Все это было похоже на массовый психоз, эпидемию сумасшествия, которая, тем не менее, сплачивала их обманчивой мечтой о новой жизни – без коррупции и вороватого президентского клана олигархов.
– Ось скинэмо Януковыча и заживэмо як люды, – так говорили многие из них, греясь у дымящих костров, над которыми бархатной сажей чернели котлы с вальяжно булькающим борщом, заправленным салом.
Были на Майдане и хлопцы, в основном безработные, привезенные автобусами с Западной Украины – верховодил там вислоусый и злоглазый мужик то ли с кличкой, то ли с фамилией Стрый.
Были там и давно не бритые, дюжие здоровяки в спортивных костюмах – они тоже охотно «ходили бить ментов», казалось, не из своего политического, а спортивного интереса.
Иногда появлялся среди тех людей на Майдане, державшийся особняком, молодой человек лет двадцати трех с настороженными глазами. В своей модной одежде он выглядел белой вороной среди грязных курток и фуфаек бунтарей.
Фамилии его никто не знал – знали только, что он приехал в Киев из Крыма, потому, наверное, и прилипла к нему кличка «Крым».
Он в своем неуместно дорогом пальто в палатке на Майдане не спал – уже несколько дней подряд появлялся там обычно с утра и слонялся до вечера, больше слушал, чем говорил, а затем снова возвращался в дешевую гостиницу на Подоле, где на лестнице и в сумрачном коридоре с протертыми по фарватеру старыми ковровыми дорожками противно воняло блевотиной и до рассветной бледности неба на востоке гудел в номерах пьяный революционный народ.
– Ты часом не шпыгун, Крым? – спросил его однажды Стрый, колюче сверкнув недоверчивыми глазами, – А ну, покаж пашпорт!
Взял документ, лизнул грязную подушечку указательного пальца, полистал и, все так же прожигая владельца паспорта недоверчивым взглядом, сказал:
– Хоча ты й громадянын Украины, а фамылия у тебэ якась москальска. Не подобаешься ты мени… Чуешь? Не по‑до‑баешь‑ся…
– А я не гривна, щоб тоби подобыться, – с натужной улыбкой ответил владелец паспорта (и опасливо подумал, что надо было сказать «подобаться», – с украинским языком у него было неважно, в семье с детства он говорил на русском, а по украинскому языку в школе у него была «тройка».
– Як там справы в Крыму? – уже не таким ледяным тоном спросил Стрый, – яки висти у тэбэ з дому?
– Митинги, митинги и в Симферополе, и в Севастополе, по всему Крыму митинги… От края до края, – таким был ответ.
– Цэ я знаю, знаю, – бубнил Стрый, – москали пидбывають крымчан, щоб воны до Московии верталыся. Ну ничого‑ничого, курва‑мама… Ось визьмэм впаду у Кыеви, и до Крыму добэрэмося! Ой, як добэремося! На кожному стовби будуть москали колыхатися!
Стрый ушел, а молодой человек еще долго стоял, задумчиво глядя то влево, то вправо посреди гомонящей толпы майдановцев, – и были в голове его тревожные мысли о том, что он зря сюда попал, что все эти воинственно настроенные «проты влады» люди чужды ему. Правда, некоторых он узнавал в лицо – то были крымские татары, которых на автобусах группами привозили на Майдан из Симферополя. О них говорили – «Джемилев своих прислал».
Парню неуютно было на Майдане, но уйти из лагеря он не мог – потому что был ему строгий приказ его крымского начальника «светиться среди народа на площади».
И такой приказ нельзя было не выполнить – слишком хорошей была работа, которую дал ему богатый шеф. А уйти с Майдана, уехать из Киева, – значило бы потерять не слишком трудную, но денежную работу…
* * *
А когда начиналась очередная схватка майдановцев с милиционерами где‑нибудь на Банковской, держался этот загадочный молодой человек в самых задних рядах, подпирая передних. И все время тревожно поглядывал на свои новенькие лаковые туфли, боясь, видимо, чтобы их не растоптали.
И «нереволюционное» выражение его по‑детски чистого лица, и взгляд, в котором задумчивость сменялась растерянностью, а растерянность – недоумением, выдавали в нем человека, который явно был чужд, воинственно настроенной против власти толпе.
И если кому‑то там казалось, что это юный интеллигент в дорогом пальто, случайно примкнул к борцам с украинской коррупцией и сторонникам европейского курса республики – то молодой человек этот очень даже вписывался в этот образ.
Но очень странным было его поведение. В первые же дни февраля, когда вспыхнула очередная буча на Майдане, его темно‑синее пальто, его серая кепка и его лаковые туфли мелькали в тылу тех, кто встал против бунтарей – за спинами милиционеров, бойцов севастопольского «Беркута» и тех, кого в Киеве называли новым словом «антимайдановцы».
И странное дело! На этой стороне тоже были крымские татары! Эти не кричали «Слава Украине!» или «Украина понад усэ!», и не аплодировали Джемилеву, когда он выступал с грузовика (репродукторы разносили его голос по всему Майдану). Эти татары, как и многие другие добравшиеся до Киева крымчане, возмущались бандитским разгулом тех, кто бил милиционеров, спецназовцев, солдат и офицеров Внутренних войск, кто не реагировал на яростные призывы оратора: «Хто не скаче, той москаль!»…
Там, на Майдане, загадочный молодой человек с растерянным взглядом впервые подумал, что эти люди, приехавшие из Крыма и вставшие по разные стороны киевской баррикады, хотят разной жизни полуострова. Одни кричат, что надо скинуть Януковича и «его воровскую банду», что «Бандера прыйдэ, порядок наведе!», а другие не хотят мордобоя и крови, другие хотят, чтобы «все было по закону»…
* * *
Потом, уже ближе к двадцатым числам февраля, он вдруг перебрался на другую сторону – как на сей раз было ему приказано… И там дебелая дивчина, бросившая на его одежду удивленный и брезгливый взгляд, сунула ему в руки инструкцию вот с такими словами: «Берите шарфы темных тонов. Наихудший, но допустимый вариант – медицинские маски. Надевайте футбольные щитки. Берите арматуры, молотки для строительства белого будущего… Целить в шлем орков. Никогда не говорите, что мы за насилие. Мы обороняем НАРОДОВЛАСТИЕ»…
Он все понимал в этой инструкции, кроме двух фраз про молотки для строительства странного «белого будущего» и про насилие…
Люди били людей. «Разве это не насилие? – думал он, – разве милиционеры и беркутовцы не обороняют это самое народовластие? А какое же тогда народовластие обороняют бьющие их?»…
В тот же день дюжий хлопец из «Правого сектора», взобравшийся на перевернутую пустую бочку из‑под керосина, орал в мегафон: «Необходимы каски строительные, уголки металлические, скотч, черенки для лопат, газовые балончики типа «Терен» и «Кобра», противогазы, щитки футбольные или хоккейные»…
Было холодно и сыро. Молодой человек в осеннем пальто зашел погреться у «буржуйки» в палатке. Там на полу лежал захваченный майдановцами в плен солдат «Беркута» без глаза – он дико стонал, размазывая кровь по лицу. И просил помощи. Просил вызвать скорую.
– Ось тоби помищь! – рыкнул дюжий хлопец, приставляя ствол пистолета ко лбу теряющего сознание бойца.
«Почему хозяин прислал меня к этим людям? Зачем?».
Так спрашивал себя молодой человек в дорогом твидовом пальто, но не находил ответа.
На одном краю Майдана он слышал, что вся эта буча – борьба за демократию. А на другом забравшийся в кузов машины старичок профессорского вида кричал в мегафон:
– Сегодня они лицемерно называют экстремистов‑ штурмовиков, прорывающихся к Верховной Раде, борцами за демократию! Это же равносильно тому, что если бы мы объявили поборниками демократии экстремистов, идущих на штурм Капитолия, Вестминстерского дворца, Бундестага или Национального собрания Франции! Либо называли демократами политиков, которые создали революционные органы власти в Вашингтоне, Лондоне, Берлине или Париже!
«Ось визьмэм владу у Кыеви, и до Крыму добэрэмося! На кожному стовби будуть москали колыхатися!»
Выстрелы и взрывы иногда заглушали срывающийся голос старичка, но уставшие люди, слушавшие его, аплодировали.
На Майдане каждый оратор толкал свою правду.
И молодой человек чувствовал, что он оказался в каком‑то дурацком положении. Хозяин заставлял его в той ситуации сидеть как бы сразу на двух стульях, приказывая ему переходить то в один лагерь, то в другой и «светиться» там.
Он лишь позже поймет, что на то были особые причины.
Метался он не по своей воле.
Впрочем – обо всем по порядку.
* * *
Он родился и вырос в Симферополе, во время учебы в тамошнем университете дважды менял факультет с географического на биологический, а биологический – снова на географический, но диплома так и не получил – ушел уже с четвертого курса. А поскольку он неплохо пел и играл на старом немецком аккордеоне, доставшемся ему от деда, то некоторое время за скромную зарплату парень развлекал пациентов Симферопольского пансионата для престарелых и инвалидов. И был весьма популярен в кругах «божьих одуванчиков». Но частые похороны своих восторженных и глуховатых почитателей сильно омрачали его солнечную душу и он ушел из пансионата. В общем – продолжал «искать себя», преследуемый родительским ворчанием.
– Я не пойму, кем ты хочешь быть? – иногда спрашивал его отец.
– Человеком, пап, человеком, – отвечал легкомысленный сын.
– Человеком нельзя стать без образования и работы, – еще строже напирал отец, – не хочешь учиться, бери в руки молот!
А чтобы не сидеть на шее у родителей, хлопец продолжал подрабатывать, где мог – сборщиком мебели, рабочим автозаправки, охранником магазина, дворником. Мама вздыхала, но оптимистично приговаривала:
– Ничего‑ничего, сынок, многие так начинали…
Звали его Иваном, а фамилия у него была знатная – Потемкин.
– С такой фамилией, молодой человек, вам не улицу подметать надо, а в Верховном Совете Крыма править, – сказал ему с ухмылкой директор домоуправы, листая синий паспорт с желтым трезубцем на обложке.
Дед Ивана еще при жизни, а затем уже и отец (особенно под хорошую рюмку) рассказывали иногда туманную историю о том, что какой‑то древней семейной веткой, каким‑то запутанным родовым коленом крымские Потемкины имели отношение к фавориту русской царицы. Неправдоподобная, как и все красивые легенды, семейная сага гласила, что светлейший князь имел в баньке грех с таврической красавицей, которая «понесла от него», и когда она родила, то Григорий Александрович, через два года заехавший в ту же деревню и в ту же баньку, признал в кудрявом ангеле своего сына и дал ему свою фамилию, а мать его озолотил так, что жила она безбедно до самой смерти.
* * *
В синем паспорте «громадянына Украины» крымчанин Иван Потемкин значился русским, как и отец. Мама же была украинкой, полтавчанкой, родом из знаменитого гоголевского села Большие Сорочинцы. Сколько помнил себя Иван, в семье его никто и никогда не заводил разговоров о русской и украинской крови – жили с этим так же привычно, как с голубым летним небом над головой, как с белым снегом зимой.
Правда, случалось иногда, что мать и отец спорили о том, каким же писателем считать Николая Гоголя – украинским или русским – но диспуты эти так ни к чему и не приводили. Зато с какой теплотой родители его вспоминали далекий летний дождь в кораблестроительном Николаеве, где на парковой танцплощадке под цветущими каштанами русский стажер симферопольского завода «Фиолент» пригласил на танго «Нинон» украинскую медсестру из полтавских Сорочинцев, приехавшую в гости к сестре…
А когда собирались у Потемкиных гости, когда весело гомонила захмелевшая компания, все охотно откликались на предложение отца «ударить песняка» – и дружно пели‑орали то «Ой, мороз, мороз», то «Запрягайте, хлопци, коней», то «Из‑за острова на стрежень» (кто‑то пел «на стержень»), то «Ты казала в понедилок»…
А когда приезжал к отцу из Рязани его родной брат, дядя Никанор, и они вместе сидели на кухне за бутылкой водки, еще в детстве слышал Иван долгие разговоры про историю Крыма, про какого‑то хана Гирея, про какой‑то трудно выговариваемый русско‑турецкий договор, про Хрущева (которого почему‑то раздраженно называли то «кукурузником», то «дураком», то «авантюристом»).
И лишь в старшие школьные годы стал понимать Иван смысл тех шумных разговоров на кухне и про хана Гирея, и про 1954 год, когда Крым отдали Украине – мама в те разговоры никогда не вмешивалась, лишь причитала со вздохом:
– Ох, и договоритесь вы, хлопцы, ох, и договоритесь. С такими разговорами в кутузку загремите.
– Потемкины мы, По‑тем‑ки‑ны! – грозным тоном говорил уже крепко выпивший отец, и пристукивал рабочим кулаком по столу, – у нас с Крымом одна кровь – русская! А украинский Крым – это недоразумение!
Со временем Майдан стал похож на готовый к долгой осаде доморощенный военный лагерь
Мама с таким испугом в очах смотрела на него, что Ивану становилось страшно.
– Я тут Ванин школьный учебник по истории Крыма посмотрел, – так же темпераментно продолжал разговор дядя Никанор, – это же какое позорище! Про Потемкина – двенадцать строчек! А про адмирала Нахимова – еще меньше! А про адмирала Ушакова – вообще – ни строчки! И ведь из 43 морских сражений он не проиграл ни одного… Под его командованием не был потерян ни один российский корабль, ни один матрос не попал в плен к врагу! К тому же Ушаков был одним из создателей Черноморского флота, а затем и его командиром! Благодаря его победам над турецким флотом, Россия смогла установить прочный мир в Крыму! Зато про пьяных украинских матросов, взбунтовавшихся на Черном море в 18 году – аж три страницы! И что пишут, брехуны никчемные?! Что украинцы создали Черноморский флот!
И вот надо же было Ивану в тот момент вспомнить давний рассказ школьного учителя истории Коломийца о том, как запорожские казаки, а не русские, у турков Крым отвоевали. Улучив момент во время хмельного разговора отца с дядей Никанором, он сказал об этом тихим, робким голосом. И ему в ту минуту показалось, что оба они потеряли дар речи, прожигая его полными удивления и возмущения глазами.
– Что?! – сухим, жгучим, задыхающимся голосом еле вымолвил отец и сжал в руке рюмку водки так, что, казалось, она вот‑вот лопнет, – Чтооо?!!! – уже совсем громко и грозно воскликнул он, – Повтори!!!
Дядя Никанор при этом так и сидел с полуоткрытым ртом, в котором застрял соленый огурец. Он вырвал его изо рта и возмущенно воскликнул:
– Вот тебе, брат, и жертва бандеровской пропаганды! Твой Иван еще в «Правый сектор» не записался?! А? Позор, молодой человек! Ты – По‑тем‑кин, а такую херню, извини, несешь! Ты книжки читаешь?
Отец же в этот момент шустро шмыгнул в залу, порылся там в домашней библиотеке и вернулся на кухню с тощей книжицей. Протянул ее Ивану и грозно сказал:
– Вот это выучишь! Утром у тебя экзамен принимать буду!
Иван с вчера и до поздней ночи читал‑листал тощую книжицу, на обложке которой было написано: «Олесь Бузина. Как казаки крымскому хану служили». А написано в той книжице было вот что:
«Об этой позорной странице в истории Запорожской Сечи у нас очень не любят вспоминать. Еще бы! Славные «лыцари», защитники Украины и православия, оказались «подножками» даже не Москвы или Варшавы, а какого‑то Бахчисарая – грязной деревни с полудиким ханом, курившим кальян и лапавшим немытых девок из своего гарема на засаленных подушках.
Как же так вышло, что наследники бесстрашного Ивана Сирко оказались в рабстве у этого, говоря современным языком, третьеразрядного рэкетира? А спасибо нужно сказать Мазепе и Орлику! И еще одному проходимцу – кошевому атаману Гордиенко! Это они подбили чубатых сечевиков, не шибко разбиравшихся в тонкостях международной политики, перекинуться на сторону шведского короля. Хватит, мол, служить Петру I – под Карлом XII будет веселей! Это уже в XX веке наши продажные историки придумали миф, будто бы Мазепа боролся за независимость Украины. А документы, вышедшие из‑под пера самого гетмана‑изменника и его прихлебателей, рисуют совсем другую картину.
Взять хотя бы так называемую «конституцию» Пилипа Орлика. Во‑первых, никакая не конституция. Официально эта «бумажка» называется «Договор и постановление между гетманом Орликом и войском Запорожским». «Найяснейшим Протектором Нашим» она признает «Его Королевское Величество Шведское». Причем, на вечные времена! То есть, до сих пор! Так и написано: «Короли Шведские вечными протекторами Украины титуловалися для большой крепости отчизны нашой». Если сейчас по этой, с позволения сказать, проститутской «конституции» жить, то нужно срочно сдать независимость и поступить в подданство шведскому королю – благо, его преемники до сих пор сидят в Стокгольме! Хорошо было бы! И флаг у нас похожий – тоже сине‑желтый.
Но в XVIII веке Украина не поддержала этот предательский курс. Карл XII, как известно, дал драпака из‑ под Полтавы. А за ним только сверкали пятками Орлик с Мазепой и то ли десять, то ли, по другим данным, восемь тысяч запорожцев. В сражении они не участвовали, так как постоянно валялись пьяными. Как пишет французский историк Вольтер, «с трудом можно было от них добиться, чтобы они не напивались, ибо этим начинали они день». Зато пьянчуги протрезвели к бегству. По уверению пастора Крмана, путешествовавшего вместе с Карлом XII, запорожцы беззастенчиво грабили своих союзников‑шведов, когда вместе наперегонки неслись к Днепру. Только швед замешкается, а казачок сразу у него что‑нибудь и стырит!
Большинство шведов на переправе капитулировало. А большинство запорожцев, хорошо знавших эти места, наоборот спаслось и переплыло на турецкую сторону. Мазепа вскоре умер, а казаки избрали своим гетманом Орлика и заключили с ним ту самую пресловутую «конституцию».
Главным другом Украины этот договор называл хана и требовал, «абы ни в чом з Панством Крымским приязнь и побратимство не нарушилося через своевольных и легкомысленных з нашей стороны людей». Во исполнение этой программы уже в январе 1711 года, когда замерзли реки, запорожцы вместе с татарами пошли в набег на… Украину! Беззащитных крестьян на продажу похватали без счета. Но города не сдавались. Под Белой Церковью войска хана и Орлика застряли до весны, а потом, так и не взяв ее, повернули назад. План предателей провалился. Нужно было как‑то обживаться на чужой земле.
В XVIII веке территория нынешних Одесской, Николаевской, Херсонской и Донецкой областей принадлежали Крымскому ханству. Тут кочевали татарские орды. По соседству с ними, в Олешках на левом берегу Днепра, разбили свою Сечь и запорожцы. Она находилась в восемнадцати верстах от того места, где впоследствии Екатерина II заложит Херсон. Но до Екатерины и ее славных войн было еще далеко. А пока казаки признали своим «батюшкой‑царем» хана‑басурмана. Из «друга» он неожиданно стал хозяином.
Жилось под ханом запорожцам отвратительно. Татары запретили им строить вокруг Сечи укрепления. Все пушки отобрали. Когда к кошевому атаману хан посылал с инспекцией своего представителя, с ним являлось не меньше двух сотен свиты. «Все сие многолюдство, – писал историк Аполлон Скальковский, – должны были казаки содержать на своем коште, кормить их лошадей и при том еще богато дарить сих гостей при их отъезде».
Запорожцев заставляли без всякого вознаграждения ремонтировать укрепления на Перекопе. Посылали их в походы на черкесов и молдаван. Не давали бесплатно добывать соль в прибрежных лиманах, обвиняя в спекуляции. За набеги на польские владения крымская власть казаков нещадно штрафовала и приказывала возмещать ущерб. Когда часть татар восстала против хана Менгли‑Гирея по кличке Кара (Черный), запорожцы выступили на их стороне. Бунт подавили. Всех татар помиловали, а полторы тысячи запорожцев продали на галеры.
Всего через несколько лет крымского «курорта» казаки уже снова просились в подданство русскому царю! В 1716 году они направили «нижайшую челобитную» гетману Скоропадскому, правившему на Украине, чтобы он ходатайствовал за них перед Петром I. Но справедливый царь, больше всего не любивший разномастных иуд, даже с элегантными оселедцами на макушках, постановил: для полного исправления запорожцам следует еще немножко отдохнуть «в гостях» у хана.
Особенно интенсивно процесс перевоспитания пошел, когда уже после смерти Петра ханом стал энергичный Каплан‑Гирей. Этот вообще ни с кем не любил церемониться и после очередной жалобы поляков прислал на Сечь ярлык с такими словами: «Если и в дальнейшем будете какое‑нибудь воровство и насилие кому‑либо причинять, то уже только штрафом не отделаетесь, а всех вас, атаманов и стариков, истребить и разогнать велю. И ты, пан кошевой, если не будешь своих полковников от своеволия удерживать и нас, Панство Крымское, срамом покрывать не перестанешь, то и сам смертной казни дожидайся… В дальнейшем, если какая‑нибудь жалоба до нас дойдет, то не будь я ханом, если всех вас не истреблю».
Казаки поняли: под царем все‑таки вольготнее! Письма с просьбами о прощении посыпались в Петербург мешками! Только император проснется, а ему в Зимний дворец опять очередную порцию казачьих «слез и соплей» несут – от раскаявшихся бывших подданных. Но в столице не спешили прощать негодяев, запятнавших себя сотрудничеством с врагами отечества.
И лишь в 1733 году императрица Анна Иоанновна, племянница Петра, направила в Сечь грамоту, в отличие от сочинения Каплан‑Гирея, по‑бабьи милостивую: «Мы вам прегрешения ваши всемилостивейшее отпускаем в той надежде, что вы те свои прегрешения искупите и в наилучшей и полной верности к Нам будете».
В марте следующего 1734 года запорожцы, выстроившись в походный табор, двинулись домой, рассказывая по дороге татарам, что ищут «более спокойных мест». Четверть века бестолковой «эмиграции» закончилось. Только Орлик со своей брехливой «конституцией» подмышкой бегал кругами и умолял вернуться под хана. Но его уже никто не слушал. Что такое басурманская милость, осознали даже самые тупые сечевики.
К XVIII веку мало что изменилось. Эпоху Мазепы и Орлика описал в «Истории Карла XII» выдающийся французский просветитель Вольтер. Об Украине он пишет: «Это земля запорожцев – самого странного народа на свете. Это шайка русских, поляков и татар, исповедующих нечто вроде христианства и занимающихся разбойничеством; они похожи на флибустьеров… Летом они всегда в походе, а зимой спят в обширных сараях, в которых помещается четыреста‑пятьсот человек. Царь раздал им 60 тысяч флоринов в надежде привлечь их на свою сторону. Они взяли деньги, но, благодаря влиянию Мазепы, объявили себя сторонниками Карла XII. Но они мало служили ему, так как считают смешным сражаться иначе, как ради грабежа».
Вольтеру же принадлежит и характеристика Украины, которая справедлива до сих пор: «Плохое управление погубило здесь то добро, которое природа пыталась дать людям»…
* * *
– Ну, рассказывай, сынок, что ты узнал про «украинский Крым»? – сказал Ивану утром отец, когда семья садилась завтракать (слова «украинский Крым» были сказаны с ехидцей). Дядя Никанор усмехнулся.
Иван добросовестно пересказал все, что вычитал в книжке, испытывая при этом чувство неловкости из‑за своего, как сказал отец, «исторического невежества».
– Вот это уже другое дело! – одобрительно протянул отец, а дядя Никанор добавил: «Надо не разных там брехунов‑коломийцев слушать, а книжки честные читать»…
И пошел опять разговор про крымскую старину.
– Дурачат свой народ украинские историки! Похлеще наперсточников! Это же надо так изнасиловать историю! Крым, видите ли, не русские, а украинцы у хана Гирея отвоевали! А в чем правда? А в том, что когда царь наш Петр и Карлу XII, и Мазепе под Полтавой крепко по жопе надавал, эти самые бравые запорожские казачки решили в Крым смыться! Они от царской кары сюда драпанули.
– Да‑да‑да, – вставлял свое в разговор дядя Никанор, – А когда об них тут местные ханы‑султаны ноги вытирали и в бесславные походы водили, решили казачки отсюда, как говорится, «ноги делать» – перейти из крымского подданства в российское. Присягнули на верность царице Анне Иоанновне и вернулись на Днепр, в свои Олешки… Такой вот «украинский Крым», сынок…
– «Украинский Крым» – это как американская Рязань, – все тем же насмешливым голосом заключил отец.
* * *
Отец Ивана был страшно недоволен тем, что у сына нет ни диплома, ни достойной работы.
– Хватит байдыки бить, – говорил Потемкин‑ старший сыну, – иди к нам на завод, начинай со слесаря.
Но для этого надо было закончить хотя бы профтехучилище, а в своем возрасте садиться за одну парту с юнцами, только что закончившими школу, Ивану не хотелось. Он полдня работал курьером на почте, а в оставшееся время «бомбил» по городу на стареньком отцовском «Жигуленке». Хорошо платили те пассажиры, которых надо было подбрасывать до аэропорта или от аэропорта – до города. Но туда Иван перестал ездить после того, как симферопольские конкуренты прокололи колеса его машины…
А однажды совершенно нежданно подвернулась Ивану очень хорошая работа. Сосед по дому, шестидесятилетний Аркадий Петрович Гурко, служил личным шофером у симферопольского строительного магната Криницкого, а после инфаркта он уезжал в Киев на операцию. Возвращаться «на фирму» он уже не собирался и потому как‑то вечером на лавке у подъезда предложил Ивану сменить его. Правда, предупредил, что работа у магната ненормированная, но зато там «гроши хороши».
По рекомендации Гурко богач Криницкий Ивана на работу принял. А в конце их первой беседы сурово сказал:
– Сейчас поедешь с моей секретаршей в магазин и купите там приличный костюм, рубашку с галстуком и туфли… Лаковые! И чтоб я тебя в таких лохмотьях на работе никогда не видел. Нельзя подрывать имидж фирмы!
Среди бойцов «Беркута» были и крымчане – севастопольцы и симферопольцы
Когда Иван в новом итальянском костюме заехал во двор своего симферопольского дома, куривший на скамейке у подъезда отец подозрительно посмотрел на него и сказал тревожно:
– Ты что, банк ограбил? Я тебе передачи в тюрьму возить не буду!
* * *
Иван с шефом в тот год (а год еще был 2013‑й) несколько раз ездил в Киев по делам – Криницкий наведывался то в правительство, то в администрацию президента Украины и, судя по его телефонным разговорам в машине, имел там хорошие связи. С самим Януковичем несколько раз переговаривался по золотому мобильнику. Пробивал новый кусок земли под строительство высотной гостиницы. И пробил же.
– Виктор Федорович, – слащавым тоном говорил по мобильнику Криницкий, – я вам по гроб жизни обязан. Я с вами в одном окопе. Я ваш самый преданный солдат!
Во время того разговора с Януковичем Криницкий то ли в шутку, то ли всерьез произнес фразу, которую Иван хорошо запомнил: «Лучше греться на Лазурном берегу, чем мерзнуть на Колыме».
В начале февраля Потемкин снова привез Криницкого в Киев. По дороге в столицу «хозяин» (так называли его на фирме) то и дело тревожно и нервно разговаривал с кем‑то по телефону:
– Твою мать, да ты понимаешь, что если «первого» завалят, то и нам хана! Все рухнет! Если эта шушера возьмет власть, мы же без трусов останемся!
Едва подъехали к отелю «Опера» на Хмельницкого, как шеф протянул Ивану толстую пачку гривен и командирским тоном приказал:
– Значит так. Едешь на Бессарабский рынок, покупаешь сало, колбасу, водку, пиво, воду… Трошей не жалей. А потом будешь ждать меня на этой же стоянке.
Как и было приказано, Иван набил снедью и выпивкой багажник «мерседеса». Криницкий вышел из отеля в камуфляжной форме и приказал Потемкину «гнать на Банковскую». Еле пробившись на параллельную улицу, машина остановилась, а Криницкий с мобильником возле уха шустро исчез в переулке. Вскоре он появился в сопровождении милицейского майора и капитана «Беркута». Офицеры забрали тяжеленные пакеты и уже собирались уходить, когда Криницкий сказал:
– Иван, сфотографируй (он сказал «сфотографуй») меня с моими друзьями.
Офицеры нехотя согласились. Когда они уходили, «хозяин» громко бросил им вслед:
– Хлопцы, вы свидетели, шо я з вами! 3 вами я! Запомните, моя фамилия Криницкий! Крымский, крымский я! Будете жить у меня в лучших (он сказал «найкращих») номерах!
Несколько дней Иван все так же подвозил еду милиционерам и беркутовцам, стоявшим против майдановцев, и сам толкался среди них в тылу, вместе с молодыми и старыми киевлянами, татарами и другими приезжими. И очень обрадовался Иван, когда узнал, что среди бойцов «Беркута» были севастопольцы и симферопольцы. Да и гражданских крымчан там было немало, и все заодно – против тех, кто затеял всю эту кровавую смуту. И были там две женщины, которых все узнавали, тоже свои – крымчаночки. Узнал их и Иван, часто видел по телевизору. Чумазый и потнолицый офицер в каске, посмотрел на них, затем повернулся к Ивану, подмигнул веселым, плутоватым глазом и сказал: