяина к этому месту, а тот не схватился за ружье, кинулся к речке ниже мельницы. Он долго петлял по воде, путая следы, наконец продрог и направился в обитель.
Уходил, но отступать от замысла не собирался.
VI. ЕЩЕ ОДИН БРАТЧИК
Готовясь к поимке дезертира Калистрата Мосеева, Николай отоспался в своем огороде за две бессонные ночи и вечером, взяв безкурковку, отправился к месту сбора сельисполнителей. В условленном месте за околицей уже сидели трое таких же, как он, раненых и демобилизованных воинов. Они прождали до полуночи, промокли под начавшимся дождем и продрогли от ветра, но участковый инспектор милиции так и не явился. За полночь к месту сбора пришел пятый исполнитель, молоденький заикающийся парнишка с соседнего хутора. Насилу поняли его рассказ, что инспектор погнался за цыганом‑конокрадом, что розыск и задержание дезертира поручены колхозникам той деревни, близ которой его видели и что «К‑кал‑листратко з‑здор‑рово м‑матерый т‑т‑тип».
Ворча на тыловые порядки и возмущаясь решением инспектора погнаться за конокрадом, оставив в покое государственного преступника, Николай вернулся домой. До пояса грязный, злой на себя и на людей, он попросил жену собрать поесть и, принявшись за хлеб с молоком, спросил, как прошло собрание.
– Остановил меня на дороге, – рассказав ему о собрании, заговорила Лизавета об Арсене, – и пообещал прийти утром… Отошла я от него и думаю: не о Минодоре ли что говорить собирается?.. Слушай, Коля, ты давеча про какого‑то Калистрата упомянул? Это не про того ли, который конюхом в «Первомае» был? Поймали вы его?
– Ветра в поле! – сухо бросил Николай.
– Я так и подумала. Еще давеча, на собрании. Ты шибко‑то не усмехайся, бабы ведь тоже кое‑что смыслят в делах!..
Она села напротив мужа и, понизив голос, заговорила:
– Не выступала я на собрании. Хотела, шибко хотела, потом одумалась: повременю, с тобой посоветуюсь – и, знаешь, почему? Потому что если бы выступила, то прямо бы на Минодору указала и спугнула бы всю ее шатию, – и Калистрата вашего ищи свищи! А что он у нее – дам голову отрубить. Не усмехайся, не усмехайся, слушай… Когда прошлогодь его дезертиром объявили, мы с Вассой‑мельничихой на митинге рядом стояли. Она подтолкнула меня и шепчет: «Гляди, как Минодора зарделась!» Минодора, верно, стояла красней кумача. С чего это она, спрашиваю. «Потом расскажу», – говорит. После собрания Васса зашла ко мне – солдатка к солдатке. За чаем она и рассказала, что Калистрат Мосеев, конюх из «Первомая», – Минодорин любовник, что она своими глазами видела, как они в помельной спали под одним тулупом. Потом и говорит: «Может, сама Минодора и приукрыла своего милеша». Вспомнила я сегодня на собрании этот разговор – и ровно варом меня облило. Ненавижу я эту Минодору Прохоровну, куда бы делась, а сердце, говорят, вещун!..
– Ладно, вещунья, отдыхать пора. Завтра мне распределять бригадам сенокосные участки.
Лизавета встала и, громко вздохнув, ушла в сени.
Николай понимал, что, не поддержав Лизавету против Минодоры и на этот раз, сильно обидел жену своим недоверием. Но как поддержишь, если наверняка не знаешь ничего определенного; что ответишь, коли не продумал чего предпринять? Он чувствовал, что Лизавета в чем‑то права, и в душе разделял ее неприязнь к Минодоре; однако предположение, что жена и отец «пересаливают», брало верх: ведь никто из колхозников пока что не сказал «сам видел вот чего» или «твердо знаю за кладовщицей вот что», и лишь кое‑кто перешептывался. Николаю хотелось фактов, и он ощутил нечто вроде подъема, когда услышал, что утром придет Арсен с какими‑то новостями. Фронтовик действительно любил этого боевого парня, знал о его селькоровской работе и доверял ему. Но что они даже вдвоем могли сделать, кроме как сообщить о своих догадках районной газете?..
Решив поступить с Минодорой именно так, если Арсен чем‑то подтвердит подозрения своей матери, Николай задумался о завтрашнем дне; руководство сенокосом правление возложило на него, и это тревожило полевода куда сильнее, чем какие‑то скрытники. Подумать же было о чем: все пять закрепленных за бригадами сенокосилок валялись неотремонтированными – узарские кузнецы пока‑что воевали; во всем колхозе насчитывалось лишь до полусотни косарей – стариков, старушек и пожилых женщин, зеленая же молодежь литовками косить не умела; ни точильных брусков, ни резцов, ни колец для крепления кос к черенкам не имелось – промышленность работала на оборону страны, и до зарезу нужный сенокосный инструмент колхозники кое‑как мастерили сами; сильно беспокоила погода – начинался дождь. На душе полевода было скверно, быть может, еще и потому, что не проходила злость на инспектора милиции, на зря потерянное время, на непойманного дезертира.
Николай прислушался к доносящемуся из сеней сердитому покашливанию Лизаветы, шагнул к столу, чтобы погасить лампу, но в окно раздался осторожный стук. Полагая, что зачем‑то пришел с дежурства отец, Николай открыл створку.
Под самым окном стояла белая лошадь, а верхом на ней сидел человек с ружьем в руке. Юрков узнал в нем знакомого сельисполнителя из деревни, где колхозники заприметили дезертира.
– Здоров ли, Трофимыч! – приветствовал сельисполнитель. – Гостя к тебе чуть доволок по приказу участкового.
– Здравствуйте, товарищ Кустов, – отозвался Николай и, предположив, что Калистрат пойман, потом спросил: – А где гость?
– Вот он, успел с устатку к завальнёшке прилипнуть.
– Давай в избу.
Николай поплотнее задернул подшторники.
Первым вошел высокий широкоплечий человек в шапке колпаком и подпоясанном веревкой сером архалуке. Одеянием он походил на бывшего монаха, а обрюзглым безбородым лицом напоминал скопца. Опираясь на железную трость с крестообразным набалдашником, вошедший опустился на западенку подполья.
Сельисполнитель был низкорослый и седоусый здоровяк. Войдя, он сунул свою берданку меж коленей, снял картуз, распустив охапку пепельно‑серых кудрей, потом как‑то по‑особенному извернулся и стряхнул с себя увесистый мешок.
– Принимай‑ка, Трофимыч: евоная котомешка.
– Что в ней? – спросил Юрков, взвешивая за лямки промокший мешок.
– Барахлишко да сухари разной породы.
– Нищий?
– Больно молод для энтого, – ответил Кустов, налаживаясь протереть тряпкой свое ружье, потом удивленно заморгал и спросил: – Разве это не Калистратишко?.. Вот ядрена шишь, мы думали, попался! И корпусом и обличьем схож, а не он?..
– Ваша фамилия? – не ответив Кустову, обратился Юрков к задержанному. – Мосеев, да?.. Почему не в армии?
Незнакомец молчал, с каким‑то подчеркнутым старанием ковырял прыщ на своем и без того израненном язвинками одутловатом лице. Чрезмерно широкий рот его, напоминающий свежерваную рану, кривился при этом то вправо, то влево.
– Я вас спрашиваю, почему не в армии?