– Я больше не могу, Сончай, – заговорил он с мягким калифорнийским акцентом. – Ухожу в отставку.
– Хорошо, – ответил я, пробуя саке. – Я поговорю с боссом.
Мне было невдомек, верная это стратегия или нет. Не исключено, что японец настолько глубоко погрузился в депрессию, что его оттуда уже не вытащить. Он исподтишка покосился на меня.
– Третий фильм снят только наполовину. Вам придется искать кого‑то другого его докончить.
– Хорошо.
Ямми посмотрел на меня поверх палочек в руке.
– Вас это не волнует? Весь проект под угрозой.
– Я это сознаю, Ямми, но ты художник, человек темпераментный. Если творческое окружение тебе не подходит, ты теряешь способность работать. Викорну придется это понять.
– Он меня не прибьет?
– Мог бы. Но мы уже поняли, что ты не боишься смерти. Помним, как сидел в камере смертника и нам пришлось тебя умолять выйти из тюрьмы.
Ямми принудил себя улыбнуться и оставил игру.
– Я докончу это и сниму еще десять, но потом…
– Брось, Ямми. Будешь кочевряжиться, Викорн с тобой разделается: может, убьет, может, отправит обратно в тюрьму. Не исключено, в тебе есть та самая целостность, и что из того? Кино все равно будет сниматься, если не тобой, то кем‑нибудь другим. Боюсь только, что Викорн поручит это дело мне.
Такого оборота японец не ожидал. Положил палочки и уставился на меня.
– Вы же в этом ни бельмеса не понимаете.
– Согласен. А теперь представь, какими ужасными получатся ролики, если за них возьмусь я. Откуда мне, любителю, знать, как перед объективом погружать пенис в вагину? Потребуются десятилетия, чтобы набраться опыта.
Ямми минут десять выдерживал радиомолчание – по крайней мере мне показалось именно так. А затем снова заставил меня заглянуть в бездонный колодец мрачности.
– Вас приставили присматривать за мной, так? Это ваша работа? Давайте надеремся. – Он опрокинул в глотку саке и кивнул, приглашая последовать его примеру.
Я все еще испытывал чувство вины и горевал по Нок, поэтому не мог придумать ничего лучше, как тоже выпить. Не помню, сколько раз мы повторяли этот номер, но к тому моменту, как стали уходить из ресторана, бутылка с именем Ямми, написанным красивым каллиграфическим почерком на японском языке, оказалась пуста. На улице, где над головами грохотали поезда, а внизу воздух отравляли машины, сотни разновидностей сладких закусок на лотках сменились более серьезной едой – лапшой и другими блюдами, которые брали проголодавшиеся работники, утром приехавшие в Бангкок из пригородов и теперь возвращавшиеся домой. В целом пейзаж оказался менее стабильным, чем я мог припомнить. Но Ямми находился в еще более плачевной форме – он едва держался на ногах. И, боясь упасть, вцепился в мою левую руку.
– Думаете, легко погрузить пенис в вагину, если ни то ни другое тебе не принадлежит? Совсем не так просто, как вам кажется. Знаете, кто самые главные примадонны на съемках порнофильмов? Жеребцы, мой друг, жеребцы. Одно грубое слово, и у них падает на полшестого.
– Но у тебя ведь есть Джок.
– Если бы не он, я бы точно свалил, – проворчал японец.
В эту ночь Чанья меня удивила. Мы лежали в постели, я держал ладонь на ее животе и только что закончил рассказывать, как погибла Нок. Я ждал, что жена испугается и потребует, чтобы я послушался Викорна и навсегда забыл об убитой. Но Чанья долго молчала, затем тихо проговорила:
– Поступай как знаешь, Сончай.
– Но как же ты и ребенок?
– Надо что‑то делать. Слишком многие в Таиланде не хотят признавать очевидное. Больше не получается вести себя смирно, по‑тайски. Не исключено, настанет день, и меня изнасилует и убьет богач, а затем откупится от полиции. Перемены должны когда‑то начаться.
– Ты говоришь совсем не так, как тогда, когда впервые услышала фамилию Танакан.
– Знаю. Но убита еще одна женщина. Наверное, это наш буддизм сделал простых тайцев настолько безответными.
– А остальных такими самонадеянными, – пробормотал я.
Все серьезные преступления имеют благовидные оправдания: ужасное детство, падение с лестницы в нежном возрасте, происхождение из городских низов и тому подобное. То, которое планировал я, не требовало другой мотивации, кроме памяти о Нок, Пи‑Ооне и кхуне Косане. То, каким образом ушла из жизни Дамронг, я в расчет не брал, чтобы мною не владел гнев. Нок хотя бы не была в сговоре с убийцей. Мне требовалась голова Танакана, и пошел он подальше, этот Викорн. Но если я хочу остаться в живых, надо вести себя хитро как лис. Я с огорчением признал, что до сих пор не убит только благодаря полковнику: если Танакан покончит со мной, то условия их сделки с Викорном изменятся в пользу последнего. И тогда полковник спуску не даст.
С планами у меня пока не слишком ладилось, и от этого отчаянно портилось настроение. Ничего лучше я не мог придумать, как под каким‑нибудь предлогом арестовать швейцара из «Парфенона» и любыми способами заставить его заговорить. Но если я это сделаю, Танакан непременно узнает и прикончит меня. К тому же тот парень не боится ни тюрьмы, ни смерти: его женщины, которые значат для него все, в руках Танакана. Он не заговорит, если сам того не пожелает. Иногда я начинал завидовать моим западным коллегам – видимо, у них нет других забот, кроме как отдавать преступников правосудию. Хотя звучит немного по‑ребячески и не хватает моральных задач. Я сомневался, что таким образом можно хоть сколько‑нибудь прожечь и очистить свою карму.
Я кипел от злости и не был склонен к любезностям, когда переходил улицу и на моем пути оказался интернет‑монах. Я ошпарил его взглядом и прошел мимо.
Было около половины двенадцатого, когда все порядочные лоточники готовят еду в ожидании дневного столпотворения. Они устанавливали прилавки напротив полицейского участка для копов, и это давало им особый иммунитет от ареста. По утвари можно было судить о том, что они продают. В больших, словно ванны, медных кастрюлях кипел говяжий суп, в эмалированных варились свиные ноги, в похожих на мортиры глиняных горшках с пестиками покупателей ждал обжигающе острый салат. Горящие угли означали, что над ними готовят жаркое.
Я немного остыл и, возвращаясь в участок, подумывал, не пора ли пригласить монаха на допрос, когда он собственной персоной вышел из интернет‑кафе и снова столкнулся со мной. Я повернулся, готовясь произнести что‑нибудь едкое, но слова замерли у меня на губах: монах стоял с поднятыми руками, обратив ко мне ладони. Лицо насмешливое, почти веселое. Сумасшедшие монахи в буддизме – такое же распространенное явление, как в других религиях, где существует монастырская традиция. А когда он встал передо мной так, что мне пришлось с трудом его обходить, я окончательно решил, что он спятил. И все еще думал о нем, когда вернулся к себе за стол и ко мне присоединился Лек.
– Слушай, ты не знаешь, что имел в виду этот интернет‑монах? Он только что специально на меня наскочил и сделал вот так, – я поднял руки и повернул ладонями к помощнику.
– Вчера он точно так же столкнулся со мной. – Я заметил, что Лек говорит о монахе без прежнего энтузиазма. – Может, крыша поехала? Может, показывал шрам?
– Какой шрам?
– Я решил, что он поднимает руки, чтобы показать шрам на запястье. Такие шрамы остаются после попытки самоубийства. Может, его что‑то мучает?
– А браслеты? – напомнил я.
– Не исключено, раздает всем, кто ему попадается. А с остальным нет никакой связи.
– Мне он не дал.
На самом деле я заметил его шрам, но не придал значения. Мы с Леком пожали плечами. Никому не хочется тащить монаха в сумасшедший дом. А такому молодому, как мой помощник, и вовсе было бы стыдно так низко пасть. Я выбросил мысли о монахе из головы и стал думать, как мне прищучить Танакана, хочет того Викорн или нет. И не вспоминал о монахе весь день, пока мы с Леком не пошли перекусить. Я взял с полдюжины рыбных шариков на палочке и положил их на стол.
– Шрам, – начал я.
– Какой шрам?
– На запястье у монаха.
– Сходи в интернет‑кафе, проверь, там он еще или нет. Если там, попроси прийти ко мне, когда ему будет удобно. Говори вежливо.
Лек пожал плечами. Не исключено, что не монах, а я вскоре окажусь в сумасшедшем доме.
Я наблюдал из окна рядом с моим столом, как Лек вышел из интернет‑кафе и обеими руками закинул назад волосы. Через несколько минут он стоял рядом со мной. Один.
– Ну?
– Он сказал, что с удовольствием придет повидаться с тобой через час. А теперь собирается в храм немного помедитировать.
Я ощутил приступ раздражения, затем оно прошло. Вспомнил, что никто не бывает таким педантичным, как обманщик. К тому времени как он появился, я уже остыл, но опять закипел при виде его позы монаха в шаге от края нирваны. Пришлось взять себя в руки, чтобы отказаться от агрессивной техники допроса. Раз он носит монашеское одеяние, то, безусловно, получает удовольствие, когда перед ним пресмыкаются.
– Брат, извините, не знаю вашего монашеского имени.
Надо отдать должное, его невозмутимость казалась непробиваемой.
– Не имеет значения. По выражению вашего лица заметно: вы вообще не верите, что у меня может быть монашеское имя. Ведь так?
Снова взбешенный, я спросил:
– Скольким заповедям вы следуете?
– Детский вопрос, детектив. Вам отлично известно, что каждый монах должен следовать двумстам двадцати семи заповедям.
– Прошу прощения, – извинился я. – Сказал глупость. – Меня поразило, что он говорит на литературном тайском языке. Я ожидал встретить недалекого, неграмотного юношу с бедного Севера.
– Понимаю. Если я вел себя не как монах, вы решили, что я не могу быть монахом. Это называется приверженность стереотипам или, говоря проще, серость. Детектив, вы всегда ведете себя как детектив?
Изящество его ответа выбило у меня почву из‑под ног, и я пролепетал:
– Для монаха вы проводите слишком много времени в интернет‑кафе. Вы модернистский буддист?
Он ответил улыбкой, на грани покровительственной.
– Разумеется, нет. Модернизм – это в основном форма развлечений, притом искусственная. Модернизм не переносит катастроф в окружающей среде и перебоев с поставками нефти. Для него губительны даже атаки террористов. И он, конечно, несовместим с бедностью, в которой погрязли многие из нас. Один щелчок выключателя, и образы исчезают с экрана. Нас снова начинают мучить древние вопросы: кто я такой? Откуда взялся? Куда иду? Но если не обладать мудростью, эти вопросы отравляют. Смятение находит выход в фанатизме, что ведет к конфликтам. Стоит разразиться одной высокотехнологичной войне, и мы будем отброшены в каменный век. Это и есть связь между модернизмом и буддизмом. Иными словами, такой связи не существует, если не считать второе лекарством для первого. – Он неожиданно обаятельно улыбнулся. – С другой стороны, удобно скачивать из Интернета буддийские тексты, вместо того чтобы часами искать их в библиотеке. До недавнего времени я не представлял, насколько ограниченна Теравада.[25]Если бы мне сейчас предстояло посвящение в духовный сан, я бы предпочел Дарамсалу,[26]где живет далай‑лама.
Я отодвинул стул назад – до меня стало доходить, что дело приобретает неожиданный, даже скандальный оборот. И с удивлением обнаружил, что загипнотизирован юным братом, чья личность мне казалась все более иллюзорной, чем больше он открывал рот. Неужели я принял его изощренность за обман только потому, что он оказался настолько продвинутым, что не заботился произвести на других впечатление? Может, ему на это наплевать? Таким и должен быть настоящий монах.
– Давайте пройдем в отдельную комнату, – предложил я. И уже в нашей крохотной комнате для допросов я спросил: – Вы больше недели следите за мной. Почему?
– Хотел рассказать о своей сестре. – Его участие и отчужденность могли быть и наигранными, и естественными.
– Располагаете информацией о ее смерти?
– Ничего подобного.
– В таком случае что привело вас ко мне?
– Это она располагает информацией, которой хотела бы с вами поделиться. Она приходит ко мне каждый вечер. Ее душа не спокойна.
Мне потребовалось некоторое время, чтобы переварить его ошеломляющую криминалистическую новость.
– Но зачем вам потребовалось играть в эти игры? Почему не пришли ко мне как нормальный человек?
– Я не нормальный человек. Я монах.
– Или ваши слова имеют какое‑то отношение вот к этому? – Я показал на его левое запястье, где белел короткий шрам – точная копия того, что я видел у Дамронг.
– Не то, что вы думаете, – улыбнулся он. – Юношеская глупость, не более того.
Я что‑то покорно проворчал и со вздохом попросил:
– Расскажите все, что знаете.
– Не здесь. – Монах окинул взглядом помещение. – Предпочитаю на улице. Думаю, вы тоже. Я не ошибся?
Он вышел из здания первым, я – за ним, и мы оказались под ослепительным солнцем, среди никогда не утихающего делового шума. Я следовал на полшага позади, как требовала традиция. Мы держались рядом с человеком в соломенной шляпе, который катил тележку, полную веников, щеток и швабр, и я наклонял голову и подставлял монаху ухо, чтобы не упустить ни одного слова.
По словам брата, Дамронг была кем‑то вроде женщины‑архата, или буддийской святой. Когда он родился, его назвали Гамон, а имя Титанака он получил в монашестве. Он рос больным ребенком. Мать пристрастилась к наркотикам, и время от времени ею овладевали приступы беспричинного гнева. Отец был профессиональным преступником, и все его тело пестрело магическими наколками на древнем кхмерском языке. Когда Гамону исполнилось семь лет, отца не стало – местные полицейские совершили ритуальное убийство. И отец, и мать были кхмерами и бежали после того, как Никсон стал подвергать бомбардировкам восточную часть их страны и дестабилизировал там обстановку. Оба ребенка родились в лагере для беженцев по эту сторону тайской границы. Уважение монаха к сестре показалось мне безграничным.
– Без нее я бы погиб. Когда отец был жив, она принимала за меня все тумаки – не позволяла пальцем меня коснуться. Была такой горячей, что даже он ее побаивался. И от матери тоже спасала.
– Это она заплатила за ваше образование?
– Да. Полностью.
Мы встретились взглядами. Мое образование было финансировано из такого же источника. Я не удержался и спросил:
– Вы знали, откуда деньги?
– Сначала нет. Но по мере того как рос, не мог не узнать.
Его самообладание было отменным. Единственный раз под левым глазом дернулась щека, но я решил: оттого, что в этом месте зачесалось. Он даже не потер пальцем. С его точки зрения, душевные страдания не что иное, как обманчивое явление, подобно всему остальному в мире. И его удивляло, что он мне понравился. Этот человек понятия не имел, насколько меня привлекала монашеская жизнь. Подростком я провел год в лесном монастыре. Это был самый спокойный год в моей жизни. И самый простой.
Мы остановились на перекрестке пропустить грузовой мотороллер. Он до такой степени был увешан лотерейными билетами и красочными журналами, что не было видно водителя. Сидящий во мне полицейский сформулировал жестокий вопрос.
– Вы в курсе, насколько она была хороша в том деле, которым занималась?
Монах поборол дрожь.
– Конечно. Она была очень красива и обладала блестящим умом. Именно поэтому ей с шестнадцати лет удавалось оплачивать мое образование и продавать себя. Считала, что может дать мне шанс, которого у самой никогда не было. Я не такой способный. Думаю, родись она в другой стране или в другой среде, могла бы стать великим хирургом.
– Хирургом? Почему хирургом?
– У нее проявился природный дар врачевателя. А человеком она была совершенно бескорыстным. Выучила так много о питании и наркотиках, что смогла удержать мать – не позволила меня убить. – Монах дал себе волю и проглотил застрявший в горле ком. – Она была очень доброй.
– Как вы узнали о ее смерти?
Он пожал плечами.
– Она пришла ко мне во сне.
Поскольку монах давал мне информацию добровольно, я никак не мог его принуждать. Но тем не менее был заинтригован.
– Больше ничего не хотите сказать? Вы потратили столько усилий, чтобы связаться со мной.
– Хотел понять, насколько вы восприимчивы. И очень доволен, что нашел в вас такого сердечного человека.
В мой мозг впорхнула мысль, видимо, зародившаяся в его голове.
– Вы поняли, что она мертва, потому что она явилась к вам в образе духа? Но почему вы настолько уверены?
Монах повернулся ко мне с тем неуловимым изяществом, которое отличало все его движения.
– Я сказал достаточно. А пришел, чтобы наладить с вами контакт.
– И каким образом мы продолжим общение?
– Когда у меня будет новая информация, я найду способ о ней сообщить. Но не хотел бы разговаривать в полицейском участке. Если не возражаете, встретимся в местном храме. – При этих словах я испытал чувство потери, и у меня возник страх, что больше его не увижу.
Монах сочувственно улыбнулся.
– Не беспокойтесь. Если Будда решил кого‑то свести, их уже ничто не разведет.
Меня покорила его необыкновенная набожность. И я с энтузиазмом поддержал:
– Что верно, то верно.
И хотя в следующую секунду во мне заговорил подозрительный коп, я сумел от него отмахнуться.
Звучит унизительно, но мне невольно захотелось получить одобрение этого юноши. Что‑то вроде отпущения грехов.
– Вы знали, что ваша сестра некоторое время работала в клубе моей матери? И мы были с ней знакомы…
Мой вопрос будто направил его мысли в другом направлении. Он свел брови, чакра между глаз превратилась в пугающий сгусток. Безжалостный взгляд сказал то, что не потребовалось произносить вслух: «Я знаю все».
– Она называла вас юродивым, – бросил он, прежде чем перейти улицу.
Только когда он ушел, я вспомнил, что забыл спросить, в каком монастыре его посвятили в духовный сан. Поэтому попросил Лека проверить. Через полчаса помощник сообщил, что в духовном сообществе не знают ни Гамона, ни, в монашестве, Титанаку. Лек вел себя странно: поиграл палочкой яа дум, откинул обеими руками волосы назад. Затем кашлянул.
– В чем дело, Лек?
Раздалось новое покашливание.
– Та белая женщина… ты помнишь?
– Лек, ты по крайней мере мог бы называть ее агентом ФБР. Так было бы вежливее.
– Вчера, когда тебя не было, она пригласила меня пообедать.
Я отпихнул стул, не совсем уверенный, какое уместно употребить выражение.
– Ясно.
– Она хочет выйти за меня замуж. Но при условии, если я не стану делать операцию. – Он посмотрел мне в глаза.
Внезапно я ощутил себя посторонним, человеком с белой кровью. Можно это так объяснить? Ничто в манере Лека не говорило, что он стал обдумывать будоражащее предложение американки, – культурный разрыв слишком глубок. Он просто хотел знать, могу ли я дать совет, как вести себя землянину в присутствии особенно настырного пришельца с созвездия Андромеды.
– Если женишься на ней, можешь рассчитывать на половину ее заработка. Думаю, сотрудник ФБР ее уровня получает около тридцати пяти тысяч долларов в год.
Лек небрежно пододвинул лежащий на столе калькулятор, одной рукой запихнул палочку яа дум в правую ноздрю, другой постукал одним пальцем по клавишам и моргнул, увидев результат. Думаю, цифра оказалась больше, чем он предполагал. Лек беспомощно пожал плечами.
– Но тогда я не смогу стать женщиной. – Он отошел, в отчаянии качая головой при мысли о том, каков в наши дни уровень образования в созвездии Андромеды.
В глубине души я злился на американку, но сейчас мне было не до нее – надо сконцентрировать внимание на брате Дамронг.
Проблема с неизвестным, а может, и непознаваемым, в том, что воображение способно делать с ним все, что угодно. Я поделился своими сомнениями с Леком.
– Он меня надул. А я подумал, что он в самом деле тот, за кого себя выдает.
– Он такой и есть. – Мой помощник больше не считал монаха ненормальным. – А ты на нем подвинулся. Он такой, каким должен был стать ты, учитель. – Последнее слово Лек употребил, чтобы сгладить эффект присущей ему прямоты трансвестита.
– Но в духовном сообществе о нем ничего не известно.
Лек убрал ароматную палочку и, что бывало с ним нечасто, одарил меня откровенным взглядом.
– Ты не хуже меня знаешь, что он – настоящий монах и провел годы в монастыре. Иначе он бы не ходил и не говорил подобным образом. Он очень продвинутый. Видимо, посвящен в духовный сан в другой стране.
– Например в Камбодже, откуда его родители. Думаешь, человек из Камбоджи способен вести себя как он?
Я нахмурился и вышел из участка пройтись. За неимением определенной цели пошел за саленгом, который, высматривая всякий хлам, медленно крутил педали тележки с плоским кузовом. Наши саленги – чародеи‑мусорщики. В их руках банки из‑под пива превращаются в детские игрушки, пластиковые бутылки – в мобильные телефоны, которые можно вешать в витринах магазинов, банки из‑под коки вшиваются в шляпы от солнца, а радиаторы от грузовиков становятся садовыми воротами. Я видел, как он, покопавшись в мусорном бачке, торжествующе возвращается к тележке со сломанным зонтиком в руке. Без его величайшего смирения я бы не сумел направить мысли в иную сторону и не думать о брате Дамронг.
Боюсь, я отождествлял с ним себя настолько сильно, что мне не требовались объективные данные. Не нужно было читать его биографию, я и без того чувствовал каждую деталь. Он был тверже меня, но речь шла лишь о степени твердости. Мы с матерью тоже в прошлом бывали на грани краха. Нонг выбрала путь перемещений и сознательно сближалась с клиентами, которые для смены обстановки увозили нас за границу, а Гамон оставался дома, когда его сестра продавала тело. За то, чтобы выжить, он заплатил немалую цену: родной ему человек терпел надругательства остервенелых самцов всех рас и вероисповеданий. А Гамон, по его собственному признанию, был чувствительным ребенком. Сколько ночей он провел в невероятной муке, прежде чем кто‑то рассказал ему про метамфетамин? Но он дорог. А если человек беден и нуждается в нем, приходится немного приторговывать этим же препаратом.
Я не стал углубляться в свои сокровенные воспоминания о его бедах – не хотел ради него прокручивать старые пленки. Поразило меня другое: насколько он возвысился над всем. Я никогда не достигал таких вершин. Мы с моим покойным напарником Пичаем провели год в лесном монастыре, согласившись на это, потому что иначе нам пришлось бы сесть в тюрьму. Гамон пошел на это сознательно и на всю жизнь. Его наставник был не менее строг, чем мой, а может, еще суровее. Он бы не выдержал долго в качестве молодого послушника, если бы не подверг себя разрушительному испытанию, которое носит название «медитация випашьяна».[27]Я понимал, что он начал свой подъем из бездны разочарования с его ловушками: бедностью, преступлением, токсикоманией, продажей сестры… По‑настоящему потерянная душа на волосок от отчаяния и безумия.
Когда я возвратился в участок, Лек стоял у окна рядом с моим столом.
– Он еще минут на десять забежал в интернет‑кафе, затем направился через улицу в сторону храма, – объявил он сонным голосом. – Очень набожный брат.
Мой мобильный телефон дважды пикнул.
«Можем начать с малого, чтобы проверить надежность курьера. Или лучше рискнуть и отправить весь товар одной партией? Я хочу умереть за искусство. Насколько мне надо быть искренним? Насколько отчаявшимся? Ямми».
– Он тебе сказал? Да? – Это был голос агента ФБР. Тихий, нервный шепот в трубке.
– Да.
– И как сильно ты разозлился, если считать по шкале от единицы до десяти? Только не говори одиннадцать.
– Одиннадцать.
– Хорошо. С тобой это означает возвращение к библейским временам. Ты полагаешь, западный ум – это франкенштейнское порождение латаной перелатаной религии и кучки древнегреческих педофилов, все та же нечестивая комбинация школьной логики, жажды крови, славы и зазнайства – мол, мы знаем все лучше других и имеем право уничтожать во имя спасения, как поступили во Вьетнаме, где было убито три миллиона человек, главным образом женщин и детей, и все во имя свободы и демократии, пока мы оттуда не ушли, потому что воевать стало слишком дорого… Так?
– Так.
– Ты не прав. Совершенно не прав. Я не собиралась говорить Леку то, что сказала. Ничего подобного не было в голове. Отвела его в хороший тайский ресторан, который уважают даже тайцы, и смотрела, как он ест пальцами салат из сомтана с клейким рисом. Тогда я поняла, что ты сказал правду – он абсолютно невинная душа.
Я не ответил на ее полную мольбы речь, и Кимберли продолжала:
– Но это не имеет значения. Меня с головой накрыл и подмял поток любви, страсти и сострадания. Вот уж не думала, что такое чувство способна испытать женщина вроде меня. Я его обожаю. Всецело, безнадежно, до смешного. Втюрилась по уши, Сончай. Однажды ты мне сказал, что в этом секрет понимания Будды – любить всем сердцем целую Вселенную.
– В таком случае у тебя не возникнет проблем: ты сможешь его любить даже после того, как он сделает операцию, – раздраженно заметил я и закрыл телефон.
За исключением храма По и храма Изумрудного Будды, большинство остальных храмов и монастырей представляют собой ветхие строения, где под сенью древ просветления сострадание Будды растрачивается на голодных кошек, шелудивых собак и неимущих человеческих созданий. А также на пеструю компанию монахов (одних от кого‑то прячущихся, других плачущих, третьих разочарованных, четвертых честолюбивых, пятых «голубых», но в большинстве своем набожных, а некоторых – почти достигших высот Будды). Здесь же место, где лукситы в белых штанах и рубашках в обмен на кратчайший путь к просветлению чистят и стирают одеяние своих монахов‑наставников. Мастеровые, заслуживая благодать, предлагают починить крыши их хибар. Всегда найдется кто‑нибудь, только не монах, кто готовит и ест. А монахам после полудня в рот ничего брать нельзя. Дети, чьи родители не в состоянии отправить их в первоклассную школу, где преподают мандаринский диалект китайского языка и деловой английский, впитывают здесь мудрость монахов. Постоянно входят и выходят люди, которым нравится, а может, и не нравится буддизм.
Можно подумать, наступило Средневековье, но это гораздо более ранний период. Мы в душе глубоко консервативный народ. Нашему варианту буддизма, который носит название «Теравада», две с половиной тысячи лет, и мы не изменили в нем ни единого слова. Одеяния наших монахов сшиты по тем же образцам, что у самого Сиддхарты,[28]и мы следуем тем же Четырем благородным истинам, что и Великий человек, когда только начинал духовное пастырство. Первая из этих истин гласит, что существование – это страдание. Только фаранги могут это оспаривать.
Я прошел через покосившиеся, но величественные деревянные ворота в святое место, а он словно меня ждал. Молодой послушник, весь светлый и ревностный, показал, где он сидит на деревянном балконе старого монастыря. Увидев меня, он не удивился.
– Добро пожаловать в мой дворец, – приветствовал меня с улыбкой брат Дамронг и, подтянув одежду, обвел рукой особенно ветхий угол, который в знак гостеприимства предоставил ему настоятель. Я поклонился, словно он настоящий монах. Брат Дамронг продолжал скромно улыбаться.
– Справлялись в духовной общине? И там обо мне ничего не слышали? Угадал? – Он рассмеялся. – Меня, брат, посвящали в духовный сан в Камбодже. Здешняя община меня бы не приняла. Дело, знаете ли, кое в каких криминальных делишках. – Он пожал плечами, словно отгораживаясь от мира.
– Вот как? – Я сделал вид, будто ничего не знаю.
– Это вас волнует?
– Я полицейский.
– Нет. – Он с мудрым видом покачал головой. – Вы монах, как и я. Просто подписали не то заявление. Ваш путь – к монашескому облачению.
Я устроился в позе полулотоса, привалился спиной к хлипкой стене и посмотрел на него. Внизу яростно чесалась облысевшей лапой собака. Дальше, в тени огромного дерева бодхи, составляющего центр всего комплекса, тихо разговаривали два старших монаха.
– Да, у нас много общего, – согласился я. – Вы, до того как приняли сан, жили на то, что зарабатывала проституцией сестра. Я жил на то, что зарабатывала таким же ремеслом моя мать. Вы торговали яа баа, и мне приходилось наблюдать, как мой приятель Пичай убивал наркоторговца. Я провел год в буддийском чистилище. Три месяца настоятель заставлял Пичая и меня вдыхать смерть.
Наверное, было слишком мелодраматично с моей стороны проявлять такое красноречие. Пока я говорил, на губах брата Дамронг то и дело появлялась и исчезала улыбка теплого сочувственного удивления. Так смотрит наставник на неловкие потуги ученика, который так и не поднялся и уже, наверное, никогда не поднимется над средним уровнем.
– Вдыхать смерть – хорошая практика, – заметил он.
Мне хотелось услышать больше, и я надеялся, что он продолжит. Когда монах вновь заговорил, в его словах я услышал искреннее сострадание.
– В Камбодже все еще можно пользоваться настоящими трупами. Я год жил с таким в своей келье и, пока усыхали кости, сносил и мух, и запах. Наблюдая, установил: всякая привязанность и всякая антипатия исчезают, когда распадается порождающий чувство орган.