Мечтательно улыбаясь, Лизавета вернулась во двор, замкнула сенную дверь, спрятала ключ для Николая в условленное место, снова вышла на улицу и направилась к колхозному амбару.
От амбара доносились негромкие голоса. «Не Николай ли на мое счастье, – мелькнуло в голове Лизаветы, но, приблизившись, она разглядела бородку и бобрик Прохора Коровина. – Ага, разведчик, – весело подумала молодая женщина. – Иначе зачем бы старику переть ночью по такой грязи со своей горы?» Она поздоровалась с Коровиным за руку и села рядом со свекром на ступеньку амбарного крыльца под навесиком.
– …взял да и подпалил деревню сразу с трех сторон, – продолжая беседу, говорил Трофим Фомич. – Вот‑де вам в отместку, что моего сопутника изловили!..
– Да, дезертиры народ отчаянный, – вздохнув, молвил Коровин.
– Ну этот не похож на отчаянного, – вмешалась Лизавета и, минутку подумав, что бы такое сочинить для успокоения старика Коровина и его дочери, продолжала: – Тютя тютей!.. Только поулыбывается… Кустов говорит, что он сынок попа из Новоселья; до войны, слышь, в сельсовете делопутом работал и немножко умом тронутый… Такого и отпустить могут!.. Жалко даже, что поколотили его ребята, когда ловили.
– Ну без этого нельзя! – возразил Трофим Фомич. – Раз ловят дезертира ли, беглого ли, беспременно поколотят, а то и за милу душу убьют!
– Таких бить можно! – сказал Коровин; в свое время он любил ловить подозрительных, а однажды с помощью стражников задержав политическую каторжанку, щекотал ее до тех пор, что сам едва не лишился рассудка. – Лавливали мы таких, секли‑с!..
Это слово он произнес так, как будто обсосал конфетку.
Лизавету покоробило, однако она погромче рассмеялась, потом как могла душевно спросила:
– Минодора Прохоровна, наверное, спит?.. Вот я и говорю, что устала. Замучил их Демидыч, троих коробья глиной нагребать заставил, даже жалко баб. Завтра мы с Аксиньей Русиной пойдем помогать им, полегче будет.
– Спасибо, Лизавета. Егоровна, Дорушка возблагодарит‑с!
– Ну‑у, было бы за что; все мы не чужие в колхозе‑то.
– Золотые слова, – поддержал Трофим Фомич.
– Папаша, я к тебе, знаешь, зачем?.. Сейчас в правлении была. Рогов там и Спиридон с Фролом. Вокруг деревни тайные караулы выставляют. Может, слышь, у того дезертира дружки есть, – так кабы в отместку, что на нашей лошади увезли, деревню не сожгли…
Говоря, Лизавета видела, как заерзал Коровин.
– Шел бы ты тогда домой, – продолжала она тем же спокойным тоном, трогая свекра за рукав, – да отдохнул бы, а я посижу здесь; раз караулы – не боязно.
– Пожалуй, верно, мила душа, – согласился Трофим Фомич, еще не зная, ловчит или правду говорит сноха. – Бери ин фузею…
– Пойду и я, – поднялся Коровин и аккуратно отряхнул штаны. – Пора костям на место. До свиданьица!
Он вышел из‑под навесика, но, будто обходя грязный участок дороги, прокрался к правлению колхоза и, приподнявшись на носках, заглянул в освещенное окно.
– Ну, слава богу, сейчас поверит и в караулы, – смеясь, прошептала Лизавета свекру. – Все трое в правлении, только не про караулы говорят… Теперь Минодора своего милого и в нужник не выпустит!
Трофим Фомич прыснул со смеху и рассыпал табак из свертываемой цигарки себе на штаны; собирая его, сказал:
– Ладно бы, если она покараулит его до Кольши; так думаю, что Кольша без милиции не приедет, а, Лизанька?
– Для того и солгано, чтобы сама караулила… Ты ничего не слыхал про скрытницу, которую вез?.. Коровин не проболтался?
– Подъезжал я и лесом и пахотой, увиливает. А у них они обе две, хоть огнем пытай – не отрекуся, что обе у них!
– Я хочу попробовать увидеть ее, младенец ведь с нею теперь, – проговорила Лизавета, запинаясь, и вдруг выпалила нечаянно самое сокровенное: – Сама не пойдет, так, может, ребеночка отдаст… Куда ей с ним в странствии‑то, а мы бы с Колей…
– Вот за это умница так умница, а воспитать – мы за милую душу!
– Попробовать?..
– Только того… Волки ведь!..
Берегом реки, поросшим кустарником, Лизавета дошла до усадебной изгороди Коровиных и остановилась в раздумье. За мглисто‑черной площадью огорода, засаженного картофелем, будто скалы, серебримые луной, высились богатые хоромы. Над усадьбой витала, казалось, какая‑то особая же таинственно‑гнетущая тишина… Поборов робость, Лизавета перелезла через прясло и узенькой тропкою направилась к строениям. С каждым шагом она все сильнее чувствовала гнет отчужденности, он сжимал ее душу тоже каким‑то особенным, еще неизведанным страхом, точно женщина вдруг очутилась среди ущелий, в дебрях которых таились невиданные чудовища. Даже воздух здесь был несомненно иным, чем внизу на деревенской улице, – от строений веяло чуть ли не тем же запахом, каким припахивало «святое» письмо.
– Поганцы, – прошептала Лизавета, чтобы хоть звуком своего шепота отогнать жуть; ей захотелось вернуться на берег, но желание увидеть странницу с младенцем оказалось сильнее страха.
Не помышляя проникнуть во двор, она осторожно пошла возле стен хозяйственных построек, выходящих задами в огород. Боязнь отступила, когда молодая женщина услышала по‑домашнему знакомое пыхтение и жвачку коровы; исчезла и оторопь, как только вблизи послышалось полусонное бормотание кур. Уже спокойно достигнув середины садика, Лизавета остановилась; откуда‑то справа и снизу доносился как будто приглушенный стон. «Не она ли?» – подумала Лизавета и оглянулась. В двух шагах чуть брезжилось полуоткрытое оконце. Молодая женщина бесшумно обогнула ствол искривленной черемушки, отстранила духовитую поросль полыни и заглянула.
В узенькой приземистой клетушке, на застланном дерюгой топчане, прямо и неподвижно сидел мужчина. До пояса голый, он лишь на шее имел толстую белую повязку, отчего голова человека представлялась напрочь отделенной от туловища. Устремленные в угол на луч какого‑то светильника красно‑коричневые глаза его выражали не то внутреннюю боль, не то страшную неукротимую злобу. Человек что‑то шептал невнятно и быстро, отчего оранжевый клочок его бороды вздрагивал и трясся, а скрещенные на груди руки то вздымались, то западали. Наконец он истово перекрестился, и Лизавета снова услышала стон.
– Вот он, Калистрат! – чуть не вскрикнув, прошептала она.
Насилу сдерживая себя, чтобы не пуститься бегом, не зашуметь и не наделать переполоху, Лизавета выкралась из садика в огород, оттуда на берег речки и, обессиленная, свалилась на траву. Внешность скрытника потрясла молодую женщину: именно таким представляла Лизавета самых отъявленных душегубов. «Недаром Арсен сказал, что им пугали Федорку», – думала она. А где‑то, за этим чудовищем, ей вдруг представилось светлое личико младенца и скорбный образ его матери‑странницы. Но что сделать: бежать ли тотчас к Андрею Рогову, чтобы схватить человека с петушиными глазами и – пусть насильно – увести к себе домой странницу с ребенком, или подождать, когда Николай привезет милицию? В смятении она рванула клок травы, по привычке поднесла было его к лицу, но с омерзением отшвырнула прочь, вскочила и быстро зашагала берегом реки к своему огороду.
– Боже мой, какой страхилат! – шептала молодая женщина, прижимая ладонь ко все еще прыгающему сердцу. – Какой крокодилище, да еще в ямине!.. Вот куда надо сводить наших богомолок, вот кого показать… «Одежды светлы, лики пречисты», тьфу, паршивые поганцы!.. А эта баба? Странница с ребенком – неужели в этом же подвале, рядом с этим сатаной? Живой не буду, если не выволоку ее из этой ямы… Ее и ребенка, ее и ребенка… Клянусь, живой не буду!.. Наше это дело, мое дело, да, мое, мое!
Сгоряча Лизавета выкрикнула два последних слова и громко стукнула калиткой огорода. Как будто от этого стука тотчас распахнулась калитка на улицу, и во дворе показался Арсен.
– Ты чего здесь обретаешься? – почему‑то оробев перед внезапно появившимся парнем, грубо спросила Лизавета.
– Николая Трофимыча жду, – весело откликнулся тот, не заметив сердитого тона хозяйки. – Новостей, новостей!..
– А ведь я Калистрата видела! – словно извиняясь за свою первоначальную грубость, мягко и чуть‑чуть хвастливо выпалила она.
– Но‑о‑о!.. Расскажите, расскажите!
Она рассказала, и Арсен помотал головой.
– Нет, Лизавета Егоровна, это не он. Тот жердило с черной бородой; это, выходит, другой крокодил, а вот у меня форменная везучка!.. Старуха в сером платке оказалась? Оказалась: выползла, цветочки в садике обнюхала, черемуху ладошкой погладила и назад вползла. Потом бабочка с черными бровями выползла, воды из колодца набрала и тоже обратно вползла… Почему ползают?.. А у вас, Лизавета Егоровна, в дом через курятник входят?.. Нет?.. А вот на ихнем свете – да, вползают и выползают через курятник!.. Потом, знаете, Лизавета Егоровна, где у них нужник?.. Нет?.. В бузине за баней, него уже на закате посетила такая самая старушечка с клюшкой.
– Маленькая, кривобокая?..
– Ну, так я так и отметил: собачья отрава, которая на хуторе у Офроси гостила!.. А сейчас низко кланяюсь и лечу на вашего крокодила поглядеть… Поздно?.. Где же поздно, когда полночь не пропета?!. До зорьки еще уй‑ю‑юй, как до Африки!
Он бегом умчался к берегу реки.